Текст книги "На военных дорогах"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сергей Петрович Антонов
На военных дорогах

Здесь говорят о смерти редко —

Все больше дождь клянут и грязь.

А. ЧИВИЛИХИН

СТЕПАН ИВАНОВИЧ

Прошлым летом наше Краснознаменное военное училище выехало в лагерь и дислоцировалось в сосновом бору, недалеко от города, носящего имя великого писателя Пушкина.

Лето для курсанта – самая горячая пора; ученья, приближенные к боевой обстановке, стрельбы, физкультурные занятия закаляли нас физически и морально, и, возвращаясь с дальнего похода, бравые, загорелые, мы не без гордости ловили взгляды нарядных парочек.

Единственным гражданским человеком в военной семье курсантов был повар Степан Иванович.

Глаз у него был наметанный: нерадивого лентяя Степан Иванович различал сразу и всегда знал, кто заслужил добавки, а кто – нет. Жена и дочь его погибли в начале Отечественной войны, а он прошел войну в должности старшины отдельного дорожного батальона и был демобилизован вчистую по возрасту.

Помыкавшись месяца три в какой-то артели, Степан Иванович явился в военкомат и упросил направить его в любую воинскую часть на любую работу, потому что он, по его словам, «без военного распорядка жить разучился».

С тех пор Степан Иванович бессменно служит в нашем училище, пользуется уважением всего личного состава, неоднократно удостоен благодарности командования и почетного знака «Отличный повар».

За своим внешним видом Степан Иванович следит, как положено, носит отглаженную гимнастерку со свежим подворотничком и при встрече с незнакомым офицером представляется: «Бывший старшина такой-то».

Ежедневно на кухню выделяется наряд из восьми курсантов. Вечером они садятся вокруг большого чана и чистят картошку. Степан Иванович работал с ними «для затравки» минут десять, а потом уходил в кладовую получать продукты.

В течение этих десяти минут иногда всерьез, а иногда в порядке шутки он излагал какой-нибудь поучительный факт из своей фронтовой жизни.

Один из его рассказов, как мне показалось, имел воспитательное значение; я изложил его в письменном виде, добавил немного пейзажа и послал в Москву двоюродному брату с просьбой поместить в каком-нибудь литературно-художественном альманахе.

До сих пор я не могу дать себе отчета, почему Степан Иванович прогневался, увидев свой рассказ напечатанным.

– Ты что же это? – сказал он мне во время обеда. – Тебе говорят одно, а ты записываешь второе?.. Думаешь, насосал в вечную ручку чернил – и записывай? Нет, брат, ты пиши, что тебе говорят, а не сочиняй под моей маркой…

И не дал добавки.

Пришлось фиксировать точно по-сказанному, не добавляя ни одного слова, хотя первый рассказ у меня получился более идейный и, кроме того, в нем был пейзаж, как это требуется в художественной литературе.

Все рассказы оказались одного размера, хотя иные могли быть подлинней, а иные покороче. Это потому, что в отличие от некоторых других рассказчиков Степан Иванович, военный в душе человек, строго придерживался десятиминутного регламента и точно по часам уходил в кладовую получать продукты.

НЕСТРОЕВИКИ

– Вот вы спрашиваете про воинское геройство и про причины, какими оно обусловлено, – начал Степан Иванович. – А что я могу сказать вам про воинское геройство да еще про причины, какими оно обусловлено? Служить мне пришлось чуть ли не всю войну в тыловых частях, во втором эшелоне. Часть наша в основном была скомплектована из пожилых ладожских мужиков и псковских плотников-скобарей, и называли нас – нестроевики. Винтовку мы не очень уважали: стрелять из нее было не по кому, а чистить, между прочим, требовалось каждый день. Главное наше оружие было – топор и лопата. Топором мы тебе что хочешь сделаем: и избу срубим, и карандаш завострим. Иногда, правда, присылали нам фронтовиков из госпиталей, так те плохо приживались – неделю поработают и просятся снова на передовую.

