Текст книги "Заблудившийся всадник. Фантастический роман"

Автор книги: Сергей Плеханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

X

Когда ладья поднялась на несколько верст вверх по Ловати, Ильин снял тюки с поклажей с той скамьи, под которой прятался Торир. Викинг выбрался из убежища, блаженно щурясь на солнце. Его обнаженный торс золотился в ореоле рыжих волос. Серебряный молот Тора на груди пускал зайчики в глаза Анне и Овцыну, сидевшим на корме.

– Ой, какой миленький амулет! – воскликнула княжна, когда Бычья Шея перебрался поближе. – Вас действительно охраняет этот бог…

Ей явно хотелось сказать что-нибудь приятное викингу. Тот понял это и в долгу не остался.

– Я бы сильно удивился, если бы узнал, что боги отказали в своем покровительстве такой милашке.

Длинные волнистые волосы Торира, перехваченные узким ремешком, рассыпались по плечам. Одолженные Ильиным порты плотно обтягивали мускулистые бедра викинга. Невольно залюбовавшись богатырской внешностью нового спутника, Овцын заметил:

– Если придется кое с кем помериться силами, Торир нам в обузу не будет.

Берсерк помолчал с минуту, и слегка покраснев, заговорил, глядя в глаза Василию:

– Я скажу вам, как немногие скажут своим друзьям. Мне бы хотелось, чтобы вы нуждались в помощи. Тогда бы вы узнали, на что я способен. Ведь если вы не попадете в беду, мне вовек не отблагодарить вас за то, что вы сделали… Я бы наверно кончился от голода через несколько дней – мужики меня к деревне две недели не подпускали.

Через некоторое время Анна несмело спросила:

– А почему вы не ушли из этой бани, от этой деревни?

– Кто вы? – не понял викинг. – Я был один.

– То есть ты, – смутилась княжна. – У нас принято вежливо обращаться на вы…

– Не слышал… Что же касается твоего вопроса, ты сама ответишь на него, если подумаешь. Как отнесутся люди к голому человеку в одной кольчуге?

– Не удивлюсь, если выломают колья из ограды, – сказал Овцын.

– Это было бы еще не самое плохое, – отозвался Торир.

– Если уж на нас, когда мы пришли вчера с банища, смотрели как на оживших мертвяков, – со смехом сказал Ильин.

– Я и сама думала, вы уже не вернетесь. После того страшного рева, после молний, пластавших тьму… Мужики, сторожившие вас у околицы, примчались все в поту, заикаются от страха…

– Да, – признался Торир. – После того как Василий разнес в щепу целое бревно, я вообразил, будто передо мной сам Тор-громовержец. Оттого я, наверное, и плюхнулся на траву.

– Нет, это я тебя немножечко приласкал, – самодовольно объяснил Овцын.

– Знаешь что, – сказал Бычья Шея. – Ты мне нравишься. Хочешь побратаемся?..

– С удовольствием, – сразу ответил Василий, но тут же пожалел о своей поспешности.

Викинг схватил острейший нож, лежавший у основания мачты и чиркнул им себя по предплечью. Анна вскрикнула, вскинув руки к лицу. Да и у Ильина дыхание перехватило, когда он увидел ручеек крови, бойко заструившийся из надреза.

Все это заняло одно мгновение. В следующее викинг метнул нож рукояткой вперед в сторону Овцына.

– Лови.

Василий едва успел схватить его и с недоумением уставился на Торира.

– Режь скорее, – буднично сказал викинг. – Много крови зря уйдет.

Овцын, отвернувшись в сторону, полоснул себя чуть выше локтя. Тяжелые алые капли застучали по днищу ладьи.

Торир пересел к Василию на скамью, схватил его за руку и приложил свой порез к его ране. Вскинув глаза к небу, быстро заговорил по-норвежски. Ильин разобрал только имена богов: Один, Тор, Бальдер.

– Поклянись своими богами.

