Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Сергей Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Дверь? Лиловая?.. – удивился он.

– Да... очень лиловая... понимаешь ли, – оживилась она и заговорила, объясняя руками, какая была дверь, – дверь большая-пребольшая, с аркой, ну, вроде ворот, понимаешь, вроде ворот и с аркой, и лиловая– лиловая... понимаешь?

– Нет, ничего не понимаю.

Таня вскочила со стула.

– И перед дверью большая красная занавеска. Большая, красная, бархатная, с кистями, как портьера. Как очень большая портьера! – воскликнула Таня, описывая руками в воздухе крути, – вот такая!

– Гм, – сказал брат.

– Боба, скажи пожалуйста, только ты правду скажи: вот если такая занавеска...

– Красная?

– Да. А за нею такая дверь...

– Лиловая?

– Да. А тогда что будет за дверью?

Молчание.

– Боба, что же будет за дверью? – настойчиво и серьезно спросила Таня.

– Друг мой, почему же я знаю? – пожал Боба плечами. Таня влезла ему на колени и обняла его за шею:

– Скажи-и, – протянула она, прижимая щеку к его бритой щеке.

– Послушай, Татьяна, ну откуда же я могу знать, что находится за твоей лиловой дверью! – возмутился тот, отстраняя сестру.

– Ну Бобочка, ну миленький, ну пожалуйста, что может быть за такою дверью? Скажи-и, – протянула она моляще.

– Отстань, – отрезал брат, спустив ее с колен и поставив на пол.

– Боби...

Но Боба рассердился.

– Вот что, – сказал он, показывая на дверь, – вот эта дверь, не красная и не лиловая, но ты доставишь большое удовольствие, если посмотришь, что за нею находится.

Таня не поняла.

– За нею... коридор! – наивно догадалась она.

– Ну вот и убирайся в коридор, а мне ты мешаешь что-то, – сказал он решительно и взял книгу. – Иди, иди! – прибавил он, раскрывая книгу, и уткнулся в своем кресле. Аудиенция была окончена. Таня потопталась на месте, поскребла ногтем обивку у кресла и задумчиво вышла из комнаты.

III

На следующий день Таня заметно исправилась в своем поведении. Начать с того, что когда няня пришла ее будить, Таня сразу уселась в своей кроватке и сама надела оба чулочка. Полотенце на этот раз не только не полетело в умывальник, но Таня самостоятельно вытерла им уши, что до сих пор всегда делала няня, так как самой Тане было трудно. За чаем на скатерти не было ни одного пятна. А за уроком три, помноженное на шесть, дало восемнадцать. К брату Таня больше не приставала, а на вопрос мамы, в порядке ли ее желудок, ответила: «Yes». Папа с мамой посоветовались и решили, что, в сущности, англичанку можно и не приглашать: Таня девочка способная и выучит язык без англичанки.

Примерное поведение продолжалось и завтра, и послезавтра. Папа погладил Таню по голове и подарил ей сачок для ловли бабочек. Таня притащила свой подарок в детскую и первым долгом накрыла им голову дремавшей няни.

– Что ты, Танечка, в уме ли? – проснулась няня. – Знал бы папочка, что ты будешь забижать няню, не подарил бы тебе этой игрушки.

– Нянечка, а зачем ловят бабочек? – спросила Таня.

– А затем, чтобы их сажать на булавки, – ответила няня, – проткнешь ее, а потом в коробочку; она там и сидит.

– Нянечка, да ведь бабочке-то от булавочки больно?

– А ты попроси у Бобы спирту, да дай понюхать. Они любят это, бабочки-то...

– Вроде как папочка нюхает табак?! – обрадовалась Таня и вместе со своим сачком выскочила в сад.

Весь день бегала Таня по саду за бабочками, измучилась до смерти, но не поймала ни одной.

– Наша Татьяна даже побледнела, – заметил брат во время обеда.

Таня, действительно, совсем раскисла и, хотя каждый вечер, перед отходом ко сну, поднимался крик и визг, что еще рано, сегодня сама попросилась спать. В семь часов вечера Таня уже была в постели. Папа, очень довольный, сказал маме:

– Видишь, что значит подарить ребенку хорошую игрушку!

