Текст книги "Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава тринадцатая
Холодное воспитание

В декабре ударяли свирепые морозы. Хозяйки топили по два раза на день. Молоко в бидонах превращалось в иглистый лед.

Вечером в избе у секретаря комсомольской организации Лени Войкова собралось бюро с активом. Добиться созыва всех комсомольцев из трех деревень почти никогда не удавалось, и многие серьезные вопросы приходилось решать на собраниях неполного состава. Такие собрания и назывались: «Бюро с активом».

Изба была небольшая, но другого места не нашлось. В клубе не топили, а в конторе Евсей Евсеевич готовил материалы к годовому отчету и никого туда не пускал.

Некоторых комсомольцев Тоня увидела здесь первый раз. Из Кирилловна пришли две молоденькие, пугливые учительницы. Они сели в углу и до самого конца сообщения Лени проверяли тетрадки. Пришла Шурочка-счетовод, и ее сразу засадили писать протокол. Доярки собрались почти все – и комсомолки и некомсомолки. Пришла и Лариса, но пользы от нее никакой не было. Она завела с Ленькиной бабкой разговор про эмалированные кастрюли, и унять ее никто не мог.

Собрание было посвящено вопросам животноводства. Леня обрисовал угрожающее положение с кормами, довел до сведения, что сена не хватит и до марта. Несмотря на это, имеются случаи плохого хранения фуража, порчи его, пропажи при перевозке. Был случай скармливания гнилой картошки, и Зорька перестала жевать жвачку. По поручению правления, Леня призвал комсомольцев взять шефство над хранением фуража, не допускать перерасхода кормов и включиться в вывозку дробины с пивоваренного завода.

Кончить Лене не дали.

– Обеспечьте подвесную дорогу, как в «Новом пути», тогда и не станут корма пропадать! – зашумели доярки.

– Обеспечьте нормальную кормокухню, тогда и cпрашивайте!

– И так работаем от темна до темна, ведрами воду в гору таскаем, а тут еще за дробиной ездить!

– А в «Новом пути» водопровод, и доят два раза в день.

Леня постучал по столу карандашом, потом книгой, потом сел и стал дожидаться, когда шум утихнет.

– Надо же! – сказала Лариса. – Только народ растравили. И зачем было в «Новый путь» ездить? А все – Тонька!

– Можно мне? – сказала Тоня. Шум постепенно утих.

– Не знаю, может быть, и напрасно мы ездили в «Новый путь», – сказала она, – но я не жалею, что мы там побывали. В «Новом пути» главное богатство не фермы, не подвесные дороги. Там люди свое дело глубоко понимают. Все – и рядовая свинарка и даже мальчишка – все понимают. А у нас что? Вот Уткин рассыпал сульфат аммония. Так он не то что не знал, зачем это нужно, а даже не верил, что от его работы будет какая-нибудь польза. Сыплет и прохожих конфузится. Разве так можно? Возьмем доярок. Вот вы коров кормите, а не понимаете, отчего Зорька жвачку прекратила. Не от картошки она прекратила, а оттого, что солома мелко порезана…

– А мы виноваты? Пускай нас на курсы направят.

– Всех мы на курсы отправить не можем. Надо здесь, на месте, учиться, поднимать свою культуру.

– Какая тут культура – ни кино, ни танцев…

– Я сейчас не про танцы говорю. Вы слышали, наверное, говорят: культура труда, культура производства… Вот Лариса, наверное, тоже читала про культуру поведения, а сама разговаривает на посторонние темы… Она бы тоже должна понять…

