Текст книги "Трагедия адмирала Колчака. Книга 2"

Автор книги: Сергей Мельгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Распоряжения Штефанека осуществлялись не без осложнений. Оппозиция переходила временами в прямой бунт. Так было в Екатеринбурге в связи с запрещением делегатского съезда. Протест шел под лозунгом, что только «вооруженная чехословацкая демократия может говорить о судьбе чехословацкого войска». Одна ли подпольная большевицкая пропаганда действовала в данном случае? В свое время Святицкий рассказал нам о надеждах, которые возлагали «учредиловцы» на «делегатчину». «Наши русские друзья» после 18 ноября повели усиленную агитацию в рядах митинговавших чехословацких солдат. Они, по выражению Колосова, помогали «формированию политического образа мышления чешских солдат». Для пропаганды Колосов постарался конспиративно связаться с несколькими полковыми комитетами. Какой смысл был ему этим заниматься? Колосов видел в чешской армии «могущественную союзницу Колчака при всем, быть может, недоброжелательном отношении к нему как к правителю государства». И вся цель его и его политических единомышленников заключалась в том, чтобы как-нибудь помешать такому союзу. В верхах Колосов не рассчитывал встретить поддержки. Д-р Павлу, бывший председатель Нац. Совета, назначенный послом республики, был для него непримиримым «врагом». Против этого врага Колосов искал союзников в «солдатской массе», опираясь на которую «можно было иначе разговаривать с русскими властями и с самим чешским послом». Предоставим слово самому Колосову, начинающему свой рассказ с того, как он разлагал чехословацкие войска после екатеринбургского собрания по поводу текущих событий представителей их гарнизона. На собрании была создана «инициативная ячейка», которая должна была «сформировать лозунги движения и созвать на основе их общеармейский съезд». На съезде могли быть «выбираемы представители только от солдатской массы, а не от командного состава». «Самочинно» созываемый съезд должен был сделаться «исключительно органом солдатской массы». Съезд состоялся в том же Екатеринбурге, в апреле, но ввиду недостаточной полноты состава он «постановил считать себя «конференцией», неполномочной выносить «общеармейские решения, обязательные для всей солдатской массы», и созвать новый съезд с полным уже представительством всех частей армии. Так как Павлу предупредил, что съезд не будет допущен, инициаторы решили созвать его «конспиративно и нелегально» где-нибудь в районе «наиболее густо» сосредоточенных чехословацких войск». Обработку этих делегатов и начал Колосов.

«Позже один из членов делегации д-р Крейчи (в октябре 1919 г.)³³, – пишет Колосов, – выставил против меня обвинение, что, на основании моих отзывов о политическом настроении чешских солдат, у чешской дипломатии составилось убеждение, что среди чехов есть много «большевиков» и что это в некоторых случаях привело к печальным последствиям. Это было очень не точное изложение моих взглядов на чехословацких солдат. Я действительно находил на основании того материала, который проходил через мои руки, что у солдат-чехов безусловно наблюдается временами очень яркое проявление большевицкого настроения. Ненависть, иногда очень обостренная, и недоверие, порой очень глубокое, к собственному командному составу были широко распространены в это время у чехов и питались самыми разнообразными источниками. Этим настроение их принимало оттенок большевицкого. Но в смысле политического мировоззрения, поскольку его можно было уяснить по тем данным, какие проходили через мои руки, картина получалась несколько иная. Чешские солдаты того времени в своей массе были убежденные и сознательные демократы, правда, порой очень «крайние» и «левые», но все же демократы. Из этого прежде всего и приходилось исходить в сношениях с ними и в выработке линии политического поведения. Здесь были их сильные и слабые стороны...

Чехословацкая армия стояла в общем на точке зрения «пассивного» протеста, тогда как вся обстановка требовала от них – протеста хотя бы с известной долей активности. Пассивный характер протеста у чешских солдат я видел в том, что у них основным лозунгом являлось требование ухода домой, требование увода войск через Восток на родину. Но чехи не могли своими средствами выехать домой..., а союзники не желали их вывозить из Сибири. Удерживая же там чехов, они возлагали на них тяжелую задачу поддержки Правительства Колчака путем охраны железной дороги от нападений повстанцев. Очевидно, надо было искать какой-нибудь выход из этого положения...

Пока мы искали с чешскими делегатами выход из этого положения, события шли своим чередом».

