Текст книги "Карточный домик"

Автор книги: Сергей Рокотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

6

В город мы приехали под вечер восьмого мая.

Всюду краснели флаги и плакаты и звучала песня "День Победы".

В гостинице неподалеку от вокзала Семен Васильевич через знакомых забронировал для нас двухместный номер. За стойкой никого не было. Администраторша появилась, вытирая салфеткой пальцы, минут через двадцать. Не сразу она нашла нашу бронь, и мне почему-то казалось, что она не найдет ее никогда. Заполнив анкеты, заплатив, мы поднялись на лифте на третий этаж. Прошли по длинному коридору, застеленному дорожкой. Взяли ключ у горничной. Номер был большой, с окном на площадь, телефоном и телевизором. Оля сразу включила телевизор, но работал он плохо, его нужно было настраивать.

– Вечером посмотрю, – сказал я, сзади обнимая ее, наклонившуюся над телевизором, но она, изогнувшись, выскользнула, отступила к стене, порхая поднятыми пальцами.

– Во-первых, дверь открыта и может войти горничная, – сказала она. – А во-вторых, не теперь, потом. Когда стемнеет. Я сейчас быстренько приму душ и мы погуляем, ладно? И поужинаем в ресторане.

Она открыла чемодан и долго выставляла на тумбочку у кровати флакончики разной величины, формы, цвета, с круглыми, плоскими и тоненькими многогранными крышечками. Потом, выкурив сигарету, стала развешивать в шкафу платья, юбки, джинсы, кофточки.

– Сколько ты с собой набрала!

– А как же? Ведь у нас с тобой свадебное путешествие! Не смотри, я разденусь. А впрочем, – она сняла через голову платье, – если хочешь, можешь не отворачиваться. Ты ведь мой муж, а родного мужа глупо стесняться.

– Нет ничего глупее, – согласился я, чувствуя, что краснею, и отвернулся к окну. Спросил: – А бывают и неродные мужья?

– Сколько угодно. Красиво, когда женщина в чулках, правда? У меня только одна пара, а колготок целая куча. Ты мне подаришь красивые чулки? Почему ты отвернулся? Тебе неприятно на меня смотреть?

– Дурочка ты.

– Из переулочка. Расстегни.

Я подошел, расстегнул, она посмотрела на меня через плечо, почти в упор. Я сжал ее голову ладонями, приблизил лицо к лицу так, что носы наши сплющились, глаза стали огромными и черными, и зовущими, и я не выдержал – резко развернул, привлек к себе всю, обнаженную, упругую, теплую, стал целовать, шептать что-то умоляющее, безумное, и поднял ее на руки, понес, целуя, но с криком "псих ненормальный!" она яростно вырвалась, оцарапав мне щеку до крови, и убежала в ванную.

