Текст книги "Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Лида побежала вниз и забралась по железной лесенке на площадку, где находился пульт управления подъёмником. На пульте против цифры, обозначающей номер этажа, на котором требовался материал, зажигались лампочки, и неразговорчивая, сосредоточенная женщина приказывала загрузить подъёмник, нажимала кнопку, и контейнер с кирпичом устремлялся вверх.

– Он сам, где надо, остановится? – спросила Лида.

– Конечно, остановится, – отвечала женщина. – Иди отсюда. Кругом провода высокого напряжения. Вот обожди, увидит тебя Нина Васильевна – так шуганёт, что и фамилию свою позабудешь…

Разговоры о Нине Васильевне Лида слышала всюду. Разговоры были разные, но чаще всего насмешливые или сердитые. И постепенно у Лиды сложилось убеждение, что Нина Васильевна мало приносит пользы строительству, очень придирается и часто отрывает людей от дела по пустякам. «Непонятно только, чего это Андрей с ней такой вежливый», – думала Лида.

– Здравствуйте! – вдруг услышала она над собой голос и, подняв голову, увидела Нину.

Лида машинально схватила ключ, но было уже поздно.

– Вы забыли, о чём я просила вас, – говорила Нина. – Смотрите. Арсентьев работает без монтажного пояса. Это правильно?

– Неправильно, да он не велел говорить.

– Значит, вы его больше слушаетесь, чем меня?

– А что мне всех, что ли, слушаться? – отрезала Лида.

Нина посмотрела на неё, ничего не ответила и направилась к Арсентьеву. Он заметил её только тогда, когда поднял щиток, чтобы поменять электрод, и сразу бросил сердитый взгляд на Лиду.

– Как же так, Андрей Сергеевич, опять без пояса? – спросила Нина.

– Жарко, – ответил он, – нет никакой возможности работать с поясом. Хуже, чем в шубе.

– Тогда прекращайте работу.

– Да что вы, Нина Васильевна! Вы же понимаете, сегодня за вчерашний день надо нагонять.

– Я это отлично понимаю. Но надо надеть пояс, Андрей… Неужели вас надо уговаривать?

– Хорошо, надену. На тот ярус спущусь – и надену. Он там у меня и висит, – примирительно пообещал Арсентьев.

– Нет, сейчас наденьте, – сказала Нина, но он уже опустил щиток и начал варить. – Вы что, хотите поссориться со мной?

Нина шагнула к нему по ригелю и потянула за электродержатель. Арсентьев резко поднял щиток и проговорил угрожающе:

– Как бы вам не упасть… Здесь ещё не скоро полы настилать будут…

Наверху засмеялся Митя.

– Смотрите, и ваш приятель тоже без пояса, – возмутилась Нина. – Лида, идите вниз и скажите, что я приказала выключить ток.

Лида вопросительно взглянула на Арсентьева.

– Не ходи, – опустив глаза, сказал он.

– А я ей предлагаю идти, – повторила Нина бледнея.

– Вы ей не можете предлагать, – также не поднимая глаз, сказал Арсентьев. – Она подчиняется мне.

Нина понимала, что от того, что сейчас произойдёт, может рухнуть с таким трудом налаженная дружба, может навсегда рухнуть и что-то ещё более для неё важное, что уже возникло и чему она ещё не смела верить. Но, сжав в руке свой потрёпанный блокнотик, она холодно повторила:

– Идите, Лида.

Лида снова посмотрела на Арсентьева, встретила его ледяной взгляд и тихо, но твёрдо ответила:

– Не пойду.

Но Нюра, со страхом наблюдавшая за этим разговором, вздохнула и проговорила:

– Не надо, ребята, спорить. Я сбегаю.

Нина вернулась на площадку и остановилась, нервно теребя блокнот. «Пусть только попробует выключить ток», – поглядывая на неё, думала Лида. Прошло минут десять, и все огни сварки погасли. Арсентьев отбросил электродержатель, поднял щиток и, не глядя на Нину, раздражённо спросил неизвестно кого:

– Ну что ты будешь с ней делать?