Бывало, построит их старшина – веселый у нас был старшина – Осипов, – бывало, построит их и уговаривает:

– Что вы рветесь на передовую? У нас – одно дело: плотничать научитесь и домой вернетесь со специальностью, а второе дело: после нашей работы щи слаще.

А они – свое:

– Нам хоть сухой паек, да только бы врага бить, такая у нас по нонешним временам специальность.

Конечно, каждому охота конкретно воевать, а не копаться в тылу с лопатой. Мне и самому совестно бывало: кругом люди воюют, родину защищают, а ты возле них с лопатой ходишь – ровно дворник, только без бляхи. Однако народ у нас был в основном политически грамотный, сознательный, и службу свою мы старались справлять аккуратно. А служба была нелегкая.

Помню, стояли мы на Волховском фронте, возле Киришей. Зимой ударили наши по врагу – он попятился немного и окопался на горках. И к весне сложилась тяжелая обстановка: оказались наши части в низине, а проще сказать, на замерзшем болоте, а враг наверху – на горках. Пока болото не распустилось, надо либо вперед продвигаться, либо назад отходить. Чтобы назад отходить, об этом, конечно, никто и слышать не хотел. А вперед враг не пускает – уцепился за высоты, закопался в землю и сидит. Надо было что-то поскорей придумывать. Правда, по сводкам до тепла было еще далеко, но старики между собой говорили, что весна придет ранняя и дружная. И верно, уже в конце февраля подуло с весны: начались оттепели. Снег сделался сырой, слабый: стукнешь ногой – отпадает от каблука плюшкой. А в начале марта кое-где машины с боеприпасами стали вязнуть. И пушки вязнут. И в землянках вода. Наши изо всех сил стараются врага сверху сбить, но ничего не получается; мы дороги латаем, машины протаскиваем, а тоже ничего не получается – весну не можем перебороть. Тем более – болото.

Вот тогда строительным частям второго эшелона и было приказано отставить временный ремонт дорог и в самый кратчайший срок построить надежные коммуникации к фронту. А какие на болоте могут быть коммуникации? Исключительно деревянная гать. И не легонькая гать из какого-нибудь там подтоварника, а тяжелая гать из нормальных бревен, такая, чтобы на нее не только легковушки, но и танки чтобы не обижались.

Стали мы ее строить. А вокруг – разлилось все. Дорога вовсе рухнула. Грязь кругом – воробью клюнуть негде. Строим мы, строим, а конца не видно. Да и где тут конец, когда не один десяток километров требовалось застлать: и на передовую, и к складам, и к станции снабжения, и вдоль фронта, и туда, и сюда… Среди работы приехал к нам верхом на лошади генерал, член Военного совета армии, назначил окончательный срок, потребовал усилить темпы, потому что на передовых не хватает боеприпасов, а махорки для бойцов осталась одна сутодача. Все это мы и до него понимали, но как он уехал, стали еще крепче работать. Это не шутка – генерал приезжал! Для сокращения времени переселились из землянок на место работы. По новому распорядку на отдых определенного времени не было отведено – работали круглые сутки. Если вовсе невмоготу становится, попросишь разрешения у командира и приткнешься тут же, на бревнах. Только я в то время спать не любил, потому что сон все один и тот же снился – будто топором по бревну тюкаешь. Думаю, чем во сне тюкать, так лучше наяву. А потом, разве это спанье: только, кажется, веки сомкнешь – старшина будит: «Приступай к работе. Много спать вредно. У солдата один глаз спит, а второй смотрит. А ты, говорит, оба закрыл, да еще ушанкой накрылся. Эвон как разоспался – шинель к земле примерзла». Просишь еще немного подремать – не дает. «У тебя, говорит, совести нет. Ребята на передовой голодают, а ты тут спишь». Ну, рассердишься на него и на себя, конечно, шинель отдерешь – и снова за работу.