– Где уж нам понять! – откликнулась Лариса. – Заладила: «культура, культура…» А где нам этой культуры набираться? В клубе стекла побиты, крыша дырявая, дров нет – там, наверно, уж и портреты носы отморозили. Хоть бы портреты пожалели! Надо же! В лесу живем, а дров нету. Ты бы вот на пивоваренный завод съездила, в общежитие, поглядела бы, как там рабочие живут, Молодые ребята, а грамотней наших пеньковских мужиков. У них там и Дом культуры, и журналы на каждую комнату, и шашки, и радио, и кино чуть не каждый день. А у нас нет ничего. Почему это? Что нам, меньше ихнего понимать надо? Вот, гляди, сама: у них на заводе парень стоит возле одной машины, а нам за лето самое малое возле десятка разных машин приходится толкаться. Там у них парень одну работу исполняет, а у нас и сев, и косьба, и молотьба, и еще сто разных дел наберется. Рабочий в цеху, под крышей, а у нас – поля да луга: то зной, то дождик – ко всему надо приноровиться. Возле рабочего всегда инженер и мастер, а тебя, бывает, на ферме целый день не видать. Да что толковать! Вы только агитируете, а клуб как был дырявый, так и стоит дырявый.

– Я разговаривала с Иваном Саввичем, – сказала Тоня. – И еще буду говорить. Только мне одной ничего не сделать. У него отсталые настроения.

– У Ивана Саввича на гуашь денег не выпросишь, – вставил Леня.

– И кроме того, нельзя вовсе перечеркивать нашу культурную работу, – продолжала Тоня. – У нас все-таки бывают лекции.

– Это Димка-то говорит лекции? – подхватила Лариса. – Подумаешь, культура! У него вся культура в портфеле. В портфеле привезет, в портфеле увезет. А сам – дурак дураком. Мой Матвей и то против него профессор.

– Конечно, Морозов способный человек – никто не отрицает, – согласилась Тоня. – Поэтому и жалко, что у него нет самого элементарного кругозора.

– Это не твоя забота, – сказала Лариса. – Будет у тебя мужик – его и обсуждай. А со своим мужиком я сама разберусь. Помощниц мне не требуется.

– Не мужик, а муж, – поправила Тоня. – Говорить «мужик» некрасиво.

– Надо же! К каждому слову цепляется… Он не в колхозе, а в МТС работает; и дела до него тебе нет.

– Меня разбирают? – раздался насмешливый голос.

В дверях, небрежно прислонившись к косяку, стоял Матвей.

– Вот он! – засмеялась Лариса. – Некультурный муж пришел. Куда лезешь, лапотник! Тебе тут делать нечего. Тут культурные собрались.

– Обожди, – остановил ее Матвей. – Что верно, то верно. Как живем мы тут в лесу лешаками, так и подохнем лешаками. Такая уж наша судьба… – Он вздохнул и сказал спокойным, не ожидающим возражений голосом – Пошли домой.

– У нас комсомольское собрание, – объяснил Леня.

– А мне что? У вас собрание, а мне уезжать в утро. Пошли.

– Надо же! То отец домой загонял, а теперь собственный мужик, – сказала Лариса, ласково глядя на Матвея большими карими глазами.

Она заправила полушалок под шубку и стала застегиваться, становясь все стройней и стройней после каждой застежки.

– Всегда так, – сказал Леня. – Как девка фамилию сменит, так ее хоть из списков вычеркивай.

– А почему это все они обязаны возле тебя сидеть? – спросил Матвей. – Что ты за петух плимутрок!

– В клубе холодно, – объяснил Леня. – Поэтому и собираю у себя.

– А ты кто? Секретарь комсомольский или кто? Я бы на твоем месте собрал весь Комсомол в холодном клубе, да вызвал бы председателя, да закатил бы доклад часа на три. Поморозили бы его разок-другой – были бы и дрова и средства на ремонт. Он стужу не уважает.

Девчата засмеялись.

– А что, это идея! – сказал Леня.

– Да разве он придет? – заметила Шура.

– Как же не придет, когда сам велел обсудить этот вопрос. Сбегай, Шура, за ним.

– Что ты! Я не пойду.

– Ну, тогда Лариса. Сходи, Лариса.

– Еще чего!

– И ты боишься?

– Не пойду – и все.

– Хорошо. Я схожу, – сказала Тоня решительно. Комсомольцы подняли воротники и гурьбой отправились в клуб.

Пробивая ногами в сугробе дорожку, они поднялись по ступенькам, зажгли свет. Лампочка осветила голые, покрытые инеем стены, длинные скамейки, небрежно сдвинутые по сторонам и лежащие вверх ножками, неровный пол, усыпанный чинариками и семечной скорлупой, треснувшие стекла окон. Шура взяла было веник, но Леня остановил ее:

– Не мети. Пускай поглядит, как у нас тут.