Я отошел к окну. Почудилось, что машины, дома, вся площадь залита кровью и в крови – лицо той девочки, распахнутые, точно живые, огромные ее глаза. Мы ворвались в кишлак, откуда стреляли эрэсами, подбили две наши пехотные машины, ночью. Ни мужчин, ни стариков, ни мальчишек не было, успели уйти. Мы прочесывали кишлак в поисках оружия. Ночью на боевых операциях мы подавали сигналы, предупреждая друг о друге свистками. Мелькнула тень – свисток – свой; другая тень – я припал спиной к дувалу, врос в него, свистка не было вечность, секунды две или даже три и, чтобы опередить, в падении я полоснул короткой очередью – и услышал детский вскрик. Подбежал, осветил фонариком. Это была девочка лет одиннадцати, длинные, в ее рост, волнистые волосы разметаны были по земле. Первая мысль, помню: не стриглась ни разу с рождения. Рядом лежал кувшин, из него что-то тихонько струилось. Я поднял кувшин, напился и, услышав слева в темноте несколько свистков, пошел дальше на проческу. О девочке я не думал до тех пор, пока незадолго до рассвета, выставив посты, мы не остановились на привал в доме на отшибе; я сразу лег и провалился в сон, но проснулся – ее черные, опушенные густющими ресницами глаза смотрели на меня и будто улыбались, и сколько я ни ворочался с боку на бок, никуда от этих глаз не мог спрятаться. На улице уже светало. Небо было разрисовано малиново-оранжевыми полосами, предсказывающими пекло. Она лежала там, где я ее оставил, и казалась спящей – нежно розовели в отблесках восхода щеки, покрытые золотистым пушком, тоненькие прозрачные пальчики левой руки были плотно сжаты в лодочку и словно намеревались зачерпнуть пригоршню мокрого от крови песка и слепить кулич или что-нибудь такое, что лепят дети в песочницах. Я отцепил саперную лопатку, начал копать. За спиной кто-то длинно заковыристо выматерился. "Ты что, в натуре охренел? – Володя Шматов хлопнул себя по ляжкам. – Выступаем, за тобой послали, а ты никак могильщиком заделался?" – "Помоги, Володя, вдвоем мы быстро…" – "Ты ее?" "Нет", – соврал я. "Мы тут как на ладони простреливаемся, пускай сами закапывают!" – "Старухи? Ты знаешь, что с ней в такую жару будет к вечеру?" – "Ну, а тебе-то что! Черпак ты, черпак, войны не понял! Пошли быстро!" – "Пока не закопаю, не уйду", – сказал я и стал копать, хотя совсем уже было светло и бегал у меня по спине, повернутой к горам, от шеи к пояснице шершавый холодок. Шматов стоял, глядел на меня, как на сумасшедшего, лишь глухо матерясь. И вдруг завопил истошно, что мне еще пахать, как медному котлу, а ему девяносто два дня до приказа и он не хочет, чтобы ему башку здесь расколошматили из-за какой-то грязной сучки, что, мол, кончит меня к такой-то матери – автомат вскинул, передернул, – что козел я и раздолб, если не понимаю, что все они враги заклятые, были, есть и будут, пусть и не сама она мину противопехотную поставила бы, такую, на которой его землячок Валера Пискунов неделю назад подорвался, так сыновей бы нарожала целый взвод и они стреляли бы по нашим с гор, из-за дувалов, резали бы, жгли, пытали, и столько бы еще ребят погибло, а я – хоронить! – он подошел и треснул мне кулаком в нос, я его – головой в живот, и тут взметнулись фонтанчики, заскакали по земле камешки от пуль. Меня спасло тело мною убитой: одна пуля застряла у нее в груди, другая – в бедре. А она все смотрела.

Почему я об этом вспомнил? Неужели теперь и Оля будет с этим сопряжена?

Надо заставить себя забыть. Все забыть. Вспоминать только детство, школу и то, что началось двенадцатого декабря прошлого года, когда я умывался снегом в аэропорту.

В ванной зашумела вода. Прислушиваясь к всплескам, к песенке про собаку и дворника, которую тихонько напевала Оля, я смотрел на площадь. И снова, в который уже раз после возвращения, мне показалось странным, что едут машины, троллейбусы, спешат куда-то мужчины и женщины, модно одетые девушки и парни, вон идет по той стороне в обнимку парочка, она в мини-юбке, в разноцветных сапогах, с всклокоченными фиолетовыми волосами, он – в цепях, в железных собачьих ошейниках, – а там в это время, может быть, в эту самую секунду такие же, как он, ребята…

Но забыть, забыть. О чем-нибудь другом думать. Я никогда не жил в настоящей гостинице. Мы с мамой ездили в другие города, но останавливались у родственников или у знакомых. Однажды в общежитии. И в доме колхозника, где шесть человек в комнате. А здесь и всю жизнь можно было бы прожить. Картина Саврасова "Грачи прилетели". Тумбочки лакированные. Люстра. Графин. Телевизор опять-таки, который надо будет настроить. Хотел сам забронировать номер, позвонил еще в апреле. Но оказалось, что это невозможно. Даже Олиному отцу удалось с большим трудом. Опять Семен Васильевич. "Что бы мы без папы делали?" – сказала Оля, узнав, что и билеты на поезд в свадебное путешествие нам достал ее папа через своего давнишнего знакомого полковника, ведающего воинскими кассами. А Семен Васильевич, похлопав меня по плечу, сказал: "Эх ты, пехота". Я ответил, что служил не в пехоте. Но когда он начинает говорить, то не слышит никого, а потом, смачно зевнув, лязгнув стальными коронками во рту, уходит, ложится спать. И он сказал, приготовившись к зевку: "Все вы – пехота".