Утром Таня проснулась с рассветом, разбудила няню и побежала в сад ловить бабочек. Улов не оказался более удачным, чем вчера. Таня перешла через куртины, перелезала через скамейки, семенила ногами что есть мочи и неизменно покрывала пустое пространство. Бабочка, как нарочно, увертывалась и садилась Танечке на плечо. Крохотного сада скоро оказалось мало, и Таня уже бегала по соседней поляне, с тем же успехом накрывая пустое пространство, как и в саду. Солнце жгло и припекало. Таня вынула маленький носовой платочек и стала вытирать им лоб. Занятая этой работой, она подошла к концу поляны и с наслаждением вступила в таинственный лес. Таня только что собралась сесть на муравьиную кочку, чтобы отдохнуть, как взгляд ее упал на высокое дерево, и что-то ласковое вдруг мелькнуло в ее глазах: под вековым деревом она увидела огромный красный гриб, точь-в-точь такой, как пять дней тому назад.

Таня уронила сачок, тихонько вскрикнула от радости и побежала к нему. Наклонилась, нежно погладила его рукой, затем отступила на несколько шагов и полюбовалась, как выглядел издали.

– Такой-то ты хороший, – покачала Таня головой, – и вдруг называют тебя поганкой!

К чрезвычайному ее удивлению гриб вежливо снял шляпку и, поклонившись, сказал:

– Поганкой называют нас те люди, у которых у самих душа нехорошая, а настоящее мое имя: Мухомор.

– Да ты и разговаривать можешь?! – изумилась Таня. – Вон какой же ты разумник!

– Мы горды, – сказал Мухомор, – и потому никогда ни с кем не говорим. Мы молчим даже тогда, когда жадные люди хотят нас съесть. Но зато в молчании нашем мы готовим яд, и горе тому, кто проглотит хоть кусочек!

Таня широко раскрытыми ушами слушала удивительные слова.

– Люди боятся нас, – важно продолжал Мухомор,

– и со страха бранят нас поганками. Им нравятся бесцветные, невзрачные грибки, которые можно есть пропадом. А между тем, мы цари среди грибов. И от того мы носим такую великолепную красную шапку.

– Прелесть! – наивно воскликнула Таня.

– И если я заговорил сейчас с тобой, то потому, что мне не хотелось, чтобы такая хорошая девочка, как ты, думала, будто в самом деле мы поганки.

С этими словами Мухомор снова поклонился, поправил свою шапку и замолчал. Таня обошла его со всех сторон.

– А где же твое царство? – спросила она. Но Мухомор не ответил ничего.

– Грибочка, почему же ты молчишь? – пристала Таня, – или ты мне яд готовишь?

Мухомор улыбнулся.

– Царство наше глубоко под землею, – сказал он, – и я стою здесь часовым, оберегаю входы.

– В царство?! – закричала Таня, – миленький, пусти! Дай мне посмотреть на красных мухоморчиков! Неужели не пустишь?

Но Мухомор надвинул шапку и молчал.

– Грибочка!..

Но грибочек застыл, как неживой. Таня нежно погладила его по красной шапочке и молча уселась против него. Мухомор сжалился.

– Ну хорошо, другую ни за что не повел бы, а тебя возьму, – сказал он, – иди за мной, – и с этими словами провалился сквозь землю. Это случилось так быстро, что Таня даже не успела сообразить, куда он делся. Перед нею чернела небольшая дырка, вроде змеиной норки или норки крота. А из-под земли раздавался голос Мухомора, который звал ее.

– Да как же я туда пролезу? – закричала Таня и вдруг почувствовала, что сделалась маленькой-маленькой, меньше гриба. Дырка теперь уж не казалась змеиной норкой, а была вроде целого колодца. Мухомор стоял на дне и смеялся. С тех пор как он из часового превратился в хозяина, звавшего к себе в гости, он сделался милым и простым.

– Прыгай, – кричал он, – я подхвачу тебя в мою шапку. – Прыгай, не бойся! Она у меня мягкая.

Он снял свою красную шапку и, помахав ею, перевернул ее вверх ногами. Изнутри шапка выглядела мягкой и уютной, будто обитой светлым атласом. Таня зажмурилась и прыгнула.

