Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Сергей Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Вино, одиночество и близкое соседство сблизили его с Форчией делля Фурчиа. Дантист, который далеко не лишен был некоторых талантов, с необычайной убедительностью доказал старому отпрыску, что его собственные предки, пускай и трижды по женской линии, обладали правом на графскую корону, утерянную за политические проступки. И Форчио имел возможность увидеть в нем некоторую параллель с его собственной несправедливой судьбой. Пускай аристократизм дантиста был далеко не чистой воды, но дантист и не пытался отнять пальму первенства у Форчио. Наоборот, он уже подчеркивал превосходство Форчио, как прямого потомка, чем не мог не льстить его голубой крови. Форчио принимал его с любезными жестами старого феодала, поил вином, – и время протекало в разговорах о блеске дедов, о крестовых походах и о грубости современного объевшегося общества.

Одна новая страсть связала их еще больше и притянула к ним новое лицо – аббата.

III

– Садитесь, дорогой аббат, вот кресло. Оно довольно удобное, хотя и дырявое. Но мой средневековый бархат давно уже продан распухнувшему плебею, – сказал Форчио делля Фурчиа, обдавая приятным запахом мадеры.

– Ваше кресло удобно и без бархата, – сказал аббат, садясь.

– Полстакана вина? – просил Форчио, открывая буфет.

– О нет, – ответил аббат, – мои желания направлены в иную область.

– Но вы, доктор, сделаете честь?

– Благодарю вас, кавалер. Я только что с практики и позволю себе подбодрить мое утомление.

Небрежная гордость была вложена в эти слова, гордость лекаря, практикующего три раза в месяц. Но так ли, иначе ли, он только что спас человеческую жизнь. Поэтому аббат вставил:

– Сегодня искусство нашего доктора было на высоте. Мои услуги не понадобились.

– О! сказал кавалер, вытирая усы, окунувшиеся в мадеру.

Дантисту чрезвычайно польстила вставка аббата.

– Решительность и быстрота – это принципы моей школы, – сказал он с подъемом.

– Это также принцип моего герба, – присовокупил Форчио делля Фурчиа, – принцип красив, хотя и не всегда ведет к удаче.

– Но все же мы за него выпьем, – ответил дантист, проглатывая мадеру, и, почувствовав ласкающую теплоту в пищеводе, подмигнул аббату:

– Там, в чулане...

Форчио захохотал.

– Наш дорогой друг уже знает про это?

– Как же, – ответил аббат, – только нетерпение толкнуло меня постучать так поздно в вашу дверь.

– А про клапан вы слыхали? – не усидел на стуле Форчио. Это подало сигнал к общему оживлению.

Я не верил ушам, – зашевелился в кресле аббат.

– Упоительный клапан! – сорвался с места дантист. И все трое направились к крошечной дверце в чулан. Форчио вынул большой ключ и вставил его в дверь.

– Дивный клапан, – сказал он и отпер замок.

Из чулана пахнуло плесенью и винным спиртом, который хранил в нем хозяин. Там же, рядом с оружием дедов, лежал большой мешок с луком, купленный в нетрезвом состоянии на базаре. Букет был столь резок, что аббат, закашляв, отступил на шаг.

– Куда же вы? – спросил зубной врач. Но в это время Форчио появился из чулана.

– Вот он, – сказал он, вынося длинный коричневый предмет. Аббат восхищенно протянул к нему руки.

– Цвет-то, цвет один чего стоит! – дрожащим голосом проговорил дантист, тоже протягивая руку, – коричневато-черноватый, благородный...

Аббат осторожно взял длинный предмет в руки и с нежной улыбкой оглядел его.

– Да, – проговорил он, полный задумчивого созерцания, – теперь мы имеем дело с настоящей благородной вещью!

Форчио достал какую-то изогнутую трубочку с красным наконечником и приладил ее к середине коричневого предмета. Аббат не выпускал его из рук. Дантист тоже без особой надобности поддерживал рукой.

– Позвольте, я возьму ноту, – сказал Форчио, отбирая инструмент у аббата. И, приладившись к коричневому предмету, он всунул трубочку с красным наконечником в рот и надул щеки. Аббат и доктор не сводили глаз, оба превратившись в зрение и слух.

