Текст книги "Однофамильцы"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Залыгин Сергей
Однофамильцы
СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН
ОДНОФАМИЛЬЦЫ
Жизней у Бахметьева К. Н. было множество, все разные, но суммы они не составили, если же нет суммы – ради чего анализировать частности?
Был он пионером – одна частность, комсомольцем – другая, членом сперва ВКП(б) , потом КПСС – частность третья. Воевал, был военнопленным и заключенным, женатым, вдовым и разведенным, всего не перечесть – ну и что? Был-то он был, но чем-то, чем должен был стать, не стал, а что было, то прошло. И не столько запоминалось, как был, зато как не стал, в памяти оставалось. Вот он еще молодой, командует в должности зам. начальника цеха (начальник больше трудился по партлинии) на заводе Молот и серп. Там же его, Бахметьева К. Н., из партии в первый раз вычистили – систематическое невыполнение производственного плана. А тут же и война, харьковский котел. За недостатком кадров он командует взводом и ротой (в роте семь человек). В партии восстановлен, но опять отступление, он ранен разрывным. Его нашли, кажется, в лесу. Нашли и вылечили. Во Владимире вылечили, после стали разбираться – почему под Харьковом бежал, а не наступал? (За Родину, за Сталина?!). Не шпион ли он, не дезертир ли? Разобраться не успели, снова на фронт – рядовым и беспартийным. Рядовым-беспартийным Бахметьев К. Н. воевал чуть-чуть не полный год, и опять случилось: попал к немцам в плен. В один лагерь, в другой лагерь, а когда его освобождали свои – в нем живого веса было 29,5 кг. При том, что рост 172 см. Кости и те таяли, а когда он прощупывал их в прежних размерахудивлялся: не может быть! Освобожденного из плена повезли опять же в госпиталь, из госпиталя выписали и снова судить суровым судом – зачем сдавался в немецкий плен? Дали семь лет подземной Воркуты. Тут уж он словчил – умолчал о своем среднем образовании, за среднее прибавляли два, за высшее – еще два года. Семь он отбыл от звонка до звонка, рубал воркутинский полярный уголек, а когда вышел из-под земли, встретился ему по харьковскому котлу политрук. Политруки тоже разные бывали, этот человеком оказалс (при том, что в большом каком-то штабе состоял), раскопал документы: Бахметьев К. Н. был, оказывается, представлен к Герою. Если не к Герою, так к Ленину, как пить дать! Еще выяснилось: семь лет подземной Воркуты было ошибкой. Выяснилось, что в немецких лагерях, при живом весе 29,5 кг, он, беспартийный, вел партийную агитацию. Явился Никита Сергеевич Хрущев, Бахметьева К. Н. восстановили в партии, дали Красную звездочку, персональную пенсию. Жизнь вошла в какую-то колею, в которой и катилась до перестройки. И даже до ноября 1990 года.
Седьмого ноября 1990-го Бахметьев К. Н., при звездочке, задолго до начала пришел на торжественное партсобрание, занял место в первом ряду, заняв, прослушал Интернационал, Гимн Советского Союза прослушал, приготовился слушать доклад о Великой годовщине. Молодцевато подтянулся при виде ТВ-объективов, хотя объективы и смотрели не на него, а на сцену. Докладчика все не было и не было, трибуна пустовала, ветераны в первом ряду начали сильно возмущаться. Тут выходит на сцену тоже ветеран, не очень хорошо знакомый, выходит и объявляет: парторганизация постановила самораспуститься. Кто с решением согласен – вот стоит большой стол, на стол выкладывайте партбилеты!
И многие выложили, а Бахметьева К. Н. затрясло, он едва не помер в тот раз. Ему стало вдруг страшнее, чем в немецком плену, страшнее, чем под Харьковом, страшнее, чем в воркутинском подземелье.
Партбилета Бахметьев К. Н. не положил, унес домой, дома хранил завернутым в красную бархотку за небольшой иконой Богоматери, но когда к нему пришли с предложением в новой, в зюгановской партии восстановиться, он отказался. – Ах, товарищ Бахметьев, товарищ Бахметьев, – сказала ему посланная, старая-старая, очень заслуженная большевичка по фамилии Кротких,– а мы-то на вас надеялись! А мы-то...
