Текст книги "Ночная охотница"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

И не будет чувствовать себя ни маленькой, ни уязвимой, ни одинокой. Где-то ведь на свете должно было быть такое место, где человек не чувствует себя уязвимым и одиноким…

Ее одиночество закончилось даже быстрее, чем она предполагала, потому что впереди раздался вскрик, а ему сопутствовали еще несколько звуков, от которых Настя вздрогнула. Хотя, если рассудить здраво, ночью на кладбище будешь вздрагивать от любых звуков, необязательно жутких.

– Что это там такое? – на всякий случай спросила Настя у спины Иннокентия. Спина промолчала, зато где-то впереди заговорил едва различимый Покровский.

– Туристы, – презрительно бросил он. – Нашли место обжиматься…

– Что ты с ними сделал?

– Я? Ничего. Они сами перепутались, сами заорали, сами убежали.

– Они своим криком не спугнут…

– Кого?

– Тех, кто сторожит Альфреда.

– Его никто не сторожит.

– Как это?

– Наверное, он лежит достаточно глубоко, – предположил Иннокентий. – Так?

– Это была не моя идея, – буркнул Покровский. – Я тут вообще человек маленький. Для Леонарда все человеки – маленькие, все у него под ногами путаются… Разве что Лиза его могла на место поставить…

– Лиза? – остановился Иннокентий.

– …ну так ведь она же не человек, – закончил Покровский.

– Лиза в этом участвует? Во всей этой истории с Альфредом она участвует?

– Нет, – сказал Покровский. – Она теперь сама по себе. Сначала мы с ней поцапались, потом она с Леонардом поцапалась. Не знаю, чего уж они там не поделили, но только шума было… И потом я ее уже не видел.

– То есть в Праге ее с вами не было?

– Нет…

– Это хорошо, – облегченно вздохнул Иннокентий.

– Ты вроде как испугался, – Настя не упустила своего шанса блеснуть «искрометным сарказмом»; когда кто-то рядом с тобой боится, на пару секунд забываешь про собственный страх.

– Я не испугался, я насторожился, – пояснил Иннокентий. – Это большая разница. Примерно такая же, как если просто идешь погулять на кладбище ночью и идешь на кладбище, где тебя поджидает Лиза… Очень большая разница. А ты… – Он догнал Покровского. – Ты говоришь, вы с ней поцапались… То есть до этого у вас с ней…

– Ага, – бесстрастно ответил Покровский. – С полгода. Сам не понимаю, как это у нас вышло…

– А я не понимаю, как ты до сих пор живой… – пробормотал Иннокентий. – Разве что только…

– Что?

– Для нее это было несерьезно.

– В смысле?

– Когда она действительно, что называется, загоралась страстью, то от мужчины мало что оставалось. Она его буквально выпивала. Всего. До дна. Не могла себя контролировать.

– Прямо Клеопатра, – не совсем к месту блеснула эрудицией Настя. – «…ценою жизни ночь мою…» и все такое прочее.

– Клеопатра – просто гимназистка по сравнению с Лизаветой, – заверил Настю Иннокентий, а Покровский запоздало возмутился:

– Что значит – несерьезно? Очень даже серьезно…

– Еще кому расскажи, – отозвался Иннокентий. – Было бы серьезно, ты был бы труп. Вот со мной было серьезно…

– Ну и что, ты разве труп?

– Было пару раз, – весело сообщил Иннокентий и получил от Насти локтем в бок, что означало: во-первых, не забывай, что ты – помощник начальника Службы королевской безопасности Р.Д. Смайли; во-вторых, не обязательно выкладывать Покровскому все подробности твоей биографии, а то человек, чего доброго, сделает вывод, что хрен (то есть династия Андерсонов) редьки (достопочтенный Леонард) никак не слаще, и даст деру…

– Я тебя умоляю, – прошептал Иннокентий, немного отстав от Покровского. – Этот парень на полном серьезе собирался поступить на службу к демонам, разве могут его смутить подробности моей биографии?

– Демоны – это еще одна Великая старая раса?

– Ага. Очень старая.

– Я в Лионее не видела никаких демонов.