Форчио набрал в себя порцию воздуха и взял самую низкую ноту. Сначала вырвалось шипение, затем родился гортанный звук в глубоком басу. Дантист, побледнев, восторженно схватил аббата за руку.

– Клапан... – прошептал он.

– Да, клапан, – с чувством глубочайшего удовлетворения произнес потомок крестоносцев, выпуская трубку изо рта, – да, друзья, это клапан, которого раньше у нас не было. Это си-бемоль.

– Разрешите мне взять си-бемоль! – не утерпел дантист, порываясь к инструменту. Но Форчио отстранился.

– Позвольте. Сначала я возьму еще раз, – сказал он и положил трубку в рот.

Доктор и аббат снова превратились в слух. Аббат даже наклонился одним ухом и поднял указательный палец.

Раздалось шипение трубы и, пополам с шипением, горловой, сдавленный бас: Форчио снова взял си-бемоль.

– Дивно!! – в один голос воскликнули оба, аббат и доктор: глаза их горели. Форчио протянул инструмент доктору. Тот страстно схватил его в руки, как-то зверски вцепился зубами в трубку – и громкий пассаж прокатился с самого низа до самого верха, а затем обратно, с самого верха до самого низа.

– Ах, какой звук! Какой полнозвучный, дивный тембр! – упоенно произнес аббат. И, несмело протянув руки к дантисту, он скромно прибавил:

– Доктор... я тоже очень хотел бы взять одну ноту...

– О, прошу вас! – галантно ответил тот, передавая благородный инструмент аббату.

Тем временем, Форчио делля Фурчиа достал другой инструмент, тоже фагот, старый, который [был] в ходу до появления сегодняшнего экземпляра, и начал на нем наигрывать задумчивый мотив.

– Вы знаете, – сказал он, останавливаясь, – доктор уже кое-что перекладывает для нас троих. Так что на днях мы сможем поиграть все вместе.

– Я перекладываю песню, которую играл сейчас кавалер, – объяснил врач, – и еще один псалом.

– Псалом? – удивился аббат.

Форчио засмеялся и сыграл быстрый пассаж.

– Доктор был всего раз в жизни в вашей церкви, – сказал он, – но запомнил псалом, который пели в прошлое воскресение, и теперь перекладывает его нам.

– Вот этот, – оживленно воскликнул врач и, взяв из рук аббата драгоценный фагот, наиграл на нем медленный мотив. Лицо аббата расплылось в масляную улыбку.

– Ах, как хорошо! – сказал он, – но какой же вы талант, дорогой мой доктор!

Лицо врача тоже расползлось счастливыми морщинками.

– Я вам сыграю мой концерт! – сказал он, надевая на шею тесемку с крючком.

Инструмент был довольно тяжел и, чтобы пальцы, не утомляясь лишним весом, могли свободней бегать, подвешивался на шею на специальном шнурке. Как– никак, они перебирали целую систему дырочек и клапанов, не говоря уже о том знаменитом клапане, который привел доктора в такой неистовый раж, подарив его новою, особо жирной нотою.

Предложение сыграть концерт сулило много наслаждений. Аббат и Форчио с нескрываемым удовольствием расположились в креслах, и доктор начал.

Он превратился в сплошное напряжение, жилы на висках надулись, глаза покраснели, – и тонкий высокий звук со страшной надтреснутостью вырвался из трубки фагота. Звук был протяжный, сипловатый, сдавленный и силой своего напряжения производил неописуемое впечатление. За ним, без перерыва, последовал другой, еще более напряженный, более высокий, а за ним, тоже без перерыва, еще выше, чем предыдущий, самый высочайший, крайний, до того сдавленный, что он казался почти невероятным, фальшивым.

– А-ах! – сладострастно застонал аббат и смутился, боясь помешать артисту.

Но тот уже сполз с верхних звуков на более нормальные, более легкие для исполнения, и разыгрывал на них мелодию собственного сочинения. А затем мелодия стала принимать все более и более живой характер, перекидываясь то в верхние, то в средние регистры, и наконец, превратилась в быстрый, виртуозный пассаж, который, с закруглениями, поворотами и возвращениями, спиралью скатился с самого верха в глубокий бас. В нем слышались и полоскание горла, и бешеное бурчание живота, и хохот подвыпившего старикашки. И, как завершение бурного пассажа, с толстым хрипением квакнул своим гортанным кваком знаменитый клапан, жирный си-бемоль. Не будучи в состоянии удовлетвориться одним разом, дантист повторил его еще, и еще, и еще раз еще, наслаждаясь упоительным хрипом си-бемоля и придавая его повторениям ритм какого-то марша.

