Текст книги "Секретная просьба (Повести и рассказы)"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава VII
РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ

КНЯГИНЯ ТРУБЕЦКАЯ

– В Сибирь!

– Бог ты мой!

– Катенька!

Княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая уезжала к мужу в Сибирь, на каторгу.

Когда прошение Трубецкой попало в руки к царю, он долго вертел бумагу. Не хотел Николай I отпускать Трубецкую:

– Пример нехороший. Поедет одна, а за ней и другие следом.

Мечтал Николай I о том, чтобы забыли вообще декабристов, чтобы отвернулись от них и отцы и жёны. Решил припугнуть Трубецкую.

– Если поедет, лишить её титула княжеского. Посмотрим, посмотрим, усмехнулся Николай I. – Сразу небось передумает.

Сообщают царю:

– Трубецкая согласна, ваше величество.

Хмыкнул царь Николай I. Уставился в потолок. Что бы ещё придумать?

– Денежных сумм не брать. Ценных вещей не брать. Подчиняться во всём коменданту. Видеться с мужем в неделю раз. Ладно, пусть будет – два, зато в арестантской палате. И при свидетелях. Посмотрим, посмотрим, усмехнулся Николай I. – Сразу небось передумает.

Сообщают царю:

– Трубецкая согласна, ваше величество.

Хмыкнул царь Николай I. Грозно повёл бровями. Уставился в потолок. Что бы ещё придумать?

– Если родятся дети, – царь поднял палец над головой, – лишать их отцовской фамилии. Приписывать к местным заводам. Считать крестьянами. Посмотрим, посмотрим, – усмехнулся Николай I. – Сразу небось передумает.

Сообщают царю:

– У княгини слёзы стоят в глазах.

Улыбнулся царь Николай I. Ладошкой потёр ладошку. Молодец, неплохо, видать, придумал.

– Значит, не едет теперь Трубецкая!

– Ваше величество, едет, согласна.

– Ах так! – обозлился царь. – Навеки ее в Сибирь. Дороги назад не будет!

Тронулась в путь Трубецкая. Верста за верстой, верста за верстой. Десятки, сотни, тысячи вёрст. Приволжские степи. Уральские горы. Просторы сибирских лесов и рек.

– Быстрее, быстрее, – просит княгиня.

Едет и ночью и днём. Через месяц Трубецкая была в Иркутске. Рядом совсем Благодатский рудник – там находился сейчас Трубецкой. Ещё несколько дней – и увидит княгиня мужа. Однако не пропускает иркутский генерал-губернатор жену декабриста дальше. Находит причины разные. Получил он приказ от царя чинить непокорной помехи.

– Не могу, не могу, княгиня. Осень. На Байкале обвалы, большая идёт волна.

При новой встрече:

– Не могу, не могу, княгиня. Не предвидится транспортных средств.

Проходит ещё неделя.

– Не могу, не могу, княгиня. На дорогах идёт разбой. Я же за вас в ответе.

Не отступает отважная женщина.

Сослался губернатор тогда больным.

Ходит к нему Трубецкая и раз, и второй, и пятый, слышит одно в ответ:

– Его превосходительство хворые.

– Его превосходительство хворые.

– Но может принять, не может.

Пять месяцев добивалась Трубецкая приёма. Не отступила. Доконала она губернатора. Получила право тронуться дальше в путь.

Но это было ещё не всё. Приехала Трубецкая на Нерчинские рудники, и тут началось всё сначала.

Встретил её начальник Нерчинских рудников Бурнашев:

– Княгиня, княгиня. Жалко мне вас, княгиня. Там не дворцы.

– Знаю!

– Не хоромы…

– Знаю!

– Там снега и кандальный звон!

– Знаю!

Развёл Бурнашев руками. Приказал для Трубецкой приготовить санки.

КНЯГИНЯ ВОЛКОНСКАЯ

В доме Волконских давали бал. Свечи костром пылают. Мелькает за парой пара. Кружатся. Кружатся. Кружатся. Плавно играет вальс. Марии Волконской всего восемнадцать лет. 1825 год. Весна.

Всем известна батарея Раевского. Все помнят суровый 1812 год. Неман. Витебск, Смоленск, Бородино… Кутузов, Барклай де Толли, Багратион, Николай Раевский… Мария Волконская – дочь генерала Раевского.

 
Твои пленительные очи
Милее дня, чернее ночи, -
 

так Пушкин писал о Марии Раевской.