– Так и есть, – согласился Бахметьев К. Н., – на меня всегда кто-нибудь надеялся, всегда какое-нибудь мы. Это даже удивительно! Какая надобность? Неужели ты на партию, хотя бы и за Воркуту, можешь обижаться? Чего такого особенного? Один ты, что ли? Вот и я... – Тебе как угодно, товарищ Кротких! отвечал Бахметьев К. Н. – Мое решение – оно личное, твое решение – тоже личное. С меня хватит, с тебя – не хватит; доказывать, спорить не о чем. – А это, товарищ Бахметьев, – сказала товарищ Кротких, – не что иное, как эгоизм. И, значит, теб действительно не зря заслали в Воркуту и только по ошибке восстанавливали в партии. Я же и ставила тебя на учет в нашей парторганизации. Поэтому мне за тебя стыдно. – Мне почему-то нет! – вздохнул Бахметьев К. Н. А как тебе теперь? – спросила Кротких. – А теперь мне все равно. – Так жить нельзя! Это не человек, которому все равно! Неужели ты не понимаешь – нельзя?! – возмутилась Кротких. – Помирают все одинаково, – отвечал ей Бахметьев К. Н. – Что партийные, что беспартийные: сердце перестанет дрыгаться – и все дела.
Товарищ Кротких ушла расстроенная, Бахметьев К. Н. подумал: Вот бы поскорее дождаться! И стал ждать.
В ожидании длилась жизнь. На своем веку он чего только не ждал – никогда не сбывалось. Но тут – верняк.
В ожидании бывало приятно и выпить, чтобы в самый раз, чтобы действительность становилась светлее, такой, какой она должна быть. Тогда и ты в ней – такой подлинный, такой действительный, каким вовсе не бывал. Другой раз редко, а все-таки Бахметьеву К. Н. вспоминалась любовь. Первая, рыженькая и довоенна супруга возникала, будто было вчера, вторая, послевоенная, отодвигалась вдаль и вдаль, теряя подробности, а главное, никогда не снилась. Во сне являлась исключительно рыженькая– прическа, зеленые глазки, аккуратные грудки. В этой неразберихе с прошлым, с укорами товарищ Кротких в настоящем надо было придумать что-то, что называется хобби, и БахметьевК.Н. пошел играть в домино. Он на доминошников до тех пор глядел с удивлением: кругом проблемы, у них же задача – загнать партнера в безвыходное положение, в сортир загнать, в котором проблем нет и не может быть. Два года соревновался в этом деле Бахметьев К. Н., приобрел авторитет в сборной трех корпусов А, Б и В по улице имени композитора Гудкова, 11, дважды (с успехом) участвовал в чемпионате дворовых команд, три раза получил по неизвестной причине в морду, столько же и сам съездил кому-то (не помнит кому), но других забот у него и в самом деле не стало, он тайно был доволен жизнью, хотя вслух и ругал жизнь нецензурно.
И тут оказалось: он-то, Бахметьев-то К. Н., – он снова в партии! Он не думал и не гадал, когда ему сказали:
– Бахметьев К. Н.! Так ты же давно уже наш! Придурка строишь, будто не знаешь! Ты – с нами! Душой и телом!
– Ей-богу, мужики, не знаю! Это с кем же есть? Кто такие вы? – Мы Память! Усек?! У нас таких, как ты, – подавляющее большинство!
Действительно, под стук костяшек нередко говорилось: кого в будущем году надобно повесить, кого пожечь, кого выслать за городскую черту, с какими странами порвать дипломатические отношения. Он все это в одно впускал, в другое ухо незамедлительно выпускал, поскольку домино– игра беспартийная, большинство голосов не имеет в ней значения: выигрыш-проигрыш на голосование не ставится. Мнилось ему так, а в действительности большинство снова заговорило известным языком: когда ты не с нами, значит, против нас! И еще спросили у Бахметьева К. Н.: – Газетку День читаешь? Внимательно?
– Мне подобная газетка не довелась...