Девчата расставили скамейки, разложили по столу бумаги, чтобы был вид, будто сидят здесь давненько.

Иван Саввич пришел налегке. Он только что отужинал, попил чайку и собирался побыть у комсомольцев минут пять, десять. Затворяя дверь, он обжег голую руку о промороженную железную скобу и, сердито хрустя брезентовыми сапогами по семечной скорлупе, прошел в президиум.

С нескрываемым удовольствии посмотрев на коротенькую стеганку председателя, на его брезентовые сапоги, Леня начал доклад. Он говорил о значении животноводства в сельском хозяйстве, о влиянии кормовой базы на продуктивность животноводства вообще и на продуктивность крупного рогатого скота в частности, о положении кормовой базы в колхозе «Волна», о нехватке кормов.

Комсомольцы слушали и посмеивались. По рядам шел пар, и казалось, что все курят.

Иван Саввич тоже слушал, одобрительно покачивая головой. Примерно через полчаса он прервал Леню и обратился к собранию:

– Что это вы больно веселые? – спросил он. – Вопрос серьезный, и ничего смешного тут нет… Давай продолжай, Ленька!

Однако продолжать Лене было трудно. Он до того замерз, что едва шевелил губами. Поговорив о решении правления закупить пивную дробину и сено, он предложил принимать обязательства и сел.

– Сколько надо дробины возить? Это подсчитано? – спросила одна из доярок.

– Евсей Евсеевич после подсчитает.

– Нет, надо сейчас прикинуть. А то какое же это будет обязательство?

– Погодите, сейчас поясню, – поднялся Иван Саввич.

– Не могу больше, – шепнула Тоня Шурочке. – Не знаю, как ты, а я пальцев не чувствую.

– Терпи, – сказал Леня. – На-ка вот мои варежки.

– Его все равно не проймешь. Смотри, даже уши у шапки не опускает.

После выступления Ивана Саввича приняли решение точно подсчитать дополнительные работы и собраться снова, чтобы принять обязательство.

– Все? – спросил Иван Саввич.

– С первым вопросом все, – злорадно сказал Леня. – Слово имеет зоотехник Глечикова.

– Почему это я? – встрепенулась Тоня. – Я не готовилась.

– Давай, давай. За спиной говоришь, и в глаза не бойся.

– Про меня речь? – спросил Иван Саввич. – Что же, послушаем критику.

И он уселся поудобней, словно собирался пробыть здесь до самого утра.

– Хорошо. Я скажу, – Тоня поднялась. – Вопрос у нас к вам о культуре, Иван Саввич.

– Ты давай с теоретическим обоснованием, – крикнули из рядов.

– Хорошо. Всем известно, что раньше, при царизме, крестьянству в основном помогал опыт. Опыт, который собирался веками. Опыт… – Тоня поежилась. – Опыт этот оформился в виде различных примет, поверий и поговорок. Вместо научных сроков были разные петровы дни и параскевы пятницы, вместо агротехники – «сей овес в грязь, будешь князь».

– А овес родился, – заметил Иван Саввич.

– А почему родился? Потому, что веками делали одно и то же, в каждой губернии, в каждом уезде одно и то же, одно и то же. Потому, что земледелие не двигалось вперед и довольствовалось низкими урожаями. А теперь? Теперь каждый год у нас на полях что-нибудь новое. И всегда так будет! И мы обязаны осваивать новое, чтобы улучшать наше производство, чтобы увеличивать урожаи… – Она посмотрела на Ивана Саввича. Он сидел, не опуская ушей своей большущей заячьей ушанки, и внимательно слушал.

– К сожалению, – продолжала Тоня, ожесточаясь, – до сих пор у нас есть люди, которые думают обойтись одним древним крестьянским опытом. Конечно, я не хочу сказать, что нам его не надо знать. Знать его надо. Но без настоящего образования, без культуры мы, Иван Саввич, из нужды не вылезем. И Лариса правильно ставит вопрос, что у нас – недооценка культуры… У меня все, – внезапно сказала она и села, и Леня почувствовал, как мелко задрожала скамейка.