– Вот в прошлом году, – начал Митя, – на том доме поставили в воротах нового вахтёра. И на другой день машины недовыполнили задание. Оказывается, этот вахтёр каждый раз в воротах у шофёра и у грузчиков удостоверение спрашивал и с паспортами сверял. «А ну, говорит, Иван Иваныч, давай поглядим твой пропуск. Да ты его не там ищешь. Он у тебя прошлый раз в левом кармане лежал». Тоже не придерёшься – действовал по инструкции, а получился вред делу…

– Мне, товарищ Яковлев, поручена забота о людях, – сказала Нина.

– Нигде не написано, чтобы забота о людях шла во вред делу! – крикнул Арсентьев.

– Забота о людях никогда не может повредить делу.

– Так вредит же. Что вы, не видите!

На площадку поднялся Роман Гаврилович, отёр пот со лба и спросил отрывисто:

– Кто выключил ток?

– Она выключила, – кивнул Арсентьев на Нину, нарочно не называя её по имени. – Увидела, я без монтажного пояса сидел, и выключила.

– Не сидели, а работали, – поправила Нина.

– Сейчас же наденьте пояса и вы, и вы, Яковлев, – жёстко сказал главный инженер и начал спускаться вниз, но на второй ступеньке остановился и добавил: – А вас, Нина Васильевна, прошу зайти ко мне, когда освободитесь, – и голос его не предвещал ничего доброго.

* * *

Домой Нина вернулась совсем разбитая. В комнатах был беспорядок. Василий Яковлевич готовился ехать в командировку и собирал вещи.

В гардеробе он ничего не мог найти и сердился на Ирину Максимовну, с обеда застрявшую в магазинах. Нина попробовала помочь ему, но вещи у неё валились из рук, и когда она стала пересчитывать носки, получилось сначала семь штук, а потом девять.

– Ты что, заболела? – спросил Василий Яковлевич.

– Нет, папа, просто устала. Скорей бы возвращался настоящий инженер по технике безопасности! Не могу больше.

– Не справляешься?

Нина села за стол, подставила кулачки под подбородок и, помолчав немного, сказала, глядя мимо отца:

– Да, не справляюсь, папа.

– Вот тебе и диплом с отличием!.. – заметил он только, но эти слова его были для неё тяжелей самого тяжёлого наказания.

«Кончено! – думала она, утирая слёзы. – С завтрашнего дня буду работать так, как работал прежний инженер. Буду делать замечания только прорабам и начальникам участков. Пусть они сами принимают меры. В конце концов, что мне до Яковлева, до его матери, до Арсентьева?.. И откуда у меня такое беспокойство за совершенно чужих, за посторонних людей? Очень мне это нужно?..»

Утром ей очень не хотелось вставать. Но она пересилила себя и с тяжёлым чувством пошла на работу. Так же, как и всегда, у ворот её встретил дедушка и, не спрашивая пропуска, отдал честь. Горько улыбнувшись, Нина вспомнила, с каким нетерпением и радостью проходила она эти ворота в первые дни, как она собиралась удивить начальника строительства своими знаниями и энергией. «Даже обиделась, что пропуск потребовали, дурочка», – печально усмехнулась она. Возле доски показателей стоял расстроенный Митя. Против обыкновения он не поздоровался с Ниной, а, надвинув на глаза кепку, отправился к лестнице. В графе вчерашнего дня была выведена жирная двузначная цифра. «Даже ста процентов не сделали, – подумала Нина. – Провалили соревнование. Совсем провалили». По привычке она решила сразу же сходить наверх и проверить работающих. В большом зале второго этажа, за колонной, разговаривали люди.

– Конечно, начальство виновато, – узнала Нина голос монтёра. – Если бы она хоть где-нибудь работала, тогда с неё можно спрашивать. А то прямо от тетрадок. Чего с неё возьмёшь?.. Ей бы сперва в десятниках походить.

«Это про меня», – догадалась Нина, и ей вдруг стало так безразлично всё вокруг, что она повернулась и пошла обратно, дав себе слово не выходить сегодня из кабинета до конца работы.

День был ещё более жаркий и душный, чем вчера. Мелкая горячая пыль неподвижно висела в знойном воздухе. Девчата в платьях и косынках окачивали друг друга из брандспойтов с ног до головы. У машин охрипли сигналы. Многие шофёры ездили, подняв капоты двигателей. И от этой редкой для Москвы жары Нина стала ещё безучастней ко всему, как-то даже бесчувственней. И когда Ахапкин, взглянув на неё, тоже не поздоровался, она приняла это как должное и не огорчилась.