Овцын быстро перекрестился и призвал в свидетели Богоматерь и Дмитрия Солунского, покровителя воинов. Торир поморщился, увидев крестное знамение.

– Держи руку вверх, – сказал он, когда обряд братания закончился. Сейчас кровь запечется, и жилы закроются… Ну вот, теперь мы с тобой побратимы. Это выше, чем молочные братья. Все наше имущество отныне общее, мы должны пировать всегда вместе, ты мстишь за мою кровь, я – за твою…

Они сели спиной к мачте, подняв вверх левые руки, прижавшись друг к другу. Торир с покровительственной интонацией продолжал:

– Я удивлен, что такой боец, как ты, исповедует бога хилых и старых, это не для тебя. Знаешь что, я дам тебе прозвище Василий Огненная Рука. Ты не обидишься?

– Ради бога, Торир, – польщенно сказал Овцын. – Мне тоже кое-что нравится в твоих речах. Но насчет Христа ты не прав. В него верят цари и витязи…

– Мне больше по душе боги, у которых все как у людей. Если они хотят веселиться, они веселятся, если дойдет дело до драки, они не прочь помериться силами. А ваш Христос слишком много возился с дохляками и больными. Пусть они спокойно умирают, неужели богу нечем заняться в компании здоровых молодых мужчин?

Овцын не вступился больше за христианство, и Виктор сделал вывод, что Василий либо очарован гигантом-викингом, либо стал равнодушен к религиозным спорам после всего, что было между ними и Ивашкой. Ильин испытал даже некоторую обиду, нечто вроде уязвленного патриотизма. Хотя он симпатизировал язычеству, было не совсем прилично отдавать на посмеяние то, чем жил век Овцына.

– Твое представление о христианстве слишком детское, – сказал Ильин, обращаясь к Ториру. – Можно подумать, ты собираешься вечно оставаться молодым. Иначе я не могу объяснить себе твое пренебрежение к старикам. Как ни относись к Христу и основанной им религии, ее заслуга в том, что она научила людей уважать слабых, видеть человека и в отверженном.

– Я слышал эти песни, – усмехнулся Бычья Шея. – К нам в усадьбу все время таскался миссионер. «Нищие наследуют землю», – не сходило у него с языка. Но я все-таки не стал с тех пор лучше относиться ко всяким оборванцам. Мужчина всегда может добыть себе немножко денег на крашеные одежды и седло с серебряной насечкой. По мне те, кто бродит по земле в сермяге, набивая себе мозоли на пятках, – попросту никчемные людишки, годные, пожалуй, лишь для того, чтобы ковыряться навозными вилами в хлеву.

– Ты презираешь труд? – гневно сверкнув глазами, спросила Анна.

– Хорошая работа мне по душе, – скромно сказал Торир. – Когда я зарубил тех парней, которые не понимали шуток, люди в один голос сказали, что дело сделано на славу. И хотя меня объявили вне закона, многие бонды обещали мне свой кров в случае надобности. Эти уважаемые люди знают, что я не лодырь. У нас, викингов, считают лентяями тех, кто приобретает потом то, что можно добыть кровью…

Овцын восторженно слушал Торира. Будучи несколько моложе и обладая куда меньшим опытом ратоборства, он сразу признал моральное превосходство викинга и любое его слово воспринимал как откровение. Все-таки он был человеком той эпохи, когда физическую силу ставили выше ума и таланта, сказал себе Ильин. Но тут же в его сознании прозвучало: а так ли уж далеко то время от твоего якобы интеллектуального века? Не у тебя ли на глазах блистательно пробивали себе дорогу те, кто обладал достоинствами хороших жеребцов, и прозябали другие – кто имел несчастие высказать оригинальные и независимые суждения.