– Понятно, за какую ты вожжу дергаешь, – сказал Иван Саввич. – Тоже в новом клубе плясать захотела. А я вам вот что скажу…

– У вас надолго? спросил Леня, потирая застывшие колени.

– Не бойся. Не больше твоего… Увидали вы в «Новом пути» клуб – вот и вам такой же клуб подавай. Это мне понятно. А ферму вы у них видали? Телятник видали?

– Видали, – сказал Леня. – Они телят воспитывают по холодному методу.

Все засмеялись.

Иван Саввич переждал смех, покачал головой и медленно проговорил:

– Эх, ребята, ребята! Что, я не вижу, что ли, что вы из меня здесь хотите эскимо сделать? А телятами-то оказались вы, а не я. Смотрите, у Тони нос побелел. Потри, потри носик-то… Ну, Тоня ладно, городская, еще к нашему климату не привыкла. А тебе бы, Ленька, тоже надо меньше возле печки плакаты писать, а почаще на ферму наведываться… Я знаю, вы сейчас с меня новый клуб попросите, а мы считаем, что нам новая ферма нужней.

– Мы не просим такой, как в «Новом пути», – объяснил Леня. – Нам бы хоть этот отремонтировать.

– Дайте нам ригу Алевтины Васильевны, дайте немного гвоздей и тесу – остальное сами сделаем, не на трудодни, а так.

– Алевтина не даст риги. – сказал Иван Саввич.

– Почему не даст? Рига не ее, а колхозная.

– Вот видишь, колхозная. Как я ее отдам? Она в неделимом фонде числится… Клуб у вас есть – и ладно пока. А про стужу вам и говорить совестно. Вы молодые, в валенках, а я вон как одет, и мне хоть бы что…

Иван Саввич машинально стянул с головы заячью шапку и, опустив теплые уши, снова надел ее.

Ребята захохотали.

Он сперва не понял, над чем смеются, а когда понял, несколько смутился.

– Ну что ж, – оказал он. – И меня пробрало… Вполне понятно. Шут с вами. Берите ригу. Все?

– Все! – радостно зашумели комсомольцы.

Позабыв вернуть чужие рукавицы, Тоня первая бросилась домой. Стужа до того проняла ее что на улице ей показалось теплее чем в клубе.

Глава четырнадцатая
Самолет летит на Ленинград

Ребята поначалу дружно взялись за переустройство клуба и за месяц сделали немало. Алевтина Васильевна, к общему удивлению, не стала шуметь, когда разбирали ригу. Она только вышла поглядеть и, когда рушили стены, сказала Тоне постным голосом: «Пускай ломают. Теперь это не мое добро – колхозное. Вам лучше знать, когда строить и когда ломать, касатка. На то вы и ученые», – и утирала сухой рот концом платка. Ее изба стояла рядом с клубом, и Тоня иногда бегала к ней за оселком или веревкой. Алевтина Васильевна и тут не отказывала. «Бери, бери, касатка, – приговаривала она, подавая оселок. – Коли ни риги, ничего не осталось, так с оселка не разживусь», – и морщила губы, точно они у нее были на тесемках.

Работа на стройке сдружила комсомольцев. Даже Лариса стала разговаривать с Тоней без обычной насмешливости.

– Ты бы от Алевтины подальше, – сказала она однажды. – Вредная баба. Смотри!

Она сидела верхом на стене, в лыжных штанах, и уверенно, по-мужски, тюкала топором.

– У тебя ко всем подозрение, – возражала Тоня, закрываясь своей маленькой ладонью от брызгавшей из-под топора щепы. – Алевтина Васильевна, если ты хочешь знать, помогает нам.

– Погоди, она тебя еще укусит! – говорила Лариса. – Ей этот клуб – нож вострый. В клубе гулять будем – кто к ней пойдет? Она только и живет с наших гулянок. Ей деньги платят. Смотри!

А Тоня только улыбалась, показывая свой непослушный зубок.