За пустым письменным столом сидеть было скучно и глупо.

– Когда будут остальные плакаты? – спросила Нина только для того, чтобы не сидеть без дела.

– Не будет остальных плакатов, – ответил Ахапкин, не отрываясь от своих накладных.

– Не будет – и не надо, – равнодушно сказала Нина.

Дверь распахнулась, и в кабинет вбежала Лида. Лицо её было мокрое от слёз.

– Нина Васильевна!.. – закричала она. – Скорее, Нина Васильевна!..

– Что случилось?

– Скорее пойдёмте… Нина Васильевна… Андрей повис.

– Как повис?!

– Так… Сорвался и повис на цепи… И мы никто не знаем, чего делать…

Уронив стул, Нина выбежала из конторы. От дальнего угла здания, громко разговаривая и размахивая руками, расходились в разные стороны рабочие. Капризно сигналя и переваливаясь на ухабах, ехала белая машина скорой помощи с шёлковыми занавесками, странно выглядевшая среди самосвалов, бетономешалок и контейнеров. Нина бросилась к лестнице, слыша, как за её спиной громко, по-деревенски, плачет Лида, но в это время рядом с ней раздался голос Мити:

– Не бегите, Нина Васильевна. Всё в порядке. Он, если вы хотите знать, уже в санчасти…

Возле санчасти толпились рабочие, заглядывали в окна. Седая сестра с мокрыми руками впустила Нину.

На кровати, возле открытого окна, лежал бледный Арсентьев, обёрнутый мокрой простынёй.

– Солнечный удар, – сказала сестра, – перегрелся.

Тяжело дыша, Нина почти упала на стул. Вошёл врач скорой помощи, осмотрел умными глазами комнату, Нину, спросил сестру, усмехнувшись: «Кто же здесь пострадавший? Он или она?» – и, не ожидая ответа, подсел к Арсентьеву и стал считать пульс.

– А у вас тут с охраной труда слабо, – предупредил он сестру. – В такую жару надо следить, чтобы в кепках работали… Через полчаса он будет в полном здравии. – Последние слова он сказал почему-то Нине и, попрощавшись с сестрой, вышел.

– Идите-ка отдохните, Нина Васильевна, – ласково посоветовала сестра. – Смотрите, на вас лица нет.

– Какой тут отдых! – встрепенулась Нина. – Надо сейчас же проверить, как там, наверху…

И чувствуя, как всё её тело наливается прежней молодой силой, она выбежала из санчасти и, не отдыхая на площадках, стала взбегать по лестнице наверх.

«Сейчас я заставлю их всех работать, как полагается, – возбуждённо шептала она. – И пусть хоть сам Роман Гаврилович упрекает меня, пусть насмехаются надо мной монтажники, я всё равно не отступлюсь, ни на шаг больше не отступлюсь от своих требований!.. Забота о людях совсем не лёгкое и не простое дело. И когда-нибудь Арсентьев поймёт это… А может быть, и не поймёт… А я всё равно не отступлюсь!»

Так она бежала, не останавливаясь, вплоть до двадцатого этажа. И только здесь, на двадцатом этаже, она опомнилась и остановилась, и услышала за своей спиной всхлипывания. Вслед за ней поднималась Лида.

– Ой, как вы быстро, – сказала Лида, – прямо, вас не догнать… Спасибо вам, Нина Васильевна!..

– За что?

– За Андрея! – и Лида обняла её и спрятала залитое слезами лицо у неё на плече.

«Ну вот, так я и знала!» – устало подумала Нина, поглаживая Лиду по спине и чувствуя, как прежняя слабость и безразличие охватывают её.

– Я сперва пугалась его, не хотела с ним никуда ходить… – торопливо говорила Лида. – Напугали меня наши девчата. А вчера не стерпела, думаю: «Будь что будет!» – пошла с ним в кино. Он хороший такой парень… Очень хороший. Такой парень, прямо я не знаю!.. – и она снова заплакала и приникла к Нининому плечу.