В 1825 году, меньше чем за год до восстания декабристов, юная Мария Раевская стала женой князя Волконского.

Сергей Волконский, как и отец Марии, был прославленным героем войны 1812 года.

В семнадцать лет он уже командовал полком. В двадцать пять стал генералом. В пятидесяти восьми сражениях участвовал князь Волконский. Не счесть наград и орденов, полученных им за отвагу.

Князь Волконский был активным участником Южного тайного общества. И вот приговор – Сибирь, двадцатилетняя каторга, вечное там поселение.

Ещё с большим трудом, чем княгиня Трубецкая, добилась Мария Волконская права поехать следом за мужем на каторгу.

Княгиня Трубецкая ехала летом. Княгине Волконской пришлось двигаться тем же путём зимой!

Снова бежали вёрсты. Мелькали поля в сугробах. Угрюмо смотрели Уральские горы. Грозно качали ветвями сибирские кедры. Бушевали бураны, стонали метели. Кони сбивались с пути. А где-то выли голодные волки. И птицы, не выдержав лютых морозов, падали в снег, как камни.

В Иркутске Марии Волконской, как и княгине Трубецкой, пришлось выдержать нелёгкий разговор с губернатором. Пугал губернатор княгиню.

– Согласна! Согласна! На всё согласна!

В Нерчинске – с Бурнашевым:

– Согласна!

– Согласна!

– Согласна!

И вот Благодатский рудник.

Вот он – Сергей Волконский.

Мария Николаевна бросилась к мужу. Замерла: послышался звон цепей. Это рванулся навстречу Волконский.

Не ожидала Мария Николаевна увидеть мужа в цепях. Растерялась. Но тут же пришла в себя. Опустилась перед Волконским она на колени, поцеловала его кандалы. Потом поднялась и нежно прижалась к мужу.

Начальник рудников Бурнашев, бывший при этой встрече, остолбенело смотрел на молодую княгиню. Было Марии Волконской двадцать неполных лет.

ПЕРВЫЙ СУП

Богат и славен Волконских род. Под Петербургом у них имения. На Украине у них имения. И леса, и луга, и поля – к одной десятине другая нижется.

Ещё богаче князья Трубецкие.

В домах гувернантки, лакеи, слуги. Да и сами дома стены метровые, двери дубовые, входы с колоннами. Внутри кабинеты, залы, столовые, комнаты детские, комнаты взрослые – для себя, для родных, для гостей.

А тут…

Поселились молодые княгини в хилой, убогой каморке. Два аршина вдоль, два поперёк – вот и вся каморка. Если ляжешь, протянешь ноги – дверь не открыть. Если откроешь двери – некуда сунуть ноги. Чтобы хоть что-то увидеть в оконце, надо неделю тереть оконце. К тому же

надо печку самим топить,

надо стирать,

пол подметать,

подметать и мыть,

надо кровать стелить,

картошку чистить,

обед варить,

штопать,

латать и шить.

У русской печки стоят княгини. Впервые в жизни варят княгини суп. Рядом книга лежит поваренная.

Положили картошку, нарезали лук.

– Не забыли ли мы чего?

Положили морковку, лавровый лист.

– Не забыли ли мы чего?

Положили ложку топлёного масла.

– Не забыли ли мы чего?

Бросили соли горсть.

Получился на славу суп. Пар над горшком как облако.

Несут Волконская и Трубецкая в камеру суп – мужьям. Разлили его по мискам. Суп и горяч, и красив, и душист. И жиринки, как льдинки, плавают.

Попробовал суп Трубецкой. Попробовал суп Волконский. Смотрят на них княгини. Мол, не тяните, скажите, как суп.

– Сладок, сладок, – сказал Трубецкой.

– Ой, как сладок, – сказал Волконский.

Смутились княгини. Суп – и вдруг сладок! Что же они сварили?!

– Сладок, сладок! – опять Трубецкой.

– Ой, как сладок! – опять Волконский.

Смутились совсем княгини. Может, книга их подвела поваренная? Может, спутали соль и сахар?

Сладок, сладок! – хором твердят мужья.

Растерялись жёны теперь окончательно. Недогадливы.

Ну, а вы?

Суп ведь руками любимых сварен. Оттого он мужьям и сладок.