– Гоп! – закричал гриб, ловя ее в свои объятия. Таня даже не ожидала, такой он был мягкий и приятный.

– Какой же ты тепленький, – воскликнула Таня, когда Мухомор осторожно поставил ее на землю. Недаром же, когда Таня в первый раз потрогала поганку, она ей показалась нежной и теплой.

– Ну, теперь пойдем, – весело сказал Мухомор, беря ее за руку.

– Грибочка, да я ж ничего не вижу впотьмах! – прижалась Таня, протягивая другую руку вперед, чтобы на что-нибудь не наткнуться.

– В самом деле, – проговорил Мухомор, – смешной народ вы, люди! Ничего вы в темноте не видите. А нам, грибам, что ночь, что день – один яркий свет.

Он выпустил Танину руку и громко хлопнул в ладоши.

– Эй! Две дюжины светляков сюда!

– Это Ивановы червячки? – в удивлении шепнула Таня.

– Да, да, – ответил Мухомор, – они у нас на службе и светят для гостей, – и в ту же минуту все подземелие озарилось зеленоватым светом.

– Светляки и изумруды, это довольно красиво, – проговорил Мухомор, оглядывая подземелье, игравшее сотнями нежных зеленых огоньков. – Видишь, светлячки отражают свой свет в изумрудах, которые вдавлены в стены? Ужасная возня была с этими изумрудами! Это муравьи их нам натаскали, они тоже у нас на службе.

– Такие большие изумруды? – изумилась Таня. – Как арбуз!

– Они тебе кажутся такими, с тех пор как ты сама стала крошкой. На самом деле они не больше горошинки, – тут Мухомор что-то вспомнил, засмеялся, – если бы не муравьи из соседней кочки, никогда бы у нас не было такой прелести. Они были в городе, залезли в шкапы, вынимали изумруды из колец и по ночам тащили их сюда. Люди сердились, искали... Сколько бедных муравьев они передавили!..

– Так вот какое ваше царство! – задумчиво прошептала Таня, оглядывая светящиеся стены, которые разгорались все ярче и зеленее. Мухомор засмеялся:

– Ах вы, люди, люди, ничего красивого вы не видели! Покажешь вам переднюю – вы думаете, что это уже дворец. Дворец наш далеко, он пышен и наряден, и так красив, что даже в воображении люди не могут придумать ничего похожего. А здесь, где ты стоишь, это даже не царство...

– Ну так идем же скорей! – дернула его Таня за руку.

– Далеко, устанешь, Танюша, – сказал Мухомор и вдруг закричал:

– Носильщики! Живо!

Откуда-то выскочила целая толпа темных грибков. Они остановились перед Таней, сняли свои коричневые шляпки и стали ей кланяться частыми поклонами. Таня внимательно посмотрела на них, вспомнила, что объяснял ей Боба после того, как она нашла поганку и воскликнула:

– Да это белые грибы! Они ведь съедобные?

– Съедобные? – поморщился Мухомор, – ну, да, конечно, съедобные. Мы сами их едим. А пока они нам служат. Садись, Танюша, в шляпку. Они тебя понесут.

Таня влезла в шляпку, которую ловко повернул перед ней самый крупный из грибов, и осторожно села. Другой гриб подставил свою шляпку сзади, в виде спинки, а два крошки подложили ей свои нежные шляпчонки под руки, ну совсем как подушки. Ни в одном кресле не сидела Таня так удобно! Остальные подхватили все это на руки и быстро помчались вперед.

– Ах, как хорошо! – вырвалось у Тани, которая, покачивалась на своем сидении, будто на шелковых подушках. Она оглянулась назад и увидела своего друга Мухомора. Он восседал на другой шестерке грибов и быстро несся за нею.

– Гоп! Гоп! – подгонял он носильщиков, похлопывая рукой более ленивых. Они и без того бежали все скорее и скорей: дорога шла вниз, и Таня чувствовала, что они все глубже и глубже уходят под землю. Вдруг страшный лязг железа раздался где-то над Таниной головой. Таня испуганно оглянулась на Мухомора.

– Ничего, не бойся, – улыбнулся тот, – тут люди вырыли колодезь, мы сейчас идем под ним. Это они берут воду, и ведро колотится о камни.