События заключались в том, что Колосов выступил с критикой деятельности начальника 3-й чешской дивизии полк. Прхала, – документ этот должен был заключать материалы для будущей резолюции на съезде. Прхал уведомил Колосова, что «всякая пропаганда в чехословацкой армии со стороны посторонних лиц строжайше воспрещена». Вместе с тем до Колосова дошли сведения о возможности его ареста по распоряжению ген. Розанова. Колосов предпочел тогда оставить агитацию среди чехословаков в Красноярске и перенести ее в крестьянскую толщу Алтайской области: «там можно было переждать грозу»...

В воспоминаниях Масарика говорится: «Через некоторое время более обширные сообщения начали нам приносить печальные сведения о моральном состоянии нашей армии в Сибири; началась большевицкая пропаганда, смешанная с пропагандой всех наших врагов [II, с. 79]. Сам Колосов рассказал нам, что пропаганда велась не одними только большевиками. И уже трудно определить, где кончались эсеры и начинались большевики. Иркутская контрразведка доносила генерал-квартирмейстеру штаба местного военного округа 17 июня:

«Учтя все слабые стороны в армии чехов, их политическое положение, трения между солдатами и офицерами, а также усталость от войны солдат, агитаторы и шпионы повели широкую разрушительную работу теми же самыми старыми методами, какими пользовались они у нас в армии в 1917—1918 гг. Подойдя ближе к психологии усталого солдата, они выдвинули те же излюбленные лозунги: «Война не нужна чехам», «Скорее на родину, там свои непорядки», «Долой офицеров – союзнических наймитов» или «Чехословаки – игрушка в руках союзников, которые сами не воюют, а шлют на бой только чехов» и т. д. в этом духе» [Партиз. движение. С. 156—157].

Русская контрразведка считала, что происходящее в чешских войсках «есть как будто повторение пройденного урока в русской армии в период революции, а особенно в октябре 1917 г.». По мнению чешского полукоммунистически настроенного автора, Кратохвиля, разложение армии свидетельствовало лишь о том, что под гнилым, слепым механизмом вставал живой человек. Но характерно то, что по прошествии десяти лет Пршикрыл в полемике с Медеком – и притом в журнале «Pfitomnost» – становится на сторону «бунта».

Из агитации, как всегда, рождались активные действия. 8—11 июня – самый критический момент. В Иркутск стали съезжаться делегаты нелегального съезда. На ст. Иннокентьевская арестуются офицеры, захватываются паровозы для отправки вооруженных солдат в Иркутск охранять делегатов. В самом Иркутске прибывшие делегаты, арестованные сохранившей дисциплину частью, освобождаются «революционным батальоном», причем производится обыск в редакции «Чеходневника». Грозит вооруженное столкновение «братьев» между собой. Но все же вооруженная демократия не поднялась против официальной власти. И конфликт, благодаря энергичным мерам ген. Сырового и авторитету командующего союзными войсками ген. Жанена, окончился благополучно. Делегаты «съезда революции» подписали заявление, что признают законную силу всех приказов Правительства, и Сыровой счел «все внутренние недоразумения ликвидированными» [телеграммы штаба Ирк. округа. – Партиз. движение. С. 154– 159]. Делегаты «для раздумья» были направлены на Русский остров во Владивостоке.

Этим конфликтом кризис, конечно, не был окончательно изжит. «Бунт» был подавлен, но чехословацкое командование не было уже хозяином положения.

* * *

Когда происходил «конфликт» в чеховойсках Иркутска, Верховным правителем был отдан приказ не вмешиваться в чешские дела. Но положение было серьезно. Русская контрразведка указывала, что агитаторы из повстанческого штаба Кравченко «имеют связь с теми чешскими частями, которые стоят на Красноярском фронте». Следовательно, перед русским командованием стояла реальная угроза возможности соглашения «революционных» солдат чехоармии с повстанческими отрядами. Можно было ожидать, что иностранные штыки, охранявшие магистраль и не всегда выдержанно соблюдавшие «нейтралитет», неожиданно окажутся на стороне противников Омского правительства, каковыми могли быть не только большевики, но и конспирирующие эсеры. У Колчака не было предубежденности против чехословаков, как это пытаются представить многие из чешских мемуаристов. По словам Будберга, у Колчака было, скорее, благожелательное к ним отношение. Он называл «чехоедом» Будберга, который являлся решительным противником поручения чеховойскам охраны Сибирской магистрали. Колчак понимал психологическое состояние армии, которая не хотела больше воевать в России. По его мнению, это было естественно. Но вопрос шел уже о том, чтобы не мешать русским противобольшевицким силам. Отсюда вытекало стремление по возможности содействовать скорейшей эвакуации чехословаков из России и влиять в этом отношении на союзников.