Работа подвигалась. Бревнами от разобранной риги удлинили избу, и здание уже вырисовывалось, – немного нескладное снаружи, но зато удобное внутри: со сценой, зрительным залом и фойе. В фойе получилось столько места, что планировали поместить там и библиотеку.

Дело могло бы пойти еще быстрей, но частые нехватки мелких строительных материалов надолго тормозили работы.

Выходили из положения по-разному. У Ивана Саввича удалось выпросить немного денег и кое-что купить в городе; по просьбе Зефирова и Матвея в эмтээсовских мастерских нарезали болты. А дранку для крыши обеспечили совсем просто: Матвей пустил слух, что приедут собирать налог с частников, и Уткин все свои запасы настроганной дранки закопал в овраг. Оттуда и брали сколько было надо.

Да и Иван Саввич, чем ближе к концу подвигалась работа, тем больше добрел и, когда приезжал Игнатьев, первым делом подводил его к клубу и показывал:

– Вот – создаем культурный очаг.

Однако денег больше не давал и трудодней за строительство культурного очага не начислял.

Видимо, поэтому ребята стали реже выходить на стройку, и каждого надо было подолгу упрашивать. А в последние дни работа совсем стала из-за болтов. Болты обещал принести Матвей. Но вот уже третий день он не приходил из МТС, и о нем не было ни слуху ни духу.

Тоня думала: «Как только соберут правление, поставлю вопрос, чтобы начисляли ребятам хоть немного трудодней».

Заседание правления состоялось внезапно. Днем на ферму прибежала Шурочка и выпалила:

– Антонина Андреевна, Иван Саввич велел вам захватить с собой план и срочно бежать в контору.

Тоня недоумевала. Зачем вдруг понадобились председателю ее наметки, к которым он относился с откровенной насмешкой? Но в конторе все выяснилось. Когда члены правления собрались и расселись по своим местам, Иван Саввич достал из кармана газету и медленно и торжественно прочитал постановление партии и правительства об изменении практики планирования сельского хозяйства.

– Ясно? – спросил он весело, дочитав до конца.

– Выходит, я была права, – сказала Тоня. Все почему-то засмеялись.

– Права, права… – закивал Иван Саввич. – Умней меня, дурака. Теперь, поскольку мы сами отвечаем за план, давай-ка снова поглядим твои таблички. Теперь интересней.

И снова началось обсуждение тониного плана. Происходило оно гораздо серьезней, чем в прошлый раз, но чем дольше шло, тем тяжелей становилось Тоне.

– Вот ты хочешь ольшаник корчевать, – объясняли ей правленцы. – Дело-то в том, что на наших полях много камня. И камень не верховой, а подземный – лежак. Сверху его не видно, а как станешь пахать, так вылезают огромные булыжины и ломают лемехи. Трактористы не хотят работать в бригаде Зефирова: говорят, что на пеньковской земле камень растет, как картошка. И это на земле, которая распахивается много лет. Сколько же камня будет на новине? Сколько надо труда, чтобы его окучить и свезти на межи?

Об увеличении площадей под кукурузу никто не хотел и слушать. И опять-таки это объяснялось серьезными причинами: для удобрения нужно сейчас же, под зяблевую вспашку, вносить навоз, а его, как всегда, не хватало. В общем, от наметок Тони почти ничего, кроме сокращения ячменя и введения вико-овсяной смеси, не осталось.

«Ну и ладно, – думала она, едва сдерживая слезы, – Ну и ладно… Пускай сами делают. Посмотрим, что получится…»

План обсуждали до поздней ночи.

В конце концов решили план переделать и в помощь Тоне выделили Евсея Евсеевича, Тятюшкина и Леню Войкова.

Люди поднялись было, чтобы расходиться, но Тоня сказала, что есть еще один срочный вопрос – строительство клуба, – и попросила остаться.

– Поздно, пожалуй, – протянул кто-то.

– Вы и план не хотели обсуждать, – сказала Тоня, – пока не дождались постановления. А вот будет постановление насчет культуры, тогда увидите…

Члены правления неохотно сели.

Тоня просила начислить строителям хотя бы немного трудодней. Кроме того, она подала заявку на материалы, необходимые для завершения строительства. Среди позиций, перечисленных в заявке, были обои.