Однако чем дальше, тем становится виднее, что к сроку мы не поспеваем. Одно дело – лошади подвели. Лошади трелевали бревна, а лошадям, как хочешь, по закону полагается регулярный отдых. Второе дело – лесу не хватало. Правда, неподалеку, на сухом островке, росла высокая, ровная сосна. Но в этих местах долгий бой происходил, и все стволы были начинены осколками. С виду крепкая сосна, а свалишь ее – рассыпается на мелкие кусочки, как стеклянная.

Подошел срок – снова приезжает член Военного совета. Видит, по обеим сторонам дорога готова, а в середине осталось метров двести пустого болота. Нахмурился, приказал собрать роту. Построили роту. Стал он разъяснять обстановку на передовой: солдатам, мол, патроны выдают по счету, и стрельбы без крайней необходимости не открывают, к тому же раненых невозможно эвакуировать… Говорит он и говорит. А у нас в те ночи ребята приладились спать стоя. Как со мной это случилось, не знаю, я тоже забылся: вроде и в положении «смирно» стою, и глаза у меня смотрят, а если поглубже разобраться – третий сон вижу.

Стою как-то, и вдруг тихонько наплывает на меня темное облако, и слышится из облака голос:

– Верно, товарищ сержант?

И от этого голоса словно окунаешься в теплую воду, и на душе становится спокойно и печально. «Давно, думаю, такое не снилось. Вот бы еще пригрезилось».

И только подумал – снова наплывает облако и снова раздается голос:

– Я к вам обращаюсь, товарищ сержант, – и качается облако и закачивает, словно колыбельная песня…

Стою, не шелохнусь, боюсь сон перебить.

И вот оно наплывает опять и говорит громко:

– Товарищ сержант!

Тут я встряхнулся – облако сошлось плотней, и явился из него член Военного совета.

– Спите? – спрашивает.

– Сплю, товарищ генерал. Виноват.

А член Военного совета поглядел на меня молча и подзывает командира роты.

Поговорили они немного – слышу приказ: отводить бойцов в расположение на полный отдых – на двенадцать часов – по очереди, повзводно. В первую очередь идти отдыхать досталось нашему взводу. Обидно мне стало, прямо не знаю как. Выхожу я из строя, подхожу прямо к генералу:

– Наложите на меня, говорю, товарищ генерал, любое взыскание, только не гоните в землянки. Это мне в данный момент все равно, что под арест. На крайний случай – отправьте меня одного, а остальных не надо – они ни в чем не виноваты.

А он сказал только: «Выполняйте приказание», – и отвернулся.

Ну, ладно. Пошел наш взвод на отдых.

Командир взвода на трассе остался, а повел нас старшина Осипов. Идем в свое расположение потихоньку, как тени идем, а у меня на душе кошки скребут. Километра три прошли – старшина командует податься в сторону. Подались в сторону, видим, едет подвода, а в подводе гремит ведро. Лошадь еле тащится, еле ноги вытаскивает из грязи, телега скрипит, заваливается в размытых колеях то на этот бок, то на тот. А в телеге сидят двое: старый солдат и молоденький раненый ефрейтор. У ефрейтора все лицо забинтовано, только глаза наружу. И хотя держится он за нахлестки обеими руками, кидает его то в одну сторону, то в другую. И ведро возле него гремит, гремит. Такая у ефрейтора мука в глазах, что и сказать невозможно.

– Закури, – говорю вознице, – дай ему передохнуть.

– А когда я его довезу до госпиталя с перекуром-то? – отвечает старый солдат. – И так двоих вез – один по пути кончился. Кабы дорога была, а то нет дороги.

А ефрейтор смотрит на нас без укора и без злобы, ничего не понимает: больно ему, нет спасенья.

Встретился я с ним взглядом и встал на месте.

Не могу дальше идти – совесть не пускает.

– Товарищ старшина, говорю, разрешите на трассу вернуться.