– Доведется! – Нет, мужики, не для того выходил я из Ка Пе эС эС, чтобы войти в вашу Память! Мне и на собственную память грех жаловаться! – А русский ли ты человек, Бахметьев Костя? – Всю жизнь был русским. – А мы сомневаемся. Сколько гоняли козла, не сомневались, нынче – пришло!
– Мне на ваши сомнения плевать и растереть! Или русские лучше всех? По вас этого не видать! – А ты, гад, ты шибко хороший? – Я и не претендую! – Научим запретендуешь! – Не такие учили – не научили. – Может, ты сознательно мечтаешь сделаться нерусским человеком? Таких, учти, народ сильно не любит. – А еще бывают дураки дурнее дураков. Не встречали? – А я вот штаны спущу, а ты погляди: хороший я или – плохой? – отозвался самый ретивый и начал расстегивать ширинку. Разговор кончился, и все на свете Бахметьеву К. Н. стало противным и отвратительным, он зачем-то и еще спросил: – А что, мужики? Если по душам: или вам никому никогда не стыдно было быть человеком русским? Никогда в жизни? – Поговори у меня! – замахнулся старикашка с костылем костылем и замахнулся. По фамилии старикашка был Семенов, по кличке Соплячок. С таким связываться невозможно, он сейчас начнет орать, что Бахметьев К. Н. в немецких лагерях полвойны отсиживался, когда другие на фронтах денно и нощно ковали победу.
Бахметьев К. Н. сам себе объявил: Дурак ты, дурак и есть! – и умотался прочь с настроением хуже некуда.
А когда на другой день Бахметьев К. Н. хоть и с опаской, а все-таки пришел погонять в домино, ему сказали: – Пшел вон, сволочь! Отныне и навсегда обходи нас стороной!
И еще кое-что было сказано, и сказано к месту: два года Бахметьев К.Н. гоношился с доминошниками, вот уже год, как сортирные комбинации снились ему по ночам, пора было кончать. Конца, покуда ты жив, не бывает без начала чего-нибудь нового, и он отправился в районную библиотеку. Он совершенно не помнил, когда в последний раз ему в библиотеке приходилось бывать. Может, когда в индустриальном техникуме учился? Техникумовской ему хватало, о существовании подобных учреждений и еще где-то ему известно не было. Он стал вспоминать названия книг. Вспомнилась Война и мир. Он ее не читал, но знал о Наташе Ростовой, о князе Андрее Болконском из политбесед политрука на фронте. Тогда же он поклялся: живой останусь – прочитаю Льва Николаевича! Живой остался, а святую клятву забыл. Однако лучше поздно, чем никогда! – правило известное, и библиотечных лет у него было почти три. Книг за эти годы он прочел тьму тьмущую, читал денно и нощно – ежели в одной руке ложка, то в другой книжка. Его фотографию вывесили в районной библиотеке: Бахметьев Константин Николаевич, ветеран-пенсионер, наш верный читатель. Книги сдает исключительно в срок и даже досрочно. Еще что-то было написано машинкой под его фотопортретом, он книги читал, читал, читал, и все чаще приходила ему мысль: что бы такое сделать в результате чтения? Не обязательно что-то очень государственное, не обязательно очень общественное, но что-нибудь исследовательское. Что-нибудь библиофильское, хотя бы и вовсе краткое – на неделю-другую работы. И что же пришло ему в его голову? Ему пришло: проработать литературу на предмет Бахметьевых.
Иначе говоря, порыться в каталогах на букву Б, выписать всех авторов под фамилией Бахметьев, составить обзор их жизнеописаний и произведений, напечатать тот обзор на машинке в трех экземплярах, переплести в картонные корочки и один экземпляр подарить районке. В знак благодарности. А – что? Если бы все не все, а хотя бы самые постоянные читатели библиотек исполнили подобную работу – как бы оказалось интересно! Полезно – как?! Заведующая районкой Вера Васильевна на очередном методическом совещании бибработников обнародовала бы факт: А у нас один наш читатель... И какое бы это произвело впечатление – вплоть до городского отдела культуры? И дальше, дальше?!