За дверью ванной стало тихо.

– Черт побери! – ругалась Оля, вращая краны. – Ну я так и знала, ну просто уверена была, что вода кончится. Мне везет. Тихий ужас прямо! Слава богу, хоть мыло успела смыть.

Она вышла в длинном махровом халате, с мокрыми взъерошенными волосами. Улыбнулась.

– Почему ты мне не говоришь с легким паром?

– С легким паром.

– Чертов водопровод. Чуть-чуть воды не хватило для полного кайфа. Что ты стоишь как истукан?

– А что мне делать?

– Во-первых, не грубить. А во-вторых, быстренько обнять свою девочку и поцеловать. И сказать, что любишь. Учить тебя всему…

– Крепко обнять? Чтобы мы с тобой стали одним?

– Конечно. Только с ума не сходи.

Потом, когда высушила феном волосы и накрасилась, она сказала:

– Глупый ты. Как ты не понимаешь, что я хочу, чтобы у нас с тобой все красиво было. А не так.

Она надела клетчатую красно-черную юбку, кожаный пиджак и туфли на высоких каблуках.

– Возьми плащ, замерзнешь, – сказал я.

– Ты что, забыл, что скоро лето?

Мы вышли. В Москве в это время совсем уж темно, а здесь ночь все не наступала. Бледно-зеленое в коричневатых разводах небо за темными резными силуэтами старых домов было похоже на театральный задник.

Оля взяла меня под руку, и мы чинно двинулись от площади по проспекту мимо тускло освещенных витрин. Народу было много, поблескивали в толпе ордена и медали фронтовиков, приехавших в город на День Победы. Завтра с утра будут митинги, встречи, слезы, цветы, песни, а сегодня фронтовики не спеша дефилировали по проспекту и улицам, асфальт которых остался неисковерканным гусеницами "тигров" и "пантер", хотя были немцы совсем близко.

– Папу в нескольких километрах от города ранило, – сказала Оля. – Хорошо, что мы сюда приехали, правда? Я бы ни за что не пошла под фатой к вечному огню или еще куда-нибудь. А вот так приехать в город… Ты не обижайся на папу, когда он тебя учит. Он ведь жизнь прожил. И какую.

– Я и не думал обижаться.

– Если бы не они… – сказала Оля, глядя на фронтовиков. – Представляешь, они совсем молодыми тогда были. Как мы. Или даже еще моложе. И вот теперь впервые, может быть, с тех пор встречаются. Представляешь?

– Представляю, – ответил я, хотя плохо себе это представлял и однажды сказал Оле, но она назвала меня циником. А меня действительно удивляло, что так много народу знало друг друга на войне. Я вот, например, не знал почти никого даже из соседнего ДШБ – десантно-штурмового батальона, в котором служил раньше Павел. И нас, этот вот самый наш батальон, они знали плохо, и однажды их борзой прапор, едва ли не вплотную подойдя, открыл огонь из пулемета с брони по двум нашим ребятишкам, спускавшимся с сопки, – за "духов" принял.

– Я так люблю, когда папа рассказывает про войну, – говорила Оля. – Он иногда про одно и то же по-разному рассказывает, но ведь столько лет прошло. Страшно. Мне иногда снится война: родители потеряли меня, я куда-то бегу, бегу, а вокруг бомбы взрываются… Знаешь, о чем я думаю, когда просыпаюсь после таких снов? Я бога или еще кого-то там благодарю за то, что у нашего поколения войны не было. Это страшно. Мы даже представить себе не можем, как это страшно. Смотри, – Оля указала подбородком на низенькую коренастую женщину, могучая грудь которой, увешанная орденами и медалями, переливалась в бликах фонарей.

– Да, – сказал я.

– А почему ты свой орден никогда не надеваешь? – спросила Оля. – Ты его взял с собой?

– Взял, – сказал я.

– А когда мы поедем к твоему Онегину?

– К Игорю Ленскому? Съездим.

7

Мы вышли на набережную. Немного постояли и пошли вдоль чугунной ограды. Вода была темно-бурой, в ней отражались сморщенные, точно подушечки пальцев от стирки, огни. Я взял Олю за руку, а она вдруг рассмеялась.