КОРОТКОЕ СЛОВО «НЕТ»

Вслед за Трубецкой и Волконской приехали в Сибирь жёны и других декабристов. Александра Григорьевна Муравьёва – жена Никиты Муравьёва, Наталья Дмитриевна Фонвизина – жена генерала Фонвизина, Александра Ивановна Давыдова, Елизавета Петровна Нарышкина, Александра Васильевна Ентальцева. Приехали и другие.

Рвалась к мужу и Мария Андреевна Поджио. Но где же сам Поджио? Нет о нём никаких вестей. Куда же Марии Андреевне ехать? На рудник Благодатский, на Зерентуйский? В остроги Читинский, Петровский, в другие места? Куда?!

– Забудь ты его, забудь, – говорит Марии Андреевне отец – сенатор и генерал Бороздин. – Он преступник. Забудь!

Иосиф Викторович Поджио был приговорён к двенадцатилетней сибирской каторге.

Посылает Мария Андреевна письма в Сибирь.

«Не привезён», – отвечают с рудника Благодатского.

«Не привезён», – отвечают с рудника Зерентуйского.

Приходит ответ из острога Читинского. Приходит из острога Петровского. Из других далёких сибирских мест. Во всех ответах один ответ: короткое слово «нет».

– Забудь ты его, забудь, – начинает отец. – Из головы ты злодея выброси.

Но не забывает Мария Андреевна Поджио.

Летят её письма в далёкие дали: в Якутск, в Верхоянск, в Верхне-Колымск, Туруханск, на Витим. По многим местам Сибири разослал декабристов царь. Может, Поджио именно здесь?

Приходят ответы из дальних далей. Во всех ответах одно слово: короткое слово «нет».

– Помоги, разузнай, – просит Мария Андреевна отца. – Ты сенатор, ты генерал, ты у царя в почёте. Неужели тебе откажут?

Пообещал генерал Бороздин. Слово сдержал. Через неделю принёс ответ.

– Разузнал. Помер давно злодей.

Плачет Мария Андреевна. Не верит.

Идут годы. Один за другим. Не верит Мария Андреевна. Всё ждёт: вот-вот откроются двери, хотя бы письмо принесут от мужа. Десять лет дожидалась она вестей. Наконец сникла, смирилась. Поверила – нет в живых Поджио.

А Поджио был и жив и здоров. Томился он в Шлиссельбургской крепости. Сам Бороздин декабриста туда запрятал. Не зря он сенатор, не зря генерал, не зря у царя в почёте.

Не хотел генерал Бороздин, чтобы дочь вслед за мужем в Сибирь уехала.

– Я хитрее других, – хвастал друзьям Бороздин. И Трубецких и Раевских. Я свою дуру обвёл вокруг пальца. Ради счастья её старался.

А какое у Марии Андреевны счастье? До самой смерти она томилась. Всё вспоминала Поджио.

ЖЕНА КАВАЛЕРГАРДА

– Я выйду замуж за русского!

– Что за фантазии?!

– За русского, за русского, – смеялась Полина Гебль.

Полина Гебль родилась во Франции. И вдруг сложилось так, что девушка приехала в Россию, в Москву. Здесь в Москве Полина Гебль и познакомилась с молодым гвардейским офицером, будущим декабристом кавалергардом Иваном Анненковым.

Редкой преданностью отличалась Полина Гебль. Когда Анненков был арестован, она немедленно приехала из Москвы в Петербург, бросилась к Петропавловской крепости, добилась с ним встречи.

– Кто вы? Куда? Тут и жён не пускают, – преградили ей путь дежурные офицеры. И всё же уступили просьбам молодой девушки.

Пропустили её офицеры, а потом сами же поражались: «Как это мы её пропустили?!»

Полина Гебль и вторично проникла в крепость. Прошёл слух, что Анненков собирается кончить жизнь самоубийством. Стояла ночь. Мосты через Неву были разведены. Шёл лёд. Казалось, перебраться на противоположную сторону нет никакой возможности. И всё же Полина Гебль уговорила старика лодочника.

– Погибнем же, милая, – отговаривался старик.

– Прошу тебя, дедушка.

– Не пропустит Нева, не думай.

– Пропустит, дедушка, пропустит! – твердила Полина Гебль.

Сдался старик, перевёз её на ту сторону. Перевёз, а потом сам же и поражался: «Как это я её перевёз!»

Дежурные офицеры остолбенели, увидя Полину Гебль. Разрешили они ей второе свидание с женихом. Разрешили, а потом сами же и поражались: «Как это мы ей опять разрешили?!»