И только-только, в следующий вторник, собрался Бахметьев К. Н. приняться за дело, как в понедельник в ветеранской поликлинике ему сказали:
– Опухоль! Положили Бахметьева К. Н. в больницу, из больницы перевели домой (коек на опухольных не хватало), пообещав, когда нужно будет, в больницу вернуть. И тут в первый раз в жизни Бахметьев К. Н. понял, что обязательно он умрет. Умирал-то он не раз, не два, но чтобы обязательно – это впервые.
Дурак ты, дурак, – упрекал себя Бахметьев К. Н. – Помрешь насовсем, а кто же за тебя сделает – соберет в одну компанию всех знаменитых Бахметьевых? Никто не сделает, никому дела нет!
Выручил племянник Костенька. Нашелся добрый человек.
Племянник Костенька был крещен под Константина именно в честь своего дядюшки Константина Николаевича. Потому что случай: Леночка, молода жена старшего брата Бахметьева К. Н. (братца звали Никанором), незадолго до родов тонула в речке, а Константин ее спас, вытащил из водоворота. Племянничек родилс вполне благополучно, но рос мальчишкой вредным: сверстников дергал за уши, сверстниц за волосенки, маму не слушался, папы у него вскоре не стало – папа погиб на войне. Мальчишка гордился: – Я – самостоятельный! А был бы при мне папочка, я бы ему морду набил. Не верите? Костеньке верили.
Взрослый Костенька с дядюшкой-спасителем прежде почти не встречался, но теперь зачастил к нему с едой и с коньячком о пяти звездочках. Изредка, ни с того ни с сего, он произносил кого вместо чего: Кого там делать-то?, Кого, дядя Костя, тебе взять в магазине?. В народе так говорят, – объяснял Костенька. – Народ, он не различает предметы неодушевленные от одушевленных.
– Народник нашелся! – удивлялся Бахметьев К. Н. – Народ, народ! Откуда тебе известно, что от чего отличает народ? Что такое народ? Никто не знает, кроме как ты.
– Как это откуда! – пожимал плечами Костенька, обижаясь. – Я на филологическом полгода учился! Это – в Костенькиной привычке: он на любой случай жизни где-нибудь да учился, и на физика, и на химика, и на экономиста, если же и не учился – постигал путем самообразования. Нынче Костенька – ему за пятьдесят, Бахметьев К. Н. не помнил точно, – Костенька же не рассказывал, к пятидесяти либо к шестидесяти ему ближе, – нынче он ездил в мерседесе с мигалкой и радиосвязью, объясн дядюшке, что в 1993 году в России мерседесов было продано больше, чем во всей Западной Европе. – Прогресс! А еще говорят нет у нас в России цивилизации!
– Ты скажи-ка, Прогресс, где ты все ж таки работаешь? – спрашивал дядюшка, но племянник объяснялся странно:
– Мы работаем частным образом!
– Что за частный образ?
– Не все ли тебе, дядюшка, равно? Лучше скажи откровенно: чего тебе хочется? – Мне-то?.. Мне-то, Костенька, очень хочется... – И Бахметьев К. Н. рассказал: необходимо познакомиться со своими знаменитыми однофамильцами. Ну, хотя бы через посредство какого-нибудь из последних изданий энциклопедии. – И это все? Да что за вопрос, дядюшка? Что за вопрос? Да мы – вмиг! Ну, если не вмиг, не сию же минуту, тогда в следующее мое посещение – обязательно!
И верно: две недели спустя Костенька с видом почти что ученым сидел у кровати дядюшки и громко читал по Советскому энциклопедическому словарю:
– Бахметьев Владимир Матвеевич (1885 – 1963), русский советский писатель, член КПСС с 1909. Романы о жизни сибирского крестьянства, о гражданской войне – Преступление Мартына, Наступление. Подходит? – Вроде бы интересуюсь. Партийный стаж великоват для одного живого человека. Но факт есть факт. Кто там еще? Кто дальше-то? Дальше следовал Бахметьев Порфирий Иванович (1860 – 1913), из крепостных, выдающийся физик и биолог. Первым вызвал анабиоз у млекопитающих (летучие мыши). Первым во всем объеме поставил проблему сохранения жизни при полной остановке жизненных явлений.