– Ты что?

– Ничего. Я просто вспомнила, как весной в девятом классе мы с тобой вот так же вдоль Москва-реки бродили. Помнишь? И ты боялся взять меня за руку. Это в тот вечер было, когда тебя комсоргом избрали. Ты такой важный был на собрании, такой смешной.

– А потом мы сидели на скамейке, и я все-таки взял тебя за руку.

– Нет, я первая. Туча над Ленинскими горами была похожа на медведя, и я сказала тебе об этом, взяв за руку. А ты сделал вид, что не заметил. И сказал, что не на медведя похожа туча, а на слона.

– Она и была похожа на слона. С хоботом.

– Не было никакого хобота.

– Был.

– Не было. Прекрати со мной спорить!

– Почему?

– Потому что я женщина, ты должен мне уступать.

– Ладно. Если женщина просит…

– Прекрати пошлить.

– Песня такая есть. В армии ее любят.

На большой скорости пронесся "ЗИЛ", чуть не обдав нас водой из лужи.

– Идиот, – погрозила ему кулаком Оля. – Пьяный, наверное. А что бы ты сделал, если бы он меня сейчас сбил? – спросила она. И добавила с ударением: – Насмерть.

Я не ответил.

– Слушай, – сказала Оля. – Я тебя все хотела спросить… Раньше, конечно, надо было, но лучше поздно, чем никогда. Там у тебя был кто-нибудь?

– Ты об этом у меня уже раз двадцать спрашивала.

– Да? Не помню. Ну так был?

– Где?

– Ну, в госпитале, скажем. Ты ведь больше месяца там пролежал. И такие письма мне писал оттуда хорошие. А один парень…

– Какой?

– Неважно, ты его не знаешь.

– Какой парень?

– Боже мой, ну приятель Андрюшки Воронина, на одном курсе учатся. Они, кстати, через два месяца лейтенантами запаса уже будут.

– А…

– Что – а? – посмотрела на меня Оля. – Что значит это твое "а" идиотское? Ты ревнуешь? Так и скажи, что ты ревнуешь и веришь всему тому, что про меня наговорили тебе перед свадьбой.

– Я не верю, – сказал я.

– Многозначительные твои междометия мне надоели, понятно?

– Понятно. И что же этот парень?

– Он тоже служил в армии и у него был роман с медсестрой. Он рассказывал, как бегал к ней в самоволку по ночам. А там у вас, говорят, любая за двадцать чеков…

– Он был там?

– Нет, он под Москвой служил.

– А что он еще говорит?

– Что все оттуда фирменное тряпье привозят – куртки, пуловеры…

– Я же привез тебе свитер.

– Он ведь велик мне, его папа носит. А кроме свитера…

– Ничего, – сказал я.

– Но это неважно. Так как насчет медсестричек? Как ее звали?

– У меня не было романа с медсестрой. И вообще никаких романов не было.

– Ах, да, – улыбнулась Оля. – Я и забыла. Ты же страхолюд такой на фотографиях. Слава богу, я тебя в жизни лысым не видела. Близко бы не подошла.

– А Андрея Воронина все ж таки заставили подстричься на военной кафедре, – сказал я вдруг зло, с армейской интонацией, так, как разговаривают между собой деды в курилке, обсуждая ершистую салагу. – Классная была шевелюра.

Оля посмотрела мне в глаза и ничего не ответила. Пошла по набережной.

– Оль.

Она молчала. Я взял ее за руку, думая, что она вырвет свою руку, но она не вырвала, и от этого почему-то защемило, тяжко и темно стало на душе. То же было в госпитале, когда я лежал без сна и думал о ней: где она, с кем она?