После объявления Анненкову приговора Полина Гебль решила ехать за ним в Сибирь. Но для этого нужно было получить согласие царя. Узнав, что Николай I будет на военных манёврах под городом Вязьмой, Полина Гебль помчалась под Вязьму. В день манёвров ей удалось подойти к царю. Николай I нахмурился:

– Что вам угодно? Кто вы, жена?

Раздражённо поморщился: «Свои надоели. Так вот тебе на, тягайся теперь с француженкой».

И всё же разрешил Николай I Полине Гебль поездку в Сибирь. Разрешил, а потом сам же и поражался: «Как это я ей разрешил?!» Хотел отменить согласие. Да оказалось – поздно.

И вот Чита. Читинская церковь. Священник. Алтарь. Кадило.

Стоят рядом Полина Гебль и Иван Анненков.

– Да соединит вас господь на веки веков, – выводит батюшка и машет кадилом.

– На веки веков… – тянут певчие.

В Сибири закончилась история француженки Полины Гебль. Она стала Прасковьей Егоровной Анненковой.

Прямо из церкви, заковав в кандалы, Ивана Анненкова вновь увезли в острог.

ОКНА

По Петербургу ходили слухи:

– Вы слышали, тюрьма-то без окон.

– Без окон?!

– Без окон, без окон. Как гроб!

За Байкалом на Петровском заводе для декабристов построили специальную тюрьму. Привезли заключённых, смотрят они на тюрьму – нет окон. Даже хотя бы самых маленьких, даже с решётками, хотя бы у самого потолка…

– Как – без окон?! – возмутились декабристы.

Но не заключённым тюрьму выбирать по вкусу.

– Как – без окон?! – негодовали жёны.

Окружили они со всех сторон генерала Лепарского:

– Фельдфебель!

– Жандарм!

– Палач!

– Будьте благоразумны. Будьте благоразумны, – повторял генерал Лепарский и отступал под защиту тюремных стен. Уж больно грозным был вид у женщин.

Вечером Лепарский вызвал к себе Трубецкую. Из всех жён была она самой решительной.

– Вот посмотрите.

Лепарский показал Трубецкой план Петровской тюрьмы. По плану окна не полагались. Снизу стояла подпись: «Быть по сему. Николай».

– Вот так, Екатерина Ивановна, – сказал генерал Лепарский. – Тут всё выше моей генеральской власти. Только об этом, о том, что видели, очень прошу – молчок.

Не выдали женщины генерала Лепарского. Однако в тот же день в Петербург помчались десятки писем. Жёны декабристов писали родным, знакомым, друзьям, подругам, соседям близким, соседям дальним, друзьям родных, друзьям знакомых и даже тем, кого вовсе почти не знали. И в каждом письме об одном: о Петровском заводе – тюрьме без окон.

Вскоре весь Петербург уже говорил об этом.

Поражался царь Николай. Со всех сторон слышит он об одном и том же. И даже жена царя царица Александра Фёдоровна:

– Николя! Это верно – тюрьма без окон?! Кто это сделал? Фи!

Пришлось отступить царю.

– Да это не я. Вовсе не я. Я ничего не знал. Это же всё генерал Лепарский, – свалил он вину на сибирского коменданта.

Отдал царь Николай I приказ прорубить на Петровском заводе окна.

Что касается генерала Лепарского, то тюремщиком он был терпимым. И там, где мог, содействовал декабристам. Уважали его декабристы.

Пребывая в настроении добром, Лепарский любил говорить:

– Лучше иметь дело с тремястами государственными преступниками, чем с десятью их жёнами. Да где с десятью, – генерал лукаво посматривал на Трубецкую, – тут и одной достаточно.

ПОКЛОНИСЬ

В далёкой Сибири среди многих могил – могила. Часовня стоит над ней.

Если ты будешь когда в Сибири, поклонись дорогой могиле. Русской женщине поклонись.

Александра Григорьевна Муравьёва – жена декабриста Никиты Муравьёва общей была любимицей. Редкой она красоты, редкой она доброты.

Грязь, непогода стоит на дворе, мороз три шкуры с тебя сдирает, пурга ли сбивает с ног, – спешит Муравьёва к тюремной ограде, то мужу еду несёт, то просто взглянуть идёт.

Любому поможет Александра Григорьевна – покормит, напоит, словом утешит, рубаху зашьёт.

Завидуют все Муравьёву.

