Текст книги "Газ (СИ)"

Автор книги: Сергей Печев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Я чувствую, как он бинтует мою рану. Сквозь белую легкую ткань проступают кровавые пятна, что отдают алым закатом.

Некий страх проходит по моему организму, и из глубоких глаз падают слезы. Они отчетливо впитывают кровавые разводы, наслаждаясь их волнующим цветом. Я стараюсь сдержать крик, что образуется в моей груди. Словно в ней создают бомбу, где собираются шум и ненависть. Она взрывается на дне моего мира, чтобы выбивать стекла в домах, где пущен газ. Газовая смерть и ненависть в спасение.

– Какого черта, Макс?! – выдавливаю я, и мои слезы начинают капать быстрее.

Он продолжает бинтовать мою руку.

Молчит. Тишина сводит меня с ума. Хотя, я уже давно сошел с рельс здравого рассудка! Возможно. Быть может, напротив, я вырвался за пределы болезни, ибо обретаю мир.

Перед глазами начинает стелиться туман. Он вновь прилипает к зрачкам, и я уплываю куда-то далеко в своих мыслях и вопросах. Я бы упал сейчас вниз, чтобы насладиться моментом, но стекла все еще летят с квартир, где открытый газ, ожидает искру.

Ненависть и злоба спасают меня от взрыва, укрывают мою вселенную, освобождая свежий воздух, чтобы я мог дышать. А в этих квартирах вопросы живут уютными семьями, там обитают мысли, словно домашние зверьки. Ведь, именно вопросы заводят мысли. Это удивительно.

Крик разносится в ванной.

– Ты убил его, Макс?!

Он смотрит на меня сквозь грязное зеркало. В его глазах я вижу слезы. Они мои? Нет, наверное. Я совсем не уверен в собственной жизни. Можно ли назвать ее собственной?

Мешки под его глазами отдают синевой, а наши губы трясутся, высохшие, обезвоженные. Мы похожи на холодный труп, пока на щеках виднеются впадины.

Мой мозг дает сбои, обрисовывая лицо в зеркале десятками метастаз. Они гниют, выпуская на мое лицо желтые густые реки. Я закрываю глаза, вновь распахиваю веки, но вижу мертвеца, лишь без дефектов кожи.

Белый бинт на руке продолжает впитывать алый цвет. Похоже, я даже не попал в вену. Мое тело дрожит.

Наше тело дрожит!

– Мы убили его! Так было безопасней! – слышу голос Макса.

Нас нет! Или мы все же живем в этом теле. Я смотрю на свой торс.

Исхудал.

Моя кожа отдает бледным трупным цветом, а кости натягивают ее, придавая зло в мой образ. Лишь пухлые вены проходят через мой организм, перегоняя черную кровь. Я так хочу, чтобы они сейчас лопнули, разукрасив стены моей ванны в радужные цвета безумия.

Мимо нас пролетает ночь,

Мимо нас пролетает день,

Я хочу лишь тебе помочь,

Но растворяюсь, словно тень.

– Замолчи! Разорви эту пленку! Я не могу – опираюсь руками на умывальник.

В наших глазах я стараюсь обрести ответы, хотя бы причины не умирать. Чувствую жжение в своей руке. Мелкие планеты замкнуты между веками, и даже не пестрят легкими бликами, отдавая привычной серостью.

В нашем мире лишь бетонные блоки? А как же красивые мечты? Где они спрятались?! Изысканные статуи Чехии, ласковое море Болгарии, красивая зима России, и вкусный американский ужин.

– Нет! Мы договаривались жить! У нас же есть компромиссы! Почему ты так поступаешь?! – кричу в зеркало, желая, чтобы оно лопнуло.

– Я люблю тебя больше, чем друга, семью, вечерние выпуски новостей и свое искусство – Макс говорит тихо, равномерно.

Он лишь начал рассказ, свою речь, а я уже дрожу от осознания собственного счастья. Оно же приносит и боль в мою душу. Я так хочу стать серым – ехать домой из жаркого офиса после семи, ужин в кругу семьи, ежемесячные выплаты, улыбки начальству, отдых один раз в год за пределами страны. Быть может, в этом и заключается жизнь?

Существование?

Слова летят в моей голове, царапая кадры прошлого, стирая лица, оставляя лишь силуэты на черно-белых фотографиях. И меня там нет.