Я не могу сидеть!! – исступленно закричал Форчио , срываясь с места и бросаясь к музыканту, чтобы его расцеловать. Аббат схватил кавалера за фалду:

– Ради Бога... ведь будет еще продолжение!

Но дантист уже опустил фагот и, подставляя обе щеки поцелуям, изможденно проговорил:

– Нет... сегодня продолжения не будет... Я слишком устал. Я не привык играть на этом инструменте.

Аббат и делля Фурчиа держали его за обе руки и шумно благодарили за наслаждение. В маленькой каморке царило повышенное настроение, – если так можно выразиться о художественном экстазе.

Затем аббат взглянул на часы, ахнул и, поспешно простившись, большими шагами пошел домой.

IV

Дом городского головы находился в самом центре города, но он был просторен и удобен, а хозяин мил и благодушен. Истинное удовольствие было пообедать у этого почтенного человека, в небольшой компании из уважаемых людей, при нескольких бутылках хорошего вина, а затем, с неспешным разговором на устах, посидеть на заросшей зеленью террасе, в глубоких дремательных креслах, с чашкой пахучего турецкого кофе на маленьком столике, заботливо приставленном к каждому креслу.

В таком роде было и сегодня: собрались, вкусно пообедали, приятно выпили, уселись в кресла, закурили сигары, стали нежно переваривать, выделяя желудочный сок, прихлебывая кофе и проглатывая ликер. Гостей было несколько больше, чем обыкновенно, ликеры разнообразней, а разговор живее: сегодня день рождения головы.

– И среди всех этих приятных вещей я должен вам сказать об одной неприятной, – произнес господин в синих очках, – старик сегодня отправился...

– Неужто умер? – спросил уважаемый гражданин, вытирая губы кружевной салфеткой.

– В два часа. Подумайте: эти изверги пустили ему кровь грязным кухонным ножом! Тем ножом, которым только что резали сырое мясо. Вы можете себе представить, какое пышное заражение крови расцвело на месте этого пореза.

– И через три дня умер? – спросил уважаемый гражданин, кладя кружевную салфетку под чашку с кофе.

– И через три дня был взят на небо.

– Это отвратительно и ужасно! – произнес господин в широком белом жилете, придвигаясь в своем кресле, – и вы уверены, что он действительно резал его таким ножом, каким вы говорите?

– Помилуйте! – воскликнул господин в синих очках, – я сам присутствовал при этой вивисекции. Ведь я лечил старика и спасал его как мог. Но когда ворвался этот эскулап, что, скажите, что я мог сделать? Ведь если я бы не дал ему резать старика, он меня стал бы резать!

– Что? – приблизился городской голова, – беспорядки?

– Не беспорядки, но возмутительности, вопиющие к небу, – расстроенно сказал белый жилет.

– Я перехвачу этот вопль, – произнес голова солидно.

– Перехватите, перехватите обеими руками! – воскликнул доктор в синих очках, – как хранитель здравия, я вторю этому воплю. Это четвертая могила, которую роет грязный зубодер. Пора же наконец пощадить бедных жителей. Ведь этак весь город вымрет!

– Ах! – сказал уважаемый гражданин, поперхнувшись кофем. – Неужели четвертая? Но ведь у дантиста никто не лечится. Я удивляюсь, откуда он взялся с кухонным ножом... Его презирает весь город!

– Я думаю... – начал доктор, но его перебил маленький старичок геморроидального вида. И когда тот заговорил, все сразу смякли.

– Увы, не все. Увы, не все, – сказал старичок ворчливым тенором, – я говорю: увы, не все его презирают. Есть люди, которые водятся с ним, и такие люди, которым весьма не следовало бы с ним водиться!

Геморроидальный старичок был особенно уважаемым гражданином. Если в городе существовало несколько уважаемых граждан, то один из них был самым уважаемым, и потому все сразу замолчали, когда он заговорил.

– Вы имеете в виду этого пьяницу Форчио? – спросил городской голова, сморщив лоб.

