Текст книги "Штрафбат Его Императорского Величества. Трилогия"

Автор книги: Сергей Шкенёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– А ордена у него есть?

– Конечно.

– Значит, это граф Платов! Ты его в Индию послал!

Кто, я? Не может быть! Твою же ж мать, не хватало еще с союзниками расплеваться. Они союзники? Ничего не понимаю… А как же Буонапарте? Голову сжало невидимым стальным обручем, и в виски будто впились острые иголки. Сердце забухало, прыгая где-то между желудком и горлом. Я кто? Гвардии рядовой Романов Павел Петрович или император с теми же фамилией, именем, отчеством? Это сны? Не понимаю… совсем ничего не понимаю… Дети, сказки, поручик в дурацком парике с косичкой, проступившая сквозь намотанную на руку салфетку кровь… Можно ли во сне сойти с ума? Кажется, у меня получилось.

Прочь отсюда, бежать прочь! Очнуться в уютной и такой родной землянке… здесь все чужое… только… Нет, это мои дети!

– Государь?

– Все потом, поручик, все потом. Зайди утром.

– Но, Ваше Императорское Величество!

– Все, я сказал! Или больше заняться нечем? Проведи в роте политинформацию.

– Простите, государь, а что такое…

– Выполнять!

– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

ГЛАВА 2

Потрескивают свечи в затейливом подсвечнике на столе, и отблески огня играют на гранях хрустального графина. Дворец уснул, и настороженная тишина затаилась в темных углах. Не люблю тишину, вечно ожидаешь от нее какой-нибудь гадости и редко обманываешься в ожиданиях и предчувствиях. И пить в одиночестве не люблю. Видимо, и настоящий Павел не злоупотреблял подобным, недаром на приказ принести вина лакей выказал крайнее удивление. Но, будто зная, что за такую ошибку ругать не буду, принес, дурак, коньяку…

Вот он, как жидкий янтарь, покачивается в моем бокале, и я все никак не решусь пригубить, разрушить хрупкое очарование грубым прикосновением губ. Медленно вдыхаю знакомый аромат… Знакомый? Пожалуй, что так. Но откуда, если ранее никогда его не пробовал? Я не пробовал? А кто же тогда…

Нет, об этом вспоминать не будем – по сию пору стыдно становится. Да, но за что стыдно? Какое мне дело до того, что творил когда-то будущий император Павел Первый? Дело есть – неизвестно отчего ощущаю себя одновременно и им, и собой, с ответственностью за поступки и того, и другого. Раньше такого не случалось, сны шли своей дорогой, свернуть с которой совершенно невозможно – ночь, табакерка, шарф. Как собака с попавшей в колесо лапой – пищи, но беги. Сейчас же все иначе. Я – император? Да, я император. Гвардии рядовой Павел Петрович Романов, исполняющий обязанности императора.

Долгий глоток, пустивший огонь по жилам и разрешивший сомнения. Понюшка табаку, изрядно прочистившая мысли… Да какая разница, как это получилось и долго ли продлится – я солдат и приносил присягу. Император, присягнувший трудовому народу? Ну что же, тем хуже для народа нетрудового! Разберемся, как говаривал покойный отец, засучивая рукава перед входом в полицейский околоток.

Рука непроизвольно потянула из ножен шпагу. Клинок блеснул в неверном свете, будто подмигивая и спрашивая: «Ну, когда же пойдем резать буржуев, государь?»

Ответить не успел – возникший и сразу же оборвавшийся крик в примыкающем к спальне коридоре заставил резко обернуться к дверям. И сразу – гомон голосов, распахнувшиеся от сильного толчка створки, сверкание обнаженного оружия. Меня пришли убивать? Вот эта немецкая сволочь пришла меня убивать?

– Государь, вы перестали царствовать! – Глаза графа Палена лихорадочно блестели, а винный дух шибал и за пять разделяющих нас шагов. – Император – Александр! По приказу императора мы вас арестуем!

Ну ни хрена себе концерт по заявкам тружеников тыла, как выражался гвардии капитан Алымов!

– Ордер покажи.

– Орден? – переспросил любезнейший Петр Алексеевич и отчего-то смутился. Наверное, думал, я не знаю о его масонских шашнях? – Извольте отдать шпагу! Государство переполнилось мерзостью вашей тирании и не желает больше терпеть сумасшедшего на троне.