Хорошенько выспавшись – для этого нужны были как минимум две подряд ночи от и до, – помывшись в бане, я порой не знал после отбоя, куда деваться, выть готов был, как шакал, зубами стискивал что попадалось, однажды бушлат, который был вместо подушки, насквозь прокусил, но тетя Дуня все спала на сеновале, не подозревая ни о чем. И снилась она мне часто. А Оля не снилась. Лишь однажды, кажется, за все два года, за семьсот тридцать восемь ночей она пришла ко мне, в коротеньком летнем платьице в горошек, которого я никогда на ней не видел, а на голове у нее был венок из васильков и ромашек. Я что-то похожее в кино видел. Она опустилась на корточки, наклонилась надо мной, я хотел поднять руку, чтобы дотронуться, но рука была слишком тяжела или ее вообще не было, как у Резо, моего соседа по койке справа, уверявшего медсестер, что советский больной – самый здоровый больной в мире. Оля улыбалась, лицо ее было освещено солнцем, скользили тени от деревьев, гладили ее щеку, ее губы, ее шею. Ясные спокойные глаза мне говорили что-то нежное, и я отвечал, долго мы вели этот безмолвный разговор и понимали друг друга, как никто, никогда, а едва губы ее разомкнулись – я проснулся. Это была не Оля. И не тетя Дуня. Наклонилась надо мной рано утром врачиха, которая заходила к нам в палату накануне, и у Резо кончик носа побелел, Шухрат застонал, у всех нас дух перехватило, как только мы ее увидели, потому что была она той самой, фотографию которой мечтает наклеить себе в дембельский альбом и обвести разноцветными фломастерами любой солдат, русский, белорус, грузин, латыш, – и независимо от того, кому сколько осталось до дембеля. Она была величественной и неприступной, как английская королева. Говорили, что жена генерала. Звали ее Анна Алексеевна. Однажды после отбоя я вышел из палаты, доковылял до туалета, покурил. На обратном пути увидел свет в ординаторской, услышал голоса – майора, командира хирургического отделения, и ее глубокий, низкий, ироничный голос: "ты сам знаешь, а ля герр ком а ля герр, на войне как на войне, и ничего бесплатно не дается… Что? Повтори. Ха! За такую женщину? А ты меня случайно не спутал с одной из своих медсестер? Ну хорошо, хорошо. Запри дверь. И свет потуши…" Я не спал в ту ночь. Под храп Резо, протяжный и печальный, как грузинская песня, я глядел в потолок палаты. И целый год потом слышал ее голос за дверью. А майору на утреннем обходе на вопрос, как я себя чувствую, так ответил, что через десять минут был выписан из медсанбата и следующей же ночью на боевой "зеленке" едва не заглотил пулю – она пролетела в сантиметре от верхней губы; но я даже пожалел, что не заглотил.

– А все-таки ты в армии поглупел, – сказала Оля в темном глухом переулке, выходящем на проспект. – Надоело. Пошли в гостиницу.

– О чем ты думаешь? – спросил я, помолчав.

– Ни о чем.

– Так не бывает.

– Бывает, – вздохнула она. – Я есть хочу.

Ресторан в гостинице на наше счастье был открыт.

– Что вы нам посоветуете? – спросила Оля массивного сочногубого официанта.

– Посоветую на диету сесть, – сострил тот. – Не потому, что вам это необходимо, девушка, а потому, что знаю нашу кухню.

– А все-таки? – сказал я.

Официант пожал круглыми плечами.

– Берите, что хотите, – сказал. – Все в меню указано. И побыстрей, а то кухня закроется.

– Принесите, пожалуйста, порцию икры… – начала Оля, но сочногубый ответил:

– Икры нет.

– Два салата из огурцов…

– Нет огурцов. Из салатов – только "фирменный".

– Хорошо, – согласилась Оля. – Ромштекс возьмем или бифштекс?

– Ни того, ни другого. Гуляш. Если остался. И рыба.

– Какая еще рыба? – сказал я.

– Жареная, – не взглянув на меня, ответил официант. К нему подошел модный парень в широких мраморных штанах, что-то шепнул и они удалились; вышел парень из ресторана со свертком в руках. – Ну так что решили? – спросил нас официант.

– А взбитые сливки у вас есть?

– Вы что, смеетесь, девушка?

Оля, огорченно отложив меню, заказывала то, что осталось на кухне, а я сидел и смотрел на наш столик как бы со стороны. Возвышается над нами этот мордастый официант и глубоко ему плевать на нас. Он даже не презирает, мы для него пустое место. И ни черта мы не можем, потому что пикнем – уйдем голодными. А он уверен в себе, как гранитная глыба. Но даже не это обидно, другое: что Оля, моя гордая, капризная, своенравная Оля говорит с ним, глядит на него снизу, будто провинившийся ребенок на строгого воспитателя в детском саду. Да и я тоже.