– Форчио?! – удивился старичок, – да я и говорить о подобных людях не умею! Они вне моей видимости. Но, дорогие мои друзья, с этим проклятым дантистом спутался такой человек, который должен украшать город примерами нравственности и чистоты. Я и хочу, и не решаюсь назвать его имя...

– К сожалению, я знаю, о ком вы говорите, – сказал крупный торговец селедками и, вытянув шею в середину группы, шепотом произнес некоторое имя.

– Уверяю вас, это недоразумение! – горячо воскликнул уважаемый гражданин, который сочувствовал аббату. – Этого решительно не может быть!

– Как не может? Оно есть! – увесисто сказал особенно уважаемый гражданин, – оно было, есть и будет. Обязательно будет, если мы не примем мер против такого разлагающего зла.

– Аббат и этот грязный человек! Какая назидательная пара! – патетически продекламировал белый жилет.

– Ах, друзья мои! Вы слишком горячитесь, – взволнованно воскликнул уважаемый гражданин, которому было очень жалко аббата, и он опять поперхнулся кофеем.

– Нас горячат уродливые факты, – сказал голова с благородным негодованием.

Уважаемый гражданин хотел протестовать, но кофе попало не в то горло и испортило дыхание. Поднялся ужасный кашель, и все на минуту замолчали. Жена городского головы участливо подошла к нему и попробовала постучать по спине.

– Как бы не вырвало после обеда! – сказала она.

– Пройдет, – сказал голова, – отойди, у нас не женские разговоры.

Вместо нее появился новый гость, который только что приехал. Здороваясь, он сказал:

................................................

................................................

................................................

Жабы

Начат 5 июля 1918 года в Токио

В этот вечер в Гранд-отеле затеяли какой-то праздник. С улицы трудно было решить, в чем заключалось дело, но понаехало целое стадо автомобилей и у подъезда зажгли большие фонари, которые обыкновенно стояли темными. Окна нижнего этажа, где находились залы и гостиные, сияли снопами света, но лучше всего была большая терраса, убранная то цветами, то флагами и освещенная круглыми электрическими фонарями, с целой сотней маленьких лампочек в подмогу. У террасы не было стен, одни колонны, и, благодаря этому, можно было отлично рассмотреть то, что на ней творилось. А творившееся на ней было пестро и довольно занимательно для глаза: иногда между колоннами, усамой решетки, появлялись джентльмены в черных фраках с превосходными белыми жилетами, и луч яркой лампочки застревал в их бриллиантовых запонках, разламываясь на тысячи веселых оттенков. Еще любопытней были дамы: в нарядных легких туалетах, то похожих на пену, то на брызги, они совсем не выглядели обыкновенными женщинами, например такими, которые ходят по улицам. Казалось, и дотронуться-то до них сущий грех, так они были воздушны.

Все это оценили прохожие мимо отеля и, собравшись перед балконом в довольно порядочную толпу, внимательно глазели на содержимое балкона.

– Извините, потому что я наступил вам на ногу, – сказала какая-то изломанная личность мужского рода, чрезмерно увлекшаяся рассматриванием голубой дамы, стоявшей на балконе.

Грязная борода, являвшаяся пострадавшим, равнодушно ответила:

– Можете не извиняться, потому что у меня нет мозолей.

На этом интересная беседа прекратилась, ибо каждый из двух был сосредоточен на созерцании балкона. Количество гостей увеличивалось и между колоннами становилось оживленней и пестрее. А автомобили, рыкая сердитыми гудками, подъезжали машина за машиной и извергали туалет за туалетом, фрак за фраком. Иные дамы, входя в отель, спускали с плеч свои легкие манто, и тогда нечаянно белела открытая спина, декольтированная треугольником до пояса. В толпе же кое-кто мечтал: коль если так открыто сзади, то как же должно быть спереди – и становилось жаль, что дама входит в отель, а не выходит из него.

– Э? – сказал человек, не имеющий мозолей, своему соседу и кивнул бородой по направлению к балкону. Затем, не дожидаясь ответа или, вернее, совсем не интересуясь им, зашагал прочь, хромая на обе ноги и опираясь на третью в лице толстой палки.