В Сибири у Муравьёвых родилась дочь. Назвали девочку Нонушкой. Обожала Александра Григорьевна Нонушку.

– Нонушка – солнышко!

– Красавица наша Нонушка!

– Нонушка самая, самая умная!

А Нонушке только год.

Счастлива была Муравьёва. Не замечала сибирской каторги. Но вот подошла беда.

Возвращалась она как-то в непогоду домой из тюрьмы от мужа. Застудилась в пути. Слегла. Не встала больше Александра Григорьевна.

Донесли царю, что в Сибири скончалась жена Муравьёва.

– Все мы смертные, все, – ответил Николай I. – Говорил, не езжайте! Господь покарал. Ну что же, пусть царство ей будет небесное.

Умирая, просила Муравьёва похоронить её в Орловской губернии, в родовом склепе, рядом с отцом.

Доложили царю и об этом. Не соглашается Николай I.

– Ваше величество, просят родные.

– Воля усопшей.

– Нас не поймут.

– Вновь зашумят на улицах.

Непреклонен Николай I:

– Пошумят, пошумят – забудут. Пусть будет другим наука…

Но не забыта жена декабриста.

Если ты будешь когда в Сибири, поклонись дорогой могиле. Ниже, ниже ещё поклонись.

САПОЖКИ

У декабриста князя Евгения Оболенского была шапка. Меховая, с ушами, тёплая. Из медвежьей дублёной шкуры. С тёмной крапинкой впереди.

И вдруг исчезла куда-то шапка.

Ходит Оболенский, прикрывает затылок ладошкой. А на улице вот-вот ударит вовсю мороз.

Были у Екатерины Ивановны Трубецкой сапожки. Красивые, с меховым верхом. Из оленьей пошиты шкуры. Хранились они в сундуке, ждали трескучих морозов.

Жалко Трубецкой Оболенского. Достала она меховые сапожки. Стала кроить для Оболенского шапку. Сама мёрзнет, в каких-то старых ботинках ходит.

Приближалось рождество – один из зимних церковных праздников. К рождеству и старалась управиться Трубецкая. Торопится, готовит подарок для Оболенского.

Успела. Получилась отличная шапка. С козырьком, с ушами, с завязками. Не хуже, а даже, скорее, лучше той, что была у Евгения Оболенского.

Завернула Трубецкая шапку в тряпицу, перевязала. Пошла к острогу, к охранникам. Просит, чтобы те передали свёрток Оболенскому. Согласились охранники. Уважали они Трубецкую.

– С праздником вас, Екатерина Ивановна!

Бежит Трубецкая домой. Лютая стужа стоит на улице. Греется Трубецкая, ударяет ногой о ногу. Довольна, что с шапкой к самым морозам управилась. Будет князь Оболенский ходить в тепле.

Подходит княгиня к дому, видит, у дома стоит надзиратель Сёмушкин.

– С праздником, Сёмушкин! – кричит Трубецкая.

– И вас, – отвечает Сёмушкин. – С поручением я к вам, Екатерина Ивановна.

– Вот как?!

– От князя Оболенского. Уж очень просил вручить, – и протягивает Трубецкой свёрток.

«Что бы такое?» – гадает Трубецкая. Развернула, глянула – сапожки! Меховые, тёплые. Из медвежьей дублёной шкуры. На одном тёмная крапинка впереди.

ОБОЗ

Мало что изменилось в доме Екатерины Фёдоровны Муравьёвой после ареста сыновей. Всё так же приезжали к ней разные знаменитости: поэты, музыканты, художники. Всё так же устраивались богатые званые вечера.

Разве только то новое, что переехала Екатерина Фёдоровна из Петербурга в Москву.

Впрочем, надо начать с другого. Заметили сибирские начальники, что у декабристов стали появляться то запрещённые книги, то деньги, то вдруг вещи, которые заключённым ни при каких условиях не полагались.

Донесли об этом из Сибири в Петербург. Стали искать петербургские жандармы, через кого попадают в Сибирь запрещённые вещи. Не нашли. Тут и вспомнили про Екатерину Фёдоровну Муравьёву. «Не зря, не зря в Москву переехала, – рассуждали они. – И к Сибири поближе, и от нас, от нашего ока подальше».

Сообщили жандармы петербургские о своём подозрении жандармам московским. Установили московские цареохранники за домом Муравьёвой контроль и слежку.