В книге Субботовского приведен документ, в сущности касающийся финансовых вопросов, но попутно подтверждающий эту тенденцию Омского правительства. В обращении мин. ин. дел к французскому военному комиссару 16 июля отмечается, что из месячных затрат французской миссии в сумме 50 млн фр. лишь 18 млн тратятся непосредственно на русскую армию «в качестве уплаты по некоторым закупкам снабжения на Дальнем Востоке». Остальные расходы «производятся главным образом на содержание чешских и прочих не русских войск. Российское правительство по этому поводу уже высказывало мнение, что чешские войска должны быть постепенно эвакуированы, а что касается содержания войск другой из названных категорий, в особенности значительных польских контингентов, то оно не преминуло неоднократно обращать внимание французского военного комиссариата на бесполезность сохранения этих войск, которые, не принимая активного участия в борьбе, вызывают лишь неоправдываемые расходы» [с. 78– 79]. Командующего союзными войсками такая «заносчивость» Омского правительства приводила в «бешенство»³⁴:

«Эти люди, кажется, забывают, что без чехов и меня они недолго бы существовали» [«М. S1.», 1924, XII, р. 235]. «Взбесило» ген. Жанена главным образом указание мин. ин. дел Сукина в беседе 4 июля (по записи Жанена) на необходимость разоружить чехословаков и поляков в связи с имевшими место беспорядками. Жанен высокомерно ответил: «Я был послан сюда, чтобы командовать этой армией, а не для того, чтобы ее разоружать». Беседа 4 июля была длительной, и указание на желательность разоружения, со ссылкой на адмирала, было сделано Сукиным после ответа Жанена, что ни чехословацкие войска, ни польские не могут быть двинуты на фронт. Не может быть отправлен на фронт без разрешения соответствующих правительств даже корпус добровольцев.

Из изложения Жанена не совсем понятно, почему Сукин явился к нему с такой миссией и почему, собственно, заговорил об отправке хотя бы «добровольцев на фронт».

«Я не мог и думать, – говорит Жанен, – о посылке своих войск в гущу беспорядочного отступления, где они увязли бы. Особенно моральное состояние, которое я констатировал в армии и о котором сообщил в Европу, не допускало и мысли об этом. Мы были солидарны, Павлу, Сыровой и я, что приказ в этом смысле, будь он даже из Праги, повлечет за собой беспорядки, размеры которых я не мог учесть» [там же. С. 232].

Приходится предположить, что ген. Жанен или плохо информировался своим правительством, или в «дневнике» его очень неточно записано то, что было в действительности. Среди документов «из архива Колчака», доставшегося большевикам, имеется телеграмма Клемансо от 2 июля с проектом отправки чехословацкого корпуса через Пермь на родину, используя его попутно как боевую силу: 30 тыс. человек из состава этого корпуса по проекту должны принять участие в операциях на правом фланге армии адм. Колчака с тем, чтобы «установить связь с архангельской группой в Котласе, откуда они были бы возвращены на родину до конца текущего года». «Моральное состояние этих войск, – говорил Клемансо, – в настоящий момент очень низко, и удача этого плана зависит, очевидно, от числа людей, склонных бороться против большевиков с убеждением, что возвращение их на родину явится наградой за их успех» [Какурин. II, с. 278].

Неужели Жанен не был осведомлен об этом проекте? Ясно, что посещение Сукиным командующего союзными войсками стояло в непосредственной связи с указанной телеграммой. При сопоставлении разговора 4 июля с телеграммой становится понятным и ход рассуждения Сукина. Также очевидна и утопичность парижского плана. Жанен с полным основанием замечает:

«Прежде всего он сказал мне, что перевозка чехов через Владивосток невозможна: совершенно необходимо, чтобы чешская армия шла без промедления на фронт в направлении Архангельска или Царицына, чтобы принять участие в наступлении, подготовляемом на август. Это было мнение англичан (план Винстон Черчилль – Нокс), а также американцев и г. Крамаржа. Я без обиняков ответил, что ничего обо всем этом не знаю. Военные решения относительно моих войск касаются меня больше, чем кого-либо, впрочем, это никоим образом не соответствует директивам, полученным от Штефанека при посредстве маршала Фоша. Так как он мне сказал, что не знает этих директив, я ответил, что это были указания внутреннего порядка» [XII, с. 232].