– Надо было смотреть глубже…

– Как это? – удивилась Настя, а Иннокентий криво усмехнулся в ответ, даже и не думая пускаться в объяснения; и тогда в Настиной голове привычно завертелось неторопливое колесо разгадывания лионейских загадок. Настя даже не удивилась очередной порции скрытой реальности, которая вдруг невзначай вышла наружу; оказывается, она привыкла к этой ненормальной жизни, в которую ее макнул с головой Денис Андерсон шестого сентября прошлого года.

Наверное, это было не очень хорошо – привыкать к ненормальному. Хотя с другой стороны, если вокруг тебя по-прежнему творятся вещи запредельно странные, что тогда остается?

Молча идти по кладбищу и надеяться, что проводник знает свое дело.

– Стоп, – сказал Покровский и показал вправо. – Ваш Альфред – там, за деревом. Здоровый памятник, со львом наверху, и вот за ним…

За этим памятником их ждала сумрачная тень капитана Сахновича. Оказалось, что у Альфреда все-таки есть свой страж.

4

– Застрели его, – нетерпеливо посоветовал Иннокентий. – Или лучше сверни шею по-тихому. Если брезгуешь, я сам ему шею сверну, потому что всякий, кто стоит между мной и моими деньгами…

– Он умер, – сказала Настя. – Он уже давно умер… Ой.

Давно умерший Сахнович зевнул.

– Умер? – не особенно удивился Иннокентий. – Но это не повод, чтобы торчать ночью на кладбище, тем более на таком кладбище…

– Мне кажется, он ждет нас, – предположила Настя и, попятившись, неосознанно потянула Иннокентия за рукав. – Или меня. Это же я…

– Ты его убила?

– Нет, его убил дом Гарджели в ту ночь, когда я вытаскивала тебя оттуда… Ты не помнишь? Ты ведь был там, когда он умер…

– Мало ли где я был…. Стараюсь не забивать голову такими пустяками, – пробормотал Иннокентий. – Но если ты его не убивала и я его вроде не убивал, то чего он тут делает? Бродил бы себе вокруг дома Гарджели, предъявлял претензии к архитектору…

– Это я его убил, – тихо сказал Покровский.

– А-а, – облегченно вздохнул Иннокентий. – То есть это он по твою душу… Тогда бери своего призрака и выясняй с ним отношения, а мы займемся Альфредом…

Настя осторожно выглянула из-за Иннокентия: Сахнович прислонился к одной из могильных плит и молча смотрел в их сторону. Фигура Сахновича сейчас не была прозрачной, хотя, возможно, это объяснялось отсутствием источников света вблизи покойного капитана.

– Я его убил, – продолжал говорить Покровский, и Настя заметила выступивший на его висках пот. – И он стал призраком, вечным рабом одного цыгана. А потом я попросил Леонарда, чтобы Эдику вернули нормальную жизнь…

Иннокентий недовольно поморщился, давая понять, что не просил Покровского исповедоваться и все эти ненужные воспоминания – лишь пустая трата времени. Однако Покровский не обращал внимания на его гримасы и продолжал говорить:

– …Леонард сделал, как я просил. Но потом, зимой, когда мы пошли в дом к одному грузину… Лиза велела ему идти первым, а там стояло что-то типа защиты от посторонних, а он не знал про это, и как только Эдик переступил границу… Его снова убило. А я знал. То есть не наверняка, но я слышал, что там есть что-то такое… И я не остановил его, я не стал спорить с Лизой…

– Ты не нам слезы лей, – сказал Иннокентий. – Ты иди ему, что называется, обнажи душу. Голая душа – страшное зрелище. Может, он испугается и убежит.

– Это был мой друг, – сказал Покровский. – И я убил его. Два раза.

– Бывает, – равнодушно сказал Иннокентий.

– Ты… Ты, наверное, не человек, – вдруг вырвалось у Покровского.

– Приехали! – Иннокентий раздраженно сплюнул под ноги. – Раз я не бросился вытирать тебе сопли, значит, уже и не человек. А сам-то ты настоящий человек? Сначала убиваешь друга, предаешь его, потом спохватываешься и начинаешь страдать. Очень по-человечески! – Он обернулся к Насте, которая снова принялась пихать его локтем, и добавил шепотом: – А еще он только что назвал меня уродом!