Дорога продолжала опускаться. Вскоре грибы начали соскакивать с целых откосов. Но Тане это не показалось страшным. Наоборот, грибы прыгали так мягко, что Тане казалось, будто она раскачивается на огромных качелях.

– Осторожней! Не запачкайте Таню! – закричал Мухомор и объяснил ей:

– Мы идем сквозь угольный пласт. Тут самое неприятное место – вечная пыль, и можно испачкаться о стены. Зато еще глубже уголь слежался в чистый алмаз. Люди не знают про эти чудеса. Ты прямо ослепнешь, такое тут сияние!

– У папочки были запонки с алмазками, – вспомнила Таня, – маленькие-маленькие...

– Твои люди вообще умеют только есть грибы! А найти такую красоту, как мы нашли, это не по их плечу. У нас целые дома высечены из алмазов.

– Вот, смотри! – закричал он. – Становится светлей. Мы подъезжаем.

У Тани забилось сердечко. Она даже зажмурилась.

– Да ты открой глаза, Таня! – сказал Мухомор. Дорога здесь стала шире и он стоял рядом с ней, – открой, а то ничего не увидишь.

Таня смотрела во все глаза, но еще ничего не понимала: белый свет шел откуда-то издали, и, хотя он был определенно белый, Таня ясно ощущала, что в то же время он переливает и желтым, и синим, и красным, и всеми цветами радуги. Навстречу с радостным смехом выскочила целая гирлянда маленьких красных грибков. Они запрыгали и закружились вокруг Тани.

– Ай-ай, какая прелесть! – захлопала она в ладоши.

– Это мои братишки, – объяснил Мухомор. – Ну, вы, шалуны, – закричал он, – осторожней, споткнемся через вас!

Бег все усиливался. Они летели уже почти вертикально вниз. Становилось теплей. Дорога заворачивала влево, и вокруг свет делался все ярче и белее. Затем они круто повернули вправо и вдруг остановились со всего размаху как вкопанные.

– Стой!! – закричал им высокий красный гриб, становясь поперек дороги и размахивая маленькой ящерицей, которая извивалась у него в руках и готова была броситься на встречных. – Кто едет?

– Мухомор Семнадцатый, – ответил Танин спутник.

– А еще кто?

– Танечка, – объяснила Таня.

– Какая такая Танечка?

– Это я везу гостью, – сказал Мухомор Семнадцатый. – Прошу любить и жаловать, да пропустить в наш дворец.

– Зарок дала? – спросил высокий гриб и отдернул огромную красную занавесу. Перед Таней загорелись лиловым светом гигантские резные ворота.

– Мой сон! Мой сон! – закричала Таня, – я видела их во сне!

– Зарок дала? – раздалось снова. Мухомор Семнадцатый подошел к Тане.

– Таня, – сказал он, – в наше царство взойдет лишь тот, кто поклянется, что никогда больше не вернется на землю.

– Скорей, скорей! – закричала Таня, – пусти меня в ворота!

Она даже соскочила со своих подушек и подбежала к высокому Мухомору.

– Таня, – сказал тот важно, – возьми твоими руками обе лапки этой ящерицы, посмотри ей в глаза, три раза скажи, не спуская с нее глаз: «Клянусь, что никогда не вернусь на землю».

Таня остановилась и недоумевающе оглянулась на Мухомора Семнадцатого.

– Не бойся, – сказал тот, кладя ей руку на плечо, – ящерица тебе ничего не сделает, и лапки у нее бархатные.

Я не боюсь, – запнулась Таня, – но я...

– Тогда клянись.

– Клянись скорей, – строго сказал высокий Мухомор, – а то ящерица нервничает.

Таня стояла и растерянно смотрела то на ящерицу, то на Мухомора Семнадцатого. Она было протянула одну руку, но сейчас же опустила ее. Беспокойство ее видимо усиливалось. Мухомор Семнадцатый подошел к воротам, которые так и озарили его лиловым светом, и протянул руки, готовый открыть их. Таня быстро повернулась к ним, но ящерица забилась в руках высокого Мухомора, и огоньки показались в ее глазах. Таня отступила на шаг и взглянула на высокого Мухомора.