8

Молча мы съели салат «фирменный» из вареной картошки с луком, взялись за гуляш, почти холодный, с немыслимой подливкой. В армии, конечно, обо всем этом я и не мечтал. Но армия есть армия. Один раз, правда, Шухрат нам приготовил потрясающий плов – когда мы раздобыли морковь, черный молотый перец, свежую баранину в виде месячного барашка, изюм… Всю ночь пировали. Но это один только раз.

– Какое-то невеселое у нас с тобой свадебное путешествие, – заметила Оля.

– Почему?

– Я и сама думаю: почему? – она подняла глаза. – Может быть, действительно подождать надо было до июня? Хоть потеплело бы. Как ты думаешь?

– Я думаю, что ждать не надо было, – ответил я. Настроение мое поднималось с каждым кусочком гуляша и глотком вина. – Давай еще выпьем.

– Давай, – сказала Оля и, отставив мизинец, двумя пальцами взяла фужер за высокую граненую ножку. – Выпьем, – глаза ее казались совсем темными, глубокими, и я видел, как усталость и раздражение в них понемногу переливаются во что-то иное, то, чего я любил и чего не находил в ее глазах давно. – За что? За любовь, – ответила она себе и выпила. Сморщила нос. – Все-таки дикая кислятина этот твой "Рислинг".

– Мой, – улыбнулся я, коснувшись под столом ее ноги, а она смотрела на меня сквозь блестящее стекло фужера. – Оленька, – шепотом я назвал ее, как прежде, до армии.

– Что Коленька? – прошептала она в ответ.

– Я тебя люблю.

– Спасибо, – она опустила фужер. – Помнишь, в детстве была игра, кто кого переглядит?

– Помню.

– Я у всех выигрывала. Давай.

Она выиграла. Я глядел, глядел и мне стало казаться, что я тону в ее зрачках, и пошел бы ко дну, не моргни я и не спрячь глаза, как только в зале притушили свет.

Оля захлопала в ладоши.

– Закругляйтесь, молодые люди, – сказала официантка, подсчитывая выручку на счетах.

– У нас еще мороженое с вареньем, – вспомнила Оля.

Я отправился на поиски сочногубого и не сразу отыскал его в лабиринтах.

– Мороженое принесите, пожалуйста.

– А уже нет мороженого, – почему-то с вызовом ответил он. – Закрыто все…

– Мы ждали больше получаса, – сказал я тихо. – Принесите, пожалуйста.

– Ты что, угрожаешь мне? – он поднялся со стула.

– Я вам не угрожаю, – постарался улыбнуться я. – Может быть, у меня просто голос такой. Мы заказали мороженое и…

– А в милиции не хочешь мороженого покушать? А?

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Володя, – позвал он, и из глубины лабиринта появился жующий милиционер. – Здесь пьяный.

– Я пьяный? – Возможно, потому, что бывал в ресторанах всего несколько раз в жизни, я опешил. – Я?

– В чем дело, гражданин?

Я хотел объяснить, но кровь бросилась в голову, задрожало что-то, точно закипая, вверху грудной клетки, и я в самом деле, должно быть, стал похож на пьяного. Со мной теперь часто такое, даже из-за пустяков.

– Пройдемте, – милиционер, щуплый человек лет тридцати с рыженькими усиками, цепко ухватил меня за руку выше локтя и повел в зал.

– Что ты натворил? – Оля испуганно вскочила, уронив стул. – Что он натворил, товарищ милиционер?

– С вами, гражданин?

– Да, конечно, мы… у нас свадебное путешествие, товарищ милиционер, – выпалила она, показывая обручальное кольцо.

– Оль, – сказал я. – Ну при чем здесь?

Милиционер крепко держал меня.

– Отпустите его, пожалуйста, – попросила Оля, и он отпустил, готовый в любой момент снова схватить.

– Документы у вас имеются?

Оля поспешно вытащила из сумочки паспорт. Проверив, милиционер потребовал и мой паспорт. Из-за столиков на нас смотрели с любопытством.

– Мы здесь, в гостинице, живем, – сказала Оля, – В триста седьмом номере.