Таким образом, выхода из заколдованного круга, в который попало чехословацкое войско в России, найдено не было. Все оставалось по-старому. Рождались новые осложнения и новые недоразумения. В сибирских бытовых условиях, при финансовом и хозяйственном кризисе, отражавшемся постоянно на снабжении русской армии, привилегированные иностранные армии, которые не могли эвакуироваться и не могли двинуться на фронт, не могли не вызывать к себе критического отношения в довольно широких кругах. Прежний энтузиазм сменялся чувством глубокого неудовольствия. Иронические частушки, появившиеся в изобилии в Сибири, свидетельствуют об этом в достаточной степени.

Чехословацкая армия самоснабжалась. В связи с этим она развила широкую экономическую деятельность на принципе кооперативного сотрудничества. Имущественный вопрос становился одним из факторов взаимных недоразумений. Эвакуировалось не только войско, но и скопленное им имущество. Раздраженное чувство редко бывает справедливо. И в той обильной «обличительной» литературе, которая имеется уже в нашем распоряжении, правда перемешана с тенденциозным вымыслом. По поводу этих обличений возникла и полемика. Мы оставим ее в стороне. Достаточно, однако, просмотреть записи управляющего военным министерством Будберга для того, чтобы судить о некоторых ненормальностях, практиковавшихся при самоснабжении.

По инициативе заведывавшего финансовой частью чехословацкого войска полк. Шипа, был учрежден специальный «Банк чехословацких легионеров», с капиталом в 14 миллионов французских франков, акции которого были разобраны вкладчиками ранее возникшей сберегательной кассы – сбережения составились из остаточных сумм получаемого солдатами от союзных держав содержания в валюте³⁵. Часть этих денег пошла на приобретение необходимого имущества и товара для обмена. Банк должен был при эвакуации заняться ликвидацией этого имущества и в то же время гарантировать интересы солдатских масс от обесценивания русского рубля. Правительство предложило закупить хлеб и сырье для чехословацких заводов. Драгомирецкий, подводящий итоги полемики, должен признать, что по существу такая деятельность, «быть может, не свойственна регулярным армиям», но она диктовалась «крайней необходимостью» [с. 174].

Главная ненормальность заключалась, конечно, в другом. Возражая ген. Сахарову, Драгомирецкий замечает:

«Реквизиции... всегда составляли и будут составлять прискорбную необходимость каждой войны. Они имели место и в Сибири, но производились в одинаковой степени как чехословацкими, так и русскими частями всегда с ведома и разрешения местных властей исключительно для надобностей армии» [с. 175]. Реквизиция – начало государственное, а не частноправовое. В этом все дело, поскольку речь идет о деятельности Легиобанка. «Реквизиции» не всегда происходили с согласия местных властей, они производились иногда вопреки этому согласию. Нельзя предполагать, что в окружавшем беззаконии гражданской войны³⁶ только представители чехословацких войск олицетворяли принципы строгой законности. Еще доклад Гришина-Алмазова ген. Деникину отмечал, что молодых чешских начальников нельзя было убедить обращаться к русским властям за нуждами [Деникин. III, с. 92]. Молодые начальники предпочитали действовать самостоятельно и иногда слишком «своеобразно» распоряжались «военной добычей» [Кроль. С. 82].

Если в период пребывания на фронте эти методы приводили к столкновениям с представителями Правительства, то в момент оставления фронта они теряли под собою теоретическую почву «крайней необходимости». В житейских условиях того времени и «товарообмен» приобретал подчас принудительный характер – прап. Алексеенко 7 декабря 1919 г. доносит из Минусинского уезда: «Чешский полк в уезде реквизирует скот, хлеб по самым низким ценам без согласия крестьян. Последние недовольны и готовы к вооруженному сопротивлению» [«П. Дн.». С. 74].