– Клянись, – сказал он.

Таня быстро перевела свой взгляд на ящерицу и увидела, что та смотрит на нее внимательно и серьезно, не мигая. Правая лапка, протянутая вперед, действительно была, как бархатная.

Таня пролепетала нерешительно:

– Но как же, ты говоришь, поклянись, когда мне надо идти домой завтракать?

Высокий гриб сердито махнул ящерицей.

– Она с ума сошла? – крикнул он.

Мухомор Семнадцатый подошел к Тане.

– Танечка, милая, – сказал он, – у нас такие завтраки, каких ты не видела на земле. У нас такие пирожные, каких ты никогда не ела. Васильки в душистом снегу, это лучше мороженого!

– Но как же я могу не вернуться домой? Ведь няня меня накажет!.. – со слезами в глазах воскликнула Таня, протягивая ему руки.

– Никакой няни больше не будет. Не мне, а ящерице ты должна протянуть свои руки, – сказал тот, отстраняясь.

– Ей? ей... нельзя, – проговорила Таня совсем тихо.

Высокий Мухомор вспыхнул. Шляпка его действительно загорелась красным огнем.

– Некогда! – громко крикнул он. – Прощай!! – и со всего размаха бросил ящерицу о землю.

Таня закрыла глаза обеими руками и в тот же момент почувствовала, что поднимается кверху. Пальцы ее, которые крепко зажимали глаза, как будто становились больше и больше, ноги тоже точно вырастали, а голова вроде того как пухла. Таня еще крепче прижала руки к глазам и готова была заплакать. Но она так испугалась, что даже слезы не капали из глаз.

Потом ей показалось, что она перестала подниматься, но наверное она еще не знала, что с ней делается. Голова продолжала пухнуть, и ноги будто росли.

Кто-то далеко кричал, надрываясь...

– Таня! Таня!

Но Таня не решалась отнять от глаз руки. Потянуло свежим воздухом, и легкий ветер скользнул, касаясь черных волосенок.

– Таня! Таня! – раздавалось издали, но Таня продолжала сидеть, скрючившись и закрыв лицо руками. Кто-то больно кольнул ее в шею. Таня не удержалась и схватилась рукой за больное место. Под ее пальцами запрыгал, завертелся огромный муравей. Таня оглянулась вокруг. Она сидела на траве в лесу, в обыкновенном, настоящем лесу. А рядом зеленела своею травой, желтела цветами и сияла на солнце большая ровная поляна. За поляной виднелся Танин сад, а в саду кто-то, совсем охрипнув, кричал:

– Таня! Таня! Господи же, Таня!

Таня вскочила на ноги и еще раз потерла укушенную шею. Из маленькой она сделалась такою, какою была всегда. По рукам бегали муравьи, ногу тоже кто– то больно кусал. Она стояла среди большой муравьиной кочки. Таня сорвалась с места и бегом побежала через поляну к дому.

– Я здесь, нянечка! – кричала она, спотыкаясь.

Шагах в десяти от сада Таня остановилась. У калитки стояли папа, мама, Боба, няня и Дианка. Все сердито жестикулировали и громко кричали; Дианка лаяла.

– Куда ты смела деться? Дрянная девчонка! Пять часов тебя ищем! За уши ее!

– В угол! Гав, гав, гав! – кричали и лаяли все вместе.

Таня отступила было на шаг, но к ней подошел папа, взял ее за руку и сердито повел в дом. Таня плакала, Дианка визжала, няня причитала, мама стучала пальцем по столу – чистый ад. Затем наступили черные деньки. Приехала англичанка, строгая, старая, злая, зубы, как у волка, щеки желтые, по-русски – ни слова. Утром заставляет Таню мыться до пояса, а днем мучает длинными диктовками, а от себя ни на шаг, а главное – ни одного слова по-русски. Боба уехал, няню прогнали, папа с мамой молчат, не желают разговаривать! Таня начала было плакать, но англичанка так раскричалась на нее трескучими непонятными словами, и все время в нос, и показала такие зубы, что Таня с ревом спряталась в шкап. Англичанка ее оттуда вытащила, раздела и посадила в холодную ванну. С тех пор Таня больше не плакала и только пугливо озиралась по сторонам. Так прошло две недели. Две тяжелых недели, четырнадцать дней, во время которых ни на минуту не переставали мелькать ужасные длинные зубы. Мухомор был сладким сном, единственной отрадой для Тани, но запуганная англичанкой, боялась даже думать о нем. А по ночам снились не грибы, а страшные зубы.