В ту ночь на дежурстве стояли двое. Жандарм Присыпкин и унтер Кудря.

Ходили жандармы вокруг дома, ходили. Скучно. Прислонились к ограде. Вздремнули. Вдруг среди ночи сквозь сон слышит Кудря какие-то приглушённые голоса. Открыл глаза. Видит, у дома Муравьёвой стоит телега. Суетятся возле телеги молодые парни, какие-то ящики грузят.

Понял Кудря: вот они как попадают, запрещённые вещи, в Сибирь. Толкнул в бок Присыпкина:

– Грузят!

– Ай! – вскрикнул спросонья Присыпкин.

– Цыц! Грузят. Попались, голубчики!

Довольны жандармы. Укрылись в тени. Ждут, когда парни нагрузят телегу полностью.

– Нам полковник спасибо скажет, – шепчет Присыпкин.

– А как же, – соглашается Кудря.

– По стакану водки небось дадут.

– Может, медаль повесят.

Взгромоздили парни последние ящики. Тронулись лошади в путь.

Только отъехала муравьёвская телега от дома, и вот тут-то:

– Стой! – закричали Присыпкин и Кудря.

Остановилась телега.

Приказали жандармы гнать лошадей в жандармский участок. Погнали муравьёвские парни коней, куда им указано.

«Спасибо полковник скажет», – опять о своём жандармы.

– Быть тебе в унтерах, – хлопнул Кудря по плечу Присыпкина.

– В фельдфебели произведут, – пророчит Присыпкин Кудре.

Прибыла телега к жандармскому участку. Сам полковник немедля сюда пришёл. Генерал прикатил жандармский.

Сгружают жандармы ящики:

– Тя-жёлые!

Кряхтят, надрываются. Отбили доски, глянули внутрь. А в ящиках битый кирпич да камни.

Оказывается, узнала Екатерина Фёдоровна Муравьёва, что за её домом стали следить жандармы, для отвода глаз и снарядила такую телегу. Пока занимались жандармы пустой телегой, настоящий обоз и ушёл в Сибирь.

Более ста обозов отправила из Москвы в Сибирь Екатерина Фёдоровна Муравьёва. Она щедро помогала не только своим сыновьям, но и другим декабристам.

«Великая наша печальница», – называли её декабристы.

ВАРЕНЬКА ШАХОВСКАЯ

Декабрист штабс-капитан Пётр Муханов встретил однажды девушку Вареньку Шаховскую. Глянул и тут же влюбился. И Варенька влюбилась в Муханова.

Решили они пожениться. Но не успели. Грянул декабрь 1825 года. Муханов ушёл на каторгу.

У Вареньки была сестра – Полина. Муж Полины, Александр Николаевич Муравьёв, одно время тоже был членом тайного общества. В восстании он не участвовал и избежал каторги. Его просто сослали в Сибирь.

Вместе с мужем поехала в Сибирь и Полина. Варенька упросила сестру взять с собой и её. Ехала Варенька в Сибирь, на восток, верила в скорую встречу с Мухановым. И Муханов в это время ехал. Только мчали жандармы декабриста совсем не в Сибирь, не на восток, а как раз в противоположную сторону. Везли под строгой охраной на запад, в Финляндию. Заточили Муханова в Свеаборгскую крепость.

Николай I не мог слышать имени декабриста Петра Муханова. В день восстания Муханов находился в Москве. Узнав о разгроме декабристов на Сенатской площади и о том, что его друзья схвачены и посажены в Петропавловскую крепость, Пётр Муханов хотел тут же ехать в Петербург, убить царя и освободить друзей.

Почти два года просидел Муханов в крепостях. И вот наконец погнали его в Сибирь.

Узнала Варенька. Рада безумно Варенька. Ждёт известий, куда, в какой же острог поместят Муханова.

Верит Варенька в скорую встречу со своим женихом.

И вдруг приходит Александру Николаевичу Муравьёву (а Варенька все эти годы жила в его доме) строжайший приказ, чтобы ни он, ни его жена, пи сестра жены, то есть сама Варенька, не встречались ни с кем из сосланных в Сибирь декабристов и даже писем никому не писали.

Поплакала Варенька, однако пришлось смириться. В одном не удержалась лишь Варенька. Послала девушка письмо жениху. Завязалась у них переписка. Конечно, тайная.

Пишут молодые люди друг другу письма, ждут того времени, когда у Муханова кончится срок каторги и выйдет он на поселение.