Изломанная личность ничего не ответила на вопрос, потому что в это время один автомобиль задел колесом другой, и ее заинтересовало, как они распутаются. После того как те разъехались, она тоже выбралась из толпы и пошла вдоль улицы. Пройдя несколько минут, изломанное существо увидело скамейку, украшенную человеком с бородой, и опустилось на нее.

Оба помолчали.

– Чорт их знает... – задумчиво пропустила борода, находясь под впечатлением парадного съезда.

Изломанное существо ничего не ответило.

– Я говорю: чорт их знает, – настойчиво повторила борода, на которую съезд произвел весьма значительное впечатление. Поэтому, хотя ни природа, ни жизнь не сделали ее болтливой, она решила обменяться на этот счет несколькими фразами. Изломанная личность не ответила ни слова.

– Сам чорт этих чертей знает, – сказала борода очень веско.

Но незнакомый сосед смолчал. Борода повернулась к нему.

– Вы будете со мной разговаривать? – спросила она категорически.

Тот подумал и неспешно процедил:

– Буду.

Затем наступило длинное молчание, вероятно, в подтверждение сказанного. Обладатель бороды тыкал палку в песок и о чем-то думал. Неизвестный сосед сидел скорчившись и не делал ничего.

– Чорт их знает, вот как живут люди! – вернулась борода к своей основной мысли, я и не думал, что так живут. Люди как не люди.

Скрючившийся человек, не двигаясь, сказал:

– Если насчет таких женщин, да взять такую сюда, да подержать ее на этой скамейке, так ничего.

Я не говорю, чего иль ничего, – ответил бородач, – я говорю: живут не по-людски.

– Что же, вы не видали, чтобы так жили?

– Не видал.

– В городе, что ли, не были?

– Да вот, две недели толкусь, а в первый раз вижу.

Скрючившийся индивидуум сидел не раскрючиваясь и только начал немножко раскачиваться взад и вперед.

– Деревня, стало быть, – пропустил он сквозь зубы после некоторого молчания

– И не деревня, и не город, – ответила борода сухо.

– Значит, ни то ни сё, – согласился индивидуум, продолжая раскачиваться.

Тема была исчерпана. Бородач же, ткнув палкой в песок, прибавил коротко и ясно:

– Куклы.

Обещание, данное скорченным индивидуумом, обязывало его к продолжению разговора, поэтому, хотя ему и было глубоко все равно, он пропихнул сквозь зубы:

– Вы это нечаянно сказали: куклы, или чтобы меня обидеть?

Такому вопросу, пожалуй, можно было удивиться, но носитель бороды всегда был философом, поэтому посмотрел с крупицей насмешки на обдерганную внешность своего соседа и спросил:

– А вы какая же кукла?

– Не кукла, но одно время называли куклой.

– А! – согласился бородач. – Значит, изображали собой куклу?

Изломанный индивидуум флегматически ответил:

– Артист, ну, так и изображал.

Бородач достал из кармана сломанную папиросу, из другого спички, долго закуривали, наконец, затянувшись, спросил:

– Артист насчет карманов или вообще?

– Вообще, – ответил индивидуум холодно. Затем, еле заметно, ожил.

– Если, – сказал он, – вы раньше читали на заборах афиши, то там было написано: знаменитый человек без костей. Это я.

– Не читал, – отрезала борода. – Раньше я был занят.

Артист почел себя вполне удовлетворенным таким отношением к его искусству и погрузился в собственные размышления, по-прежнему сидя скрючившись на своем месте и слегка раскачиваясь взад и вперед. Борода выкурила папиросу, покосилась на соседа и как будто слегка заинтересовалась.

– Что же, это в самом деле, что вы без костей? – спросила она.

– Видите ли, – ответило качающееся чучело, – конечно, кости у меня есть. У жабы и той есть кости. Но я уж такой, что, когда я в цирке, то как будто их у меня нет. Гнусь во все стороны, вообще не кряжистый и мягкий. Ну, и схожу за человека, точно из одного мяса. «Знаменитый человек без костей», как писали в афишах.

– Так, – согласилась борода, – и выгодное занятие быть без костей?

– Ничего. Сначала интересовались, ходили трогать. Конечно! Деньги платили. А потом, как выйду, смеются.

– После этого вас выгнали из цирка, – предположила борода.