– Я же на биолога собирался учиться! – поторопился заверить Костенька. – А потому я суть уже схватил! То есть очень важная, скажу тебе, суть! Бахметьев К. Н. тоже подтвердил: – Интерес теоретический, но, может быть, и практический. В медицине практический – раз! В политике теоретический – два! В похоронных командах – три! – Похоронные-то, дядя Костя, здесь при чем? – Здесь не здесь, а при чем, хотя бы и так: раненым, кто хоть мало-мало дышит, тут же вспрыскивать анабиоз, в анабиозном состоянии волочить их в лазарет. Пусть в лазарете разбираются – все еще живой солдатик либо уже мертвяк. А то ведь на практике как происходит? Поволокли живого – приволокли в лазарет мертвого, а там народ матерится: своих, что ли, у нас не хватает мертвяков? Поди-кась живых вы там же и закопали, а мертвяков притащили?!
Нельзя сказать, что дело точно так и было, но Бахметьеву, во-первых, хотелось поддержать учение об анабиозе, во-вторых, удивить Костеньку. – Тебе что же приходилось сталкиваться? – и в самом деле слегка, а все-таки удивилс Костенька. – Ты спроси – чего мне не приходилось? Спроси – с чем я не сталкивался? Я со всем на свете сталкивался. Ну а дальше-то – кто? Кто там еще в Словаре из Бахметьевых? С разными прочими именами-отчествами?
– Вс¸! – сказал Костенька и пожал плечами. – Представь себе – вс¸! Только двое и есть?! Не может того быть! Фамилия наша известная, так что гляди внимательнее! Хоть бы еще одного угляди – трое, это уже не двое!
И Костенька углядел: Павел Александрович, год рождения – 1828-й, год смерти знак вопроса. Соученик Н. Г. Чернышевского по Саратовской гимназии, прототип Рахметова в романе Что делать?. В 1857 году уехал в Океанию с целью основать там коммунистическую колонию. Оставил А. И. Герцену денежные средства – фонд на революционную работу. Н. П. Огарев, доверенное лицо А. И. Герцена, передал фонд С. П. Нечаеву.
– Нечаеву? Знаешь ли, Костенька, Нечаев очень был знаменитый революционер-террорист! Он, знаешь ли, Достоевскому прототипом многократно служил. А в науке до сих пор дискутируется: признавал Ленин Владимир Ильич террориста Нечаева за своего учителя либо отрицал начисто и совершенно? Нерешенный вопрос! Не в силах ответить наука. И вообще, скажу я тебе, Костенька, мы с тобой уже коснулись выдающегося периода нашей истории. Я множество книг по вопросу прочитал, я знаю. Костеньке тоже было интересно: Ты вот, дяд Костя, годы провел в библиотеке, это прекрасно! Ты не знаешь ли, большой был тот фонд Герцена или – так себе? Ерунда какая-нибудь?
– Этого профессиональные революционеры, представь себе, не сообщали. А вообще-то удивительную биографию обнаружили мы с тобой в Словаре: прототип Рахметова этот Павел Александрович – это раз, уже в то время коммунист от самого Маркса – это два, уплыл в Океанию – это три. Самое-самое интересное три! Потому что – романтическое! Спасибо тебе, Костенька! Без тебя я бы ничегошеньки о Бахметьевых не узнал!
– Спасибо – это хорошо, я живой человек, поэтому люблю благодарности, но совесть не позволяет умолчать: тут одна деталь при ближайшем рассмотрении обнаруживается. – Что за деталь? – Павел Александрович – он без мягкого знака. – Уточни? – Уточняю: Павел Александрович – он Бахметев, а не Бахметьев. Пустяка какого-то, мягкого знака ему до Бахметьевых не хватает. Мужик что надо, но вот – деталька... Можно сказать, компромат. – Ай-ай! Я уже успел сильно размечтаться! И всегда со мной так: если быстренько размечтаешься, значит, после хвататься тебе в разочаровании за собственную голову! Бахметьев К. Н. схватился за голову. – Вот так! – Океанию не жалей, посоветовал Костенька. – По сведениям, там черт ногу сломит, в Океании. Сколько там разных государств, кому эти государства приписаны, сколько народонаселений, сколько языков – никому толком не известно. Самостоятельная эта часть света или не самостоятельная – неизвестно. К тому же поехать в Океанию – это даже и для меня накладно. Это только для Сержика Мавроди подходит. А живут в Океании кенгуру. И еще подобные сумчатые.