И вот прошло восемь долгих, мучительных лет. Кончился у Муханова срок каторги.

Приободрилась Варенька. Счастлива Варенька.

Верит девушка в скорую встречу свою с любимым.

И вдруг… Приходит Александру Николаевичу Муравьёву строжайший приказ, чтобы и он, и его жена, и сестра жены, то есть Варенька Шаховская, немедля оставили город Иркутск – а жили все эти годы они в Иркутске – и ехали в город Тобольск, а из Тобольска ещё дальше на запад – в Вятку.

Поплакала Варенька.

Однако приказ есть приказ.

Едет Варенька Шаховская на запад. А в это время жандармы мчат Муханова на вечное поселение ещё дальше в сибирскую глушь.

Были близко они один от другого. Восемь лет жили почти что рядом. И вот снова между ними тысячи и тысячи вёрст.

Но не теряет надежды Варенька. Пишет государю она письмо. Просит, чтобы разрешили ей стать женой декабриста Муханова.

Не теряет надежды и сам Муханов. Тоже пишет письмо царю. Тоже о том же просит.

Ждёт ответа Варенька Шаховская. Ждёт ответа и сам Муханов. Верят в добрый ответ, надеются.

И вот получают они ответ.

«Отказать», – читает Муханов.

«Отказать», – читает Варенька Шаховская. Не вынесла Варенька всех испытаний, заболела, слегла.

– К врачам её! К солнцу! На море!

Повезли её к морю, на солнце.

Но не помогли уже ни море, ни солнце. Скончалась Варенька Шаховская.

ЕЛЕНА, МАРИЯ, ОЛЬГА

Братья Николай и Михаил Бестужевы строили дом. Отбыв каторгу, жили они в Селенгинске.

– Братья Бестужевы строят дом!

Любопытно жителям Селенгинска. Приходят, толпятся, смотрят. Вырастает всё выше и выше дом. Дом большой, пятистенок. Комнаты слева, комнаты справа. Четыре окна на запад. Четыре окна на юг.

Прошлись братья по новому дому. Николай показал на двери:

– Елена, Мария, Ольга.

«Кто же приедет?» – гадали тогда в Селенгинске.

Улыбается старший Бестужев:

– Елена, Мария, Ольга.

Улыбается младший Бестужев:

– Елена, Мария, Ольга.

Гадают опять в Селенгинске:

– Если жёны, то очень много!

– Если гости какие, так надо ж в такую даль!

Ждут в Селенгинске – кто же приедет?

А в это время из Петербурга летит возок. Резво несутся кони. Клубится дорожная пыль.

Трое сидят в кибитке: Елена, Мария, Ольга.

– Наконец-то, – сказала Елена.

– Теперь уже всё, – заявила Мария.

Ольга вздохнула:

– Боже, сколько минуло лет.

Мчит по дороге возок. Дорога то вниз, то вверх. Бубенцы то звенят, то стихают.

Ждёт Селенгинск в нетерпении:

– Кто же приедет?!

– Кто же приедет?!

Улыбается старший Бестужев:

– Елена, Мария, Ольга.

Улыбается младший Бестужев:

– Елена, Мария, Ольга.

И вот прикатил в Селенгинск возок. Кони стали. Звон бубенцов утих.

Окружили возок селенгинцы. Спустились на землю трое. Бросились к братьям Бестужевым.

– Николай!

– Михаил!

– Елена!

– Мария!

– Ольга!

– Так это же сестры! – выпалил кто-то.

И правда, приехали сестры Бестужевы – Елена Александровна, Мария Александровна, Ольга Александровна. Двадцать два года добивались отважные женщины царской «милости» – разрешения поехать к братьям в Сибирь на каторгу. И вот только теперь добились. Говорили тогда в Селенгинске:

– Этих бы русских женщин поднять до небес, до солнца!

И это, конечно, верно. Когда ты о женщинах русских думаешь, гордость тебя берёт.

НОНУШКА

Грозил царь Николай I, что запретит детям декабристов носить фамилию своих отцов. Грозил и сдержал угрозу.

У Александры Григорьевны Муравьёвой и Никиты Муравьёва родилась в Сибири дочь. Она была общей любимицей. Называли все её нежно Нонушка.

Приветливая очень Нонушка.

Ласкова очень Нонушка.

Сердечко у Нонушки очень нежное.

Отец у Нонушки – Муравьёв. Мать у Нонушки – Муравьёва. А вот у Нонушки совсем иная была фамилия – Никитина. Такова воля царя-императора.

