Текст книги "Владычица морей (сборник)"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Телевизор сломался не только в Доме колхозника. К вечеру, когда пришло время очередного мексиканского сериала, уже прочно вошедшего в быт россошчан, выяснилось, что телевизоры программ не принимают и только шипят вроде больных простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.
Народ привычно взялся за радиоприемники в надежде получить информацию из эфира. В переворот, конечно, никто не верил – когда переворот, по телевизору «Лебединое озеро» показывают или кинофильм «Юность Максима». Но и радиоприемники сельчан разочаровали. В динамиках на всех каналах шуршала пустота, только на волне «Маяка» слышалось какое-то мычание – не то мулла молился Аллаху всемогущему, не то какая-то рок-группа исполняла свою бесконечную композицию.
Где-то через полчаса муллу наконец прервали и в эфир прорвался странный, лишенный интонаций и словно неживой голос. Такой голос мог принадлежать роботу из научно-фантастического кинофильма типа «Планета бурь».
– Братья и сестры! – совсем по-сталински обращался к радиослушателям неведомый диктор. – Пришло наконец время, когда каждый должен ответить перед Господом нашим за грехи свои и пороки свои. Пришло время Страшного Суда. Послезавтра в двенадцать часов дня по Гринвичу всем жителям Земли надлежит предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для того, чтобы припомнили вы все грехи свои и не пытались таить их от Отца Небесного, ибо они ему хорошо известны и записаны на скрижалях Небесной Канцелярии. Перечень грехов своих необходимо подавать в письменном виде на стандартных листах бумаги, желательно отпечатанными через два интервала. Соседи, сомневающиеся в искренности грешника, всегда могут дополнить его перечень своим, который можно подавать и в рукописном виде, но исполненным не иначе как печатными буквами. Однако необходимо помнить, что клевета будет рассматриваться как тяжкий грех, а в отдельных случаях и приравниваться к предательству Иуды. Не выключайте свои радиоприемники и слушайте дальнейшие сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича «Вечные страдания».
Эфир снова объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание, которое после объяснений диктора казалось невыносимым.
Странное это обращение услышали и в Доме колхозника.
В гости к уфологам как раз зашел Аким Поликратов, местный борец за правду и демократические свободы. Борец был невысок, юрок, остронос и быстроглаз. Одет он был в коричневый костюмчик и такую же рубашку. Галстучек у него был подобран в тон рубашке. Поликратов вообще-то пришел в гости к Кононыкину и все допытывался у него, нельзя ли поместить хоть маленькую заметочку об ущемлении его прав местным участковым, который за последние два месяца три раза изымал у Поликратова изготовленный для личного употребления самогон.
– Для себя же гоню! – горячился Аким, прижимая к груди маленькие остренькие ладошки. – Ну, продашь кому из сочувствия бутылочку-другую, не без этого. Но нельзя ж так! Предупредить сначала надо, побеседовать… Как вы считаете, Димочка?
– Мелок ваш вопрос для газеты, – терпеливо объяснял Кононыкин. – Газета затрагивает серьезные вопросы, которые широкое общественное значение имеют.
– Так они ж сами мой самогон пьют, – кричал Поликратов. – Акты на уничтожение составляют, так ведь известное же дело, как эти уничтожения проходят!
Сообщение все слушали с недоумением. Поликратова пришлось несколько раз прерывать, потом отец Николай сунул ему под нос кулак и велел замолчать. Поликратов замолчал, но попытался завершить свою историю оживленными жестами.
– Бред собачий, – уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. – Хотел бы я знать, кто это так прикалывается!
Отец Николай промолчал: задумался, видимо, о происходящем. Он лежал на своей койке в трусах и майке, скрестив на груди руки, задрав окладистую черную бороду вверх, и напоминал космонавта, готовящегося к старту. Или штангиста, который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.
– Не знаю, – с сомнением проговорил Ворожейкин. – Странно все это. Телевизоры опять же не работают. Не похоже это на чей-то розыгрыш, Дмитрий. Сами посудите мертвые из могил стали вставать? Говорящую рыбу поймали? Рыжие новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь только Всадников не хватает да железной саранчи.
– А звезда Полынь? – поинтересовался Кононыкин. -
Где она?
– Так ведь не ночь еще, Дима. – Ворожейкин покачал головой. – Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации…
– Вы думаете, что и в самом деле? – спросил Поликратов, недоверчиво глядя на уфологов. – Судить нас всех будут? Так это… бумагами запасаться надо. Рекомендации должны. быть… характеристики…
– Какие характеристики? – скривился брезгливо отец Николай. – Ты что, хочешь Богу под нос характеристики совать? С печатями? Ну, брат, ты даешь! Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?
Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться
– Куда вы, Дима? – удивился Ворожейкин. – Сейчас Николай чаек поставит, мы все и обсудим. Кононыкин махнул рукой:
– Да ну вас! С вашими теориями с ума сойти можно. Пойду к Лукину. – Он вдруг вспомнил, что еще не рассказывал о своем новом знакомом Ворожейкину. – Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.