3. Миссия Жанена и Нокса

Не раз приходилось указывать, что левый сектор русской общественности, поскольку он был в активных антибольшевицких рядах, как это психологически ни странно, все свои надежды возлагал на помощь союзников. «Пока не будут двинуты иностранные войска, на успех рассчитывать нельзя» – так определенно, напр., писал с.-р. полк. Махин в начале июля 1919 г. из Парижа Болдыреву [с. 246], передавая не свое индивидуальное мнение. Адмирал Колчак, как мы видели, вопрос об «интервенции» с самого начала ставил по-иному – он желал иметь помощь не людьми, а только снаряжением [беседа с Грондижем. С. 526]. Но «междусоюзные господа», по выражению Будберга, больше «учили», чем реально помогали. И не столько даже «учили», сколько в большинстве случаев давали широкие неисполнимые обещания, а потом критиковали.

Эта политика, конечно, в значительной степени объяснялась неуверенностью самих правительств в Зап. Европе, которая, по выражению Маклакова в письме «Нац. Центру» на Юг 2 мая 1919 г., чувствовала себя «на вулкане». Он писал, напр., о демонстрации 1 мая, которая проходила под лозунгом отказа от «какого бы то ни было вмешательства в русские дела» [«Кр. Арх.». XXXVI, с. 8]. Отсюда политика влияния, шаркания направо и шаркания налево³⁷. Так или иначе живая сила на помощь чехам не приходила. 14 сентября Пепеляев в своем дневнике отмечает, что японцев высадилось 70 тыс., американцев – 10 тыс., французов– 1 тыс., англичан– 1 тыс. [Субботовский. С. 24]. Японцы не собирались идти в глубь страны, следовательно, реальная помощь была совершенно ничтожна. Но претензии у союзников были большие. В Сибирь для объединения военных действий в руках союзного командования ехала специальная миссия во главе с ген. Жаненом, считавшимся «другом России»³⁹. По соглашению с Англией ген. Жанен должен был принять командование над всеми союзными войсками, в том числе и русскими³⁹, к западу от Байкала – на востоке командование предоставлялось японцам; ген. Ноксу поручался тыл – снабжение. Эти функции окончательно были распределены телеграммой 13 декабря (?) Клемансо и Ллойд Джорджа. Жанену, по словам Рукероля, были даны весьма широкие полномочия – французский генерал должен был немедленно двинуть войска на Урал и создать против немцев (?) фронт от Белого моря до Черного [с. 35].

В таком ореоле предстал ген. Жанен в Омске 16 декабря.

Когда Болдырев во Владивостоке узнал о назначении миссии Жанена, он писал: «Это новый удар достоинству России. Как-то вывернется из этого положения Колчак?» [с. 124]. Союзники принимали свои решения, не считаясь ни с образовавшейся всероссийской властью, ни с мнением русского командования, которое не могло быть им неизвестно⁴⁰. Появление Жанена нарушило установившееся уже в Сибири status quo. С чехами – единственной реальной союзнической силой – Болдырев уговорился уже о подчинении их единому верховному русскому командованию. Ген. Сыровой, подчиняясь русскому верховному командованию, сохранял за собой руководство чешскими и русскими войсками в центре и на правом фланге общего фронта. По поводу этого соглашения Болдырев замечает: «Подчинение чехов состоялось без особого соглашения с французами. Их военный представитель... заявил, что чехи в их подчинении. Это, конечно, не изменило принятого решения»⁴¹. Но одновременно Болдырев заключил «конвенцию» с бывшим уже с сентября в Сибири ген. Ноксом. Последний очень скоро усвоил себе сибирскую обстановку. Как сообщал мин. ин. дел Правительства еще автономной Сибири 29 августа (на основании беседы в Токио), ген. Нокс первоначально думал объявить мобилизацию от имени союзников. «Я сказал ему, – пишет Петров, – что только тогда мобилизация будет успешна, когда она произойдет по распоряжению Сиб. пр.» [Субботовский. С. 25]. Нокс согласился и, согласившись, идет уже по пути помощи только Всероссийскому правительству, ие делая никаких сепаратных шагов. 23 октября Нокс («само олицетворение энергии и решительности», по характеристике Иностранцева) предложил Болдыреву пять пунктов, «ясных и понятных», на основе которых он готов «сделать все», что в его власти, в целях «оказать помощь русскому правительству в деле формирования русской армии». Эти условия говорили, что новая русская армия должна быть настоящей армией без комитетов и комиссаров; что русское правительство будет требовать от союзных представителей оказания помощи не разным русским военным начальникам, а только русскому правительству; что германские военнопленные будут заключены в концентрационные лагеря и что будут приняты меры по упорядочению железных дорог. «Пять» пунктов Нокса заключали в себе и шестой, выражавший общее пожелание: «Мы имеем право требовать, чтобы все личные и партийные интересы были бы устранены и сильное правительство сформировано, которое бы не препятствовало в создании армии для спасения России» [прил. к тексту Болдырева. С. 524—525]. Болдырев подписал это условие. Одновременно, по инициативе военных кругов, было сделано обращение к союзным державам от имени всероссийской власти. В нем подчеркивалось, что создание русской армии возможно лишь при условии высшего над ней самостоятельного единоначалия в лице русского генерала и что необходимо установить правильные взаимоотношения с чехословацкой армией. Очевидно, утверждение Дюбарбье, что предусмотрительная Директория хотела подчинить все сибирские силы иностранному командованию и что только в силу этой просьбы была послана миссия ген. Жанена [с. 87], мало соответствует действительности. Дюбарбье красочно описывает, что было бы: не было бы борьбы с атаманами, не существовало бы чешского вопроса. Было бы триумфальное шествие по Сибири. Но свергнувший Директорию Колчак, как ставленник англичан, не мог поставить себя в подчинение французскому генералу (поистине фантазии мемуаристов неограниченны – оказывается, все дело заключалось в заинтересованности англичан в богатствах Туркестана).