Настя едва не сказала, что в каком-то смысле Покровский был прав и все они тут были моральные уроды (кроме нее, разумеется) и еще трусы (как ни печально, включая саму Настю), потому что уже минут пять они стояли как вкопанные и не решались сделать и шага навстречу призраку капитана Эдуарда Сахновича.

Призрак в конце концов решил пойти им навстречу.

– Макс, – сказал он, и Настя поежилась: голос у мертвого Сахновича звучал столь же гадко, как и у живого. Или наоборот? Она бы предпочла не загружать голову этими загадками, она бы предпочла, чтобы Сахнович и Покровский поскорее удалились выяснять свои отношения в самые темные уголки кладбища…

Или чтобы по крайней мере капитан Сахнович ее не узнал.

Черта с два.

– Анастасия! – сказал Сахнович и развел руки словно для объятий. – Надо же… Помнишь меня? Мы общались недолго, но у нас были свои яркие моменты. Кто-то кого-то хотел убить, да? Вот, твоя мечта сбылась…

– Я хотела, чтобы вас всех посадили в сумасшедший дом! – не выдержала Настя. – Потому что вы были психом даже когда были живым, а уж теперь-то и подавно…

Сахнович рассмеялся неприятным сухим смехом.

– Когда мы с тобой познакомились, я уже не был живым. Артем прострелил мне голову года два назад, и с тех пор я почему-то не чувствую себя живым. Наверное, простреленная башка и вправду как-то влияет на психику.

– Я выпросил у Леонарда, чтобы тебя вернули, – вмешался наконец Покровский.

– Да, – согласился Сахнович. – Только не знаю зачем – чтобы ты сам спокойнее спал по ночам? Чтобы совесть не грызла?

– Я вернул тебе жизнь, – повторил Покровский.

– Не ты, – уточнил Сахнович. – Леонард. А ты… – Капитан снова сухо рассмеялся, будто пересыпал камешки из одной жестяной банки в другую. – А ты меня убил еще раз. Ты и твоя рыжая подруга. Отправили проделывать тропинку в минном поле, да? Как это по-дружески.

– Я не хотел, честное слово… Сам знаешь, я плохо разбираюсь в этих магических штуках. Я не знал, что там, в этом доме…

– Ребята, – вмешался Иннокентий. – Я понимаю, вам есть о чем поговорить, так, может быть, вы отойдете в сторонку…

Сахнович заинтересованно посмотрел в его сторону.

– Какая-то у вас странная компания подобралась, – сказал он затем. – Ладно Артем, ему судьбой положено шататься по стремным местам, но ты, Анастасия…. Разве приличной девушке в это время не положено спать в собственной постели? А ты гуляешь по кладбищу под ручку со своим мучителем с одной стороны и с чем-то совершенно нечеловеческим с другой стороны…

«Что-то совершенно нечеловеческое», вероятно, обиделось или просто устало ждать; Иннокентий хлопнул Покровского по плечу и скомандовал:

– Показывай, где лежит Альфред, и на этом закончим комедию…

Покровский еще колебался, а Иннокентий уже решительно направился к Сахновичу, сжимая кулаки, как будто собираясь набить надоедливому привидению морду. Сахнович тоже двинулся ему навстречу, и около отмеченного Покровским дерева они столкнулись грудь в грудь.

Настя думала, что Иннокентий пройдет Сахновича насквозь, как это бывает с призраками в фильмах; но на этот раз все вышло по-другому, Сахнович и Иннокентий отлетели друг от друга, словно два туго надутых мяча. Иннокентий едва не потерял равновесие, но все же удержался на ногах и, пытаясь изобразить, что все так и должно быть, крикнул в сторону Сахновича:

– Получил, пугало?!

– Ты имеешь в виду – удовольствие? Еще нет. Но У нас до фига времени, хотя… Хотя кто знает, сколько времени вам понадобится, чтобы понять одну простую мысль…

– Что там еще за мысль?

– Я тут не затем, чтобы высказывать претензии к старым приятелям…

– Тогда…

– Все имеет цену, Артем, ты-то должен это знать. Когда Леонард забрал меня у цыган, он сделал это не из благотворительности. Условия были такие же.

– То есть?..