Ага… а старая шлюха-мужеубийца вполне устраивала?

– Да что ты с ним церемонии разводишь, граф? – Новое действующее лицо было изрядно пьянее и соответственно решительнее. – Пускай отречение подписывает!

– Платоша, тебя ли вижу? И братца Коленьку привел? – Стараюсь, чтобы в голосе моем звучало радушия и доброжелательности чуть больше, чем в них можно поверить. – А я вот, понимаешь, ночей не сплю, все ожидаю визита вашего бляжьего семейства. Небось к мамашке-то в кровать запрыгнуть не опоздали? Нехорошо, Платоша, очень нехорошо…

– Да ты… – взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом:

– Спокойнее, Платон Александрович! В сем деле горячность пагубна, – и уже мне: – Извольте отдать шпагу!

Придвинулись. Рыл десять, да еще за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут на хер. И до сих пор не кинулись только из приличия – каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает – это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста или какого-либо замешательства не вызовет.

– Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… – Пален улыбнулся, недослушав, и пошел вперед, протягивая руку: – Да, только из уважения вы не будете повешены!

Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать – молча валится на бок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдет!

Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надежности упираюсь ногой Палену в грудь и выдергиваю шпагу. Вовремя – успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения – царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай, не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Федор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?

Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб – осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.

Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему, неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудили пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать: обратной дороги у них нет.

– Навались! – орет Зубов.

Опомнились, стряхнули наваждение… храппаидолы!

– Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?

– Убью!

Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:

– Товсь! Цельсь! Пли!

Однако против лома нет приема. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь горстями засыпать – палец пролезает. А бабахнуло не хуже «катюши» – спальню заволокло дымом, сквозь который доносились крики раненых и уверенные команды Александра Христофоровича:

– Скуси! Забей! Товсь!

Пользуясь всеобщей суматохой, на всякий случай лезу под стол. Оно мне нужно, пулю от своих схлопотать? А если назвать это военной хитростью и отступлением на заранее подготовленные позиции, так вовсе выглядит не благоразумной осторожностью, а чуть ли не безрассудным геройством.

Но место занято – кто-то в парадном мундире (под рукой чувствуется жесткое золотое шитье) отталкивает меня и не пускает прятаться. Что же за скотина такая? Бью наугад обутой в тяжелый ботфорт ногой. Раз, другой… на третий ногу перехватывают и резко дергают на себя. Валюсь навзничь, крепко приложившись затылком о паркетный пол так, что искры из глаз да шпага вылетела из руки и укатилась в неизвестном направлении, и тут же сверху наваливается громадная туша. Мало того, что душит, так еще и царапает шею камнями повернутых внутрь перстней.

Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты, фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию – очень не хочется помирать раненному в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… Правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть и встать хотя бы на четвереньки.

Еще залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно после того, как внесли несколько зажженных факелов. А стреляют-то солдатики хреново – из десятка заговорщиков лежат лишь пятеро, причем троих могу с гордостью записать на свой счет. Поднимаюсь с колен, пока никто не обратил внимания на пикантную позу, и стараюсь принять величественный вид.

– Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.

Сказать, что Бенкендорф выглядел удивленным, – ничего не сказать. Не удивленным, скорее, стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств, а чо, как настоящий буржуи, я теперь и в фортепьянах разбираюсь, – от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?

– Ваше Императорское Величество!

Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет свое благородное название. Так что рано еще праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…

– Солдаты! Братцы! Орлы! – Гренадеры вытянулись по стойке «смирно», хотя, казалось, более некуда. – Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг, не желающий сдаваться?

Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.

– Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!

Взгляд правофлангового, усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины, мигом приобрел осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…

– А хуле теперя! На штык их, робяты!

Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.

– Спасибо, поручик. О чем печалишься?

– Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.

– Какое?

– О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…

– Пустое, ты все правильно сделал.

– Да?

– Ну, конечно же. Настоящая политинформация – суть объяснение подчиненным подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу, соответственно должен быть вознагражден.

– Ну что вы, государь, не за награды… – слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.

– Верю, конечно, верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… – чего я несу, он же немец? – Да, Отечества!

Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.

– А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!

Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:

– Государь, но он же генеральский?

– И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?

Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:

– Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты, что скажешь? – Палец указывает на гренадера, первым пошедшего в штыковую.

– Сергей Викторов Акимов! – представляется тот.

– Викторович, – мягко поправляю.

– Так точно, Ваше Императорское Величество!

– И?

– И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.

– У нас есть пленные?

– А как же! – ухмыльнулся Акимов. – Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.

– Депрерадовича?

– Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…

– Где он?

– Да там, под диванчик положили.

Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлесткий звук удара и возглас Бенкендорфа:

– Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.

Оборачиваюсь – поручик трясет укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только что замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания, – у того всего одна нога. И какого черта, прости Господи, на костыле сюда приперся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?

– Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвешь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождемся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…

– Зубова, государь!

– Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?

– Брат вот этих самых. – Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и еще одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? – Надо бы все их семейство пощупать, государь.

– Дело говоришь. Акимов!

– Я, Ваше Величество!

– Полковника тащите сюда, и поможешь поручику допросить обоих. Только ласково, а то ведь вы, ироды, и для эшафота ничего не оставите. И пару пистолетов мне раздобудь.

– Сей секунд, Ваше Императорское Величество!

А сам подмигивает с таинственным видом, будто выпить тишком от жены приглашает. Что за секреты такие? Отвожу гренадера в сторону:

– Ну?

Тот мечтательно закатывает глаза:

– Намедни довелось такую пару видеть, что лучшей во всем Петербурге не сыскать…

– Так принеси.

– Тут такое дело, Ваше Императорское Величество… они работы самого Симона Норча, и…

– Да хоть работы капитана Мосина! Царь я, или хрен собачий? Если лучшие, то должны быть у меня!

– Разрешите взять с собой еще роту семеновцев?

– Один не донесешь?

– Но ведь…

Некогда слушать объяснения – махнув рукой, отпускаю Акимова, вручив в качестве мандата и подтверждения полномочий золотую табакерку с собственным портретом на крышке. В смысле, с портретом Павла. А что, не хуже любого удостоверения личности – вряд ли у кого достанет духу сомневаться в предъявителе сего.

Как там наш предобрейший Валериан Александрович поживает? Явно не хуже братьев, те вообще никак не поживают. Но морду графином разнесло так, что не только мне, и родному папаше мудрено было бы узнать. И если давеча в слабом свете свечей лицо показалось знакомым, то сейчас… маска, на которой кровь перемешалась с пудрой и румянами. Говорит еле слышно, слова скорее угадываются по движению губ, но допрашивающий Зубова Бенкендорф вполне разбирает, знай себе чиркает перышком по бумаге ровным изящным почерком, умудряясь не посадить ни единой кляксы.

Протягивает лист:

– Вечор о том и хотел доложить, государь! Кабы изволили выслушать…

Что там? По мере чтения холодеет спина, но в груди разгорается горячая, но спокойная ярость. Именно так, хотя и не знаю, как это сочетается между собой.

– Не врет? Полковника допрашивал?

– Еще сразу после ареста, государь, вот его листы. Потому и поспешил на… э-э-э… на выручку.

Хреново, все настолько хреново, что хочется плюнуть на все и отдаться на волю судьбы. Хотя… да, большевики не должны ждать милостей от природы!

– Поднимай полк, Александр Христофорович.

– Но ведь я…

– Про елдак помнишь? Справишься – быть тебе к утру полковником! Сомневающихся и колеблющихся вязать, сопротивляющихся на штык, верным – следующее звание и монаршая милость. Выполнять!

– Извините, государь, а…

– Списки у тебя есть? О выполнении доложишь.

– Давай! – Верные гвардейцы, отрабатывая пожалованный офицерский чин, разбегаются и с размаху бьют в дверь массивным буфетом карельской березы. Грохот, звон стекла, щепки в разные стороны… Вообще-то тут не заперто, да и открывается в другую сторону, но очень уж хочется предстать перед блудным сыном в виде гневающегося Зевеса – в громе и молниях. Верещит затоптанный лакей, тонко визжит женщина… Странно, ни единого слова не произнесла, а немецкий акцент чувствуется.