Пошел обратно. Смотрю, один за другим весь взвод за мной тянется. Только Жилкин из нашего отделения не смог воротиться: как лег, так и заснул прямо на пути. Возвращаемся, а генерал еще на трассе. Смеется и спрашивает:

– Сколько же вы километров понапрасну промаршировали?

А старшина рапортует:

– Всего девять километров: взвод в два конца – шесть и Жилкин – три… – веселый был старшина…

А бойцы других взводов, как только нас увидели – обрадовались, зашевелились, и работа разгорелась вовсю. Что тогда произошло, не могу понять. Так полетели щепки, будто к нам на болото пришла свежая воинская часть. Какая-то злость на меня напала – до каких пор, думаю, это болото будет людей мучить? И не только я разъярился, а и все. Все закипело. Только и слышно: «Давай лесу!», «Давай скобы!» Вижу, и командиры взводов, и командиры рот топорами тюкают, повар бревно тащит. Кладу настил и сам на себя удивляюсь: час назад и спину ломило, и глаза слипались, а теперь все как рукой сняло., что хочешь смогу сделать, только материал давай.

Дело пошло споро. На глаз было заметно, как продвигается наша дорога. Шло бы оно еще быстрей, если бы враг не мешал. Среди дня прилетел фашистский «костыль» – корректировщик, стал круги делать. А мы все скучились на последних ста метрах, и на том конце, на готовой дороге, уже машины скопились, ждут, когда кончим участок. И, конечно, минут через пять начала бить ихняя артиллерия. Некоторые снаряды падали в болото, а некоторые угадывали в настланную гать. Тут кладешь бревна, притесываешь, как полагается, одно к одному, а он ударит и раскидает всю работу в разные стороны. Ничего не поделаешь, на то и война: он раскидывает, мы обратно кладем… И людей, конечно, выводил из строя. Старшину Осипова ранило, осколок угодил ему в живот. Напомнил он, чтобы Жилкина сбегали разбудить, полчаса подышал и умер.

К вечеру кончили наконец настилать эту дорогу. Как только уложили последнюю жердину – сразу зашумели мимо нас машины. Так и идут – одна за одной.

Стали мы собираться домой, в расположение. Меня тогда поставили старшиной вместо выбывшего Осипова, велят строить роту. «Эту команду, думаю, два раза повторять не придется. Эта команда исполняется у нас по-гвардейски, – как говорил товарищ Осипов». Подаю команду строиться – никто не идет, словно оглохли. Стоят вдоль дороги и глядят на грузовики. Я тоже, как взглянул на машины, так и позабыл обо всем: и о своей новой должности, и о команде. Стою и смотрю на машины, как завороженный. Красиво они шли, одна за одной, родимые, везли на передовую боеприпасы, продовольствие, махорку…

Конечно, издали теперь это смешно вспоминать, но была у меня тогда фантазия, будто мы тоже воевали и не то, что воевали, а даже выиграли важнейший бой.

После этого отдохнули мы, конечно, сутки, а потом нас перебросили застилать следующий участок…

Так что ничего я вам полезного про геройство из своей жизни сказать не могу. Только вот говорят, что геройству иногда мешает робость. Так ли это – не знаю. По-моему, робость у каждого бывает, и не в ней дело. Самое главное солдату – осознать самого себя. Вот когда ты увидишь перед собой цель, которую достигнуть тебе важнее собственной жизни, когда станешь пробиваться сквозь первые трудности, чтобы дорваться до этой цели, когда тебе будет некогда вспоминать ни о робости, ни о голоде, ни о сне, – вот тогда ты и поймешь, что душа твоя тверже и красивей, чем о ней тебе думалось на покое, и поймешь, что можешь сотворить куда больше предписанной тебе нормы, и будет твоим девизом саперный девиз: «Если нужно – значит, можно». Тогда ты и станешь настоящим воином с большой буквы. Конечно, такая цель лично перед тобой встает не каждый день. Так ты учись как можно лучше выполнять обыкновенные задания, потому что никогда из тебя не получится герой, если ты спустя рукава выполняешь обыкновенные задания.