Однажды утром Таня проснулась раньше своей тиранки, которая спала в той же комнате, протерла глаза и рассмотрела, что зубы покойно лежали на ночном столике в стакане с водой. Таня долго не верила своим глазам и, наконец, вылезла из кроватки и тихонько подошла к ночному столику. Зубы, длинные и страшные, спокойно лежали на дне стакана и не двигались. Англичанка крепко спала. Таня привстала на цыпочки и подула на воду в стакане. Зубы не пошевелились. Тогда Таня взяла с ночного столика сапожный крючок и осторожно потрогала зубы. Зубы, длинные и страшные, спокойно лежали на дне стакана и не двигались. Таня оглянулась на окно, которое с тех пор как водворилась англичанка, всегда на ночь было открыто, зацепила их крючком, вытащила их из стакана, подбежала к окну и швырнула в кадку с водой, которая стояла за окном. Зубы булькнули и исчезли. Таня еще немного посмотрела на то место, где сгинули проклятые зубы, вытерла крючок об рубашечку, положила его на ночной столик и легла в постель.

Боже, что за переполох поднялся утром! Англичанка рвала и метала, искала во всех углах, ныряла под кровать. Этим воспользовалась Таня, смеясь, оделась и убежала в сад. Вот-то радость была после двухнедельной тюрьмы, первый раз без англичанки! Не задумываясь, Таня отворила калитку и через поляну бросилась в лес, побежала к тому дереву, где когда-то встретила его у входа в царство, и уже издалека увидела свой забытый сачок. У дерева Таня остановилась: дерево было на месте, сачок лежал рядом, но Мухомор исчез.

– Грибочки! Грибочки!– закричала Таня. Она не знала, что короток век грибов, что их жизнь короче двух недель.

– Грибочек! Я иду в твое царство, – крикнула Таня и начала рыть землю в том месте, где стоял когда-то Мухомор. Но и вход в царство не показывался, и Мухомор тоже, а Таня лишь натыкалась на корни деревьев и корешки травы.

Таня устала и села. Кто-то лизнул ее в щеку. Рядом стояла Дианка и печально смотрела на вырытую Таней ямку.

Блуждающая башня

Сибирский экспресс – Токио 12 мая – 8 августа 1918 года

I

Марсель Вотур был, во всяком случае, замечательным человеком, и его имя знали в ученых кругах Парижа. Пожалуй, кабинетные ученые, сокрывшие свои знания под темными очками, и утонченные мыслители, покоящие свои мысли под сводом высоких белых лбов, находили его немного чудаком, однако не отрицали у него ума, отточенного и гибкого, пускай и не всегда верно направленного. Поэтому они снисходительно улыбались и говорили, что если ум тянет его под землю в глубину Вавилонских раскопок, то фантазия, гораздо более сильная, уносит за облака, и поэтому часто он, со своими суждениями, висит в воздухе, впрочем, иной раз, возвещая оттуда прелюбопытные вещи. Но важно было то, что Марсель Вотур никому на шею не садился, никому своих мнений не навязывал, а исчезал на год или два в свою дорогую Ассирию, где при помощи широких связей и свободных денег мог вволю рыться в песках и развалинах, находил там тысячелетние таблички со странными клинообразными начертаниями, разбирал их, делал гениальные догадки и затем, возвратившись в Париж, разражался блистательной статьей самого фантастического содержания. Статья шумела, модный журнал, в котором она появилась, раскупался, в салонах восклицали, и друзья чествовали его обедом. Но на кафедры он не лез, с учеными на диспуты не вступал, никому своего мнения не навязывал – и всем было приятно, а ученые улыбались и говорили, что он, конечно, остроумен, но немного висит в воздухе.