– Конечно-конечно, – согласился Ворожейкин. – Идите, Дима. Что ж вам в такой день дома сидеть!
Между тем на улице у правления разгорался спор. Как обычно, вечером здесь собралась теплая компания, чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и поговорить о текущих поселковых делах. На сей раз карты были забыты, да и о семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.
– Это чечены во всем виноваты, – сказал тенором рассудительный Владимир Николаевич Степанов, работавший экономистом в мехколонне. Было ему за пятьдесят, и выглядел он нестриженым перезревшим одуванчиком, волею случая одетым в полосатую пижаму. – Нельзя же людей, как скотину, воровать. Вот Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомби-ли. А там, между прочим, священная гора была, только я забыл, как называется. А они ее забомбили! Грех, значит, на душу приняли!
– А что чечены? – крикнул заслуженный животновод и чабан Магометов. По случаю праздника был он одет в обычный для кавказца наряд – синий джинсовый костюм и джинсовую же рубашку. – Чуть что, сразу чечены! Я, что ли, этих заложников ворую? Я – честный! – При этих словах смуглые и небритые щеки заслуженного чабана заметно порозовели. – У меня на точке генерал Шпигуй не батрачит, можете проверить! Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то каковы? Кто у меня два года назад трех баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.
– Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, – веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. – Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал – это, брат, личность. Одно слово – персона! А твои бараны – тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?
– А ты их растил, баранов моих? – загорячился Магомет. – Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран – это тебе не генерал, баран ласку любит!
– Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, – рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. – И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.
– Опять обижаешь? – вскинулся Магомет. – Почему. говоришь – черный? Что я тебе, чурка азиатская?
– Вот, – сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. – Отсюда все наши беды – каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.
– А я так скажу, – достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. – Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский – жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые…
– Ой, да не надо, не надо лить на евреев! – жарко воскликнул бухгалтер районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. – Чуть что, у вас одна песня – жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и Искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?
– Ты, Минька, помолчи, – посоветовал Апраксин. – Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад– нейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная «Голубая луна», как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. «Князь мира сего», не помнишь?
Коган засмущался.
– Телевидение, это да сказал он. – Тут я согласен.
Бардак, а не телевидение. – Вот из-за этой «Голубой луны» нас Господь и карает, – убежденно произнес экономист Степанов. – Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.
– Да при чем тут Господь и коммуняки? – возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание – золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. «Его бы с Явлинским схлестнуть, – поговаривали жители Россошек. – Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!»
Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.
– Коммуняки тебе не нравятся? – наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. – Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. – Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.
– Не, мужики, – сказал Магомет. – Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.
– Барашка-то зачем резать? – не поняли сидящие за столом.
– Махан кушать будем, – объяснил Магомет. – Сытый мужчина – смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.
Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.
– Интересно, – задумчиво сказал Жасминов, – нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?
– Тебе-то какая разница? – удивился успокоившийся Апраксин.
– Есть варианты, – продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.
– Пойду я, мужики, – тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.
– Ты-то куда? – встопорщил усы Апраксин. – Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас «томатовки» принесу, вздрогнем малость.
Степанов вздохнул. -
– Другим разом, – горестно сказал он. – Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.
Поднялся и Жасминов.
– И я пойду, – хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. – Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.
Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.
– Ну что, Петрович, по соточке? – предложил. – Я сбегаю.
– Не хочется, – отказался Коняхин. – Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.
– Ну пошли, коли так, – согласился Апраксин. – Не Щодному ж мне здесь сидеть!
Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.
– Пишет, – со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. – Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?
– Хорошо бы свои, – сказал Коняхия.
Глава пятаяДома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.
– А Юра в город поехал, к отцу, – сказала она. – Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.
– А когда будет? – спросил Кононыкин. – Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно. – У вас телевизор работает? – спросил Кононыкин.
– Что вы, – мягко сказала Катя, – телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.
– А передачу вы слышали? – нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.
– Соседи рассказали, – кивнула Катя. – Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.
Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы «Москва» постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!
На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.
– Можно я у вас посижу? – попросил Кононыкин.
– Чай пить будете? – спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.
– Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке «В геенне огненной», – объявил диктор. – Слушайте музыкальную пьесу Вивальди «Плач по христианским мученикам».
На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.
В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.
– Ну уволили меня за прогулы, – горячился Аким. – Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?
– За сплетни тебя уволили, – сипло сказал собеседник Поликратова. – Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!
– Так ведь правду говорил, – ахнул Поликратов. – Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.
Катя подошла к окну и захлопнула его.
– Бывают же такие… – неприязненно сказала она.
На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно – с домашним сдобным печеньем.
Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.
– Вы есть хотите? – спросила Катя. – А то я сегодня пиццу делала, а тут такое…
– Спасибо, – гордо отказался Кононыкин. – Я сыт. «И разговаривает по-человечески, – подумал он. – Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. «Закумарим? – спрашивала она. – Мне догнаться надо». Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!» – внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.
– Катя, – спросил он. – А что вы думаете о происходящем?
– Ничего, – ответила та. – А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?