Прочитав вслух количество рулонов, Иван Саввич с сомнением покачал головой, заметил, что заявка такая же нереальная, как и план, и прозрачно намекнул, что, кроме клуба, этими рулонами можно оклеить еще одну избу.

Тоня вспыхнула. Она оказала, что объемы работ подсчитывал секретарь комсомольской организации. И если правление не доверяет комсомольцам, она готова хоть сейчас пойти с кем угодно и лично все перемерить.

Было двенадцать часов ночи. Никто идти не согласился. Иван Саввич посоветовал отложить промер на следующий день, но Тоня понимала, что председатель хочет положить заявку под свое толстое стекло.

– Тогда я пойду одна, – сказала она и вышла на улицу.

Ночь была студеная, светлая. Снег мерцал на дороге и скрипел под валенками Тони на всю деревню. По чистому небу, из конца в конец озаренному лунным и земным светом, летел самолет. Все уже спали, только у полуночника Тятюшкина топилась печь, и плотный березовый дым, освещенный с одной стороны луной, тянулся вверх, долго не растворяясь в неподвижном, заледеневшем воздухе. Самолет мурлыкал над головой, но его не было видно, только красная и зеленая звездочки тихо плыли на запад, к Ленинграду. И Тоня вспомнила ту ночь, когда ехала в Пеньково, и ужаснулась, подумав, какой далекой кажется ей эта ночь и каким бесконечно длинным недолгое, прожитое в Пенькове время. Ей вспомнилось покойное купе скорого поезда, женщина, любившая Гамсуна, инженер в носках, и впервые за все время она позавидовала им, ей самой захотелось ехать, все равно куда, только ехать, на поезде или на самолете, только ехать, двигаться, двигаться…

В сущности, она так и не прижилась здесь по-настоящему, так и не сошлась с людьми, и жизнь ее тянется отдельно от общей жизни колхоза, как этот дым из трубы, не смешиваясь с воздухом.

И хотя колхозники относились к ней с уважением, но и уважение у них не настоящее, а снисходительное, какое полагается воздавать ученым людям. Вот она говорила о трудностях на строительстве клуба, просила начислять ребятам трудодни, и ее слушали с уважением, но без сочувствия, слушали и думали о своих семьях, думали о том, что если без толку разбазаривать трудодни, то в конце года всем на круг меньше достанется. Она просила денег на обои, а они думали о том, что нечем кормить скотину и надо где-то изыскивать средства на покупку сена. Какие уж тут обои! У них свои серьезные нужды, серьезные заботы. Вот она решила ночью идти измерять периметр клуба, и все понимали, что это ребячество, но никто не остановил ее, никто не сказал, что это глупость.

Наверное, и не дождутся ее, посмеются немного и разойдутся по избам, к своим мужьям и женам, поужинают и лягут спать. А у нее нет даже человека, которому можно пожаловаться, рядом с которым поплакать.

– А вот все равно пойду и смерю, – ожесточаясь, шептала Тоня.

Скрип ее шагов уже отзывался трескучим эхом в голых стенах – она подошла к клубу.

Тоня с детства боялась темноты нежилых и неустроенных мест. Но тоска одиночества в этот момент была так сильна в ней, что заглушала все другие чувства, и, ни о чем не думая, она поднялась по чуракам, набросанным возле дверного проема, внутрь.

Старая половина здания была покрыта кровлей, а на другой, пристроенной половине только еще поднимались стропила. Тоня промерила сперва наиболее трудную, темную часть, затем прошла в пристройку. Пол там еще не был настлан, и доски, припорошенные снегом, в беспорядке валялись на лагах.

Осторожно пробуя ногами, где ступить, чтобы не провалиться, Тоня начала мерить и вдруг услышала за стеной какое-то шевеление.

– Кто тут? – спросила она, замирая от страха. Никто не отвечал. Но легкий шум повторился.

– Кто тут? – снова спросила она одновременно пугающим и испуганным голосом.

В проеме показалась темная долговязая фигура человека с мешком в руке. Человек спрыгнул вниз и нескладно прислонился к стене.