Александр не спит и, как ни удивительно, одет. Впрочем, после побоища в моей спальне чуть ли не половина столицы должна проснуться. Стоит бледный, сжимая шпагу и с решимостью глядя на вскинувших ружья к плечу семеновцев. Я вхожу нарочито неторопливо, и он вздыхает с видимым облегчением:

– Так это не… Я арестован, Ваше Императорское Величество?

– Нет, бля, пришел тебя в афедрон поцеловать. – Эта орясина вымахала выше головы на две, поэтому до морды достать и не пытаюсь, попросту бью ногой по обтянутым лосинами… Господи, аж у самого мороз по коже!

Гвардейцы деликатно отворачиваются в твердой уверенности, что их императору уж точно ничего более не грозит. Хватаю сына (сына? а ведь в самом деле…) за воротник и подтягиваю поближе, заглядывая в побагровевшее от сдерживаемых боли и крика лицо:

– Отцеубийством решил развлечься, сучонок?

– Государь…

– Заткнись! Бабка твоя мужниными костями трон выстелила, чтоб сидеть помягче было, так по ее стопам пойти захотелось? В глаза смотреть!

– Я…

– Ты! Накося – выкуси! – Кукиш плющит нос Александра, предавая фамильные черты. – И уйми эту дуру, наконец.

Визг моментально прекратился – утонченная немецкая натура жены наследника не выдержала русской грубости и предпочла упасть в обморок. Подглядывая, впрочем, одним глазом.

– Лиза!

– Молчать! На козе женю Иудушку!

– Государь, позвольте сказать…

– Не позволю! Или нет, говори… Да, не поговорить ли нам о судьбе Алексея Петровича? Или про то, как Иоанн Васильевич…

Сзади шум. И голос:

– Простите его, Ваше Величество!

Оборачиваюсь – вот только императрицы Марии Федоровны нам и не хватало. Что тут можно сказать – семейный праздник удался на славу.

Документ 4

Заздравный орел. Сочинение Гавриила Державина на победу над злодеями в «Ночь булатных штыков».

По северу, по югу

Велик орел парит.

К врагам суров, но к другу

Всегда благоволит.

О, исполать, ребяты,

Вам, русские солдаты!

Что вы неустрашимы,

Никем непобедимы.

Повержен грех Иудин

Булатными штыками.

За здравье ваше пьем!

Нет справедливей судей,

Чем тот баталлион.

О, исполать вам, вои,

Бессмертные герои!

Вы в мужестве почтенны

И в битве дерзновенны,

За здравье ваше пьем!

ГЛАВА 3

Ну и ночка выдалась, скажу вам, только врагу и пожелаешь. Честное слово, в августовском наступлении легче было. Там все понятно – враг впереди, рядом и сзади только свои. А тут… гадюшник, и я посредине. Похожее было в начале мая двадцать четвертого года, когда наш отряд в Керженских лесах попал в засаду.

Что, разве еще не рассказывал про буйную молодость? Было, было… В руке «маузер», в голове ветер, в заднице шило… Да в ЧОН, почитай, все такие были, не исключая командира. Ну и вломил нам крепко протопоп Аввакум, окружив всей бандой в заброшенном скиту. Нет, конечно же, не настоящий, просто кличка такая. Как жив остался – не знаю.

Не знаю и сейчас. Всю ночь какая-нибудь сволочь обязательно изъявляла желание убить меня разнообразными способами. Сначала в спальне, потом, когда не получилось, на площадь Коннетабля через мосты заявились в полном составе сразу два полка – Преображенский да Измайловский, традиционные бунтовщики. Пришли и встали. М-да… хорошо, что здесь не принято царские дворцы штурмом брать. Если бы пошли на приступ… Ну полсотни, пусть даже сотню смогли бы перещелкать охотники со штуцерами, занявшие позиции у окон, а дальше?

А дальше стало легче – в тыл мятежникам зашли неизвестно откуда появившиеся гатчинские егеря при двенадцати орудиях, что позволило разрешить ситуацию полюбовно. Да, и где теперь взять столько офицеров на открывшиеся внезапно вакансии? Жестокий век, жестокие нравы – ведь говорил же и просил быть милосердными хотя бы до суда.

К утру внутренний плац более всего походил на смешение тюрьмы с чумным бараком – то и дело появляющиеся с добычей семеновцы и подключившиеся к потехе конногвардейцы приносили новых арестантов и, не церемонясь, просто бросали связанными в общую кучу. Далее уже распоряжались солдаты запятнанных было изменой полков, сортируя пленных по рангу и чину.