16 декабря произошло первое свидание Колчака с Жаненом. Последний описывает его в своем дневнике:

«...Колчак полагал, что его вступление во власть заставило державы отказаться от их проекта относительно Нокса и меня. Радиотелеграмма неприятно вывела его из заблуждения. Он в резкой форме делает нам разнообразные и длинные возражения сентиментального порядка. Смысл его власти в военном действии, и, если бы главнокомандование отделялось от власти диктаторской, последняя утратила бы свою основу. (Общественное) мнение не поняло бы ее и было бы оскорбительно. Армия питает к нему доверие, она утратила бы его, если бы ее передали в руки союзников. Она создана и боролась без них. Как объяснить теперь эти требования, эту подмену? „Мне нужны только сапоги, теплые вещи и припасы. Если нам в них отказывают, пусть оставят нас в покое, мы сумеем снабдить себя сами, взять у врага. Это гражданская война, а не военная; иностранец не был бы способен ею руководить. Чтобы после удачи Правительство стало прочно, надо чтобы во время борьбы командование было русским“» [с. 227]⁴²

На другой день происходило новое свидание.

«Перед этим мы окольным путем узнали, что собирался Совет министров, где высказывалось мнение прямо отказаться от нашей помощи... Постановили, что адм. Колчак в качестве Верховного правителя, естественно, является верховным вождем русских сил, что я являюсь таковым для сил союзников, что адмирал может меня уполномочить заменить его на фронте и быть его помощником»... [с. 228]⁴³.

Ген. Нокс в своей критике дневника Жанена отмечает наивность идеи поручить иностранцу общее командование в Сибири:

«Первоначально была мысль поручить ген. Жанену командование всеми войсками – русскими и союзными – в Сибири. Между тем даже вначале, что вполне естественно, не было ни малейших шансов, что русские, увлеченные войной за освобождение земли своей, согласятся возглавить иностранцем свою армию. Тот факт, что они совершенно отказались участвовать в этих планах, задел самолюбие генерала»... [«М. S1.», 1925, IV, р. 20].

Жанен возражает, что он никогда и не желал подобного командования и что при последовавшем объезде фронта убедился в опасности для престижа Франции непосредственного командования гнилым организмом [там же. С. 21]⁴⁴. Однако раздраженность чувствуется в каждом слове записи Жанена, и, вероятно, она объясняется не только экспансивными манерами Колчака, которые шокировали «эффектного французского генерала» [Гинс]⁴⁵. По словам Гинса, по приезде в Омск Жанен был тароват на обещания – через 15 дней Советская Россия будет окружена [I, с. 302]⁴⁶. От такого увлечения Жанен должен был быстро излечиться. По меткому слову Дюбарбье, в сущности, Жанен был только начальником чехословацких войск, которые не хотели больше сражаться на русском фронте [с. 123]. В этом Жанен, конечно, не был виноват. И, может быть, его нельзя обвинять в том, что он не сумел дисциплинировать подчиненные ему войска – разнородный конгломерат из всех народов. Нокс так формулировал свое заключение по поводу обвинительного акта Жанена: «Много факторов привели к заключительной сибирской трагедии. Может быть, среди них следует указать на тот факт, естественно замолченный в дневнике, что французский генерал был неспособен дисциплинировать, как бы следовало, союзнические части, находившиеся под его командой».