Спор о христианстве задел Торира за живое. Бычья Шея все не мог успокоиться и ворчал, что ни к чему хорошему игры с попами не приведут. Скоро триста лет, как викинги громят государства, принявшие эту веру – и всегда их боги помогали одержать верх над христианскими полчищами. Пришли в Ирландию, все церкви превратили в капища, поставили в них резные изображения Одина и Тора. То же было в Англии, в Северной Франции. И с этим ничего не мог поделать хитрый бог франков и саксов. Много раз пытались епископы из покоренных стран набросить на шею воинов Севера петлю с крестиком, но норманны каждый раз разгадывали их замысел – смирить их под властью распятого бога, который не сумел постоять за себя…

Ильин опять было принялся оспаривать Торира, доказывая ему, что христианство привело к объединению Европы, способствовало приобщению к культуре окраин цивилизованного мира.

– Не знаю как кому, но мне подошло бы объединение под властью Тора. Ничего плохого от этого бога я не видел, – заявил викинг. – Не думаю, что другим он стал бы приносить несчастье.

– Но история развивается по-иному. Одна страна за другой принимают христианство, – возразил Ильин.

– Все дело в конунгах. Они ищут власти, и Христос им в этом подмога. По-вашему, на небе только один бог, и все должны ему поклоняться. Конунги тоже мечтают устроить свои дела на земле таким же образом.

Виктора поразило, с какой точностью определил Торир зависимость успехов христианства от усиления королевской власти. В университете он усвоил, что многобожие было своего рода небесной проекцией земных порядков – демократии и свободы индивида. А религия, пришедшая с Востока, утверждалась по мере роста авторитарных режимов и стеснения древних вольностей.

– Тут ты, наверное, прав. Это идет не от народа, а от властителей.

– Надеюсь, у нас это дело не пройдет. Прежний датский конунг Харальд Синезубый втайне принял Христову веру, но так и не решился навязывать ее свободным бондам. После него пришел Свейн Вилобородый – он чтил наших богов подобающим образом, поэтому люди его уважали и он имел удачу в своих походах на Англию. Наш конунг Хакон Добрый, сын Харальда Прекрасноволосого, тоже, по слухам, крестился, но Норвегию он так и не решился потревожить. Теперешний Олаф Толстый тоже снюхался с попами, но я не уверен, что это продлит его властвование. А ведь у него недурное прошлое – сам был викингом, бился в Англии и в Африке…

Анна слушала Торира с улыбкой превосходства на лице. Наконец, она решила принять участие в прениях.

– Я не стану восхвалять одну религию в противовес другой. Но скажу только, что единобожие гораздо более высокая идея, чем многобожие. Посмотрите вокруг. Мы были свидетелями того, что народ населяет каждый лес, каждый куст, каждое строение какими-то божествами – как иначе назовешь всех этих баенников, полевиков и водяных? Представление о единой силе, правящей миром, намного совершеннее. В этом и есть причина торжества христианства.

Викинг учащенно запыхтел, явно готовясь произнести речь во славу Тора, но Ильин опередил его.

– С этими взглядами – их, кстати, распространяли церковники и разделяла наука в твое время, я решительно не согласен. Единобожие возникло вовсе не из-за более высокого уровня осмысления действительности – оно скорее отражает убожество мира, породившего его. Вспомним, где оно возникло – в пустыне однообразной и унылой. У дикарей-кочевников, ведомых Моисеем, беглым жрецом из Мемфиса, в течение десятилетий была перед глазами эта унифицированная природа, вот и родилось убеждение в том, что ею повелевает какая-то одна сила. В тех краях, где жили культурные народы древности, ландшафт был куда богаче – леса, горы, моря, реки. Оттого религиозные воззрения сложились иные – мир виделся не как сольная партия творца, а как симфония, бесконечно длящееся действо, огромная арена борьбы многих сил.

– Выходит, по-твоему, все эти деревенские байки выше тысячелетней церкви с ее преданиями, с ее изощренным богословием? – со скептической миной спросила Анна. – Это просто антинаучно.