II

На этот раз он застрял в Ассирии не на год и не на два, а на целых пять. Издатели, проголодавшиеся без звонкой статьи, писали телеграммы то в Дамаск, то в Багдад, но он, со своим маленьким караваном, зарылся в песках старинного Двуречья и, бродя между Тигром и Евфратом, весь ушел в седое обаяние аккадов и шумеров, со стершимися поверьями когда-то такой нарядной культуры. Казалось, судьбы Навуходоносора были ему дороже судеб Парижа, а песчаные норы – уютней изысканных гостиных. Но из глубины этих нор он, через хитрые иероглифы, беседовал с былыми народами, которые цвели уже в такие давние времена, когда предки самого Марселя, не успевшие произойти от обезьян, сидели на деревьях, стоявших на месте Парижа.

Один из его помощников, схвативший желтую лихорадку и потому вернувшийся на родину, рассказывал, что Марсель Вотур за последний год обосновался недалеко от места, где некогда раскидывался древний Вавилон, и, осененный настойчивой идеей, работал над отыскиванием памятников Вавилонской башни. Целый ряд газетных заметок подхватил это сообщение, в салонах заговорили, а ученые ассириологи покачивали головой и, улыбаясь, говорили: конечно, это занятно, Вавилонская башня, но милый Марсель, по обыкновению, вместе со своей многоязычной постройкой висит немного в воздухе.

Наконец, прошло пять лет, и Марсель Вотур самолично приехал в Париж. Приехал он в отдельном вагоне, доверху нагруженном большими и малыми ящиками и какими-то предметами, бережно упакованными в толстую материю. Из блестящего ученого, пленявшего Париж, он превратился в медную, солнцем сожженную кастрюлю, обросшую вдобавок бородой. Но борода не могла скрыть правильности черт его лица, а бронзовый загар лишь подчеркивал их остроту. Обо всем этом сейчас же расписали репортеры, но на том и запнулись, – в дебрях Азии наш любезный ассириолог отучился от столичной любезности, ни одного из них не принял и интервью не дал. Лишь друзьям своим он сообщил, что результаты его исследований значительны, настолько значительны, что в таком виде они даже не снились современному человечеству. Сейчас он утомлен с дороги и подвержен приступам лихорадки, которая не пощадила и его, но, тем не менее, с завтрашнего же дня приступит к окончательному приведению в порядок всего огромного и весьма уже разработанного материала, привезенного с собой. По окончании он сделает доклад о Вавилонской башне и в этом докладе сообщит такие факты, которые, возможно, перевернут всю историю, поразят науку и, может быть, опрокинут саму Библию. Говорил он серьезно, деловито, без тени хвастовства, но вид у него был такой усталый, что друзья не стали навязывать своего присутствия и, простившись, разбрелись по салонам. Там они подражали молодому ученому, делали серьезный вид и восклицали: «О, наш Марсель открыл замечательные вещи!»

III

По-видимому, слухи о необычайных материалах, выкопанных в пустынях Месопотамии, материалах, грозивших трещинами истории и даже библейским легендам, обещали сделаться самой модной темой в кругах любопытствующего Парижа, даже до их фактического оглашения приехавшим ученым. Но, как раз в туже ночь, Парижу случилось перепугаться от одного происшествия, и это происшествие задело его гораздо ближе, чем далекий Вавилон.

Ровно в три часа ночи поднялся трезвон по телефонам, были вызваны санитарные кареты, помчались санитарные части. Говорили, что где-то разрушены дома – как и почему, неизвестно, – что есть человеческие жертвы и что даже приказано разбудить президента. Все что-то слышали, все испугались, но что случилось, никто в точности не знал. В таком настроении Париж встретил раннее утро.

Марсель Вотур, со всклокоченными волосами и без галстука, выскочил из своей квартиры и стал спускаться вниз по лестнице. В подъезде он столкнулся со своей матерью. Эта пожилая женщина, обрадованная возвращением своего блудного сына, только что приехала из Бордо и предвкушала удовольствие приятной встречи с ним. Но Марсель, в ответ на раскрытые объятия, закричал: «Уйдите! Уйдите! Разве Вы не видите, что я пуст, как футляр, из которого вытащили скрипку?!»