Чувство враждебности и вместе с тем какой-то материнской нежности к этой девушке овладело Ниной, и, со страхом ожидая, какое из этих двух чувств возьмёт верх, она стояла, держась за поручень и глядя в пустоту широко раскрытыми глазами. Чувство враждебности стало усиливаться, но в это время зазвенела железная лестница, на площадку поднялся Митя и крикнул:

– А инженер-то вернулся, Нина Васильевна!

– Какой инженер? – не поняла Нина.

– Тот, который в больнице лечился.

– Ну вот, наконец-то кончились мои мучения! – сказала она и тут же почувствовала, что слова эти не доходят до её сознания. – Ну вот, кончились мои мучения, – раздельно повторила она. – Теперь можно выбирать настоящую строительную работу. – И с удивлением поняла, что не может испытать от этого долгожданного известия никакой радости.

Опасение за судьбы Мити, Андрея, Нюры, Лиды зашевелилось в её душе, и она не могла представить, как можно доверить всех этих непослушных людей кому-то другому. «Ну вот, – рассердившись на себя, подумала она, – столько дней ждала, ждала, а теперь на попятную! Здесь не детский сад, Нина Васильевна».

– Что это вы задумались? – спросила Лида.

– Ничего, ничего, Лидочка. Мне придётся перейти на другую работу, так ты смотри…

– Вы уходите от нас?

– Нет. Пришёл прежний инженер по технике безопасности, которого я временно заменяла. Пожилой, опытный мужчина. Не то что я – сразу от тетрадок… Только он вряд ли станет подниматься сюда. Так я тебя прошу: ты сама последи за ребятами. В жаркие дни, чтобы работали в кепках. И за собой следи. Вот так нельзя – облокачиваться на перила. И на провода наступать нельзя. Мало ли что…

И, утирая мокрое от Лидиных слёз лицо, Нина пошла вниз в контору.

За письменным столом сидел хмурый старик в чёрных сатиновых нарукавниках. Стаканчик с цветами был переставлен на подоконник. Старик листал дело с приказами, выпущенными в его отсутствие. Он поднял на Нину светлые глаза, оценивающе осмотрел её всю и только после этого, с трудом приподнявшись со стула, поздоровался и назван себя.

– А приказы-то вы не в то дельце подшивали, Нина Васильевна, – сказал он.

Направляясь в контору, Нина собиралась рассказать ему о сложности обстановки на строительстве, о том, что надо немедленно назначить общественных инспекторов на участках, хотела предложить кандидатуры этих инспекторов, хотела рассказать о непорядках с такелажными приспособлениями, о недостатке плакатов, но вместо всего этого, неожиданнодля себя, произнесла: – Жаль мне уходить с этой работы…

– Да, пожалуйста, не уходите! – обрадовался старик. – Если вы сможете уговорить начальника, я вам буду бесконечно обязан. У него давно лежат две моих просьбы о переводе в технический отдел.

Они отправились к начальнику, но молоденькая секретарша сказала, что он уехал на совещание и будет только после восьми часов вечера. Нина позвонила домой, чтобы её не ждали к обеду, и осталась на стройке на вторую смену.

При свете прожекторов продолжались работы по монтажу

Нина предупредила диспетчера, чтобы её вызвали но репродуктору, как только вернётся начальник, и пошла наверх, на площадку двадцать второго этажа.

«Оставят меня или не оставят на этой работе? – думала она, поднимаясь но звонким ступенькам. – Если начальник станет возражать, я напомню ему, что при мне не произошло ни одного по-настоящему несчастного случая. А если он скажет, что на меня жаловались, что из-за меня тормозились работы по монтажу, так это неверно, и сам Роман Гаврилович не велел снижать требований… Начальник может сказать, что у меня мало опыта, но я отвечу, что многому научилась за это время, познакомилась со строителями, знаю их характеры и что дальше мне будет гораздо легче… И потом я скажу, что если меня переведут на другую работу, я всё равно буду беспокоиться за своих высотников, у меня всё время будет болеть за них душа…»

И вдруг Нина удивилась: почему она рвётся к работе, которая доставила ей столько неприятностей, к работе, которая помешала даже её любви.

«А может быть, и лучше, что всё это кончилось?» – подумала она, поднимаясь на самый верх.