– Отвечу тебе и на это. Хоть я не мог похвастаться отличными оценками по научному атеизму, все же прекрасно усвоил, что, во-первых, и церковь как общественный институт, и богословие христианства имеют очень слабое отношение к Евангелию и тем более к Ветхому завету. Догматика и философия этой религии разработаны греческими мыслителями – неоплатониками и великими поэтами. Они творили вопреки прямым запретам основоположника этого учения например, мне запомнилось из Евангелия безусловное отрицание всяких молитв кроме одной – «Отче наш». Все, что сверх этого Христос объясняет дьявольским внушением. Евангелие пронизано духом унификации. Если бы церковь действительно следовала ему, не было бы ни искусства, ни поэзии. И потом главное: не вижу ничего высокого в том, чтобы поступать согласно учению Христа, ибо такая религиозная жизнь подобна торговому предприятию: выполнил известные заповеди – получай проценты в виде вечного блаженства. Многобожие куда богаче по религиозному переживанию. Человек в его системе – это герой, который выходит в мировую ночь и наблюдает схватку бесчисленных сил. Он волен выбрать, на чьей стороне выступить, ему ничего не обещано, не предуказано. Бытие трагично, ибо смерть неизбежна, но герой принимает вызов судеб.

– Красиво говоришь, – одобрил Торир. – Если ты воин и чего-то стоишь, тебя ждет Валхалла, светлый мир, где пируют и бьются в поединках павшие викинги. Если ты из тех, кто умрет на тюфяке, укрытый ворохом тряпья, то отправишься в царство холода и тьмы…

– Это уже результаты. О них можно спорить, – тактично сказал Ильин, поняв, что Торир завелся не на шутку.

Но викинг не принял его миролюбивого тона и горячо заговорил:

– Я не стану спорить, прекрасная дева, с твоими словами о совершенстве христианства. Твой отец хорошо ответил тебе. Скажу только: добрая вера не творит зла. Никого из чужеземцев мы не понуждали поклоняться нашим богам, мы знаем, что каждое племя имеет своих. Не таковы слуги Христа. К нам в Йомсбург приходили славяне, живущие рядом с саксами, несчастными саксами, которых мечом крестил франкский конунг Карл, прозванный Великим. Семь поколений сменилось, а помнят они и их соседи, что Карл захватил Эресбург, где находилась главная святыня саксов – столп с изваянием Арминия.

– Это тот, что победил римлян в Тевтобургском лесу? – спросила Анна. Я помню, мы учили: какой-то из императоров горевал по поводу этого величайшего поражения, носился по дворцу с криком: «Вар, отдай мои легионы!» Вар – это проигравший битву полководец…

Торир удивленно покачал головой и сказал:

– Кто это тебя так хорошо учил, дева? Даже наши жрецы об этом ничего не говорили… Я знаю только, что после того, как было уничтожено святилище в Эресбурге, а потом перебито пять тысяч пленных саксов, чтобы остальных заставить принять крещение, из разных земель собрались жрецы – от славян, от шведов, от германцев, от финнов… Постановили тогда: если вера Христа не терпит иных, и мы начнем рушить его святилища. Тогда-то и началась великая борьба против христиан – сага сложена о первом ударе викингов по монастырю святого Кутберта.

– Семьсот девяносто третий год?! – пораженно воскликнул Ильин.

– Не знаю, как по христианскому счету. Я слышал, это было двести двадцать два года назад…

– Совершенно точно… – Ильин даже дар речи потерял от осенившей его догадки.

Но не стал излагать своих соображений, опасаясь, что Торира может насторожить столь необъяснимое всезнание.

– То, что ты рассказываешь, Торир, – ужасно, – заговорила княжна. – И не думай, пожалуйста, что я собиралась защищать христианство – я вообще отрицаю все это… Мы говорили об относительной высоте одной веры в сравнении с другой…

– Меня зевота разбирает от ваших материй, – вмешался Овцын. – Сколько можно перелопачивать языком одно и то же? Поглядите, какая кругом красота.