– Я люблю тебя, как жизнь. Вспомни, мы должны быть вместе – его ладони касаются моих щек.

Сердце сжимается. Его ладони мягкие. Я отвожу взгляд.

– Мы больше не можем так, прости!

Со всей силы я сжимаю кулак и посылаю его в грязное зеркало.

Слышу треск стекла. Осколки въедаются в мою руку. Они проникают под кожу, выпускают кровь. Осколки летят в умывальник, разбиваясь на десятки мелких кристаллов. Это похоже на жизнь в эпоху хаоса.

Мимо нас пролетает ночь,

Мимо нас пролетает день,

Я хочу лишь тебе помочь,

Но растворяюсь, словно тень.

Я стараюсь добраться до комнаты. Плечами бьюсь о стены, но продолжаю идти. Голый.

– Нет! Не делай этого. Я – ты – кричит Макс, но я стараюсь не слышать его.

В своей руке, замотанной красным бинтом, в ладони, где виднеются страшные порезы, с которой капает кровь, я удерживаю две розовые таблетки.

Голос Макса залетает в соборы Парижа, усиливаясь с каждым помещением, поднимаясь к самому куполу. Он заглушает даже пленку с песней, но я все еще слышу ее.

Мимо нас пролетает ночь,

Мимо нас пролетает день,

Я хочу лишь тебе помочь,

Но растворяюсь, словно тень.

Я чувствую горький привкус таблеток на своем языке. Они медленно проваливаются в горло, чтобы успокоить мой разум.

Перед глазами плывет туман, он окутывает черные высокие деревья, между которыми я блуждаю в своей фантазии. Они пугают меня строгостью, но я даже не могу коснуться высоких стволов. Деревья пахнут гнилью, но этот аромат становится родным для меня, пока таблетки скользят по дыхательным путям.

Я теряюсь в лесу, словно одинокий кит в огромном океане. Так тихо. Я одиноко плыву между волнами тумана, стараясь отыскать других людей, что заблудились здесь – в моей памяти, в моем мире.

Секунда.

Мои ноги слабеют, и я падаю в мягкую постель. Сворачиваюсь в клубок, стараясь согреться в тумане моей фантазии, но она давит сильным холодом, заставляя зубы стучать в такт биениям сердца.

Я все еще слышу голос Макса, который захлебывается в шелковистом тумане. Он утопает, а я проваливаюсь в сон, но до сих пор ощущаю холод. Деревья окружают меня со всех стороны, и я стараюсь кричать, но не могу издать и звука о спасении.

Дрожь.

Предатель? Нет. Быть может. Во мне слишком много сомнений.

Мимо нас пролетает ночь,

Мимо нас пролетает день,

Я хочу лишь тебе помочь,

Но растворяюсь, словно тень.

Я умираю, окутанный туманом.

15.

Холодно.

Я открываю глаза и нахожусь в темноте. Похоже, это фантазия. Я лежу среди космоса, утопая в нем, а мое лицо скрывает черная вуаль.

Я хочу быть новой квартирой, чтобы по моему телу клеили обои. Я бы согревался в них, чувствовал запах клея и красоту узоров. Принеси в меня настольную лампу и две батареи, чтобы руки не кололо зимой. Купи в меня обеденный стол и уютный камин, мягкий диван и голубые шторы. Создай во мне тепло и родственное начало. Я буду любить тебя вечно.

Вечность – отрезок от рождения до смерти.

Люди утрируют понятие бесконечности, пренебрегая им в обиходе тщедушных слов и поступков.

Вечная любовь умирает в глубоких глазах очередных красивых людей, вечная дружба разбивается о деньги, вечность теряется в смерти.

Холодно.

Я чувствую себя одиноким. Лежу в кровати и не понимаю, как давно меня не стало, когда ушел Макс, почему моя жизнь остановилась в точке. Сотни вопросов посещают мою голову, а я еще сильнее прижимаю разбитые колени к истерзанному организму. Кожа все так же блестит трупными пятнами.

Мой разум бросает неведомая сила, то в сон, то снова в реальность. Я стараюсь зацепиться за определенность, но не могу, открывая и закрывая глаза.

Кровать липкая. Каждое движение приносит мне боль. Чувствую соленый запах морей, его источают слезы на моих щеках.

Я не хочу вставать с постели. Вдруг, я открою глаза, а его нет? Не хочу верить в это! Прошу, живи! Я выпью ртутный градусник за твое здоровье. Пусть аорта сожмется в липких объятиях, чтобы не пускать воздух, пропитанный синтезированной механикой.

Посмотри, кто-то забыл докрасить наш космос!

Я думаю о том, как умирают люди, прижимая колени к груди. В ней рождается боль, ведь перед глазами потухают звезды. Ты видел, как они умирают? Яркие пятна на темном небе, бисер отлитый кристаллами. Маленькие реабилитационные клиники в бесконечности холодного морфина.

Они сгорают дотла, оставляя за собой лишь осадок черного пепла. Даже люди не умирают так трагично. Я думаю об этом, и подушка впитывает соль моих мыслей.

Странная боль проходит вдоль моего тела, словно по закрученной спирали, от самых пят до крышки черепной коробки.

Странно.

Я чувствую, что боль выжигает отсеки моего мира, убивая в них человечность и память. Вселенная в моей душе терпит изменения. Катаклизмы уничтожают дома и целые города, оставляя лишь холод бетонных стен.

Я укрываюсь одеялом, но все еще мерзну в объятиях хаоса. Лед поражает участки мозга, и легкий кашель разбивает их вдребезги. Ты сможешь найти осколки моей жизни? А я? У меня слишком много вопросов, чтобы спать.

Открываю глаза, и по моим ногам ползут скорпионы. Они жалят колени, бедра, вводя медленный яд под мою кожу.

Безболезненно.

Их укусы не несут в себе агонии, лишь легкое покалывания. Я чувствую, как перестаю управлять ногами. Стараюсь кричать, но из моего рта бегут тараканы. Они поедают скорпионов, бросая легкие волны на мою кожу.

Я чувствую, как возвращаюсь в прошлое. Я вспоминаю мягкие черты лица первой любви. Она так добра со мной, пока не начинает говорить с другими людьми с той же радостью в своих глазах. Прямо при мне она знакомится, быть может, с будущим мужем, а я остаюсь невольным зрителем, пока серость убивает во мне патриотизм к ее душе. Свобода? Нет. Здесь иные краски. Есть ли они?

Только представь, как часть твоего сердца бросают на асфальт. Это звучит слишком романтично.

Они говорят, и она улыбается. Улыбается так чисто, что в этом бескорыстии мои чувства превращаются в звездную пыль, умирая в космосе души.

Темно. Холодно.

Я стараюсь бежать от собственной памяти, но она догоняет, набирает лишь скорость, и эти замысловатые картинки плывут перед глазами в полной темноте, словно кинофильм на старом белом полотне.

Я вижу в нем себя, и понимаю, что потерял ее навсегда. Цикличность эмоций и чувств. Мир – бесконечная восьмерка измерений и сравнений.

Мне двадцать четыре? Я молод?

Во мне умирает мир. И та любовь, я не помню, кому принадлежала. Макс хотел покончить с собой, но я уберег его. Так рождается доверие и братство, так ломается психика.

Я прижимаю колени к своей груди и падаю в пропасть.

По телу спешат капли пота, а я дрожу, болею ангиной, но не могу достать до лекарств. Во рту все еще чувствую едкий вкус нейролептиков.

Так братство превращается в предательство. А я слаб.

Прости.

16.

Я сижу в кухне.

Теплый лакированный стол принимает в себя прохладу льда, что плавает в бокале с виски.

Алкоголь растворяет нейролептики в моем измученном организме. Перед глазами холодный туман.

Я стараюсь рассмотреть лицо офицера, который сидит напротив.

Его глаза осуждают мою бледную кожу с синим оттенком смерти. Кажется, я действительно готов умереть, лишь бы не чувствовать его взгляд, такой тяжелый и пронзительный. Он поражает отсеки моей души, стараясь включить в ней свет, но лампочки давно перегорели. Они лопнули перед лицом смерти. В тех комнатах больше нет жизни.

Мой разум готов лопнуть, подобно красному воздушному шару. Хлоп, и я чувствую пустоту. Она приносит легкость восприятия, заставляя меня теряться в одиночестве. Странно, но лишь оказавшись один среди бетонной бесконечности я больше не чувствую своей уникальности. Это хуже болезни.

Офицер продолжает смотреть на меня.

Я чувствую это.

Он облизывает сухие губы.

– Почему Вы не пришли в участок? – спрашивает мужчина в черной форме.

Перед его руками лежат белые листы, и я хочу разорвать их на мелкие клочки, подбрасывать вверх, имитируя чистоту снежного вальса.

В пальцах он вертит металлическую ручку. Сувенир.

– Проблемы со здоровьем – отвечаю я.

В его глазах больше не читается упрек, лишь странная смиренность, от которой они грустнеют.

Почему я не пришел?

Потому что вновь теряюсь во временных петлях, стараясь вырваться в реальность, принять в себя серость – стать копией бесчисленных копий.

– Заметно – бросает офицер.

Конечно. Моя кожа все больше напоминает холодом мертвеца. Мешки под глазами впитывают черноту, словно космос моей души старается просочиться в реальность, укутывая ее в звездное небо. Килограммы сбегают, растворяясь даже во сне, и я не вижу способов задержать их в своем организме.

Как давно я не ел ничего, кроме нейролептиков в примеси с виски?

Риторика моих вопросов.

Кожа еще сильнее обтягивает кости, желая треснуть, образовав рваные раны на моем теле. Из них хлынет кровь, и я умру. Я хочу умереть.

– Может, Вам стоит обратиться к врачу?

О, уважаемый, мой недуг – загадка. Я сам себе врач, сам себе смерть и создатель.

Офицер продолжает что-то говорить, ожидая моего ответа, держа на команде металлическую ручку, что отливает матовым черным оттенком.

Я не слышу его слов.

Среди тумана и реальности, что врывается в глазницы холодной серостью, я стараюсь вспомнить фрагменты очередного сна.

Спал ли я? Яркость в моих тонах, или черно-белые картинки безумия?

Сон – мимолетное событие. Всего лишь миг, что отправляет к идеалу. Строгость максимальных чувств и эмоций. Во сне нет притворства в собственных ощущениях. Идеалистический мир постоянных изменений. Я хочу остаться в нем, но не помню даже намека на его черты.

Меня подводит память? Жива ли она?

И снова вопросы, которые не имеют ответов. Нужны ли они?

– Где Вы были в прошлый понедельник в районе восьми вечера? – чувствую строгость его голоса.

– Дома – сухо и коротко отвечаю я.

– Кто может это подтвердить?

Я думаю.

В моих мыслях взрываются ядерные бомбы. Они выжигают едким пламенем тела беззащитных детей, что только научились ходить, познавать эту жизнь. Их глазницы плавятся, и сквозь глубокие раны проступает кипящая кровь. Пузырьки лопаются. Дети кричат и плачут, пока кожа не исчезает, оставляя лишь обугленные кости.

– Нет – отвечаю.

Я ступаю на черные кости, и они хрустят под моими ногами. Я больше не слышу крик и плач. Здесь осталась лишь тишина и запах смерти.

– Понятно – протягивает офицер.

Он начинает что-то записывать. Металлические оковы, которые заберут мою свободу, скоро зациклят кровь в своих нежных объятиях.

Я замечаю в глазах офицера подозрение, но вновь стараюсь скрыться в сладком тумане фантазий.

Я чувствую, как под моими ногами ломаются обугленные детские кости. Игровые площадки напоминают веселое кладбище. Тихо скрипят карусели, словно оплакивая хаос, детскую смерть. Металл хранит в себе память.

А я?

Я медленно продвигаюсь вперед, чувствуя приторный паленый аромат, что прилипает к моим губам. Я одинок в воспоминаниях.

Вижу старое здание детского дома. В таком я жил. На высоких бетонных ступенях я вижу трупы учителей и воспитателей, что стали синонимами тирании. Их шеи перетянуты розовыми жгутами, а кожа посинела, отдавая холодом. Погасшие глаза покидают пределы век, обнятые мерзкой слизью.

Они смотрят на меня, желая прикоснуться, но остаются молчаливыми. Их лица усеяли разрастающиеся метастазы. По ледяным губам скатываются капли гноя, переходя на подбородок. Русые волосы, цвет каштана, дорогие пиджаки и туфли. Моя ненависть в материальном объеме.

– То есть, Вы не выходили в тот день, ну, скажем, в больницу или магазин?

Я вспоминаю рисунок.

Больницу? Нет, это не случайный выбор заведения, не случайный вопрос. Отнюдь. Скорее прямая угроза моей лжи. Путеводная нить среди обмана моих иллюзий, что я передаю в белые листы офицера.

Кажется, он рисует комикс нашего общения. Эти мелкие черты моих глаз. Карикатуры появляются на белых листах. Черные тона, облака, что уплывают на Запад. Никотиновый дым петляет в воздухе, разрезая атмосферу, пока наши черно-белые зарисовки тихо разговаривают в прозрачных воздушных шариках для диалогов.

– Нет – я уверен.

Офицер нахмурил брови.

Он знает, что я нагло вру. Это знаю и я. Мы в одинаковом положении. Чувствую яркие краски воздуха, который помогает мне жить. Я глубоко вдыхаю, и он разрезает мне свежестью ноздри. Я вижу последние секунды очередного часа, но стрелки циферблата падают, за ними летят и числа, разбиваясь в мелкие частицы. Я смотрю за их танцем на нежности воздуха и медленно засыпаю, пока офицер продолжает рисовать забавные комиксы нашей встречи.

– Есть еще вопросы? – спрашиваю я.

Я чувствую раздражение на фоне собственной усталости. Я хочу спать и уже вижу сны. Хватит мучить меня своей правдой! Проваливай из моей квартиры!

– Да – начинает он.

– Знаете, Вам пора идти – я перебиваю его.

Глаза офицера выдают его мысли. Они направлены на невозмутимость моего лица. Он думает о том, что все так просто не пройдет, что самая мелкая деталь может выдать меня. Одна секунда, в которую я сломаюсь, подобно спичке. Мои уста начнут выплевывать признания. Убирайся!

– Можно осмотреть дом?

Я вспоминаю рисунок, который лежит на полу моей комнаты, ожидая чужих глаз, прикосновений и жизни.

– Предъявите ордер – прошу я.

У меня нет иного выхода, кроме, как признать свою вину на восемьдесят процентов. Уловка в том, что без двадцати, данное количество правды не способно забрать у меня свободу. Безгрешным людям нечего скрывать.

– Серьезно? – удивляется офицер.

Конечно. Ты приходишь в мой дом, надеешься на ошибку в моих словах, чтобы лишить меня свободы. Да. Я понимаю. Работа. Иногда, мне кажется, что весь мир сошел с ума, уткнувшись в поиски места, где человек будет счастлив, меняя одну площадку на другую, забывая лишь о том, где живет счастье, где оно начинается.

– Да. Если Вы считаете меня не свидетелем, а подозреваемым, то прошу предоставить ордер. А в случае его отсутствия могу лишь проводить Вас до двери – мое красноречие.

Я встаю со стула. Мои ноги дрожат под тяжестью тощего тела. Они слабы, а кровь уже не бежит по усталым венам, оставляя их бесцветными, словно кто-то забыл добавить красок. Перед глазами стелется туман, и я забываю, как выглядит кадр человеческой плоти.

Мы медленно идем вдоль коридора. Я иногда касаюсь разбитыми руками стен, чтобы не упасть. Тошнота подступает к горлу, и я едва сдерживаюсь, чтобы не вырвать прямо на черную форму офицера, который недовольно идет впереди.

– Я знаю, что Вы это сделали – говорит он.

Я на секунду останавливаюсь. Ощущение, что не только я остался на месте, но и время больше не торопится вперед. Мир замер, посеяв молчание.

– В смысле?

Мой голос дрожит. В этих нотках можно услышать волнение, печаль. Я обескуражен, одинок в своем лживом кошмаре.

Я вспоминаю рисунок, что лежит на полу моей комнаты. Он очень похож на продолжение или часть комикса, что рисовал офицер. Странно, его белые листы так и остались лежать, красуясь краткими картинками. На них я признаюсь в убийстве, а он смеется. Хотя, быть может, лишь буквы контролируют сознание. Но в них я вижу картины и посыл, скрытый от глаз.

– Неважно. Но, когда я приду в твой дом, то будь готов – строго отвечает офицер и переступает порог моей квартиры.

Улыбаюсь.

Я стараюсь не выдать своего волнения, испуга. В моем сердце взрываются салюты опасности, но я не могу забыть о них и, зачарованный красотой, стою одиноко, наблюдая за крушением собственной свободы.

– Обязательно – говорю я и закрываю дверь.

Перед глазами плотный туман, и я медленно двигаюсь к комнате, чтобы разорвать рисунок на мелкие клочки бумаги, оставить все в прошлом, которое убивают горсти нейролептиков в моем организме, обильно пропитанных виски и водкой. Пусть и этот рисунок умрет там же. Я буду счастлив.

Буду ли счастлив?

Я открываю глаза за столом в кухне. Горький виски капает на мой подбородок. Как я здесь оказался?! Я опускаю глаза и замечаю чернильные пятна на моих пальцах, а на белых листах виднеется лишь надпись:

«Нам надо поговорить.

Макс».

17.

Спокоен.

Он оставляет мне послание на месте белых листов офицера. Нам нужно поговорить? Похоже на параноидальный бред. Здоров ли? Спорный вопрос, но я поднимаю его вновь. Вновь не знаю ответ. Одно ясно наверняка – во мне что-то умирает и пытается спастись. Важность подобной точки зрения в том, что за дельнейшие события повинен только я. Максимализм ответственности. Нейролептики – оружие – но именно мои пальцы жмут на курок.

Я стал слишком взрослым для мира.

Звон вновь повторяется.

Мои пальцы лежат на ручке входной двери, чувствуя влажную поверхность металла. Почему я не могу открыть дверь?

Вопросы, что не требуют ответа.

Наверное, все дело в страхе. За ней может быть крест моей свободы, металлические браслеты для моей жизни. Они душат вены, чтобы те теряли молодость и жизнь, чтобы капельки крови не циркулировали в ладонях.

Этим стараешься себя убедить?

Скорее, причина в том, что я не могу покинуть острова моих мыслей. В них я свободен. Снова это слово. Свободен в передвижениях, фантазиях, мировосприятии. Я вижу, как пирамиды разлетаются на мелкие кусочки, а остров Пасхи тонет в синем океане, и его поедают киты, обреченные на одинокую смерть.

Я бог?

Я могу строить и рушить, давать жизнь и забирать ее обратно. Мои силы безумны, ибо я – создатель собственного мира в лабиринтах моей памяти, моей души.

Едкий звон.

Я медленно открываю дверь.

В мои ноздри проникает странный аромат гниения, который поднимается из мусорной шахты каждый раз, когда в нее летят черные пакеты, содержимое пластиковых ведер. Эти отходы создают своеобразный поршень. Запах наполняет подъезд, вызывая у меня тошноту. Я хочу вырвать прямо здесь, чтобы копаться, искать следы таблеток и алкоголя.

– Здравствуйте – говорит мужчина напротив.

На вид ему около пятидесяти лет. Выходец из Вьетнама. Очень низкий и худой, словно суккуб выпивает из него жизненные силы. Он часто включает народную музыку, от чего во мне просыпается ненависть.

– Двадцать четвертое число – продолжает он.

Я сразу понял это. Не знаю месяца, но я уверен в числе. Первый шаг к нормализации жизненного процесса. Если, конечно, возможно применить термин нормальности к хаотичному порядку мироустройства. Он приходит лишь двадцать четвертого числа каждого месяца, чтобы забрать плату за квартиру. Иногда, деньги ему отдает Макс. Его глаза не имеют оттенков, чтобы понять перемену моего разговора, характера, моих движений.

Какой сейчас месяц?

Плевать.

Он смотрит на меня, не замечая синего цвета смерти. Его взгляд всегда пропитан хитростью, самодовольством, надменностью. Ну, знаешь, глаза моли, которая летает чуть выше других, но даже не замечает в этом красоты, ибо изменить свой окружающий клочок мира – не значит изменить душу. Материальность идей, мысли о богатстве – люди стали скупы в чувствах, черствы в желаниях и потребностях, однотипны в мечтах.

– Я хотел напомнить, что сегодня вечером жду оплату – его тонкий писклявый голос.

Он постоянно напоминает об оплате двадцать четвертого число. Я же не просрочил и дня.

Сейчас он спуститься этажом ниже и снимет эту улыбку, которая озаряет белые, как чеснок, зубы, со своего лица. Он вновь включит музыку, накричит на детей. Они такие же притворщики, как и их отец. Он понимает это, поэтому готов к одинокой старости, словно сам стал собственной матерью, своим родным отцом. Они тоже умирали одни.

Хотя, у него есть жена. Суккуб. Она постоянно орет на него, и я чувствую, что однажды он не выдержит и проломит ей череп. Иногда, я даже слышу его шаги. Он ходит вокруг кровати, врываясь в мою фантазию образом топора в маленьких старых ручонках.

Фантазия.

В реальности они кричат и плачут, забывая про меня. Я близок к тому, чтобы купить ружье и перестрелять всю их семью.

– Я помню – отвечаю улыбкой.

Открываю дверь и захожу. Курок ружья едва продавливается пальцем, когда в прицеле ружья я вижу его жену. Я слышу громкий хлопок, и она падает в кресло. Из вырванной грудной клетки медленно выбегает алая кровь.

Их сыновья бьются в истерике, стараясь выпрыгнуть в окно, разбиться о влажный асфальт.

В моих фантазиях дождь – как проводник, либо вечный спутник. Мне нравится его запах. Он пропитан свежестью и грустью. В нем я могу оставаться собой. Тебе нравится дождь? Тогда, почему ты прячешься под пластиковой крышей? Люди так любят придумывать себе индивидуальность. Они начинают верить в это. Вера – есть обман или яд. Скорее, яд. Она убивает медленно. Слишком медленно.

Я жму на курок. Жму снова. Вижу капли крови, что летят в разные стороны, пачкают дешевые желтые обои, рисуют в воздухе странные символы, похожие на сатанинскую иконопись. Я вижу пентаграммы, перевернутые и сломанные кресты. Они украшают атмосферу, выжигая свои следы на ее нежном теле. Сгустки и комки жил летят на прозрачные стекла, за которыми плачет небо. Дети падают на зеленый ковер, оставляя липкие лужи крови.

Старый вьетнамец стоит на коленях, смотрит на меня, просит простить, уйти, покинуть его жизнь, не забирать ее. Хотя, я уже это сделал. Он одиноко рыдает среди трупного запаха собственной семьи.

Одиночество убивает.

Его руки дрожать, а я чувствую удары мелкого сердца, что застывает в испуге, но все еще бьется в груди, чтобы продлевать минуту осознания. Из его треснувших губ летят слюни, и он молится собственных богам, пока мой палец продавливает курок.

Я вижу «удьят», по нему ползут скарабеи, спрыгивая с солнечного колеса. Они бегут к голове мертвой козе, что поднимается из дыма пороха. Ее тонкие пальцы, словно человеческие, выводят на невидимом зеркале воздуха «FFF». Я понимаю и жму курок.

Пуля скользит по горячему стволу. Она проходит внутри него, царапая нежное тело. И уже после, вылетает с оглушительным свистом, рассекая воздух, разбив тонкое стекло, и знаки сыплются на пол. Пуля врезается прямо в череп вьетнамца, разрывая его голову, словно спелый арбуз.

Грубо. Бесчеловечно.

На мое лицо попадают брызги крови и мозга. Они возвращают меня в подъезд, где все еще я, все еще он. Молчим.

– Доброго дня – он улыбается.

Я улыбаюсь.

У нас все хорошо, хотя он, наверное, жалеет о жизни, а я в своем воображении творю геноцид его семейства.

Мы улыбаемся, и я закрываю дверь. В мою квартиру проник запах подъезда, от чего к горлу подступила вязкая, горькая субстанция. Кажется, в ней я могу найти память.

Двумя ладонями я упираюсь в металлический умывальник. Я чувствую его холод. Мороз проходит вдоль ладоней, проникая под кожу, заменяя собой капли крови в моем теле. Меня тошнит, и черно-желтая лужа медленно стекает в водопровод.

Из моих глаз убегают слезы.

На секунду мне кажется, что я задыхаюсь. Чувствую, как по моему горлу спешат осколки таблеток и запах алкоголя. Они царапают аорту, желая захватить в свой поток липкую кровь. Меня выворачивает наизнанку, будто каждая кость отделяется от хрящей и мышц, отдавая отчетливой белизной снежного полотна. Я больше не в силах это терпеть!

Мой взгляд скользит по стене, словно я изучаю каждый сантиметр помещения, коричневой краски, что откалывалась кое-где. Хотя, наверное, я досконально знал каждый изгиб, каждый шрам на старой стене. Линия взора сканирует каждый сантиметр – черную точку на бетонной стене, грязный ободок зеркала, меня.

Я ли это?

– Здравствуй – говорит Макс.

Сквозь влажную пелену на своих глазах я вижу лицо. Мое ли оно? Картинка прыгает и снежит, словно трансляция на стареньком телевизоре. Лицо дергается в своих очертаниях, иногда зависая, заставляя грани щек размазываться по зеркалу, оставляя длинный бледный след. Я не могу уловить изображение, ибо оно меняется, будто на лицо накладывают еще одно лицо, затем еще улыбку и чьи-то детские глаза. Многослойный портрет моей жизни.

– Зачем ты здесь?!

– Нам нужно поговорить – отвечает он.

Мои глаза высыхают, а боль в горле проходит. Рукавом синего свитера из ситца я убираю остатки рвоты. Внутри объятий ткани я становлюсь похож на буйного психопата. Длинные рукава закрывают тыльную часть ладоней, оставляя лишь тонкие пальцы, чтобы они гладили частички воздуха.

С каждым новым днем мой вид становится лишь хуже. Днем ли? Сколько времени я сплю? Надолго ли пропадаю в тени?

Риторика моих вопросов.

– Что ты делаешь?

Синие овалы под моими глазами оставляют мелкие планеты зрачков без внимания, концентрируя его лишь на себе. Они манят странным цветом – в космос добавляют молоко. Оно скрывает звезды, принося своеобразный оттенок трупных пятен. Метастазы моего лица заполняют границы щек, обрисовывают разводы в зеркале, когда картинка вновь зависает, словно процессор моего мозга поражен вирусом.

Отчасти, я прав.

– Стараюсь вернуться в этот мир – голос дрожит.

– Убив себя?

Себя? Я слышу эхо в своей голове, оно подхватывает слова Макса и несет их вдоль горных хребтов Ирландии, сквозь пещеры Эльбруса, укутывая их в снег. Громкость звуковой волны усиливается, отражаясь от стен Пика коммунизма, разбиваясь на тысячи осколков, утопая в районе Мауна-Кеа.

– Ты нужен мне! – продолжает Макс.

– Я не могу. Серость принесет мне удовольствие!

Прав ли я? Быть может, проще остаться экспериментом, чтобы чувствовать свою индивидуальность. Безумие, либо нормальность. Общество, либо бескрайнее уединение с собой, пока жизнь не настигнет цепкими объятиями. Нормализация жизни – превращение в биомассу комплексов и мелочных желаний?

– Ты задаешь не те вопросы!

Я совсем забыл, что мои мысли не принадлежат лишь мне. Они – экспонат моего безумного мира, моей потрясающей вселенной. Достояние глобального внимания. Разве свобода? Скорее тотальный контроль в собственном воображении. Ни одна антиутопия не будет равна моей трагедии.

Вспоминаю Оруэлла – 1984 – думаю о контроле. Он даже не мог представить, насколько драматична тема несвободы в объеме одной единице – в границе человеческого сердца. Сам себе контроль, сам себе раб.

– Ты убиваешь себя, мой друг! – продолжает Макс.

Я стараюсь понять его, но вовсе не помню линий, ведущих к прошлому, к началу моего разложения.

– Без тебя я стану живым! – вру я, и мой голос срывается.

Холодный пол кухни принимает мои стопы. Тело трясет, и я стараюсь укутаться в длинные рукава синего свитера из ситца. Мою голову переполняет голос Макса, напоминая собой лишь газ, что прилипает к окнам моих глаз, ожидая взрыва, легкой искры в своих пределах.

– Тебя не станет без меня! Прекрати! – в голосе Макса я слышу лишь печаль и гнев.

Интересно, видит ли меня кто-то? Может ли он узреть бесконечный монолог, в котором я меняю голос и манеру, будто переключаю радиостанции в стареньком автомобиле бежевого цвета. Раритет махнет иначе. Я неравнодушен к запахам и ароматам. Слишком много тем, что сменяют друг друга на фоне голоса, что живет в моей голове.

– Тебя нет! Ты – вымысел! – кричу я, но сам не верю в эти слова.

Тишина.

Я медленно включаю газ. Зеленый чай принесет мне спокойствие. Чувствую аромат, едкий, такой терпкий.

Я боюсь двигаться, стараясь поджечь спичку. Чувствую приступы рвоты, но пытаюсь проглотить их вместе с розовыми таблетками, чтобы навсегда стать частью безумного мира, безликим вариантом копии. Готов ли я?