Отсюда была хорошо видна ночная Москва.

Всюду, до самого горизонта, трепетали маленькие и большие огни. Казалось, звёздное небо опустилось на землю, и, присмотревшись, Нина различила созвездие Пушкинской площади, созвездия вокзалов, падающие звёздочки, высекаемые дугами трамваев, «млечный путь» Парка культуры и отдыха, красные звёзды на вершинах высотных зданий, алое созвездие Кремля. А далеко за горизонтом поднималось голубое зарево других огней, и казалось, нет конца этому прекрасному земному небу.

И, глядя, как уютно, словно самые маленькие звёздочки, светятся бесчисленные окна домов, Нина отчётливо представила себе весь этот город, скамейки, расставленные у газонов в Парке культуры и отдыха, рекламу картины «Мы – за мир» на Пушкинской площади, стройные высотные здания, в которых уже постланы ковры и расставлена мебель, – представила заботливый, гостеприимный город и поняла, что ничего не кончилось и что всё самое хорошее в её жизни только начинается.

Дело было в Пенькове

Глава первая
Сорняк

Когда-то, давным-давно, деревню Пеньково окружали дремучие леса и в лесах этих водились медведи и лешие. Постепенно пашня оттесняла леса, они далеко отступили от деревни, и ни медведей, ни леших в них не стало. Правда, Матвей Морозов, бывший тракторист, а теперь рядовой колхозник, рассказывал недавно, что в бору, у самой дороги, ведущей в МТС, прыгало что-то косматое с сосны на сосну и бормотало: «Суперфосфаты, суперфосфаты…» И хотя Матвей божился и давал честное комсомольское слово, что все это он видел собственными глазами, никто, кроме Глечикова, не принял всерьез его рассказа. Колхозники знали, что в бога Матвей не верит, в комсомоле не состоит, да и выдумывать про лешего он стал тогда, когда бригадир Тятюшкин посылал его везти в МТС бочку, а ехать туда ему не хотелось.

Далеко отступили леса от Пенькова, но память о них осталась навеки: у каждого колхозника на усадьбе растет своя маленькая роща, а во дворе дедушки Глечикова в урожайные годы вылезают из-под земли белые грибы в коричневых беретах. А за деревней, у реки Казанки, в том месте, куда ходят реветь пеньковские девчата, среди кустов тальника и орешника, среди белых березок с черными копытцами до сих пор сохранились трухлявые пни давнишней поруби.

Пеньковский колхоз «Волна» до объединения с Кирилловной и Суслихой жил богато, и, наверное, поэтому весной сюда слетается множество грачей и ласточек. Целыми днями птицы мечутся над избами, дерутся и горланят до звона в ушах, и от их крика бухгалтер Евсей Евсеевич теряет соображение и пишет цифры не в ту графу. Вечером птицы куда-то исчезают, и в деревне наступает покойная, благостная тишина.

Хороши летние вечера в Пенькове!

Солнце, честно прогревавшее целый день землю, только что скрылось за лесом, и только верхушки самой высокой сосны перед избой Ивана Саввича золотятся его прощальными лучами. Наступают светлые сумерки. Сперва темнеет в избах, потом на улице. Гаснет верхушка сосны. Гаснет заря.

На столбе возле сельпо зажигается двадцатипятисвечовая лампочка, моргающая во время ветра, девчата идут на ферму доить коров, и одичавшие куры во дворе худого хозяина Глечикова взлетают спать на голую осину.

Становится свежо, прохладно. Но до самой ночи сырые велосипедные тропинки, палисадники, стволы осин и березок грустно пахнут теплым солнышком.

Да, хороши летние вечера в Пенькове, особенно когда председатель колхоза Иван Саввич уезжает в районный центр на какое-нибудь совещание.

В такие вечера дедушка Глечиков не станет стучать палкой под окнами, созывая правленцев, и бухгалтер Евсей Евсеевич знает, что не вызовут его в контору «поднимать дела» и разыскивать прошлогодние справки. В такие вечера бойкая дочка председателя Лариса убегает к избе бывшего тракториста Матвея Морозова, хотя отец строго-настрого запретил ей бегать в ту сторону. А дедушка Глечиков вешает на дверь правления большой, внушительный, но незапирающийся замок и выходит на волю подышать свежим воздухом.