– Смотри, ты этого хотел? – От звуков моего голоса Александр вздрагивает и непроизвольно закрывает руками ушибленное место.

– Я не думал…

– Вот и хреново, что не думал. Гляди, гляди, цвет армии у ног наших… генералов только два десятка… А если завтра война? Я чем, жопой твоей воевать стану? Так ведь и ей нельзя, тебе же думать нечем будет.

Совсем застращал парнишку. Ничего, оно даже полезно, чай, не баре какие… Ах да, pardone mois, они самые и есть, причем наиглавнейшие. Ладно, хватит кнутов, переходим к пряникам.

– Ошибки исправлять будешь, понял? – Вытянулся и не перебивает. – После разбирательства зачинщиков на плаху отправим, без этого нельзя, а остальных под свое начало возьмешь. Да не радуйся еще, дурень. О званиях и орденах забудь – лишен и разжалован. Чего моргаешь, скажи спасибо, что не до рядового.

– А…

– Молчи. На престол хочешь?

Александр опешил от неожиданного вопроса и не сразу нашелся с ответом:

– Только после вас, Ваше Императорское Величество.

– Именно, Сашка, именно так! После, а не вместо. Но я не тороплюсь – лет через пятнадцать, коли до генерала дослужишься, вернемся к этому разговору. Пока же иное – заберешь все вон то гвардейское отребье, штафирками разбавишь и сделаешь из них солдат. Как – сам думай. Теперь ступай, господин прапорщик. Да, еще… не заставляй меня жалеть о допущенной мягкости. Иди.

Побрел, по-стариковски шаркая ногами и с опущенной головой. Сделав несколько шагов – обернулся:

– Граф Панин был вызван из Москвы и является…

– И является покойником! Нету больше твоего графа, весь кончился – семеновцы порешили впопыхах, даже допросить толком не успели.

Едва он ушел, как тут же явился поручик Бенкендорф, вооруженный громадной папкой для бумаг, внушающей почтение всем своим видом. И настроение имел Александр Христофорович несколько подавленное. Неужель не развеялся за ночь?

– Государь, должность статс-секретаря подразумевает…

– Вздор! Здесь только я могу чего-либо подразумевать. И ты тоже, но гораздо меньше. Вот почто твои мерзавцы вице-канцлера удавили? Кто указы писать теперь будет, а?

– Так ведь сопротивлялся!

– Да? И лицом о стену пытался убиться? Каков негодяй! Все, возражений более не потерплю, и мозги мне е… хм… пудрить прекращай! Пиши!

Поручик тяжело вздохнул, выудил из недр бездонных карманов походную чернильницу да гусиное перо и изобразил внимание. Что же, с него, пожалуй, и начнем.

– Готов? Пиши, голубчик… Сего дня, дату сам поставь, года тысяча… это тоже сам, чай грамотный, повелеваю. Что, титулование? Его, давай, опустим. Как нельзя? Хорошо, пусть будет просто – Император Всея! Нет, уточнения не надобны, дабы потом не пришлось каждый раз дополнения вносить.

Корябает, да так ловко! Неплохого, однако, немчика себе нашел – аккуратный, сообразительный, в меру честолюбивый и не без инициативы. Ну, вылитый особист.

– Так, далее пошли. Назначить полковника Бенкендорфа Александра Христофоровича, год рождения укажи, командиром особой лейб-гвардии Павловской сводной дивизии, точка. Оклад содержания определить в соответствии с… Тебе сколько денег надобно?

– Государь…

– Крепостных не дам, и не проси, самому нужнее. Ладно, пиши далее: оклад содержания определить в разумных пределах, ограниченных целесообразностью. Опять точка. Приступить к исполнению обязанностей оному полковнику… Когда сможешь?

– Я – тотчас, Ваше Императорское Величество!

– Нет уж, погоди, сначала с бумажными делами покончим. Давай-ка следующий лист. Ну?

Что бы еще такого указать в письменном виде? Ага, придумал.

– Указ о раскулачивании участников вооруженного мятежа… Постой, что значит «подвергнуть злодеев кулачному битию»? Я для кого диктую? Нет, так не пойдет, переписывай.