АРТИСТ

Личный состав нашего училища, как и весь советский народ, отмечает годовщину Великой Октябрьской социалистической революции новыми успехами. Замечательными трудовыми подарками встречают всенародный праздник рабочие и колхозники, деятели науки и техники нашей необъятной родины. Куда ни глянь – всюду предпраздничное оживление.

Общие думы, волнующие нас в эти дни, хорошо выразил бывший старшина, а теперь повар училища Степан Иванович.

– Закипели у нас дела! – сказал он. – Набирает наша отчизна силу не по дням, а по часам, подымается, как сказочный богатырь, выше леса и облака, и не завидую я тому, кто встанет ей поперек пути.

Степан Иванович задумался. Мы замолкли. Видимо, он что-то припоминал и собирался приступить к рассказу.

– Вот, значит, завтра будем отмечать сорок лет нашей советской власти… – начал он. – Сорок лет! Сорок, значит, раз я праздновал, ребята, годовщину нашей революции, сорок раз подымал за нее чарку. И где только она не заставала меня! В войну, например, в сорок четвертом году – в Латвии… Сидели мы тогда в какой-то брошенной даче с разноцветными стеклами, на полу сидели и я, и Жилкин, и Хлебников, и майор Алексеенко и провозглашали здравицы за нашу революцию, за наш могучий народ.

К тому времени мы освободили от фашистской нечисти Бухарест, Белград, Софию, и заря победы уже занималась над залитым кровью миром. Видно было: скоро матери наши и жены перестанут пугаться почтальонов… Но особо ясно я почуял, что подходит пора переобуваться в гражданские штиблеты, когда меня вызвали в штаб и приказали оборудовать в расположении батальона сцену. Сперва я не разобрался – какую сцену? Мне пояснили: обыкновенную сцену для артистов, с занавесками и суфлерской будкой.

Вот тут я по-настоящему понял, что войне подходит конец.

А стояли мы тогда недалеко от города Риги и готовились делать мост через Двину.

Немец, когда его попросили из Риги, сильно разобиделся. Перед тем как бежать, бил и крушил все, что под руку попадало, все без разбору: и женщин с ребятишками убивал, и старые церкви рушил, и дома, и железнодорожный мост взорвал, и понтонный изуродовал. А уцелевшие от разбоя стены оклеил плакатами, на которых наш русский солдат – я, значит, к примеру, или вот ты – был нарисован с волчьими клыками во рту.

Плакаты плакатами, а когда мы вошли в Ригу в октябре сорок четвертого года, жители выбегали встречать нас с букетами, и, как сейчас помню, одна женщина сорвала у Жилкина с головы пилотку и поцеловала на ней красную звездочку.

Ну, ладно. Наш батальон стоял километрах в пятидесяти от Риги, в дачной местности, и рубил ряжи для моста. И вот накануне Октябрьской годовщины прошел слух, что к нам едут артисты. Не какие-нибудь там кувыркатели, а правдашные, из самой Москвы, которые представляют по научной системе Станиславского. И мне было приказано снять с ряжей отделение плотников и оборудовать для артистов сцену.

Сделали мы сцену.

В канун праздника возвращался я в расположение части с работы пораньше, чтобы принять артистов, за которыми на станцию была послана машина, и накормить их как следует, чтобы охотней играли. А уже осень. Дождик моросит, долгий, холодный. Мокро кругом, грязно. «Пойду, думаю, по насыпи: все посуше».

Шагаю по шпалам – гляжу, впереди маячит гражданский. Идет и на ходу глядит в какую-то бумагу. Поглядит-поглядит – остановится. Плечами пожмет. Потом снова уткнется в бумажку и топает дальше.