В один из таких вечеров дедушка Глечиков чувствовал себя особенно хорошо. Иван Саввич уехал в город и обещал вернуться только на следующий день. Дедушка сидел на крыльце клуба и ждал, когда люди начнут расходиться с лекции.

Лекция называлась «Сны и сновидения». Читал ее приезжий молодой человек в больших очках – Дима Крутиков. Хотя дедушка и любил посидеть в клубе, но на эту лекцию он не пошел. Раньше главный интерес ему доставляла возможность задавать приезжим ученым людям вопросы. Шла ли речь о новом романе, о планете Марс или о мерах борьбы с глистами, он всегда спрашивал в конце одно и то же: «Что такое нация?» Ответ дедушка знал назубок и радовался, как маленький, если лектор отвечал своими словами или вообще под разными предлогами увиливал от ответа. «Срезал, – радостно хвастался дедушка, – гляди-ка, у него полный портфель книг, а я его все ж таки срезал!» Но Дима Крутиков повадился ездить в Пеньково часто, и все знали, что, кроме страсти к просвещению, тянут его в эту дальнюю деревню карие глаза Ларисы. Уже на третьей лекции он дал совершенно точное определение понятия «нация», и после этого дедушка Глечиков потерял всякий интерес к культурно-просветительной работе.

Он сидел, лениво подсчитывая в уме, сколько набежало ему трудодней за дежурство, глядел на желтую ленту зари, и на душе его было покойно и чисто, как на вечернем затухающем небе. «Хоть бы Иван Саввич уезжал почаще», – подумал он и тут же недовольно хмыкнул, увидев на дороге Матвея Морозова.

Матвей шел к клубу одетый, как всегда, с иголочки, в остроносых хромовых сапогах; новые брюки его были небрежно заправлены за голенища, а длинный пиджак кофейного цвета косо наброшен на плечи.

Это был долговязый, ломкий в движениях парень лет двадцати пяти с печальными глазами и челкой, зачесанной на лоб.

До смерти не забыть деду Глечикову, как обдурил его этот парень после перевыборного собрания. В тот день дедушка страдал животом. И вот в обед зашел к нему Матвей. Дедушка, и в нормальном-то состоянии не переносивший гостей, спросил с печи: «Тебе чего? Или заплутался?» – «Поглядеть зашел, как живешь, – отвечал Матвей, – в чем нуждаешься». – «Какая ни на есть нужда, а в тебе не нуждаюсь. Затворяй дверь с той стороны». Но Матвей ничуть не обиделся. Он вздохнул только и сел под образами. «Ты уйдешь или нет? – закричал дедушка, – Гляди, скажу Ивану Саввичу, что Лариса к тебе бегает, он тебе покажет, почем сотня гребешков». – «Теперь он мне ничего сделать не может, – сказал Матвей и снова вздохнул. – Сняли его с председателей».

Дедушку словно ветром сдуло с печи. «Да что ты! Этакую фигуру? Кто заместо его хозяйство сумеет потянуть?» – «Значит, дедушка, надо было отказаться?» – печально спросил Матвей. «Чего?» – не понял дед. «И правда, надо было отказаться, – повторил Матвей сам себе. – Надо было отвести свою кандидатуру». Дед остановился: «Никак тебя выбрали?» Матвей скромно кивнул головой. «Батюшка Матвей Палыч, – захлопотал дед, – да садись ты, чего ты встал? У меня живот схватило, так я и соображение потерял… Вот это да! Вот это так новость! Я думал Тятюшкина поставили. Вот старый дурак… Иван-то Саввич на ульях навел экономию, вот пчелы поносом и захворали. А на ферме у нас погляди что делается… По записи уж не знаю там, сколько голов крупного рогатого скота: истинно одни головы – ни живота, ни брюха. Называются коровы, а титек не видать. Да что тут и говорить! Разве Иван Саввич может держать в уме такое хозяйство? Тут свежего надо, молодого. Обожди-ка, я сейчас…»