– Ясно, – сказал милиционер. – Чтобы больше этого не было. – Он вернул мне паспорт и ушел.

Появился официант.

– С вас одиннадцать восемьдесят восемь.

Я заплатил. Оля вышла из ресторана, а я дожидался сдачи.

– И две копейки? – осведомился сочногубый, бросив гривенник. Монетка прокатилась по скатерти и упала на пол.

– Поднимите, – сказал я.

Ненавистно пыхтя, он поднял.

– Что, две копейки тебе еще?

– Да, – сказал я. – Еще две копейки.

Оля сидела на диване в фойе. Там было много народу, в основном фронтовики. Разговаривали они в полный голос. Смеялись.

– Зачем ты? – спросил я.

– Что?

– Про свадебное путешествие.

– Ты можешь мне объяснить, что произошло?

– Я сказал, что он забыл принести мороженое.

– И все?

– И все.

– Не ври.

– Я не вру.

– Ладно. Я так испугалась, когда он тебя вывел.

– Чего ты испугалась?

– Не знаю. Сама не могу объяснить. Ты очень нервный какой-то.

– Пошли?

– Подожди. Посидим немножко здесь.

– Хорошо. – Я сел рядом с ней, сунув руки в карманы, чтобы скрыть дрожь, с которой никак не мог справиться.

Помолчали, глядя на фронтовиков, толпящихся у стойки и заполняющих бланки за низенькими столиками.

– Их три процента всего осталось, – сказала Оля. – Даже меньше.

А из нашего батальона, думал я, каждый третий вернулся на родину грузом № 200 на "черном тюльпане". Но тут же выругал себя за то, что не сдерживаю обещания не вспоминать. И опять вспомнил – когда Оля заговорила о том, как в восьмом классе меня забрали в милицию за драку с мальчишками, отнявшими у нее на улице банку консервированного компота, – я вспомнил другую драку. Если можно так назвать.

Была ночь. Нас с Витей Левшой окружили на сопке в лазуритовых горах. Сколько их было, мы не знали, а они знали, что нас двое, и хотели взять живьем. Мы отстреливались, пока были патроны. "Шурави коммандос, сдавайся!" – заревел в тишине мегафон. А потом на русском – и я узнал голос…

– О чем ты опять? – спросила Оля. – Пошли в номер. Ужасно пошло звучит, да? В номера…

Мы подошли к лифтам, но нас окликнули сзади, из-за стойки:

– Ребята, вы не из триста седьмого будете?

– Будем, – ответил я, спиной почувствовав недоброе. Голос у администраторши был липкий и приторный, как патока.

Открылись двери лифта. Надо было нам войти, подняться, запереться в номере, тогда бы бабушка надвое сказала. Но мы этого не сделали. Мы подошли к стойке, держась за руки, и администраторша с сахарной улыбкой на морщинистом напудренном лице попросила у нас, кивая на фронтовиков, прощения за то, что приехали участники Великой Отечественной войны, однополчане, должны были приехать еще вчера, но приехали сегодня, только что, а номера все заняты, из пятьсот восемнадцатого пришлось женщин переселить, из четыреста третьего и вот триста седьмой двухместный очень нужен.

– Вы уж простите, молодые люди, мы виноваты, но вы нас простите, завтра утречком все уладим, я обещаю, а эту ночку как-нибудь…

Я отошел. Оля что-то говорила администраторше, а потом вдруг громко незнакомым мне, чуть ли не истеричным голосом:

– Да дело не в том, что мы не можем провести ночь друг без друга! И вообще, какое вам до этого дело?

Администраторша продолжала размазывать по стойке патоку, пока Оля не сказала:

– Тогда мы вообще из вашей гостиницы уйдем.

– Что ж, – равнодушно ответила администраторша. – Дело ваше. Галь, выпиши квитанции.

– Не нужно нам никаких квитанций!

С трудом мне удалось закрыть Олин чемодан, потому что запихнула она туда платья и юбки как попало. Мы спустились, но мне пришлось вернуться, потому что Оля оставила в ванной тапочки.

– Давай лучше вернемся, – сказал я на улице.

– Ни за что. Я себя не в дровах нашла. А на твоем месте я бы не молчала, а…

– Что?

– Если бы я не знала, то я бы ни за что не поверила, что ты воевал.