– Что они, хуже всех, что ли, – сумчатые кенгуру? Они – тоже звери, не хуже других зверей. Нет, что ни говори, я с удовольствием побывал бы в Океании. Жалею – не пришлось! – Кто говорит, что кенгуру хуже? Никто не говорит – хуже. Но, может, дяд Костя, ты все ж таки пойдешь на компромисс? Мягкий знак – да разве это принцип? Стоит ли из-за мягкого делать серьезную разборку?
– Пойми, Костенька, тут действительный принцип! В моем возрасте– и к кому-то примазываться, выдаваться за родственника? Хот бы за однофамильца?! Нет и нет! Нынче мне как никогда надо глядеть фактам в глаза: я – Бахметьев, а он Бахметев! Есть разница! Налицо разница!
– Тогда – не скучай, дядя Костя, а мне пора. За мной с минуты на минуту должны приехать.
– Кто должен-то? – Милиция. – Милиция? Это как же? Это как же понять?
Бахметьев К. Н. настолько удивился, что огорчение по поводу Океании пусть
временно, но забылось. – Ну как же! Милиция мен сюда привезла, значит, и
отсюда должна увезти. И мне моего следователя подводить нельзя. Мы с ним
кореши. – Ты, Костенька, что – подследственный? Или – еще кто? – Я? Я по
всей форме подследственный. Дело на меня заведено, допросы оформляются, все
чин чином. Кто вздумает познакомиться с бумагами – пожалуйста, все
оформлено. Я месяц с хвостом обязательно под следствием должен находиться,
обстановка диктует. Больше не надо, но месяц с хвостиком – обязательно!
Необходимо для тех же обстоятельств. – Уж не прикончил ли ты кого-никого?
А? Если по душам? – Что ты, дядюшка, разве можно? Мне? Самому? Да не в
жизнь!
Тут и раздались четыре звонка подряд, и Костенька поднялс со стула, все еще молодой и стройный. Такого – и в милицию? Бахметьеву К. Н. сделалось неприятно: выбьют в милиции Костеньке зубы, еще что-нибудь придумают? Костенька же был совершенно спокоен и крикнул: – Войди! В дверях пощелкал ключ, вошел милиционер, звание старшина, рослый, в годах и с усиками. Он вошел, взял под козырек: – По вашему приказанию явился! – Здорово! – отозвался Костенька. – Шагай в кухню, подкрепись. У нас восемь минут в запасе! Старшина еще козырнул и молча, строевым подался в кухню. Бахметьев К. Н. с удивлением спросил Костеньку: – Ключ-то у старшины откуда? Я же тебе один-единственный ключ давал? – Где один, там и много! Это же, дядя Костя, не что иное, как закон: где один, там обязательно много. Сильно чавкая, старшина из кухни подал голос: – Наши минуты – они правда что в обрез. Начальнику отделения машина требуется на убийство ехать. Еще и неизвестно, какое убийство, – то ли бытовое, то ли финансовое, то ли политическое. – А тогда – поторапливайся. Сколько успеешь – твое, а с собой – не брать. Я же не тебя, я дядюшку пропитанием обеспечиваю.
– Живой все еще дедушко-то? – снова отозвался старшина. – Крепкий дедко попался, ничего не скажешь, крепенький. А я готовый как штык! Я в любой момент – штык! Такая служба – по минутам. А убийство – оно в подъезде совершено, следовательно, политическое. Хлопот будет! Прессы будет! Не оберешься! А че шебутиться – все одно преступник вне досягаемости!
Еще в завершение встречи они успели перекинуться соображениями за жизнь и за смерть. – Тебе хорошо, дядя Костя, помирать – ты смерти не боишься. Ты насмотрелся на нее вдоволь, – не без зависти сказал Костенька. – А мне так худо: я мертвяков на дух не переношу, а если в моем присутствии кто вздумает помирать – бегу куда глаза глядят.