Тут надо сказать, что внучка дедушки Глечикова довольно часто присылала из Ленинграда посылки с гостинцами. Что это были за гостинцы – никто не знал, но дед примерно неделю после этого страдал животом и выходил на работу пьяненький. А когда Иван Саввич делал ему замечание, он сердился и кричал, что в крайнем случае выпишется из колхоза и что у него найдется чем себя прокормить. И так случилось, что Матвей угадал к деду как раз в тот день, когда дед получил очередную посылку. Покопавшись в темном углу, дед достал початую бутылку водки, малосольные огурчики и два мутных граненых стакана. «А я не зря к тебе первому пришел, – сказал Матвей. – Я думаю определить тебя при себе советником». – «Это как понимать? Должность такая?» – «Конечно. Делать тебе ничего не надо, только выглядывай, как и что, и докладывай мне, как председателю». – «Вот это верно! – обрадовался дед. – Обожди-ка, а с трудоднями как?..» – «Это мы постановим: по два на день хватит?..»

Дед встал из-за стола, пошатываясь, пошел в темный угол и вынес плитку молочного шоколада. «Отдай Лариске, – сказал он. – Скажи, от меня подарок… Гуляй с ней. Иван Саввича не слушай… Ведь он-то, Иван Саввич, вовсе не разбирается. Загнал меня на ферму и попрекает, а что мне ферма! Я в тридцатом-то годе знаешь кем был?» – «Ступай сейчас в правление, – сказал Матвей, – и доложи, что назначен, мол, советником». – «Ты бумажку бы написал», – попросил дед. «Какую там бумажку? Мы с тобой бюрократов выведем! На словах будем командовать. Чтобы слово сказал – и было сделано».

Разговор этот происходил еще зимой, но дедушка до сих пор огорчается, вспоминая, как в правлении все, даже хмурый Евсей Евсеевич, смеялись, когда он уразумел наконец, что председателем по-прежнему остался Иван Саввич. А еще больше огорчился дед тому, что зря истратил на Матвея почти все гостинцы. На другой день он потребовал, чтобы Матвей заплатил за продукты и предъяви ему бумажку, на которой была выписана стоимость и водки, и шоколада, и четырех папиросок, и малосольных огурчиков, но Матвей сказал, что без печати счет является недействительным, и денег не дал. Впрочем, если бы даже и была печать, сказал Матвей, то все равно ему полагается скидка, потому что после скандала в правлении дедушку Глечикова все-таки отставили от фермы и назначили сторожем и, кроме того, вся деревня стала его величать «советником».

Вот этот Матвей Морозов и сел теперь на скамейку рядом с дедушкой. Глечиков сделал вид, что не замечает его, и отодвинулся.

– Телефон в правлении звенит как зарезанный, а Глечиков опять где-то бегает, – сказал Матвей задумчиво и тихо, словно рядом с ним никого не было.

– Целый день поясницу ломит, – забормотал дед. – Или застудился, или к непогоде…

– А чего ему не бегать, – размышлял вслух Матвей. – Он сейчас бьет где-нибудь баклуши, а трудодни ему идут. А телефон, между прочим, звенит.

– Вроде бы и к непогоде ломит, а небо чистое, – кряхтел дед. – Верно, застудило… Керосином бы натереть, что ли…

– Может, сам председатель сельсовета телефонирует, – продолжал Матвей огорченно. – Ну и дисциплинка, скажет, в Пенькове! И кто, скажет, у них там дежурный!.. Наверное, Глечиков. Раз на месте нет – значит, Глечиков.

– А это не твоя забота! – взорвался наконец дед. – Жужжит, как оса. Я в тридцатом-то годе знаешь кем был? А ты тогда только пеленки марал. – Он победно оглядел Матвея и, вытянув ногу, полез в карман за кисетом.

– А телефон-то, наверное, звенит и звенит, – вздохнул Матвей.

Он условился с Ларисой, что в восемь часов вечера она выйдет из клуба, и к тому времени Глечикова желательно было спровадить.

– Сейчас схожу послушаю, что за звон, – сказал дед, доставая газету. Он обдул ее со всех сторон и оторвал неровную полоску. – Пущай меня хоть сегодня снимают. Потом небось сами придут кланяться. Сам Иван Саввич придет: «Василий Миколаевич, скажет, зарез без тебя. Будь такой добрый, заступай на дежурство». – «Нет, скажку, пускай вас Матвей обеспечивает», – дед гордо глянул на Матвея и стал оборачивать бумажку вокруг толстого пальца.