Берега Ловати и впрямь поражали картинностью. Высокий лесистый то и дело обрывался в воду каменными уступами, а низменный луговой пестрел всевозможными цветами. Слабый ветерок доносил душно-медвяный запах тысячелистника и иван-чая.

Бурлаки, тащившие бечеву, то и дело по грудь скрывались в траве. Торир восхищенно сказал:

– Бонды, владеющие этой землей, счастливые люди – у них, наверное, бесчисленные стада… Ничего нет лучше, чем иметь много скота.

– То, что тут хорошие травы, еще ничего не значит, – философски заметил Ильин. – Я видывал угодья и получше этих, но молока в тех местах нельзя было купить ни за какие деньги.

– Всякое бывает, – согласился викинг. – Один мой приятель был большой охотник стрелять диких оленей. Но ему пришлось бросить это дело после того, как в одной стычке на море ему обрубили обе руки.

После крутой луки открылся длинный плес, в дальнем конце которого шла ладья – весла ритмично поднимались и опускались, как крылья огромной птицы. Когда оба судна поравнялись, Ильин крикнул:

– Здравствуйте! Какие новости на Днепре?

– И вам здравствовать. Князь Владимир совсем плох, не встает. А молодого князя Бориса на печенегов в степь послал. Вы какие вести везете?

– Князь Ярослав дружину из-за моря привел, да сильно она новгородцам досадила. Великая промеж ними распря вышла.

До волока они повстречали немало судов – варяжские, булгарские, персидские, арабские, греческие. Иноземцев на этом водном пути было не меньше, чем хозяев-славян. Это обстоятельство весьма опечалило викинга.

– Я думал, забьюсь в глушь и отсижусь, пока не пройдет срок моего изгнания. Но теперь вижу, что если кто-то захочет заработать три серебряные марки, назначенные за мою голову, он без труда сможет добраться до меня. Реки Гардарика, как мне сдается, куда оживленнее, чем морской путь вокруг Европы…

Беседы с Ториром убедили Ильина, что, несмотря на внешнюю нецивилизованность викинга, он был вовсе не таким варваром, какими привыкли представлять морских воителей в позднейшие эпохи. Повидав мир, узнав в дальних странствиях обычаи и предания других народов, норвежец приобрел известные навыки осмысления разнородных явлений духовной жизни и был способен весьма здраво и точно формулировать непростые понятия. Так, Виктора поразило его суждение о сути противоборства между языческим и христианским мирами: «Одряхлевшие, изнеженные потомки Рима ждут страшного суда, но они не уразумели до сих пор, что творить его будет не Христос, а мы – мужи Севера». Орудиями Одина и Тора считал он отряды викингов, дружины славян, конницу венгров. Три эти силы, беспрерывно врывавшиеся в пределы государств, основанных на руинах Рима, действительно были главной угрозой христианской цивилизации, но то было мнение историков, способных мысленно охватить мир средневековья во всей его временной и географической протяженности.

В XX веке некоторые исследователи выдвинули тезис о существовании «балтийской цивилизации». Ильин разделял этот взгляд – включение славян, угро-финнов, балтов и германцев-скандинавов в одну сверхкультуру позволило решить ряд трудных вопросов духовного взаимовлияния. Но теперь ему казалось оправданным определить более широкую общность – Северный мир. Оговорка же Торира о том, что после разгрома саксонского святилища был созван своего рода мозговой центр языческого жречества северных племен, позволяла предполагать большее, чем культурную общность. Демократические сообщества Севера, возможно, представляли собой конфедерацию, способную проводить единую линию в политике и обороне. Передовой рубеж этого мира протянулся по великой диагонали от устья Рейна до устья Дуная. Именно здесь – с отступлениями в южную сторону – проходил «лимес» – граница Римской империи. Ее наследницы – державы Карла Великого и Византия – стремились продвинуться в пределы «варварского» мира» – «Barbaricum» античных писателей. В VII–VIII веках одна за другой проводились жесточайшие акции по христианизации славян и германцев. Юстиниан II разрушил возникшее на Балканах языческое государство Склавинию, его наследники методично проводили массовые истребления славян «к вящей славе Господа». Сопоставляя сохранившиеся в его памяти исторические факты с услышанным от Добрыни и Торира, Ильин приходил к выводу, что ряд загадок прошлого, над которыми бились ученые его времени, имеют предельно простое объяснение.