Кононыкин пробормотал что-то невнятное.
– Еще чаю? – вежливо спросила Катя.
– Нет, спасибо. – Кононыкин торопливо поднялся. – Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо… до послезавтра.
– Обязательно, – грустно сказала жена Лукина. – Потом увидеться будет куда труднее.
– До свидания, – сказал Дмитрий. – До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом, и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.
В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще…
«Вот и саранча, – отрешенно подумал Кононыкин. -
Самое время для Всадников и Ангелов».
В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.
– Не спите? – Кононыкин принялся раздеваться.
– А как можно спать, Дмитрий? – спросил Ворожейкин. – Как можно спать, если осталось всего два дня?
– Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит. – Кононыкин сел на постель, взбил подушку.
– Как вы можете? – укоризненно сказал Ворожейкин. – Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!
Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.
– Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, – сказал он. – Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?
Ворожейкин вздохнул.
– Вы считаете, что уже ничего не поможет?
– Не знаю, – ответил Дмитрий. – Просто мне кажется, что люди должны сохранять свое достоинство. Только сохранением человеческих качеств мы можем Его убедить, что достойны жить на Земле. Они посидели у окна. Вместо тьмы за окном царил странный полумрак.
Над Россошками катились шуршащие волны.
– Саранча, – сказал Ворожейкин. – Значит, завтра придет время Зверя.
Где-то на окраине Россошек взвизгивающе ожила и смолкла гармонь, потом кто-то растянул мехи и пьяным, но сильным голосом затянул;
За лесом солнце воссияло, Там черный ворон прокричал, Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Когда с девчонкой я гулял.
– Странное дело, – горько сказал Ворожейкин. – Людей через два дня ждет что-то страшное, а они поют. Вы знаете, Дима, я это наблюдал еще во Вьетнаме. Когда людей много, они почти не боятся. Откуда это?
Кононыкин прошел к своей постели.
– Знаете что, – негромко проговорил он, – ложитесь спать, Никанор Гервасьевич.
– Не могу, – сказал тот. – Не могу. Я завидую Николаю, у него прекрасная нервная система. И у вас отличная нервная система, Дима. А я вот не могу. Казалось бы, шестьдесят пять, жизнь прожита. Ну чего мне еще? А вот жалко.
– Спокойной ночи, – сказал Дмитрий. – Отнеситесь к этому как к очередной боевой операции. И все будет нормально.
– Я ведь и не жил еще, – сказал Ворожейкин. – Суворовское училище окончил, потом – армия, Вьетнам, после демобилизации военпредом работал в Нижнем Новгороде. Думал, на пенсии поживу. Нет, не получилось. В пятьдесят лет подвел баланс. К сожалению, он оказался отрицательным. В пятьдесят лет я ничего не имею. Родственники умерли, жена ушла, детей у нас не было, интересной работой я так и не обзавелся. В общем, оказался банкротом по всем статьям. Грустно, верно? Вот и увлекся уфологией, думал, единомышленники мне заменят все, чего я никогда не имел. Вы спите, Дима?
– Сплю, – сердито сказал Кононыкин. – И вам советую. С такими мыслями… – Он не договорил и нapo чито громко зевнул.
– Спите, спите, – сказал Ворожейкин. – Вы уж меня извините, это я так, стариковская блажь.
«Спите…» Кононыкин заснуть не мог. После стариковских размышлений его тоже потянуло на философию. Ну что он видел в этой жизни? Нет, помотался по стране он в свои тридцать два года достаточно. Считай, половину страны исколесил. Да что половину, скромно это было, пожалуй. Но ведь не в путешествиях дело. Человека определяет устроенность в жизни, а этой вот устроенности у Димы Кононыкина не было. Была комната с подселением и минимумом мебели, но с прекрасной библиотекой – пока Анджела книги на наркоту менять не стала. Была куча знакомых, которых нельзя назвать друзьями. С Димкой Холодовым сошлись близко, да убили Димку. А семьи не было. Были девицы, попытки создать нечто похожее на семью, но, надо честно признать, не шибко удачные. И детей не было. А может, это и к лучшему, волноваться не о ком. Мать Кононыкина умерла, отца он с рождения не знал. Правда, где-то жила тетка, но в жизни ее Кононыкин видел всего два раза, и, надо сказать, впечатления она на него не произвела.
Он перевернулся с боку на бок, кровать под ним заскрипела.
Ворожейкин по-прежнему сидел у окна и курил. Красный огонек медленно плясал на фоне мутного серого окна.
– Как земля производит растения свои и как сад про-изращает посеянное в нем, – вдруг звучно произнес отец Николай, – так Господь проявит правду и славу перед всеми народами…
Затаив дыхание, Дмитрий ждал, что святой уфолог, как он про себя называл Николая, скажет еще что-то, но тот всхрапнул яростно и громко, после чего тихо засопел. «К черту! – решил про себя Кононыкин. – Надо спать. Завтра все прояснится. А то, может, мучаемся, переживаем, а кто-то вроде Орсона Уэллса пьесочку ставит».