Размахивая руками, он выбежал на улицу. Смущенная дама опустилась на стул в недоумении, протягивая руки к своему другому сыну, доктору, спустившемуся вслед за Марселем.

– Огюст, ради Бога... он сошел с ума? – спросила мать.

– Я сам спешу за ним и ничего не понимаю, – ответил тот, подходя к ней и целуя ее руки. – Он жаловался мне, что подвержен приступам желтой лихорадки, но я за всю мою практику не слышал, чтобы эти приступы выражались в такой форме.

– Может быть, что-нибудь случилось с его коллекцией?

– Коллекция цела и вся у нас в доме. Мы до трех часов ночи приводили ее в порядок.

Мать и сын сидели друг против друга и недоуменно шевелили руками.

IV

Марсель Вотур направился вдоль по улице и минут через десять очутился у Сены. Там столпилось огромное множество народа, удивленного и возбужденного. Эйфелева башня, до сих пор возвышавшаяся на этом месте, исчезла. Публика растерянно искала ее глазами, но башня исчезла, точно растворилась в воздухе.

Два джентльмена в цилиндрах, окруженные плотными кольцами любопытных, в десятый раз рассказывали о том, что они видели. Джентльмены были из тех молодых людей, которые ложатся утром и встают вечером, покрыты золотистыми прыщами и потому называются золотой молодежью.

В три часа ночи они поехали от Марьетты к Александрине и были свидетелями феерической картины. Эйфелева башня вдруг задрожала, потом запрыгала на месте, затем сорвалась со своих устоев и зашагала, да, именно зашагала на всех четырех ногах, взяв направление в сторону, обратную от Сены. Что было дальше, джентльмены не видели, так как они до такой степени испугались, что выскочили из фиакра и без оглядки бросились бежать.

Марсель Вотур, едва выслушав их рассказ, протиснулся вон из плотного кольца и направился в ту сторону, куда ушла блуждающая башня. Вскоре он попал в другую толпу, собравшуюся перед большим зданием, у которого зиял разрушенный фасад. Часть фасада была совсем продавлена, раскрывая внутренность комнат, кабинетов, спален. В одной комнате виднелся накрытый для ужина стол. Апельсины рассыпались по скатерти и по полу. Говорили, что нескольких раненых увезли в санитарных экипажах. Очевидно, башня шагнула довольно грубо и своей ногою снесла кусок фасада.

Перед этим зданием Марсель оставался только лишь на какую-то минуту, как раз настолько, чтобы отдышаться. Затем сейчас же заторопился дальше.

V

В одиннадцать часов дня газеты выпустили специальные листки, которые публика расхватала буквально в пять минут. Башня, по их словам, вышла из города по кратчайшему направлению, стараясь ступать осторожно, не разрушая домов. Ее железные ноги попадали на середины улиц, на пустынные бульвары, во дворы и только в немногих местах наступали на постройки, обыкновенно там, где не было другого свободного места.

Правда, она весьма неосторожно заехала ногой в то здание, перед которым остановился Марсель Во– тур. Здание это выходило на площадь, и, казалось, вокруг него было достаточно места для башенных подошв. Но не следовало забывать, что такое недоразумение случилось как раз в начале бега, и башня, надо думать, погорячилась, сорвавшись со своих устоев, или просто, никогда не ходив, еще не выучилась управляться со всеми четырьмя ногами, а потому разрушила его по нечаянности, без всякой нужды.

Что касается до тех улиц, на которые опускалась ее тяжелая пята, то там фонари были свернуты, мостовые опустились; на одной улице она прорвалась в станцию подземной дороги. Тут же виднелась обгорелая лепешка – остаток сплющенного автомобиля, которому не посчастливилось подвернуться под железную ступню.

Выйдя из города, башня повернула прямо на юг, ускорила свой ход и исчезла за горизонтом с быстротой, делавшей ее похожей на видение. Так рассказывали обитатели окрестностей Парижа.

Марсель Вотур, подходя к билетной кассе, с испугом подумал, достаточно ли у него денег в кармане. Он не помнил, сунул ли он в карман бумажник, когда утром так поспешно покидал квартиру, – он вообще ничего не помнил, – но несколько золотых монет нашлись, и денег хватило. Вотур сел в скорый поезд и покинул Париж.