Александра Григорьевна Муравьёва очень рано скончалась. Вскоре умер и Никита Михайлович Муравьёв. Осталась Нонушка сиротою.

После долгих хлопот девочку удалось перевезти в Петербург к бабушке. Отдали Нонушку учиться в пансионат.

– Здравствуй, Никитина, – сказала начальница пансионата.

Не отвечает Нонушка.

– Здравствуй, Никитина.

– Я не Никитина. Я – Муравьёва.

– Никитина ты! – прикрикнула начальница.

– Нет, Муравьёва, – упирается Нонушка.

Как ни старались воспитатели, ничего не могли с ней поделать. Хотели отчислить из пансионата, да всё же оставили. Правда, Муравьёвой никто её не называл, но и Никитиной тоже. Выкликали к доске по имени.

Однажды в пансионат приехала императрица Александра Фёдоровна – жена царя Николая I.

Стали к царице подводить воспитанниц. Подошла очередь Нонушки.

– Никитина, – представила её начальница.

– Нет, Муравьёва, – поправила Нонушка.

– Никитина, – вновь повторила начальница.

– Муравьёва, – ещё громче сказала Нонушка.

Стоят начальница и воспитатели бледные-бледные, глаза боятся поднять на Александру Фёдоровну.

Нашла царица выход из неловкого положения, сказала девочке:

– Здравствуй!

Здороваясь с императрицей, девочки называли её матерью. Так полагалось.

Присела слегка перед Александрой Фёдоровной Нонушка (так тоже полагалось) и ответила:

– Здравствуйте, мадам.

Из белых стали теперь начальница пансионата и воспитатели красными. Ещё ниже приопустили головы, шепчут Нонушке, как надо правильно сказать, думают, от волнения, наверное, забыла девочка. Начальница даже незаметно её за платьице дёрнула.

– Маман, – шепчет, – маман.

– Нет, мадам, – повторила Нонушка. – Моя мать – Александра Григорьевна Муравьёва, – гордо ответила девочка.

С НЕБА, СО ДНА МОРСКОГО

Началось это еще в Благодатском, с первого года каторги. Трубецкая и Волконская только-только сюда приехали.

Каждый день, когда заканчивались работы на руднике, обе женщины выходили к дороге, встречали мужей. Постоят они, пока стража прогонит колодников, вернутся опять домой в свою крохотную, в узкую, как клеть, каморку.

Стояли княгини Трубецкая и Волконская у дороги и в этот день.

Сибирская зима приближалась к концу. Уже синь пробивала небо. Всё веселее смотрело на землю солнце. Вот-вот и нагрянут птицы.

Стоят молодые женщины, смотрят, как гонят колодников, ищут глазами мужей. В какой-то поддёвке идёт Трубецкой. В простом армяке шагает Волконский. На ногах у обоих башмаки арестантские. Крестьянские шапки на головах. Загребая непросохшую грязь, волокутся кандальные цепи.

Поравнялись декабристы с тем местом, где стояли их жёны, быстро наклонились, что-то положили на землю. Поднялись, помахали приветливо женщинам. Глазами скосили на землю: мол, место запомните, мол, подойдите.

Прошли колодники. Подбежала Трубецкая. Смотрит, что-то в тряпицу лежит завёрнутое.

Нагнулась, подняла, гадает.

– Записка, наверное. Важное что-то.

Развернула она тряпицу.

– Батюшки мои! Подснежники…

Прижала Трубецкая пакетик к груди. Не сдержала слезу в глазах. Набежала слезинка, капнула.

Подбежала к дороге Волконская. Смотрит, что-то в тряпицу лежит завёрнутое.

Нагнулась, подняла, гадает.

– Записка, наверное. Что-то важное. А может быть, план побега?!

Развернула она тряпицу.

– Батюшки мои! Подснежники…

Прижала Волконская букетик к груди. Не сдержала слезу. Расплакалась.

Трубецкой и Волконский и после собирали для жён цветы. То ромашки, то колокольчики, то сорвут багульника нежную веточку. Пройдут, бывало, колодники, глянешь – у дороги непременно лежат букетики.

Приметили это охранники.

– Глянь-ка, князья, кажись, блажью мучаются.

Блажь ли это, не блажь не берусь судить. Не знаю, как ты, а я бы с неба, со дна морского жёнам таким бы достал цветы.