– Да. Тогда взяли и выгнали, – равнодушно ответил человек без костей, методически раскачиваясь. Его лицо было бесстрастно и не выражало ничего. Вероятно, оно было таким же, когда его выводили на арену и любопытные из публики приходили «трогать». Туловище, действительно, выглядело как без костей, или с костями, размоченными в уксусе.

Обладатель бороды достал вторую папиросу, повернулся к нему, посмотрел и вдруг, скосившись в подобие улыбки, задумчиво проговорил:

– Вас интересно было бы повесить.

Человек без костей, не выразив никакого удивления, продолжал свое занятие.

– Чем, собственно говоря? – спросил он, лениво поддерживая разговор.

– Да так, у вас приятная шея, – ответил тот, потянув из папиросы, – знаете, у иных толстая, рыхлая, веревка впивается: ничего хорошего. Мускулистая тоже неприятна, все кажется, веревка не возьмет. А вот у вас все наоборот, как раз кстати, тонкая, бескостная, самая приятная. Я бы сказал: удавчатая.

– Скажи пожалуйста, – уронил скрюченный тип, качаясь. Но видно было, что такие познания ему импонировали. – Вы, что же, много вешали?

– Лет пять, – ответил тот.

– Должно быть, в палачах служили?

– В петлю не хотелось, и служил, – ответил бородач философски.

– А надо было в петлю? – спросил тип, впрочем без особого интереса, так, чтобы продолжить разговор. Бородач как будто ухмыльнулся.

– По-моему, нет, а по их, надо, – сказал он.

– Что же, потом надоело и ушли? – спросил крючок, лениво поддерживая разговор.

– Ну, так просто не уйдешь. А помяли, так ушел.

– Те, которых вешали, помяли?

– Да, которых должен был вешать. Попался, ну и помяли. Ноги, руки поломали.

– Обе? – флегматично спросил крючок.

– Ноги обе, а руку одну, правую. Хватит и того. Еле в два месяца отдышался. А потом, как стал ни к чорту не годен – видите, ни ног ни рук – ну, вышел какой– то приказ и послали на все четыре стороны. Уходи, говорят, навешался.

Человек без костей вполне удовлетворился очень мало его интересовавшим объяснением. Он кашлянул и встал на ноги. Палач тоже поднялся со скамейки и заявил, что он уходит спать.

– Прощайте! – коротко сказал артист, направляясь в другую сторону.

– Нож в брюхо, – равнодушно ответил палач и, хромая на обе ноги, пополз по бульвару.

Они лежали в курительной.. .

Время и место написания не установлены

I

Они лежали в курительной комнате на широких кожаных диванах, один в одном углу, другой в другом. Ароматный дым тихо и молчаливо струился из их трубок. Оба были сосредоточены, потому что шло состязание на продолжительность.

– Видите ли, – наконец, сказал один из них несколько окисленным тоном, – это, конечно, очень жаль, но я должен сообщить вам, что моя трубка погасла.

С этими словами он сел на диван, на котором лежал. Его друг потянулся, демонстративно пустил клуб дыма и засмеялся, не выпуская трубки из зубов.

– Мне тоже очень жаль, что это так случилось, – сказал он, – но ничего не поделаешь. Давайте мне мои три тысячи, а я вам взамен обещаю дать реванш.

И, пустив еще клубок дыма, он прибавил с маленьким задором:

– Спустя некоторое время, конечно. Когда вы несколько подтренируетесь.

Обладатель погасшей трубки пропустил укол мимо ушей и, взглянув на часы, проговорил:

– Судя по времени, я держался недурно. Но, конечно, это не достаточно. Если бы у меня было более спокойное состояние духа, я вас перекурил бы по крайней мере на минуту.

Он подошел к столу, на котором стояли небольшие весы, и стал вытряхивать пепел из трубки. На этих весах, с точностью до одной десятой грамма, был отвешен табак перед состязанием.

– Более спокойное состояние духа? – переспросил другой, иронически вздрагивая верхней губой и наслаждаясь своей победой. – Разве вне состязания курите более спокойно?

– В состязании так же, как и вне его. Но сейчас, среди дыма, мне все время грезилось лицо Адель.

– Адель? Это очень красивая женщина, – авторитетно сказал другой, все еще сохраняя тон победителя, хотя разговор уже начинал выходить из сферы состязания. – Но разве вас уже опутали магнетические нити?