В это время отворилась дверь и на крыльцо вышла Лариса в красном, сбитом на спину платке и в короткой жакетке.

Она посмотрела по сторонам быстрым, как у птицы, взглядом больших карих глаз и, заметив Матвея, на мгновение сморщила свой твердый курносый носик.

– Ты кого тут караулишь? – спросила она, хотя прекрасно знала, что он ждет ее, и была рада этому.

– Да вот Василия Николаевича. Чтобы спать не сбежал, – ответил Матвей.

Глечиков проворчал что-то невразумительное и стал загребать козьей ножкой махорку.

– Небось на первой лавке сидела? – продолжал Матвей, намекая на отношение к ней лектора.

– Это мое дело.

– Я видел твоего жениха. Он так в клуб прыснул, что из-под ног искра полетела… Досидела бы до конца, – он бы тебя и до дому довел.

– Чего меня водить? Не слепая. Сама дойду,

– Может, он тебе колечко подарил?

– Может, и подарил. Это дело наше.

– А ну, дай руки, погляжу.

– Много будешь глядеть – глаза полопаются, – сказала Лариса.

– Все равно проверим. – Матвей обхватил ее за плечи, притянул к себе, и они стали возиться на скрипучем, видавшем виды крыльце, сохраняя на лицах серьезное выражение. Хотя Лариса и не очень противилась, Матвей не спешил разглядывать ее руки: он обнимал ее, прислонялся щекой к ее гладкому лицу и даже украдкой поцеловал ее, впрочем Лариса этого, кажется, не заметила,

– Пусти ты… Надо же!.. Руку!.. Руку вывернешь, леший!.. Смотри, пиджак упал… Пиджак затопчешь… – говорила она, стараясь спрятать свое круглое, пылавшее шершавыми пятнами лицо от его горячего дыхания, но, все время попадая то щекой, то ухом в нахальные крепкие губы.

Наконец Лариса попыталась вырваться, но от ее неловкого движения пострадал только дедушка Глечиков; она невзначай толкнула его и он рассыпал махорку.

– Уйдете вы отсюда?! – закричал дедушка. – Никакого покою нету! – и, раздраженно топая по ступеням, он сошел с крыльца и повернул за угол. На ходу он соображал плохо и, пройдя немного, остановился подумать, как будет лучше: воротиться в правление или идти домой спать? Глубокая тоска легла ему на душу. Может быть, он затосковал оттого, что одолела его куриная слепота и вокруг ничего не было видно, а может быть оттого, что ни Матвей, ни Лариса не принимали его во внимание, будто не сторож Глечиков, а его портрет во весь рост находился на крыльце.

А было время – гремел Глечиков на всю деревню. Он был непоседлив, изъездил все соседние области, работал даже рыбаком на Ладожском озере. Вернувшись, организовал в Пенькове коммуну под названием «Красная волна» и за один год собирался наладить райскую жизнь. За короткое время он перевернул вверх дном все хозяйство и чуть не угодил под суд. Коммуна рассыпалась, а Глечиков обиделся на весь белый свет и, когда организовали колхоз, злорадствовал над неудачами и ничего не одобрял. В конце тридцатых годов он поругался с председателем и снова уехал – сперва к одному сыну, в Калинин, потом к другому – в Ленинград; с обоими сынами он тоже переругался и вернулся назад в Пеньково, где к тому времени единственной памятью о его бурной, но бестолковой деятельности осталось название колхоза, странно звучавшее в этой лесной местности.

Невеселые думы дедушки прервал раздавшийся из темноты голос:

– Глечиков! Можно тебя на минутку?

«Никак председатель с пути воротился?» – растерялся дедушка, узнав по голосу Ивана Саввича.

– Я, батюшка, только-только от телефона отошел, – заговорил он торопливо. – За папироской побег. Займу, мол, папироску, и назад.

– Давно ты за папироской бегаешь, – послышался где-то совсем рядом голос Ивана Саввича. – На, закуривай.

– Не видать, батюшка.

Председатель сунул ему в руки папироску и продолжал: