Текст книги "Однофамильцы"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
А еще было так: в лагерь военнопленных приезжает кухн с похлебкой и с кашей дают желающим, но сперва запишись в армию генерала Власова, чтобы воевать с Советами. Кто записывался, тех уводили из лагерей прямиком к Власову.
Новоявленные вояки того и ждали: в первом же бою перебежать к своим. А что было в действительности? Перебежчиков свои тут же расстреливали, до одного. А Бахметьев? Вес 29,5 килограмма – но он на похлебку не покусился, на перебежку к своим не понадеялся. Своих-то он знал, он сам был свой.
Бахметьев К. Н. просыпался, делал освободительный вдох-выдох на манер физкультурного вдоха-выдоха и снова засыпал, уже в успокоенном отношении к самому себе. Ко всей окружающей действительности прошлой и настоящей он в своем сне тоже относился благосклоннее. Особенно не любил Бахметьев К. Н. сны политические, но они все равно случались: така она привязчивая к человеку политика. И видит он парламент не парламент, митинг не митинг, заседание фракции или шабаш какой-то, но людей порядочно, и все доказывают и убеждают друг друга в чем-то, чего они сами толком не знают. Все они тут вдвое толще и в полтора раза ниже, чем люди натуральные, все такие же, как в его собственном телевизоре, который время от времени начинает показывать не на весь экран, а только на узкой полоске, так что часы и те видятся не круглыми, но в виде эллипса. Теперь догадайся, чем они, какой проблемой заняты, эллиптические фигуры, – мужики в плечах – во! – бабы в задницах и вовсе невообразимые? Оказывается, это коммунисты изо всех сил рвутся обратно к власти, потому что без власти не могут, они без нее никто. Вот она, товарищ Кротких, с красным флагом-полотнищем от кра до края всего события, и еще одна по телевизору знакомая женщина, та неизменно в первом ряду, будь это первый ряд президиума, митинга или демонстрации.
А с кем же на пару коммунисты бушуют в борьбе за власть? А это для них не так важно. К тому же в борьбе за власть пара всегда найдетс – только кликни. Опять же во сне: большой зал, большой президиум, большой и лысый председатель собрани ставит вопросы на голосование: кто за? кто против? кто воздержался? Принято единогласно! Переходим к следующему вопросу!
Бахметьев К. Н. неизменно за и удивляется: почему все-то голосуют точно как он? Или он самый умный? Не может быть! Впрочем, это же сон! Впрочем, и во сне, и наяву к демократам он опять же относился критически: им положено быть самыми умными и умелыми, а на самом деле они только и умеют, что за умников, за умельцев себя выдавать. Опять Бахметьев К. Н. просыпается, не верующий ни во власть, ни во что на свете, осеняет себ крестным знамением, начинает сон обдумывать. Вывод: вовремя он помирает, когда не надо разбираться, кто там прав, кто не прав, – все равно правых не найдешь.
А вот когда увлекался чтением, возникло подозрение: не завидуют ли ему классики? Поди-кась хочется пережить столько же, сколько пережил Бахметьев К. Н., но жизнь поскупилась, выдала им судьбу полегче, и теперь, когда Бахметьев К. Н. их читает, они ему завидуют: подумать, сколько этот человек пережил?!
Мое бы знатье, – соображает Бахметьев К. Н. (во сне или наяву, значения не имеет), – мое бы знатье плюс умение какого-нибудь Толстого либо около того вот получился бы результат! В поэзии, пожалуй, и нет, с поэзией ему не состыковаться, но что касается прозы...
С первого же взгляда он понял: человек его мечты, его знаменитый однофамилец, был этот биолог и физик Бахметьев Порфирий Иванович. – Здравствуйте, здравствуйте, батенька! – бархатистым и тихим голосом заговорил однофамилец, но и вытянув руки далеко вперед целоваться не полез. Бахметьев К. Н. тоже не полез, он представился: – Бахметьев Константин Николаевич. Улица имени композитора Гудкова, одиннадцать, квартира двести одиннадцать. Год рождения тысяча девятьсот тринадцатый.
– Совпадение! А я в тринадцатом скоропостижно скончался. То есть прямая эстафета! Мы – ровесники! Как это прекрасно, как воодушевляет! Ах да – забыл: перед вами Бахметьев Порфирий Иванович – профессор Софийского и Московского имени Шанявского университетов. – Как же, знаю! По Словарю и знаю!
Бахметьев К. Н., не в пример своему однофамильцу, волновался, и ему хотелось волноваться еще сильнее, глубже в собеседника вглядываясь.
Тот был бородат, густая борода его возникала повыше ушей. Глазаголубое небо – Богом предназначены принадлежать человеку ученому, даже когда этот ученый и не очень в Бога веровал бы. Для профессора профессор был несколько молод – лет сорок с небольшим, но путь в науке был перед Бахметьевым Порфирием Ивановичем распахнут уже давно.
Он этим путем следовал, следовал, и вот встреча! Волнующая! Между прочим, о существовании столь положительных людей, как БахметьевП.И., Бахметьев К. Н. всегда подозревал. Более того: он не любил тех, кто утверждал, будто таких людей нет, быть не может. Одно сомнение: пристало ли ему со своим средним образованием (индустриальный техникум, выпуск 1934 года) общаться с мировой величиной? Тотчас заметив смущение Бахметьева К. Н., Бахметьев П. И. проговорил:
– Надеюсь, беседа произойдет на равных. Я давно мертвый, вы – все еще живой, ну и что? Ну и ничего!
– Слишком вы знамениты! Когда случилось-то? В первый раз? – Что именно? Что в первый? – Когда вы узнали, что вы – знамениты? Припомните? – Родился в году тысяча восемьсот шестьдесят первом, уже счастливый знак – освобождение крестьян от крепостной зависимости. Мой батюшка был крепостным. Он еще раньше выкупился на волю, открыл в городе Сызрани винокуренный завод, а мне дал хорошее по тому времени образование – городское реальное училище. По окончании реального он послал меня в Швейцарию, в Цюрих, там я закончил университет, при университете же был оставлен... А когда приезжал из Цюриха в уездную Сызрань на каникулы, то становился большой знаменитостью – все городские газеты, их в Сызрани множество было, все писали: сын крепостного пребывает при Цюрихском университете! А что в том было особенного? Вот если бы подобных случаев не бывало, вот тогда это был бы прискорбный факт. Свобода должна в ком-то более или менее разумно воплощаться, в каких-то личностях. – А ваше научное открытие? Ваше собственное, Порфирий Иванович?!
– Анабиоз! – воскликнул Бахметьев П. И. с восторгом и объяснил Бахметьеву К. Н., что анабиоз уже в начальной стадии находит применение:
первое: при лечении туберкулеза;
второе: в холодильном деле.
Объясняя, Бахметьев П. И. улыбался невиданной Бахметьевым К. Н. улыбкой опустив обе губы вниз, к подбородку. Удивительно... Однако надо было учесть специфичность встречи, Бахметьев К. Н. учел, и сомнений не осталось: улыбка была не только оптимистичной, но и приятной.
– Поверьте, дорогой Константин Николаевич, это первые, ну самые первые практические шаги, а дело – в перспективах! Кака же это наука, какое научное открытие, если оно тут же, сразу же открыто от начала до конца? Еще Бахметьев П. И. объяснил, что при анабиозе жизненные процессы настолько замедляются (искусственно – при температуре до -160 градусов С), что обычная жизнедеятельность организма исключается, и только при возвращении прежних условий существования она, жизнедеятельность, снова тут как тут. – Что же касаетс анабиоза в перспективе... Догадываетесь? – Знаю-знаю! – с неожиданным восторгом первооткрывателя воскликнул Бахметьев К. Н. – Анабиоз в перспективе – это свобода человека во времени! Правильно говорю?!
Тут удивился Бахметьев П. И.:
– Когда я ставил свои опыты над летучими мышами, я не думал о свободах. Мыши, они и без меня совершенно свободны, они что умеют, то и делают, а чего не умеют, о том не мечтают. Но вы-то, дорогой Константин Николаевич, какую видите вы связь между свободой личности и анабиозом?
– Ну как же, как же! Очень просто: не понравилось мне жить в двадцатом веке, я взял и впал в анабиоз, законсервировался лет на двадцать. Снова прожил пять лет – и снова даешь консервацию еще на двадцать. Без анабиоза – как? Без него мама меня родила, я и живу от этого дня всю свою жизнь, а с анабиозом? С консервацией? Извините-подвиньтесь– я при маме до совершеннолетия, а после – живу тогда, когда хочу. Как хочу, так и распределяю свою жизнь по грядущим векам и эпохам! В пространстве люди уже свободны, мотаемся куда хотим, летим, плывем, едем на чьих-нибудь колесах, а во времени – мы все еще рабы! Ваше открытие, дорогой Порфирий Иванович, дает человеку свободу не только в пространстве, но и во времени. Все! Отныне плюю на день своего рождения! Ну ладно, ладно, не плюю, не буду, если это нехорошо, если безнравственно, но все равно я освобожден от календарного крепостного права! Ур-ра! Теперь только и дел, что преобразить теорию в практику. Принцип – в действительность! Можете? В ответ, по-прежнему улыбаясь губами вниз, Бахметьев П. И. облобызал Бахметьева К. Н., повернув его и в профиль, и анфас. Губы оказались ледышками. Бахметьев П. И. спросил: – А как думаете, дорогой Константин Николаевич, каково значение анабиоза в медицине?
– В медицине? Тут и думать нечего, тут само собой все разумеется, тут дело ясное: предположим, у человека рак.
– Рак? – Он самый! А тогда этот человек – он что? Он консервируется лет на пятьдесят, за пятьдесят лет метастазы сами собою отомрут. Организм расконсервировался, он теперь о метастазах и думать забыл. Кому-то они нужны? Кто по ним страдает? Давайте-ка сделаем опыт сейчас же! Сию же минуту?! Затруднительно? Ну, тогда представьте себе, что я – летучая мышь, представьте и действуйте!
– Шансов нет. Ни одного.
– Почему это? Вы очень правильно сделали, когда начали свой опыт с летучих мышей, – не с людей же было начинать?! Но и человеческому организму мышиный опыт бывает необходим! Сколько угодно бывает, и наша встреча – счастливейший дл вас случай. Кстати, и для меня тоже. Упустить такой случай – великий, учтите, грех. И – непорядочность! Так что – действуйте! Я – к вашим услугам.
Бахметьев П. И. подумал, почти согласился, но еще спросил: – А что нынче наш русский народ говорит об отечественной науке?
Что и как русский народ говорит о науке, Бахметьев К. Н. хорошо знал с тех пор, когда гонял козла во дворе многоэтажек А, Б, В по улице композитора Гудкова, 11. Народ уже тогда говорил: Что она без нас, без народа, наука? Мы ее кормим, обуваем, одеваем, снабжаем лабораторным оборудованием, служебными Волгами – а она? Кто мы для нее? Мы для нее то ли экс-кремент, то ли экс-перимент – невозможно понять! Понадобился науке научный коммунизм пожалуйста, вот он, народ, делай над ним коммунистический опыт! Понадобилась перестройка и рыночная экономика – опять же вот он, экс-перементируй, экс-крементируй над ним рыночно! Понадобилось изучить влияние радиации на живые организмы– тут как тут Чернобыль. Сперва наука Чернобыль от народа скрывает, после народу его приоткрывает – академикам за это прикрытие-раскрытие золотые медальки на грудь! Народ от науки много не требует: снизить цены продуктов питани для начала процентов на пятнадцать! Снизить в интересах народа, государства и самой себя – неужели не может? Ну, если не может, тогда пошла-ка она...
Бахметьеву К. Н. очень не хотелось терять восторженное взаимопонимание со своим однофамильцем, тем более что Бахметьев П. И. почти согласился провести над ним анабиозный опыт. – Мнение народа, – сказал Бахметьев К. Н., – оно самое разное, а чтобы оно было единым, необходимо подвергнуть меня анабиозу! Я – честное слово! – передам народу ощущения этого факта. Народу всегда нужны факты! И – свидетели!
– Шприцов разового пользования нет.
– Можно неразового. Что у вас тут, в такой дали от Земли, – СПИД, что ли, гуляет? Среди кого ему здесь гулять-то?
– Неразовых шприцов тоже нету...
– Попробуйте просто так... без шприцов... чисто психологически. Психологически уже пробовал. Было! И с летучими мышами пробовал, и с усоногими раками – не получалось! – А со мной – честное слово – получится! Вы же и представить себе не можете, как я вам, дорогой Порфирий Иванович, доверяю! Усоногие так доверять, честное слово, не могут! Бахметьев П. И. задумался небесной задумчивостью, еще больше улыбнулся губами вниз, приблизился к Бахметьеву лицом к лицу, закрыл голубые и взрослые глаза, и по-детски залепетал:
– Бах-бах-бах! Меть-меть-меть! Ев-ев-ев-ев-ев-ев-ев! Итого – Бахметьев! Бахметьев К. Н. стал погружаться в анабиоз. Начальную стадию он еще заметил, а дальше – ничего, пустая пустота. Когда же он из анабиоза вышел, первое, что почувствовал, – свободу от времени: совершенно было все равно, сколько времени он провел в анабиозе – три минуты или три года!.. Интересное чувство! Вот бы такое же во времена его пребывания в немецких лагерях для русских военнопленных! Или – в подземной Воркуте... И во многих, многих других местах. Но правда и то, что во всех местах его, погрузившегося в анабиоз, тут же и закопали бы в какую-нибудь братскую траншею, сожгли бы в какой-нибудь преогромной и специальной печке.
– Вы – счастливы? – был первый вопрос Бахметьева П. И. к Бахметьеву К. Н., когда тот даже и не открыл, а только дрогнул глазами.
– Кажется, как никогда! – поспешил заверить Бахметьев К. Н. – Могу свидетельствовать перед народом, что...
– Тогда и я счастлив бесконечно! Тем более что настоящее научное открытие должно быть счастьем не только для открывателя! И что же вы там почувствовали? В анабиозе? – Я-то? Собственные клетки и клеточки я почувствовал. Может, даже и собственные молекулы. С детства я твердо знал, что состою из клеток, что клетки состоят из молекул, но чтобы твердо и натурально это почувствовать нет, не приходилось!
– Все ваши клетки – одинаковы?
– Какое там! Метастазные, это, знаете ли, это такие стервы – объяснить невозможно! Эти твари всякое счастье испортить могут! Всякое научное достижение свести на нет могут.
– А все остальные? Клетки? Неметастазные?
– Да ничего, нормальные. Отношения между ними добрососедские. Вполне.
– Еще наблюдения?
– Безработицы нет. Не склочничают. Дисциплинка – будь здоров! Каждая единица занята своим делом.
– Скажите: не было ощущения, будто вы погружаетесь в одну-единственную клетку? – Как же, как же! В самую маленькую-маленькую!
– Я так и думал, я не сомневался: от свободы в пространстве и времени до свободы в пределах одной-единственной клетки – один шаг.
А вот эти слова профессора несли оттенок совершенно, казалось бы, неуместного и неожиданного пессимизма и тревоги. Смена настроений поразила Бахметьева К. Н. до глубины души. Он, собственно, сию минуту только и понял, что такое глубина души, но как в этой глубине может отзываться столь невероятная смена настроений – не понимал. Была пауза, после паузы Бахметьев К. Н. спросил: Почему это, Порфирий Иванович, туберкулезные клетки вылечиваются анабиозом, а метастазным – тем анабиоз до лампочки?! – Это потому, Константин Николаевич, что универсальных лекарств нет. Их не может быть. Кроме одного.
– Одно все-таки есть? Одно все-таки имеется?!
– Собственное здоровье!
Вот так неожиданно тема анабиоза оказалась исчерпанной. Рухнула надежда, Бахметьев К. Н. и не заметил, когда она рухнула. А если так, тут же вскоре явилась тема неисчерпаемая – политическая. Ведь она, политика, не мыслит, будто можно обойтись без нее. – Скажите, в России сталинисты все еще есть? Ходят по улицам? – спросил Бахметьев П. И. – Ихние руки-ноги целы.
– Неужели вы лицом к лицу с ними встречаетесь и не узнаете – сталинист?! Разве что на митинге. – Не может быть! – У нас в России только то и есть, чего не может быть... А вы бы у своих узнали. Что у вас – своих сталинистов нет? Настоящих, ленинских призывов? Или тех, кто непосредственно от сталинских забот к вам явились?
– Есть-есть! Только они молчат! Как мертвые!
– Не понимаю! Мертвым-то почему молчать? Живые ведь на них только и надеются?! – И я не понимаю. И беспокоюсь: предположим, анабиоз находит применение в России, а его тут же объявляют морганизмом? Как в тысяча девятьсот сорок, кажется, восьмом году: идейный разгром генной теории открыл путь мичуринской биологии? Ну а теперь идейный разгром анабиоза откроет новый путь в космос? Еще во что-нибудь?
– Трудности действительно есть. И действительно будут: покуда человек находится в анабиозе – у него квартиру приватизируют, холодильник и телевизор сопрут, вклад в банке потеряют. А то – с неподвижного штаны снимут. Человек из анабиоза выходит – и что же? Гол как сокол.
– Неужели в России все еще воруют?
– Случается... – А если людям объяснить, что они вступают в новую эру?
– Тем более оголят! В надежде, что новая эра оденет-обует. И накормит. Странно... А вот еще что скажите: что такое, по-вашему, интеллигент? Современный?
– Как бы, в самом деле, сказать... Человек, который думает не о том, о чем думать надо, но о том, о чем ему думать хочется. И говорит так же. Ну а поступает, как все. – Опять странно, странно... – По-другому: интеллигент это человек, который считает себя интеллигентом...
– Извините, Константин Николаевич! Позвольте вас погладить, а? Из самых добрых побуждений, а?
– Вдруг? – Не вдруг – на прощанье! Убедиться, что вы все-таки живой.
– Убеждайтесь. Бахметьев П. И. молча стал поглаживать Бахметьева К. Н. по голове, по лицу, по плечам, по рукам. Прикосновения были почти неуловимы, легкий ветерок. Счастья к этому моменту уже не было, увы, но трогательность была, хотелось плакать, и Бахметьев К. Н. едва сдерживался, чтобы не пустить слезу из того и другого глаза.
Бахметьев П. И. сказал:
– Бесконечно удивительный вы человек, Константин Николаевич!
– Это почему же? Бесконечно-то?
– Ну как же! Я пережил всего-навсего одну, тысяча девятьсот пятого года, революцию, но до сих пор мнится: усадьба горит, а вот баррикада через улицу, а вот карательный казачий отряд... У меня, признаться, осталось впечатление, что от революций, от русских особенно, люди меняют кожу. А может быть, и все остальное...
– Все может быть. – Я вот вас гладил, а про себя думал: вовремя я умер, вот
что... Вот если бы не люди придумывали идеи по своему образу и подобию, а,
наоборот, идеи придумывали бы людей – тогда дело другое... Можно было бы и
еще пожить. И пережить революции. – Нелегкое дело... Для нереволюционера.
А тогда позвольте, дорогой Константин Николаевич, дать вам в заключение
совет: будете умирать, умирайте раз и навсегда!
– Спасибо! – от души поблагодарил Бахметьева П. И. БахметьевК.Н. Большое спасибо! Но – получится ли?
В порядке помощи больному (умирающему?) приходила к БахметьевуК. Н. женщина Елизавета. Не так давно эта же женщина в этой же квартире, при том же хозяине жила в качестве полноценной сожительницы. Каким образом она в ту пору сюда попала – в какие календарные сроки, зимой или летом, – Бахметьев К. Н. не помнил, когда из этой квартиры вышла, вспомнить было затруднительно – она все реже стала Бахметьева К. Н. посещать, тем более ночевать у него. Но когда Бахметьев К. Н. засобирался в дорогу дальнюю, она бывать у него стала едва ли не ежедневно – кому-то надо было его собрать и проводить? Он в свое время не подозревал за ней такой способности. Значит, глупый! Нынче он называл ее Елизаветой Второй. Слова, они всегда умнее людей, если, конечно, ими пользоваться с умом: самая первая жена Бахметьева К. Н. тоже была Елизаветой.
За годы, прошедшие между ними порознь, Елизавета Втора постарела куда как больше, чем он: руки у нее тряслись, она полысела, зубы оставались у нее через один, к тому же зло из нее перло во все стороны, но все равно она была здоровее, чем он, поскольку он был раковым.
Кроме того, если даже у женщины руки сильно трясутся, она все равно и постряпает ими, и помоет, и почистит. Все, что нужно в доме, она все равно сделает. По привычке. – Я женщина терпеливая! – так говорила о себе Елизавета Вторая. – Я считаю, та вовсе не женщина, которая нетерпеливая.
Еще приходила к Бахметьеву К. Н. медицинская сестричка, укольщица Катюша. Плотненькая и курносенькая, в свои тридцать пять незамужняя, она без мужа гораздо лучше обходилась. Она и Елизавета Вторая в квартире Бахметьева К. Н. старательно не встречались – терпеть друг друга не могли. Катюша говорила, будто Вторая Елизавета желает этой квартирой после смерти хозяина завладеть, Вторая Елизавета, в свою очередь, указывала: та же самая цель руководствует Катюшей, но безо всякой юридичности, а только по нахальству.
Катюшины уколы оплачивал опять же Костенька, уколы обезболивающие, но Бахметьеву К. Н. это было почти все равно, он за свою жизнь к самым различным болям успел привыкнуть – и по ранениям, и по контузиям, и по голоду, и по допросам следователей, но Катюша укалывала – одно удовольствие.
Бахметьеву К. Н. ихние, дамские, отношения были до лампочки: он знал существует на его жилплощадь претендент, ему пальцем повести – обеих женщин ветром сдует. В неизвестном направлении. Ну а покуда пусть будут заняты каждая своим делом: одна укалывает, другая – устряпывает.
Катюша разговаривала мало, больше улыбалась.
Не то – Елизавета.
Собственная коммунальная площадь Елизаветы находилась неподалеку, две остановки троллейбусом либо одна автобусом, и все, что делалось и происходило в этом пространстве – в каком доме, в каком подъезде не работает лифт, кто кому побил морду, кто с кем разошелся-сошелся, кто у кого на руках помер или помирает, кто избит, а кто убит, – ее память все это держала полгода цепко и только по истечении этого срока начинала от себя факты отпускать.
Последней информацией Елизаветы Второй была байка про старика из высотки по улице композитора Гудкова, 6: старик пенсию получал минимальную, жил на свете неизвестно как и сколько времени, а потом пустой холодильничек разломал, слепой телевизор разбил, рваный ковер разорвал еще и все это – хлесь! – из окна выбросил. И сам – хлесь! – туда же... Дочка с сыном до тех пор от отца скрывались, а тут прибежали холодильник с телевизором делить, подушку с матрацем делить – ничего нет, все на тротуар выброшено, а с тротуара прибрано прохожими... – А тебе, Костенька, – сказала Елизавета, – и пожаловаться не на что. Старость твоя человеческая. То есть помрешь ты как человек. – Не жалуюсь... – ответил Бахметьев К. Н. – Ты у меня молодец из молодцов! Слушать Елизавету ежедневно и подолгу было Бахметьеву К. Н. в тягость. Но приходилось. К тому же Бахметьев К. Н. сознавал, что, если она здесь, значит, ее нет там, на коммунальной жилплощади, а этим он приносит удовольствие многим той площади жителям.
Еще Елизавета Вторая была политиком, она вела два списка: 1 – со всеми обещаниями президента страны, и 2, в котором должны были отмечаться обещания выполненные. В списке 2 был заголовок и ничего больше, Елизавета говорила: исполнение обещаний, едва только они объявлены по ТВ, тут же становятся государственной тайной и оглашению не подлежат. Еще Елизавета вела запись курсу отечественного, доперестроечного рубля. Вела по хлебу: до перестройки батон стоил шестнадцать копеек, нынче – тысячу рублей. Елизавета брала самописку, брала бумажку, тщательно делила одно на другое, получала цифру 6250, а затем и выше. Это – по хлебу. По колбасе, по молоку, по спичкам и аспирину получалось еще и еще выше. – Правительственный обман! У-у-у... рыком рычала Елизавета Вторая. – Столь обманное правительство должно сидеть в тюрьме. Должно и должно! Пожизненно!
– А когда так – кто нами руководить будет? Хотя бы и тобой – кто?спрашивал Бахметьев К. Н.
– Пускай из тюрьмы руководят. Пока другие, нетюремные, не обнаружатся – пускай эти, из тюрьмы! Почему-то женщины не играют в домино, – думал Бахметьев К.Н.– Играли бы – тогда и Елизавета Вторая лупила бы костяшками во всю силенку, главное же – была бы спикером в политических дворовых дискуссиях трех высоток на улице композитора Гудкова.
Случались дни, когда Елизавета Вторая не приходила и предупреждала заранее: Завтра – митинг протеста! Буду занята! Митинги протеста влияли на нее положительно, давление у нее понижалось кровяное, она рассказывала, как и что на митинге было, сожалела, если не было столкновений с милицией, и готовила Бахметьеву К. Н. праздничный кисель из молока. Кушая кисель, Бахметьев К. Н. спрашивал: – И что это, Елизавета Вторая, как в действительности получается: все женщины старшего поколения в большинстве своем – сталинистки? Как так?
– Кто это все? – возмущалась Елизавета. – Объясни? Кого ты столь произвольно зачисляешь во все?
– Кого по телевизору показывают, тех и зачисляю! – уклонялся Бахметьев К. Н. ( он безусловно причислял к сталинисткам, к женщинам старшего поколения, Евгению Кротких и Елизавету Вторую).
Если митингов долго не происходило, Елизавета протестовала единолично: разбрасывала по полу всяческую одежку-обувку, книжки, кастрюльки, газетки, сваливала набок стулья, а столик переворачивала кверху ногами, садилась на пол посередине, размахивала руками, хваталась за голову, почти что рвала на себе но все-таки не рвала – реденькие волосенки и что-то выкрикивала, что-то от кого-то решительно требовала, обвиняя в предательстве.
Бахметьев спрашивал:
– Что это значит, Елизавета Вторая?
– А это значит – бардак! Или – непонятно?
– Для чего? – Для того, что бардак происходит во всей действительности! А когда так– пускай он и вот здесь происходит, не хочу я обманывать собственную душу! Пускай другие обманывают! Пускай моя собственная душа уясняет, какая обстановка происходит в стране! – Хватит, Елизавета Вторая! Честное слово – хватит! – Нет и нет – не хватит! Все честные люди должны активно протестовать как один! А ты нашелся защитник, засранный адвокат нашелся – молчал бы уж! Это же надо – молчать обо всей происходящей подлости! Кто тебе платит за твое молчание? ЦРУ платит? Признавайся публично: кто? cколько?
– Чего привязалась? Собственные шарики растеряла, а ко мне привязывается! Ну конечно, после подземной Воркуты ему все ладно, все сойдет – и бескормица, и разврат, и ночные казино, и дачные дачи министров-банкиров, и спекуляции, и грабеж народа, – ему после того все на свете ничего!
Тут снова следовал перечень того, что Бахметьеву К. Н. – ничего, тут и черный вторник был, и бензиновый четверг, и расстрел Белого дома. И прорыв нефтепровода в Республике Коми. Проклятущий этот Бахметьев уже все прошел под конвоями и при ученых собачках, вволю насиделся в карцере – и вот теперь доволен-довольнешенек, что нынче на свободе помирает!
– А – я? – криком кричала Елизавета Вторая. – Я под конвоем ни разу в жизни при Сталине не находилась, я жалованье при нем каждый последний день месяца как часы получала, я снижение цен на продукты питани тоже каждый месяц в собственном бюджете отмечала, поэтому мне нынешн подлость окончательно поперек горла! Хоть в петлю лезь! У-у-у, падлы! И ты с ними рядышком – демократ Бахметьев! Глаза на такого не глядели бы!
– Я не демократ. Я раком больной – разные вещи. Разные!
– Ты больной не один. Вас, таких, до Москвы раком не переставишь! При Сталине невиновных стреляли, верно, а почему нынче-то виновных ласкают: воруй еще и еще?! И должности им дают? Научились откупаться, да? В те времена этакой науки в помине не было. Убийцы в подъездах и где угодно людей убивают, ровно кроликов, а кто убивает – ни одного не поймают, не судят! Жертвы ГУЛАГа счетом считаются, а сколько людей нынче мафиозно постреляно, экологически погублено учета никакого! Скоро уже больше, чем сталинских репрессированных, будет жертв! У-у-у, падлы! Товарищ Сталин за один только Чернобыль скольких бы пострелял, никому бы неповадно было еще и еще взрываться, – а нынче?! Мне, Константин Николаич, в одно окошечко посветило: цена бы на какой-то продукт снизилась! Преступников какая-никакая комиссия, комитет какой-нибудь поймал бы? За ваучеры свои что ни что, а я вдруг бы получила бы? Нет, не светит, и ты, Костя, единственно что правильно делаешь– это помираешь. Притом как человек! В собственной квартире– это раз. Племянничек тебя по высшей категории иждивенчествует. Вот какие тебе и нынче вышли льготы – ты, поди-ка, и не мечтал? Это – два! Я тебе завидую! У меня перспективы нет. – Я не мечтал! – признавался Бахметьев К. Н. – Нет, не мечтал.
Сидя на полу, успокаиваясь, Елизавета Втора соображала: – А может, ты и сболтнул чего лишнего, сам не запомнил чего, – Сталин и услал тебя в Воркуту? Может, тебя просто так, ни за что, услали, но это не он, не товарищ Сталин, это Берия, гад, сделал! Товарищ Сталин еще бы недельки две пожил, он бы Лаврентию Берию самого успел бы расстрелять, но Берия, он хитрый, он все разнюхал и Сталина ядом отравил. Вот как было на самом-то деле!
– Откуда тебе известно?
– Мне-то известно откуда, откуда тебе неизвестно? К тому же учти: мы на митингах портреты Иосифа Виссарионовича высоко носим, а портрет бериевский ты хотя бы однажды в наших митингующих рядах видел?
– А еще говоришь: Я женщина терпеливая.
– Лично к тебе я верно, что без конца терпеливая. К тому же каждый терпит, как умеет. И тут, бывало, душевные разговоры начинались между ними, и Бахметьев К. Н., не торопясь, раздумчиво, Елизавете Второй объяснял:
– Слишком много жизней прожил я, Лизанька, слишком! И на гражданке, и в плену, и в лагерях, и в коллективизацию, и в раскулачивание жил, в индустриализацию – мальчишка, а зам. начальника цеха был, и в оттепель жил, в разных застоях жил и даже постперестройки дождался. Но все свои жизни в одну не составил – и вот умираю по частям. От тридцатых репрессивных лет умираю, от фронтовых умираю, от лет немецкого плена, от Воркуты – когда же до современности дойдет дело? Пора уже. Пора, мой друг, пора!
Елизавета Вторая, в свою очередь, тоже открывалась:
– У меня, Константин Николаевич, мужиков побывало... Мы когда с тобой жили, я, само собой, перед тобой не объяснялась, а нынче – что ж? Нынче скажу: мужиков при желании на всех найдется, вовсе не в том дело. Дело, что среди них людей слишком мало. Только и знают, что от женщины взять, после хоть трава не расти. Настоящий-то мужчина, чтобы с благородством, чтобы не только в постели понимал, что он мужчина настоящий, у меня один-единственный всего и был – ты был, Константин Николаевич. Но я, дура, не ценила, слишком много себе напозволяла. Хватилась – оказывается, уже поздно. И в большом, и в малом везде поздно. Бывало, ляпну тебе в твою же характеристику, а собою любуюсь: Вот как могу! Или ты футбол смотришь, программу Время, а я подойду – р-раз! хочу сериальное кино смотреть! – и программу переключаю! А то – с подружками в подъезде тары да бары до полуночи, а ты без ужина. Ну, думаю, уж нынче-то я схлопотала – либо с верхнего этажа пошлет меня мой терпеливец, а то и взашей получу! А ты – ничего! Помолчишь час-другой в знак протеста, глазками похлопаешь, будто сам же и виноватый, – и все! И все дела! А тогда я избаловалась. И даже от тебя ушла. Не-ет, с нами, с бабами, такого нельзя! Мне хозяин нужен – что в государстве, что на собственной жилплощади. Есть при мне хозяин – и я хозяйка. Да ведь с тобой и забот-то было с гулькин нос. Бельишко чистенькое в постельку – и ладно. Щи горяченькие – и ладно! Ты уже в ту пору и в библиотеку обедать тоже ходил. Бутербродик в целлофане – и опять же ладно. Хотя и во всем прочем – мужчина по всем статьям! Нет, не оценила! После локти кусай не кусай – поздно! Я даже и не кусала, я только поняла: жизнь, когда она сколько-то ладится, – самое дорогое. Дороже нет ничего! А разлаживать ее грех. А потому и грешница, что поздно усвоила. Поупрекав себя, Елизавета предавалась иным воспоминаниям... – Был у меня куда какой начальник. Сильно, видать, партийный. Машина персональная, к особой поликлинике прикрепленный, но и сильно гордый: желал, чтобы кофе ему в постельку подавала! А я – не подавала. Не буду, и все тут! Кофе ему заварю с молоком или со сливками, это уж как он скажет, но за чашкой и за блюдечком иди на кухню сам. Ноги жепри тебе? Руки же – при тебе? А тогда в чем же, спрашивается, дело? Я тебе и халатик подам, только шагай ногами собственными, а я свои эксплуатировать не позволю! Я тебе не кухарка!