Прежде всего «загадочный» по своей внезапности и ожесточенности натиск викингов, начало которому было положено нападением на монастырь святого Кутберта. Главной мишенью норманнов на начальном этапе их экспансии были именно церкви и монастыри на морских побережьях. То, что казалось непонятным историкам XIX–XX веков, хорошо знал рядовой воин даже в XI веке, когда Север подвергся христианизации… Логично было предположить, что почти одновременное развертывание военных действий по всей протяженности «лимеса» – на востоке силами славян, в центре – венгров, на западе – норманнов, было результатом решений «мозгового центра» жрецов Севера.

Сама собой напрашивалась еще одна корректива к историческим представлениям Ильина: «Barbaricum», в давние времена расколотый вторжениями чуждых рас из глубин Азии утратил представление общности своих судеб вовсе не тысячи лет назад. Это произошло совсем недавно; еще в начале норманно-славянских нашествий в тайных мистериях волхвов продолжали оживать образы великой борьбы Севера и Юга, развернувшейся задолго до времен Христа, до основания Афин и Рима. И мистерии эти были понятны сердцам людей, живших от Атлантики до Инда…

XI

Днепр под Смоленском неширок, но полноводен. Лежа в траве у самой кромки лугового берега, Ильин долго наблюдал, как над стремительным серо-зеленым потоком кружат речные чайки. Только когда затекла рука, подпиравшая подбородок, Виктор сообразил, что прошло немало времени с тех пор, как зачаровывающее мерное движение воды заставило его отвлечься от мыслей о сегодняшнем дне.

Минуты, а может быть, и часы витал он в бесконечно далекой теперь юности. Но ожившее в памяти казалось ярче и осязаемее окружавшей его действительности. Особенно иллюзорным этот мир представлялся в моменты возвращения из области грез или пробуждения от сна. Грань двух измерений, которую каждый раз пересекал Ильин, ощущалась всем его существом как физическая реальность.

Если бытие, существующее лишь в нашем сознании, представляется более выпуклым и значительным, чем доступное осязанию, то какая разница – имеем ли мы дело с фатумом или переживаем материально-чувственный миг? Много раз задавая себе этот вопрос, Ильин всегда отвечал на него в том смысле, что суть не в истинности событий, а в накале, интенсивности вызванных ими ощущений. В такие моменты он хорошо понимал авторов житийных сочинений, зачастую ставивших видения святых выше их земных подвигов, истолковывавших их как минуты прикосновения к высшей реальности. А когда думал о жизни поэтов, живописцев, то понимал: для них непосредственно воспринимаемый мир служил своего рода предбанником истинного бытия, в которое их переносило воображение.

Знакомый смех отвлек Ильина от размышлений. Возле ладьи, лежавшей на отмели в сотне шагов от Виктора, появилась княжна в длинной белой рубахе, расшитой понизу красным орнаментом. В следующую секунду из-за корпуса судна вынырнул рыжебородый Торир. Схватив Анну за плечи, он повернул ее к себе и принялся жадно целовать.

Ильин инстинктивно напружился, но тут же обмяк. Глупо, обидно, больно! Не бежать же к ним, не оттаскивать же друг от друга!.. Сам он виноват, что попал в дурацкое положение. Если бы викинг знал об их с Анной истинных отношениях, он, конечно, не стал бы ударять за «дочерью» Виктора.