– Вечность, Тема, вечность. Как это там написано в контракте – физическая смерть не освобождает, да? Там правильно написано. Она ни от чего не освобождает.

– Ты здесь по приказу Леонарда, – догадался наконец Иннокентий. – Ты охраняешь Альфреда, так?

– И не только я, – злорадно уточнил Сахнович.

5

Настя подумала: «Ловушка!», и то же самое было написано на лице Иннокентия. На лице Покровского было написано что-то более сложное, что-то имеющее отношение к признанию собственной вины и готовности понести заслуженное наказание… Проще говоря, от Покровского в этот момент не было никакого толку.

Сначала ловушка была лишь ударившим в мозг словом, лишь вступившим под колени парализующим страхом, но не более – никого, кроме Сахновича, на кладбище не было видно, и Настя даже подумала, что это блеф, обман со стороны озлобленного призрака. Наверное, нечто похожее пришло в голову Иннокентию – он несколько секунд напряженно оглядывался по сторонам, прижавшись спиной к дереву, а потом отлепился от ствола и шагнул в сторону Сахновича.

Здесь его и достал снайпер.

То есть Настя подумала, что это могла быть работа снайпера – настолько четко и равномерно простучали эти выстрелы, словно какая-то машина забивала гвозди. Забив достаточное их количество, машина замолчала. Сахнович стоял на прежнем месте и ухмылялся, Иннокентия же видно не было; как ни колотилось Настино сердце, она все же напомнила себе, что переживать за словившего пять или шесть пуль Иннокентия – дело абсолютное бестолковое, он отряхнется и дальше пойдет. А вот ей самой хватит и одной пули, причем этой пуле, наверное, даже не потребуется пробивать Настино сердце, достаточно будет пронестись с путающим свистом где-то поблизости, и все, прощай, жестокий мир…

А вот тебе и облом, жестокий мир не торопился ее отпускать, и в данную минуту он принял облик майора Покровского, который лежал на пузе у соседней могилы и безостановочно повторял что-то вроде:

– Звый свих! Звый свих!

Настя решила, что Покровский с перепугу перешел на чешский, но затем все-таки сообразила, что Артем пытается произнести фразу «Вызывай своих!», однако алкоголь и страх совместными усилиями оставили от дикции Покровского рожки да ножки.

– Вызывай своих, – бормотал Покровский, выставив пистолет куда-то вверх, словно собирался сбить международную космическую станцию. – А то нас сейчас покрошат в куски, как пить дать… Один, я видел, в окне синагоги, справа, другие… – При мысли о других у него перехватило дух.

Если бы Настя сейчас ему сообщила, что никаких своих она вызвать не может, Покровский, наверное, пустил бы себе пулю в лоб. Или схватил Настю за шиворот и потащил в качестве трофея Сахновичу, выторговывать себе прощение. Оба варианта, на Настин вкус, были так себе. К тому же у Насти имелся скрытый козырь в лице Иннокентия, и хотя сейчас этот козырь валялся где-то между могил, она не сомневалась – понадобится куда больше пуль и прочего вооружения, чтобы остановить Иннокентия, который рвется взыскать старый долг.

– Артем. – Голос Сахновича звучал пугающе близко. – Ладно тебе прохлаждаться, вставай. Пошли. Хозяин ждет.

Покровский издал такой звук, будто угодил в медвежий капкан, челюсти которого медленно и неотвратимо дробят его кости.

– Артем? – голос стал еще ближе. – Пошли, расскажешь Леонарду, чем ты ему отплатил за все хорошее.

Покровский, вероятно не совсем соображая, что делает, выстрелил не глядя, перекатился за другую плиту и выкрикнул оттуда:

– Хорошее?! Это от Леонарда – хорошее?! Физическая смерть не освобождает от исполнения контракта… Это – хорошее?! Я сыт по горло вашим цирком уродов, я уйду к нормальным людям…

– А ты им нужен? – поинтересовался Сахнович.