А нам недавно замполит хорошо рассказывал про бдительность, и я был под впечатлением его рассказа. Надо быть начеку, предупреждал замполит; враг чует неминучую гибель и по этой причине пускается на любую авантюру, засылает диверсантов, применяет самые низкие и подлые приемы борьбы… Вот эти слова мне и вспомнились, когда я увидел гражданского человека на полосе отчуждения. «Чего, думаю, он тут бродит с бумажкой?» Догоняю. Человек крупный, солидный, в меховой шапке и в фетровых галошах с застежками.

– Вы чего тут, гражданин? – спрашиваю.

– Так, – говорит. И поспешно сует бумагу в карман. И вдруг вижу: на глазах меняется человек. Подпирает верхнюю губу нижней, сутулится, глядит этаким Иванушкой-дурачком. Я, конечно, отступил шага на два, смотрю, что будет. А он продувает ноздри, управляясь с этим делом двумя пальцами, и выглядывает на меня вполглаза. Короче говоря – строит из себя дремучего мужика. А у самого, между прочим, на пальце перстень блестит.

Гляжу я на перстень и спрашиваю:

– Почему вы здесь оказались, на насыпи железной дороги?

– А потому, говорит, что у тебя не спросил, где мне находиться.

Ну, я, конечно, без лишних слов, потребовал у него документы. А он все чудаком прикидывается. Глазами хлопает, ровно не понимает.

– Давайте, говорю, документы. Не доводите до греха.

Вздыхает: «Авось не затужу». Ну мужик мужиком…

А шапка, между прочим, меховая и галоши с застежками.

– Вы чей, спрашиваю, будете?

– Сам себе родня, – говорит. – Да вдруг как засмеется… Прямо-таки раскололся весь. И снова возвращается к своему первоначальному солидному виду и вытаскивает тонкий носовой платок. – Что, – говорит, – доказательный документ я тебе предъявил?

– Не понимаю вашего смеха… Прошу следовать за мной…

– «Человека с ружьем» смотрел? Пьесу такую? Нет? – Он лезет во внутренний карман и достает командировку. – Ну тогда на, раз тебе бумажка говорит больше таланта…

Из вас, конечно, ни один не догадался, кто это был. А был это заслуженный артист, который направлялся в нашу часть на концерт и разыграл со мной сцену из пьесы.

Мне неловко все-таки стало.

– Чего пешком? – спрашиваю. – Машина не пришла?

– Машина пришла, солдат. Друзья поехали. А я решил пройтись… С этими местами у меня связаны воспоминания золотой юности…

Тут я снова засомневался.

– А что это у вас за бумага в кармане?

– Сам толком не пойму, солдат, что это такое. – Он достает бумагу и протягивает мне. Гляжу – листовка. А в ней напечатано: «Товарищи бойцы и политработники!.. Наши успехи несомненны, они множатся день ото дня… Кровопролитные бои идут уже на территории врага… Но борьба еще не закончена… Настоящая борьба только начинается… Враг коварен и опасен… Он располагает неисчислимыми силами… У него тысячи танков и самолетов… Он готовит секретное оружие огромной разрушительной силы… Вперед – к новым победам!..» Много было написано вроде этого. Внизу подпись: «Военный совет фронта», а еще ниже: «Прочти и передай товарищу».

– Где вы ее нашли? – спрашиваю.

– Да там… в кусточках… Там их много разбросано… Что вы на это скажете?

– Фальшивка. – Я кинул листовку и утер руки. – Разве не видите – фриц писал.

– Что вы говорите!

– Ясно… Чует свою гибель. Вот и придумывает подлые приемы, зараза.

Артист долго разглядывал листовку и с лица и с изнанки. Потом покачал головой и сказал:

– Какие они все-таки слепцы! Это же поразительно, до какой степени не понимают они нашей души, не понимают природы человека, прожившего двадцать семь лет при Советской власти… Неужели они тешились надеждой, что эта бумажонка вызовет панику, отчаяние… Прямо удивительно!..

– На свою мерку меряет нашу природу, – сказал я.

Артист взглянул на меня и проговорил:

– А ты навел меня на важную мысль, солдат…

А что это была за мысль, я так и не узнал, потому что мы дошли до части и артиста перехватили его товарищи.