– Но, Ваше…

– И не спорь. Указ о конфискации имущества недвижимого, движимого, включая украшения и носильные вещи, а также деревень, душ крестьянских и прочего, в Указе сем не упомянутого, но подлежащего изъятию. Списки, кстати, готовы?

– Составляются, государь.

– Ага, как закончат, все перебелишь и мне на утверждение.

– Будет исполнено!

– И найди, наконец, Акимова! Где обещанные пистолеты? Как голым хожу, ей-богу.

Я – бюрократ! Настоящий махровый бюрократ без подмесу. Вывод сей сделан из испытываемого при составлении бумаг несказанного удовольствия. Пара надиктованных второпях указов наполнила грудь великой радостью, сравнимой разве что с восторгом при командовании парадом. М-да… ну и привычки достались в наследство. Но, по правде сказать, изживать их рано, тем более текущий момент требует… требует… точности, вот чего он требует. Помню, капитан Алымов как-то говорил, только шепотом и оглядываясь по сторонам: «Коммунизм, товарищи красноармейцы, это не только советская власть плюс электрификация всей страны, но прежде всего – строгая большевистская отчетность».

И где же раздобыть человека для такой отчетности? Новоявленный полковник, при всех его достоинствах, не подходит совершенно – молод, романтичен, в голове звон шпаг и марши будущих побед. А вот сыскать кого с чернильницей вместо сердца… Память услужливо подсовывает образ холеной морды, лучащейся приветливостью и некоторым самодовольством. Лексан Борисыч? Ну уж нет – князь Куракин, как кажется, не задолжал только нищим на папертях, да и то по причине пренебрежения медными деньгами. Такой не токмо Родину, но и меня продаст с потрохами, коли цену дадут. Надо, кстати, разобраться… вот отчего милейший друг детства проигнорировал приглашение на вчерашний ужин в узком кругу? Знал и списал со счетов? Вот сука!

– Так в точности и передам, Ваше Императорское Величество!

– Что? – я в недоумении обернулся к прапорщику новой лейб-кампании, еще одетому в солдатский мундир, но с офицерским шарфом. – Что передашь?

– То, что Ваше Императорское Величество изволили отказать княгине Анне Петровне Гагариной в аудиенции по причине… Прошу прощения, государь, про самку собаки ей тоже говорить?

Ну ни хрена себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.

– Передай Аннушке… твою мать… то есть княгине, что видеть ее более не желаю! И какого… хм… почему она не в Милане?

– Не могу знать!

Он не может… а я? Я могу? Все же могу – память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Мое? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке лысина, а туда же?

– В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!

– И меня, Ваше Величество? – Тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.

Это кого нелегкая принесла? Как флюгер – туда-сюда все утро кручусь. Но тем не менее оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?

– Сударыня? – Императрица… жена… не похожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. – Извольте вернуться в свои покои.

– Государь, вы тут… – Волнуется? – Холодно нынче, вот возьмите…

Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, не замеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.

– Спасибо, – протягиваю руку за теплым плащом с меховой подкладкой и соприкасаюсь с ее рукой. – Спасибо, душа моя.

Улыбка ярче. И этот болван мог думать о других женщинах?

– Я беспокоилась. Ночная стрельба, вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за вас.

Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.

– Спасибо. – Сил нет отпустить узкую горячую ладонь. – Спасибо, Маша.

– Вы изменились, Ваше Величество.

Чертова женская проницательность! Разглядела то, в чем и сам еще не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку – так?

– Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай, не один год вместе.

Оказывается, у нее такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.

– Нет, уже не немцы. И ты стал другим.

– Это только кажется.

Мария Федоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадерами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на ее плечах.

– Замерзла совсем?

– А ты?

– Пустое… Так, может, чайку прикажем?

– Господи! – знакомо всплеснула руками. – Поди, с вечера голодный!

И засуетилась в извечной женской заботе – накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…

Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле – в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведенной ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два – щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!

– Павел?

– Да, душа моя?

– У тебя так переменилось лицо…

– Вздор!

– Вот опять! Ты каждый раз другой.

– И который лучше?

– Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…

– Добрыми? – пытаюсь свести разговор к шутке.

– Добрыми, – соглашается она без всякой веселости. – И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.