Настя слушала этот диалог, прижавшись к холодной могильной плите, и надеялась, что за столь интересным разговором Сахнович и его невидимые приятели позабудут про нее, не вспомнят, что Покровский пришел на кладбище не один… Наверное, самое время было молиться, только Настя не знала ни одной молитвы, а и знала бы – сработали бы они на старом еврейском кладбище? Может, тут и молитвы срабатывали исключительно старые и еврейские? Прав был Смайли, когда говорил, что люди только и занимаются, что делят собственную единую расу по цвету кожи, религиозной принадлежности, политическим взглядам, спортивным привязанностям, стандартам телефонной связи…

– …по крайней мере, останусь человеком! – продолжал орать Покровский. – А не таким уродом, каких делает Леонард и каких…

Это была странная фраза, и Настя чуть вытянула шею, чтобы увидеть Покровского. Она его увидела.

Покровский молчал. К его затылку был приставлен пистолет, а пистолет держал в руке какой-то светловолосый мужчина. Он почувствовал на себе Настин взгляд и, прежде чем та успела юркнуть за плиту, посмотрел на Настю в ответ и подмигнул; не игриво, не весело, но холодно и бесстрастно.

– Анастасия, подъем, – сказал Сахнович. Оказалось, он подошел к ней вплотную. Настя резко вскочила, хотела как-нибудь обозвать серого капитана или сразу вцепиться ему в горло, но боковым зрением заметила слева от себя еще одного светловолосого мужчину. И у этого тоже был пистолет, уставившийся на Настю недружелюбным черным глазом.

– Вы это зря… – внезапно охрипшим голосом произнесла Настя. – Это вам не деревня Кукуево, это центр Европы. Сейчас сюда понаедет полиция, так что…

– Полиция? – оборвал ее Сахнович. – И что с того? Не надо бояться полиции, Настя. Лично я не боюсь полиции. Это вообще большой плюс в смерти – перестаешь бояться. Хочешь попробовать, Настя? Хочешь?

Он надвигался как темное облако, несущее с собой отраву, и Насте подумалось, что все это уже было – ненависть к Сахновичу и отчаянное желание что-то сделать с этой отвратительной серой фигурой, погрузить ее по горло в такую же липкую смесь страха и беспомощности, в какой стояла она сама… И ведь тогда, раньше, она что-то сделала, она не стала просто стоять и смотреть, при том что тогда она была моложе, глупее и вообще… Тем не менее она выкрутилась. Выкрутилась?

– Хочешь? – Его полупрозрачные губы почти не шевелились, но звук тем не менее достигал Настиных ушей, а его полупрозрачные руки тянулись, тянулись…

Она прыгнула вперед и попала как будто бы в вату, но не мягкую, а колючую; Настя изо всех сил заработала руками и ногами, чтобы прорвать ватную пелену, и какое-то время спустя – ей казалось, что прошло не меньше минуты, – ее ноги снова коснулись твердой кладбищенской земли. Сахнович был у нее за спиной, и она поняла это не сразу, ей не дали времени на понимание… Впрочем, как обычно.

Уже в следующую секунду что-то быстрое и тяжелое ударило ее в живот и сбило с ног, Настя завопила изо всех сил, пытаясь сбросить с себя непрошеную ношу, но та оказалась слишком тяжела и закрыла для Насти ночное небо Праги, что было не так уж и плохо, учитывая, что в этом небе грохотали громы, летали высокие яростные крики, кто-то признавался в своей боли, а кто-то в желании убивать; металл бил в живое, металл бил в мертвое, и эхо исторгаемой злобы расходилось во все стороны, как взрывная волна, проникая в почву и заставляя мертвецов раздраженно ворочаться, сетуя, что долгожданного покоя они не обрели и здесь…

Затем она очнулась и почувствовала, что пахнет яблоками. И табаком. И еще чем-то, похожим на свежеструганое дерево. Кладбищем не пахло, хотя вокруг было темно, и на мгновение Насте показалось, что она лежит все там же, под ночным пражским небом, в котором так мало звезд, а те, что есть, прикидываются незнакомцами. Ей показалось, что запахи яблок и табака – это обман, а крохотное колышущееся пламя – свет в окне на верхнем этаже синагоги. Но когда Настя протерла глаза и оторвала лопатки от земли, оказалось, что лежит она вовсе не на земле и вовсе не на кладбище. Она находилась в комнате с маленьким занавешенным окошком, а лежала на широкой деревянной лавке, куда для пущего удобства была брошена старая шуба.

У соседней стены стояла такая же лавка, и на ней сидел толстый бородатый старик в шерстяной жилетке, широких штанах и кожаных тапочках с загнутыми носами. Заметив, что Настя очнулась, он вынул изо рта незажженную трубку, улыбнулся половиной рта и сказал:

– Вше будет хорошо.

Более бессовестной лжи Настя давно не слышала.

6

Свет исходил не из окна синагоги, а от свечи; вокруг свечи по столу были рассыпаны яблоки, чеснок, пара зеленых помидоров, рядом лежал нож с деревянной рукоятью – словно кто-то собирался резать овощи для салата, впрочем, это вышел бы довольно странный салат.

– Наштя, – сказал старик и ткнул в нее пальцем. Потом показал на себя. – Альфред. Так меня жовут.

Настя кивком обозначила свое согласие, хотя услышать свое имя с «ш» посередине было для нее внове. Позже этому нашлось объяснение – Альфред потерял несколько зубов после общения с людьми Леонарда. Людьми? С этим словом приходилось быть все более осторожной. Короче говоря, те, кто засунул Альфреда в могилу на старом еврейском кладбище, иногда приходили с ним поговорить и, когда разговор не задавался, злились и старались сделать Альфреду больно. Значит, они все-таки были людьми?

– Не жнаю, – сказал Альфред. – Я об этом не думал. Думал о другом.

Это был странный старик. Его похитили, его пытали, его несколько недель продержали в могиле, и что же? Вот он сидит напротив, мягко улыбается половиной рта, стругает какую-то деревяшку и говорит, что во время всех этих злоключений у него появилось время подумать.

– Это бывает полежно, – говорит Альфред. – Отойти в шторону, поштоять, подумать. Ешли вше время заниматша бижнешом, деньгами, можно жабыть про оштальное. Это плохо. Когда меня кинули в эту яму, мне уже не надо было заниматьша бижнешом, я шмог подумать про другие вещи. Это хорошо.

Настя слушала его, вертя в руках яблоко; старик переживал, что она не очень хорошо выглядит, и совал Насте всякие фрукты-овощи. Настя подозревала, что такие вещи яблоками не лечатся, но обижать Альфреда не стала.

– Вы хотите сказать, что во всем есть положительная сторона? – спросила она.

Альфред задумался и решительно сказал:

– Нет. Я хотел шкажать то, что шкажал.

– Ладно, – пожала плечами Настя и надкусила яблоко.

Альфред, кряхтя, поднялся с лавки, задул свечу и отдернул занавески. Оказывается, наступило утро.

– Я ведь не проспала целые сутки? – пробормотала Настя. Не то чтобы она куда-то торопилась, просто всегда неприятно, когда теряешь всякий контроль над течением времени. Контроль над течением времени. Ха.

– Нет, – утешил ее Альфред. – На шамом деле ты шпала вшего пару чашов.

– Пару часов?

– Ага. Это хорошо. Надо было отдохнуть. И еще подкрепитша. Шкажу, чтобы нам принешли жавтрак, – Альфред многозначительно подмигнул и вышел из комнаты. Настя воспользовалась этим моментом, чтобы вытащить из-под лавки свою сумку, найти там косметичку и посмотреть себе самой в глаза. Зрелище было не то чтобы душераздирающее, тем не менее Насте захотелось ощупать себя, проверить, на месте ли руки и ноги и вообще тот ли она самый человек, которым была до прошлой ночи, ибо взгляд в зеркало наводил на мысли тревожные…

А вообще тот факт, что сумка была с ней, мирно лежала под лавкой и содержала в себе все вещи, которые в нее и были положены хозяйкой, – это обнадеживало. Это доказывало, что кто бы и как бы ни вытаскивал Настю с кладбища, делалось это спокойно, безо всякой спешки. Сумок на поле боя не бросали.

Потом вернулся Альфред, а вместе с ним пришел Карл, и тогда до Насти наконец дошло, что она находится не где-нибудь, а в пивном подвале «Альфред», то есть не в самом подвале, а в комнате самого Альфреда, которая находилась на уровне второго этажа. Карл приветливо улыбнулся, ничуть не удивляясь Настиному присутствию в этой комнате, как будто все так и должно было быть. Альфред что-то говорил ему по-чешски, Карл согласно кивал и раскладывал на столе тарелки, которые принес на большом круглом подносе.

– Жавтрак, – торжественно Альфред.

– Это? – уточнила Настя.

– Ага.

– Это не завтрак. Это…

Когда Настя подрабатывала в бутике женской одежды и однажды нежданно-негаданно нарвалась на премию от хозяйки, то вместе с девчонками из соседних бутиков закатила, что называется, «пир на весь мир». И на большую часть этой самой премии. Так вот, этот пир был бледной тенью того, что Альфред именовал завтраком.

– Ешли это не жавтрак, то что тогда жавтрак?

Вопрос звучал несколько философски, однако Настя постаралась ответить в меру своих возможностей:

– Завтрак – это йогурт… Или хлопья. Или…

Альфред схватился за голову, укоризненно посмотрел на Настю и сказал:

– Ну и как ты пошле такого жавтрака шобираешься править миром? Хлопья… – Он дернул головой, как будто находился с хлопьями в состоянии многолетнего вооруженного конфликта.

– Я не собираюсь править миром, – сказала Настя. – Вы обознались.

– Невешта Дениша Андершона, – Альфред ткнул в нее пальцем с твердокаменной уверенностью.

– Не совсем так. Не совсем невеста, и вообще, мы… Мы потеряли друг друга…

– Найдете, – так же уверенно сказал Альфред и подвинул Насте табурет. Чтобы не продолжать разговоры о своих отношениях с Денисом и о своем нежелании править этим миром, Настя торопливо уселась за стол, обвела обреченным взглядом плотно составленные блюда и принялась за дело. Это было именно дело, работа, потому что назвать это завтраком язык у Насти не поворачивался. В то давнее-давнее беззаботное время, когда она была всего лишь студенткой и не имела никаких отношений с династией Андерсонов, завтрак обычно имел форму пакета с чипсами, которые Настя успевала купить у троллейбусной остановки и съесть по пути в университет. Второй завтрак обычно состоял из кофе в пластиковом стакане и маленькой булочки, причем и то и другое надо было употребить в течение десятиминутного перерыва между парами, так что второй завтрак имел побочные эффекты в виде обожженного языка, а вкус булки Настя так ни разу и не сумела прочувствовать.

Имея такой опыт, довольно сложно справиться с завтраком, который состоит из нескольких жареных шпикачек, яичницы-глазуньи, карлсбадского рулета, вареной картошки под сметаной, кислой капусты, белого поджаренного хлеба, желтого сыра с крупными дырками, булочек с мармеладной начинкой, миндальных печений и еще нескольких блюд, до которых Настя просто не дотянулась.

Ее аппетит был утолен за первые две минуты так называемого завтрака, а все, что было потом, делалось в знак уважения к гостеприимному хозяину; но при этом Настя посчитала, что у всего есть разумные пределы и что дань уважения и самоубийство посредством обжорства – далеко не одно и то же.

– У короля Утера так не кормят? – довольно спросил Альфред.

– Нет, – замотала головой Настя, подумав, что, если бы в Лионее так издевались над людьми, она бы сбежала на второй день. Если смогла бы унести ноги.

– Это хорошо, – сделал вывод Альфред и закашлялся. Несмотря на его философские рассуждения о пользе пребывания в холодной земляной яме, на здоровье Альфреда последние недели сказались не лучшим образом. Впрочем, наверное, могло быть и хуже; во всяком случае, пока Альфред кашлял, пил какие-то травяные чаи и носил много теплых вещей, хотя в доме было не холодно.

Отделавшись от очередного приступа кашля, Альфред посмотрел на Настю:

– Король Утер любит тебя.

– Нет, он… Он хорошо относится. Хорошо относился… – поправилась она, и к этой поправке следовало еще добавить: «Пока я не сбежала».

– А этого балбеша не любит, – сказал Альфред.

– Какого балбеса?

– Того шамого, – с хитрой полуулыбкой произнес Альфред. – Ка-Щи. Который теперь нажывает шебя Иннокентием. Этого балбеша Андершоны никогда не любили. Как это говоритша? Жаножа в жаднице.