Вечером состоялся концерт.

На сцену артист вышел с налепленной бородой, в обмотках и с винтовкой, взятой взаймы у Жилкина – я ее сразу признал по ремню. Бороду он наклеил, а перстень снять позабыл – так и блестел у него на пальце камень до самого конца представления. Вот, значит, выходит он на сцену, а другой артист – видно, часовой на посту – подозрительно глядит на него, как давеча я на насыпи.

– Почему тут находишься? – спрашивает часовой.

– Потому что у тебя не спросился, где мне находиться, – отвечает артист и продувает ноздри при помощи двух пальцев.

– Плохо сделал.

– Авось не потужу… – Вдруг артист остановился, поглядел в темный зал и выкликнул:

– Старшина с усами здесь?

Я ответил, что здесь.

– Подожди, Жора, – сказал артист своему напарнику – часовому, который все порывался действовать по пьесе. – Подожди. Сейчас я попытаюсь сыграть Шадрина иначе, по-новому. Но прежде я хочу поблагодарить старшину, который помог мне глубже понять образ русского солдата. Подумайте только: стоило этому старшине углом глаза, буквально углом глаза взглянуть на листовку, как он тут же определил: листовка не наша, а подброшенная врагом фальшивка. Я долго думал об этом факте замечательной прозорливости. В чем тут дело? А дело в том, друзья, что старшина, как и Шадрин, идет главной дорогой истории. Вот почему он безошибочно распознает ложь, вот почему без колебаний выполняет труднейшие боевые задачи…

И поскольку сейчас мы празднуем годовщину Великой революции, я расскажу вам про 1917 год. Тогда я еще не был артистом. Тогда я был мальчишкой-слесарем и служил недалеко отсюда, в Двинске, в паровозном депо. И вот осенью семнадцатого года, когда так же вот, как сейчас, моросил дождик, меня поманил мастер, дядя Федя, и велел идти на станцию. «Ходят слухи, – сказал он, – что по приказу Керенского броневой батальон хотят направить в Петроград, чтобы стрелять в питерских пролетариев. Если будут грузиться броневики, сообщи сразу». Дядя Федя был большевик. Мы все уважали его. Я вышел на станцию и мок под дождем весь вечер и всю ночь.

Рано утром, смотрю, бегут рабочие. Дядя Федя бежит с винтовкой… «Обхитрили! – кричит, – обошли, сукины дети!»

Оказывается, офицеры пятой армии, опасаясь, что рабочий класс Двинска сорвет погрузку батальона, потихоньку погнали броневики своим ходом в Режицу. Там их должны были поставить на платформы и гнать в Питер.

И вот мы, человек двадцать пять – тридцать, помчались на поезде в Режицу. Никто не думал, сможет ли небольшая кучка людей бороться против шести бронированных машин. Никто не думал об этом! Одна мысль: догнать и не пустить – сверлила наши горячие головы. Мы мчались не на Режицу, друзья, – мы мчались по главному пути истории прямым ходом в революцию!

Артист взмахнул винтовкой и продолжал:

– Подъезжаем к Режице – броневики уже на платформах. О том, чтобы задержать их нашими силами, не может быть и речи. Мы в город. Там – никого, кроме караульной роты. Мы – на гауптвахту. Там человек полтораста заключенных, наших, политических… Не удивительно… Октябрь семнадцатого года!.. Сломали замки… Достали ружья из армейского склада… Откуда-то взялись десять пулеметов…

– Патроны вынули? – спросил меня товарищ Алексеенко, увидев, как артист, в конец распалившись, вскидывает винтовку и прицеливается. Но я не успел ответить. Артист вдруг остановился, словно опомнился, и сказал:

– В общем, броневики вернулись в Двинск… А теперь, дорогие товарищи, мы покажем отрывок из пьесы «Человек с ружьем», чтобы напомнить солдатам и офицерам Советской Армии о первых годах революции.