– А-а, Матвей! – успокоилась Тоня. – Ты зачем пришел?

– Болты принес, – он бросил мешок, тяжело звякнувший металлом. – Алевтина сказала, что ты здесь. Вот и сдаю из рук в руки.

Он шагнул к ней, и лунный свет залил его с ног до головы. Его напряженное лицо напугало Тоню. Она молча отступила.

– Вон какую тяжесть притащил, – продолжал Матвей. – Хотя бы спасибо сказала. Если б не ты – не понес. Больно надо!

– Знаешь, Морозов, мы благодарны за то, что ты нам помогаешь, – торопливо начала Тоня. – Но иногда твои выходки выводят из терпения.

– Какие выходки?

– Всякие. Помнишь, из «Нового пути» ехали?

– Помню.

– Ну вот. – Тоня сделала многозначительую паузу. – Я давно тебе хотела сказать.

Некоторое время Матвей переламывался всем своим нескладным, разболтанным телом, то подбоченивался, то отставлял ногу, и Тоня внимательно следила за ним, словно от того, какую он примет позу, зависело то, что он сейчас скажет. Наконец он сунул руки в карманы, взглянул на нее всем своим бледным в лунном свете лицом и медленно проговорил:

– Я тогда над собой измывался, а не над тобой. Внезапно он сменил тон и продолжал насмешливо:

– А тебя не поймешь. Согревал – не нравится. Пересел – опять не нравится.

– Неужели ты не соображаешь? В машине столько людей, а ты…

– А без людей, значит, можно?

– Не говори глупостей…

– Глупости, глупости… – Он ненадолго замолчал и закончил упавшим голосом: – И зачем только ты к нам приехала… Да ты не бойся. Силком не трону.

Тоня попятилась, доска под ее ногой треснула и она провалилась в подполье. Острая боль почти лишила ее сознания. Она застонала. Матвей прыгнул вниз, поднял ее на руки, донес до избы Алевтины Васильевны и постучал ногой в дверь.

Дверь оказалась открытой, в горнице горел свет, но хозяйки не было.

Матвей опустил Тоню на широкую скамью, принес подушку и сел в головах.

Тоня лежала вытянувшись. На одной руке ее была рукавичка, на другой – рукавички не было. Ее детски-внимательный взгляд был устремлен к потолку, и с угла на висок стекала слеза.

– Здесь больно? – спросил Матвей.

– Не трогай, – сказала Тоня.

– Перелома у тебя нет. Не бойся. Простой вывих. Вправят в два счета. Сейчас к шоферу сбегаю – доктора привезу.

Она медленно перевела на него глаза и сказала тихо:

– Уеду я отсюда, Матвей.

– Куда?

– Все равно. Переведусь куда-нибудь. – И, помолчав, добавила: – Мне тут очень, очень одиноко. Уеду куда-нибудь подальше.

– Теперь я тебя где хочешь разыщу, – сказал Матвей.

Хотя он сидел неподвижно, в некотором отдалении от нее, Тоня безошибочно чувствовала, что он собирается ее поцеловать.

– Не смей, – сказала она.

Матвей сидел все так же неподвижно, но она знала, что сейчас он ее поцелует.

– Ты пользуешься тем, что я не могу встать и уйти, – сказала она.

Матвей нагнулся и приник к ее губам своими горькими от табака губами с такой силой, что голова ее ушла глубоко в подушку. Дверь отворилась, и вслед за Алевтиной Васильевной вошел Иван Саввич.

– Вот они как тут пригрелись, – запела Алевтина Васильевна постным голосом. – А я-то беспокоюсь, что они там в темь забрались…

– Она ногу вывихнула, – сказал Матвей. – Надо доктора.

Иван Саввич повернул голову в его сторону и оказал:

– С доктором без тебя разберемся. Утри губы и ступай домой.

Потом бросил в ноги Тоне ее осыпанную снегом рукавичку и сказал:

– Не теряй. Гляди – всю себя растеряешь.

На следующий день с легкой руки Алевтины Васильевны по деревне пошли разговоры о том, что Матвей гуляет с Тоней.