– Нити тем более сильные, что, вероятно, довольно безнадежные, – ответил побежденный, кладя трубку в карман и вытягиваясь на диване.

– Хвалю вашу скромность, но не одобряю ее, – ответил другой и прибавил, – ну вот, и моя погасла. Я вас покрыл на две минуты, но если бы после вашей сдачи я курил тщательней, я думаю, я продержался бы еще две. Итого четыре.

Но первого больше не интересовали обстоятельства состязания. Он снова вернулся к вопросу об Ад ели.

– Дело не в скромности, – сказал он, а в здравом взгляде на положение вещей. Я просто являюсь слишком поздно, и Адель уже занята.

– Скажите при этом, что двумя, – улыбался друг.

– Вы совершенно правы. За обедом, один справа, другой слева. После обеда, один слева, другой справа. И провожать пошли вместе.

– Но вы не должны падать духом. В таких случаях кусок обыкновенно достается третьему.

– Это если кусок неодушевленный. А если одушевленный, да еще такой страстный, как Адель, да еще такой, как она, увлеченный обоими, то, право, тут затрудняешься с какой стороны подойти.

Он машинально вытащил свою побежденную трубку и снова стал набивать ее.

– Видите ли, – продолжал он, вдавливая пальцами благородный табак, – я, в данном случае, не только опоздал, но и наткнулся на сильных конкурентов.

Адвокат безусловно блестящий causeur^{1}, весьма недурен собою, прекрасно носит фрак и, когда говорит, движения его рук вполне пластичны. Другой тоже довольно породистый экземпляр и пишет мечтательные стихи, а женщине как раз это и нужно.

– Не забывайте, что вы мужчина тоже ничего себе, – ответил друг, – а вместо стихов имеете деньги, притом, если вы разрешите, не особенно малые. А женщины это тоже любят.

– Благодарю вас за любезный комплимент. Но мои деньги тут едва ли в силе. Адель не из тех женщин, которым деньги пускают пыль в глаза. Она сама достаточно богата, чтобы не интересоваться моими миллионами или, во всяком случае, чтобы считать их достоинством второго сорта.

Друг покровительственно улыбнулся и стал набивать свою трубку.

– Ах, друг мой, вы просто не умеете пользоваться своим оружием. Конечно, одну женщину можно купить, а другую с размаху не купишь. Но если скомбинировать богатство и некоторую ловкость, то всегда можно играть на выигрыш. А вы, сударь мой, просто еще не выучились распоряжаться вашим наследством. Ну скажите, например, сколько в год давал вам раньше ваш отец?

– Двадцать четыре.

– А теперь сколько имеете?

– Не знаю. Много.

– Вот видите. А впечатление у вас такое, будто вы по-прежнему живете на две тысячи в месяц.

Он зажег трубку, сел на диван и продолжал:

– Ну, допустим, что Адель не смотрит на ваши миллионы. И не надо. Это даже очень хорошо. Очень приятно иметь дело с женщиной, которая не смотрит на миллионы. А те два жеребца, которые ей крутят голову, может, и посмотрят.

– Гм... – сказал миллионер, – посмотрят и посадят в лужу. Адвокат особенно.

– А вы не давайте себя сажать. Правда, что у вас есть имение где-то на юге Африки?

– Нет, это неправда. Есть дома в Австралии.

– Откуда они взялись?

– Чорт их знает. Кажется, отцу кто-то проиграл в карты.

– Ну вот и сплавьте ваших соперников в Австралию. А когда дело наладится, я вам дам реванш. Пока вы ревнуете Адель, вы не можете курить спокойно, и поэтому я считаю бесчестным вступать с вами в новое состязание.

Он поднялся и протянул руку.

– Прощайте. Желаю успеха.

Влюбленный миллионер остался один. Он протянулся на диване и выпустил густое облако дыма. Веселое лицо Адель улыбнулось.

Два маркиза

Нью-Йорк 20 октября 1918 года, окончен в 12 часов пополуночи

I

Ну хорошо, – проговорил маркиз ворчливо, – давайте сюда, я подпишу.

И он потянулся за гусиным пером.

– Пишите, пишите, ваше сиятельство, – сказал ростовщик, несколько более фамильярно, чем следовало бы. – И, притом, напрасно изволите гневаться, что дорого беру. Брать – беру, но совсем недорого.