Немногие имеют мужество, отбрасывая самолюбие, признаваться в своем бессилии, и, к сожалению, французский автор сибирского «дневника» все время становится в ненужную позу. В Сибири он склонен был признавать свое полное бессилие в отношении чехов (беседа с ген. Иностранцевым). В мемуарах он подчеркивает, что чехи всегда выполняли его приказания – единственный случай неподчинения приказу было нежелание 6-го чешского полка эвакуироваться из Омска до выезда оттуда самого Жанена [«М. SI.», 1925, IV, р. 23]⁴⁷. Только наивное впечатление производит его исторический экскурс о Барклае де Толли, роли которого в Отечественной войне он косвенно уподобляет свою роль в Сибири [III, с. 342]. Русские искони отличались, в силу своей ксенофобии, неблагодарностью к иностранцам [там же. С. 349].

Но за что требует к себе благодарности ген. Жанен? За его донесения, дискредитировавшие Верховного правителя? [Дюбарбье. С. 127]. За его позднейшее раскаяние в том, что он не поддался искушению произвести переворот?

«Хотя мое поведение и согласовалось с полученными инструкциями, – пишет Жанен, – я раскаиваюсь, что косвенно поддерживал Правительство, ошибки и преступления которого видел, падение которого предвидел; раскаиваюсь и в том, что устранил мысль о его ликвидации, которая была бы нетрудна. Драгомиров прав: „Солдат должен уметь ослушиваться“»... [24, XII, с. 239].

Дюбарбье пытается все первые успехи приписать Жанену. Но мемуарист безнадежно путает: инициативе Жанена приписывается им реорганизация армии и взятие Уфы [с. 88] – в то время как Жанен сам говорит, что чехи покинули фронт по его предписанию⁴⁸. Мы знаем, что и здесь нужна поправка: Жанену и Штефанеку пришлось только санкционировать свершившийся факт.

Веселый, жизнерадостный и обходительный французский генерал (вероятно, искренний «друг России»), не обладавший большой волей, – такова характеристика одного заслуженного русского генерала, имевшего в Сибири непосредственные отношения с французским командованием, – по-видимому, не очень склонен был входить в medioeres⁴⁹. Не очень он разбирался и в сибирской обстановке, о которой судит подчас с излишней категоричностью. Нельзя же серьезно обвинять Колчака в том, что он отверг, будучи в состоянии невменяемости, предложение кооператоров 12 декабря дать 40 тыс. добровольцев и 300 млн руб.: Колчак-де их выгнал [III, с. 355]. Такого фантастического предложения, конечно, вообще не было, да и не могло быть. Очевидно, до Жанена дошли слухи о том обращении Сазонова, в котором он призывал сибиряков идти в добровольцы [«Св. Кр.», № 368].

С Жаненом мы встретимся еще в самый трагический момент в жизни Колчака, и здесь трудно будет отметить какие-нибудь положительные черты деятельности миссии ген. Жанена.

Совсем иной характер носила деятельность ген. Нокса. Он искренне помогал Правительству. В момент неудач и у него подчас опускались руки. Будберг 29 июля записывает по поводу совещания с союзниками:

«Со стороны союзников прибыли Эллиот, Моррис, граф Мартель и Моцусима; генералы Нокс, Греве, Жанен и Такаянаги; мы сидели в очень жалком положении бедных родственников персидской категории, ожидающих решения своей участи. Нокс высказался очень резко, что, собственно говоря, нам не стоит помогать, так как у нас нет никакой организации и большая часть оказываемой нам материальной помощи делается, в конце концов, достоянием красных. Нокс очень обижен, что после разгрома каппелевского корпуса, одетого в новое с иголочки английское обмундирование и снаряжение, перешедшее к красным, тупоумные омские зубоскалы стали называть его интендантом Красной армии и сочинили пасквильную грамоту на его имя от Троцкого с благодарностью за хорошее снабжение.