– Я за тобой это качество давно уже знаю, Костенька, – согласился Бахметьев К. Н. – Неприятное качество. Негуманное и даже противоестественное. Что касается лично меня – куда мне еще-то жить? Хватит, пожил. Надо кому другому на планете место уступать. Без уступок жизни не бывает.
– Вот это и есть самое неприятное – уступать, – глубоко вздохнул Костенька, а уходя, сделал дядюшке рукой, тоже вроде бы козырнул: – В субботу – буду! В первой половине дня. Поправляйся, дорогой, к субботе. Окончательно! Такой был у Костеньки порядок: он действительно навещал дядюшку в субботу, в первой половине дня, но не указывал, какая это будет суббота– ближайшая, через одну, через две недели. Итак, племянник ушел до неизвестной субботы, старшина милиции тоже ушел почавкивая, а дядюшка стал думать о знаке ь: в фамилии Бахметьев он есть, он в ней живет и действует, а в фамилии Бахметев его нет, и уже нет фамильного родства, разве только случайное знакомство. А тогда единственно, что можно было себе позволить, – последовать за Бахметевым П. А. в Океанию. Пока еще жизнешка в тебе кое-как ютится. А можно было и отложить путешествие, поскольку в данный момент ь как таковой сильно занимал Бахметьева К. Н., навевая воспоминания детства. Знак этот произвел на мальчика особое впечатление, после того как ему объяснили: ни мягкого, ни твердого – нет ни в одном другом языке, кроме русского, и русский язык без них стал бы не совсем русским. Вот какое значение у малютки этого, у знака ь! (значением знака ъ Бахметьев К. Н. с самого начала пренебрегал).
Ни одного слова, имени ни одного с ь не начинается, начинаться не может, ь это не звук, только знак, и не более того, им заканчивается множество звучных слов; он, мягкий, целое племя повелительного наклонения глаголов произвел. То ли присутствуя, то ли отсутствуя, он слова до неузнаваемости меняет: дал и даль, кон и конь, быт и быть, мол и моль, цел и цель – что общего по смыслу между этими словами? Ничего, всякую общность смысла между ними ь исключает. Если же ь свил себе гнездышко в середине слова (родительница) – так это навсегда, это птичка не перелетная. А с каким задором ь участвует в немыслимых играх русского языка, то появляясь в словах, а то в них же исчезая? В слове конь он есть, а в слове конный его уже нет, в Илье – есть, в Илюше – нет; в слове день – есть и в слове деньской – тоже есть, а почему есть – неизвестно. В слове смерть – есть, в слове смертный – исчез. Тоже в словах жизнь и жизненный. Игры с ь Бахметьеву еще в детстве нравились, особенно на уроках арифметики, когда надо было складывать и вычитать, множить и делить, а он вместо того угадывал, почему пять, шесть, семь, восемь пишутс с мягким знаком, а один, два, три, четыре – без мягкого? Почему, кстати, три – оно везде, и в тринадцати, и в цифре триста, а вот четыре есть в четырнадцати, в сорока от четырех нет ничего, а в четырехстах четыре явилось снова? Бахметьев и умножал, и делил неплохо, учитель его хвалил, потому что не знал: арифметику-то ученик решил, но вопросы со знаком ь так и остались для него нерешенными. Еще представлялось в детстве Бахметьеву, будто ь дружит со странными близнецами, с буквами и и й, и вот втроем они забираются в избушку на курьих ножках и там смеются, а ъ к ним стучится: Пустите меня к себе! – Иди, иди отсюда, отвечают ему из той избушки, – тебя почти везде отменили, а там, где ты остался, ты соседние буквы портишь! – Вас-то я, честное слово, не испорчу! плачется ъ. Все равно уходи, нам без тебя веселее! Доведись нынче Бахметьеву К. Н., взрослому, на закате дней – он, пожалуй, впустил бы ъ в избушку на курьих ножках, это было ему приятно сознавать – пустил бы! Зачем зря кого-то обижать? Хотя бы и ъ? Бахметьев К. Н. еще полежал, еще что-то о чем-то подумал – о прошедшей жизни, о предстоящей смерти, и к нему пришел-таки вопрос: что же это значило, когда в квартиру явилс старшина милиции, взял перед Костенькой под козырек: По вашему приказанию явился!? Это при том, что Костенька признался: он находится под следствием? Вот наградил Бог племянничком! Затем Бахметьев К. Н. встал, какое-то время, не очень краткое, подержался за спинку кровати, потом зашаркал на кухню... На кухонном столе не было ничего, ни крошки – старшина милиции все подмел, но в холодильнике было: сыр импортный, два вида, колбасы, импортные же, трех сортов, кусочек рыбы семги граммов, наверное, на двести, а также и творожок, бутылка пива, маленькая бутылочка коньяка пять звездочек (армянский) и, наконец, совсем уж маленький шкалик водки. Булки, хлеб, чай, сахар – это как бы уже и не в счет, а само собой.