Настя неопределенно покачала головой, как бы говоря, что отчасти она разделяет такое мнение насчет Иннокентия, но в то же время…

Тут она вспомнила прошлую ночь. Вспомнила, как машина, забивающая гвозди, прибила Иннокентия к земле.

– А он?.. С ним все в порядке?

– Наверное.

– То есть как – наверное? А где он? Можно мне с ним переговорить? – Сквозь сытую тяжесть разума Настя все-таки вытащила эти вопросы, а вместе с ним главный – а что, собственно говоря, случилось на кладбище, после того как она грохнулась наземь и потеряла сознание? Кто победил, кто проиграл? Кто вытащил Альфреда из могилы? Куда делись Сахнович и его блондинистые компаньоны? И что это за вопли слышались Насте, когда она, придавленная какой-то тушей, валялась на земле? Или это уже были ее ночные кошмары?

– Он уехал, – сказал Альфред. – Шкажал, что у него важные дела.

– Уехал? – Настя удивилась и даже не сразу поверила услышанному. За последние несколько недель она привыкла, что Иннокентий все время рядом; она воспринимала его присутствие как гарантию того, что рано или поздно все наладится и она попадет домой… Теперь ей пришлось вспомнить, что у Иннокентия была тысячелетняя жизнь до нее и будет тысячелетняя жизнь после нее, так что история маленького путешествия из Лионеи в Прагу в компании с какой-то там Настей… Эта история очень скоро будет забыта Иннокентием, вероятно, он уже стал забывать ее, отправившись по каким-то своим делам и сбросив Настю на руки Альфреду как лишнюю обузу.

А ей почему-то стало обидно и грустно.

Альфред, вероятно, почувствовал смену в Настином настроении и попытался – не слишком изящно – его исправить. Он сделал значительное лицо, запустил руку в карман своего шерстяного жилета и извлек оттуда пачку денег.

– Это тебе, – сказал Альфред. – Иннокентий передал.

Настя промычала что-то невнятное и быстро взяла деньги, потому что теперь, по отбытии Иннокентия, деньги оставались ее единственным союзником, как ни грустно это звучало.

Грусть, вероятно, отразилась и на ее лице, так что Альфреду пришлось нагнуться и вытащить откуда-то пыльную бутылку без этикетки.

– Жа то, чтобы вше хорошо кончилош, – сказал он, плеснув немного в Настану кружку и значительно больше – в свою.

– Хорошо кончилось? – переспросила она. – Разве такое бывает?

И, не дожидаясь ответа, выпила из кружки что-то несомненно алкогольное, пахнущее сладкими яблоками, мягко просочившееся в кровь и деликатно постучавшееся в Настино сердце с утешительной вестью, что все и вправду кончилось хорошо; по крайней мере, для нее, Насти; по крайней мере, по состоянию на сегодняшнее утро.

Альфред тоже осушил свою кружку, закусил хрустящей корочкой белого хлеба и стал неторопливо объяснять, почему он считает, будто все закончилось настолько хорошо, что за это стоит непременно выпить даже в столь ранний час. Настя поначалу слушала его внимательно, а потом ей стало жарко, и она стала думать о достоинствах в меру прохладного душа, а потом ей стало еще и лениво, и она стала думать о преимуществах долгого беззаботного сна, после которого прохладный душ будет даже еще более уместен…

Но все-таки кое-что из слов Альфреда она поняла. Прошлой ночью Альфред сидел в могиле на старом еврейском кладбище, и это была уже не первая и даже не двадцать первая ночь, которую он проводил таким образом. В могиле было довольно мерзко, так что Альфред очень обрадовался, когда кто-то сдвинул плиту и сбросил вниз веревку. Без веревки выбраться было невозможно, ибо могила почему-то была очень глубокой, метров десять или около того. Альфред вылез наружу и обнаружил, что другой конец веревки привязан к дереву, а неподалеку от дерева сидит Иннокентий и выковыривает из себя пули. Альфред очень обрадовался, что старый знакомый решил прийти ему на помощь, и даже когда Иннокентий напомнил про долг, Альфред все равно был рад, потому что лучше отдать долг старому знакомому, чем сидеть в яме по милости совсем незнакомых типов, которые к тому же бьют тебя ногами по лицу и требуют отдать вещи, на которые совершенно не имеют права.