– Сто на сто-то недорого?! – возмущенно сказал маркиз, махнув пером.

– Ах, ну что вы говорите, – улыбнулся ростовщик, – совсем не сто на сто, а двести на двести! Пишите, пишите, – прибавил он опять-таки более покровительственно, чем хотелось бы, – червонцы-то, которые я вам даю, ведь не деревянные, а золотые, горят как огонь и звенят как колокольчик.

– Посмели бы они не звенеть, – сказал маркиз, сделав росчерк и протягивая вексель.

Ростовщик принял документ, надел большие очки и внимательно проэкзаменовал сиятельный автограф.

– В порядке, – сказал он и, сложив вексель пополам и пополам, присел перед тяжелым кованым сундуком. Редкие торчащие волосы его тихо и отвратительно шевелились на склоненном к сундуку черепе. (Вероятно, ими играл ветер.) Замок был с треском отперт ключом крупного размера, и крышка у сундука слегка приподнята. Ростовщик нырнул в сундук и появился с четырьмя свертками золотых. Червонцы были действительно завидные: с переливами красноватого золотистого цвета и звенели как колокольчики.

– Сосчитайте, ваше сиятельство, – сказал он, – по пятьдесят в каждом.

Маркиз вытащил большой кожаный кошель, в котором одиноко жались пять червонцев – весь его дворянский капитал, и небрежным движением запихал туда золото, не считая.

– До свидания, – сказал он вставая, – спасибо за услугу.

– Покорнейший раб вашего сиятельства, – ответил ростовщик, кланяясь не без юмора. И прибавил, опять-таки более фамильярно, чем надо.

– Да пошлет вам судьба хорошую карту!

Маркиз хотел сказать, что это не его дело, но подумал, что ростовщик еще пригодится, и, дернув плечами, вышел. Ростовщик проводил его наружу и, хотя маркиз больше не оглянулся, для вежливости постоял у входа, пока тот не скрылся за углом.

– Сто на сто, конечно, процент ничего, – подумал ростовщик, – но вернет или не вернет – это уже выходит не сто на сто, а сто против ста.

Если он решился сегодня дать так много золотых, то потому, что до сих пор маркиз платил исправно. Может и теперь заплатит. И, почесав затылок, ростовщик взял котелок и принялся варить себе суп.

– Чтобы ему пришла хорошая карта, – проворчал он, всыпая крупу.

Надо сказать, что почтенный ростовщик ошибся, полагая, что деньги понадобились маркизу для картежных развлечений. Конечно, маркиз, как всякий порядочный человек, не прочь был засыпать семерку кучкой звонких золотых и, удвоив их, оставить все на той же карте; но сейчас было не до карт, требовалось просто платить по старым векселям. Достать груду круглых веселых червонцев для того, чтобы сейчас же прозаически и тупо отвалить их старому кредитору – это ли не гнусно? Но у маркиза было незапятнанное имя и он не хотел его пятнать. Да, великое дело – честное имя, особенно при том способе добывания денег, который практиковал маркиз. А этот способ был старый, истинный и простой. Он брал деньги у одного ростовщика и, прожив их, платил взятым у другого. Второму – взятым от третьего, третьему – от первого, первому – пополам от второго и четвертого. Так как сумма все время двоилась и росла неимоверно, то новые суммы приходилось добывать по частям у нескольких лиц. Главное, быть спокойным, импозантным, платить вовремя и расширять круг лиц, способных дать взаймы. Досадно было, что эти ростовщики безбожно губили процентами и что на эти проклятые проценты уходило больше, чем на собственно жизнь. Но зато деньги являлись, так сказать, из ничего, и можно было, не утомляя себя, жить припеваючи, как надлежит джентльмену. К тому, что долговой boule de neige^{2} рос и что когда– нибудь да надо будет что-нибудь с ним сделать, маркиз относился равнодушно. Зачем себя тревожить? Выход сам найдется, мало ли их: богатая невеста, крупный выигрыш, а смотришь, наследник от дядюшки. К тому же, дядюшка действительно имелся, старый, бездетный и богатый. Ну, а уж если ни то и ни другое, то от тюрьмы избавит пуля в лоб, в свой или дядюшкин (что совсем не так трудно сделать, на охоте или даже дома, например, любуясь в его присутствии семейным оружием).