Взглянув на содержание холодильника, Бахметьев К. Н. громко захлопнул дверцу. Вот это – жизнь! – испугался он. – Не жизнь, а что-то невозможное. И даже невероятное! Еще посидел около, погладил прохладную поверхность ладонью, подумал: А впрочем, когда это жизнь у меня была возможной? И – вероятной? Никогда не была! И он снова распахнул холодильник. Шкалик с водкой его особенно растрогал: давно уже ликеро-водочная промышленность подобного разлива не производит, народ перешагнул через этакие емкости, но вот нате вам – шкалик в натуре! До чего трогательная посудинка! Ну прямо-таки детсадовский разлив! Слезу вышибает!
Что же со всем с этим делать-то? Неужели все съесть? Все выпить? Что о Костеньке думать? Неужели – ничего? Бахметьев К. Н. именно так и решил в этот момент: ни-че-го! Вернулся, посидел на кровати, посидев, лег и уснул. Бахметьев К. Н. спал теперь без разбора, ночь ли, день ли – ему все равно. Время идет к своему концу, и ладно. Стосерийный фильм и тот кончается, а Бахметьев К. Н. чувствовал: он со своей жизнью в десять серий уложится запросто.
Память не хранила все то, что было с ним когда-то, но сознание – не так, оно прорабатывало разные продолжения бывшего, продолжения, которые, слава Богу, так и не состоялись.
Когда бы они состоялись в действительности, это было бы хуже всего плохого, с ним когда-то случившегося.
Так вот, нынче видел он сон: развалины без конца, без края – город разрушен огромный, при такой огромности бывшего города обязательно должна быть какая-нибудь река, и ее берега должны быть гранитными, какое-нибудь озеро или море должны быть? Но ничего, никакой воды здесь почему-то не было. Кирпич, бетон, песок, железо, неопределенный стройматериал, а в недрах развалин, в каждой груде,– камеры и даже бараки. В бараках заключенные, само собою, голодные, но послушные необыкновенно, – входит начальник, а они уже стоят в шеренгу и по ранжиру: с правого фланга метра по три росту, с левогововсе лилипутики. Стоят неподвижно, и никто не чешется. Будто вшей на них ни одной. Начальник волосатый, зубы наружу, на кого пальцем укажет – тот в тот же миг из строя исчезает. Так же мгновенно, как умеет это Костенька. Но все это не самое удивительное, но вот при начальнике писарь, карандаш на веревочке через шею, он что-то быстро-быстро записывает не на бумагу, а на ржавую железку, и кажется Бахметьеву К. Н. – знакомая ему фигура. Кто такой? Не может быть, но все равно так и есть: писарь этот он – Бахметьев К. Н. Еще не проснувшись, Бахметьев К. Н. плюется: тьфу! – а проснувшись, не понимает: что за сон? откуда и как явился? Он лежит неподвижно, шевелением легко спугнуть догадку, и вот в чем, оказывается, дело: дело в том, что и в немецких лагерях, и в подземной Воркуте появлялась бы у него возможность прилепиться к начальству, чуть-чуть, а понравиться ему. Он крепкий был парень, выносливый, быстрый, толковый, хоть пленный, хоть заключенный, а все равно начальники его примечали, бросали на него свой взгляд. Однако он встречал этот взгляд без дружелюбия и готовности. После даже и ругал себя последними словами – надо было какую-никакую, а сделать улыбку, а тогда вблизи начальства какая-никакая корочка обязательно перепала бы.