Для Ильина сущей пыткой было наблюдать за развитием нового романа. Сначала он прямо-таки возненавидел Анну за предательство: после всех слов, сказанных наедине, после постоянного восхищения его талантами, безоглядно увлечься каким-то громилой!.. А Виктор еще считал ее представительницей идеалистического века, способной на огромное чувство, на самопожертвование. Нет, проклятая эмансипация сделала свое черное дело – уже во времена Писарева можно было менять свои привязанности с обидной легкостью, обидной для него, гражданина XX века, исподволь привыкшего к тому, что его считали чем-то вроде сверхчеловека.

На днях, улучив минуту, когда они остались вдвоем, Виктор решил объясниться с Анной.

– Ты, помнится, говорила, что для тебя прогрессивность взглядов важнее всего…

– Я только теперь поняла, что в мужчине главное не принадлежность к какой-то общественной партии, даже не ум его…

– А что?

– Извини, – сказала Анна и оставила Ильина наедине с его вопросом.

Викинг и княжна, обнявшись, медленно шли по самой кромке берега в сторону Виктора, и ему не оставалось ничего иного, как подняться из травы. Увидев его, Анна быстро сняла со своего плеча руку Торира. И, наверное, для того, чтобы предотвратить неловкую паузу, сразу затараторила:

– Сейчас со Смядыни возчики вернулись, говорят, там толпа собралась несметная. Помнишь, утром видели ладью, что с низовьев шла – то купцы из Киева были. Они будто бы рассказали, что народ Святополка из темницы выпустил и на великокняжеский стол его призвал.

– А дружина поддержала, – добавил Торир.

Все последние дни, пока Ильин и его спутники поднимались вверх по Западной Двине и Каспле к волоку на Днепр, люди в попутных селениях толковали о киевских событиях. Весть о смерти Владимира Святославича ни для кого не была неожиданностью, ибо слухи о его болезни успели достичь самых глухих углов. Возбуждение в народе вызывалось неясностью из-за наследника Киевского стола.

Всем было известно, что Владимир больше других жаловал одного из младших своих сыновей Бориса. Еще в прошлом году он вызвал его из Ростова, где властвовал двадцатилетний князь, и одновременно бросил в темницу его старшего брата Святополка с молодой женой, дочерью польского князя Болеслава Храброго. Борису же поручил великий князь отправиться походом на печенегов, потревоживших в тысяча четырнадцатом году русские окраины. Поэтому в момент смерти отца наследник оказался далеко в степи.

Согласно рассказу киевских купцов после смерти великого князя верных Владимиру бояр охватила паника. Они несколько дней скрывали происшедшее, но слухи все же просочились в народ, и вскоре высыпавшие на улицу горожане ринулись в Вышгород на княжеское подворье. Выведенный из сырых подвалов Святополк был с ликованием встречен толпой. «Волим под великого князя Святополка!» – самозабвенно вопили тысячи глоток.

– А каково настроение здешних людей? – спросил Ильин. – Что говорят о Святополке?

– Радуются, – односложно ответил Торир.

– Один старик плакал от счастья и все время повторял: боги не оставили нас, боги помогут верным, – добавила Анна.

– Надо бы посмотреть, что там делается, – сказал Виктор, избегая встречаться взглядом с княжной. – Сдается мне, скоро мы станем свидетелями важных событий.

Смоленск находился верстах в двадцати вверх по Днепру от места стоянки Ильина и его спутников Выйдя после волока на эту реку, они не собирались подниматься к городу, а расположились на отдых рядом с Гнездовом, небольшим поселением, на месте которого когда-то существовала одна из главных крепостей на пути из варяг в греки. По мере роста Смоленска она захирела; только огромный могильник, протянувшийся вдоль берега Днепра, не давал угаснуть прежнему сельбищу. Смоляне по старой памяти хоронили в священном сосновом бору почивших родственников, а обитателям Гнездова погребальный ритуал давал средства к существованию – одни изготовляли горшки для праха сожженных, другие рубили срубы, над которыми затем насыпались курганы.

Правда, в последние годы, жаловались гнездовцы, многие стали переходить к христианскому способу захоронения – без трупосожжения и возведения земляных памятников. Слишком бойким был перекресток торговых путей, где расположилось смоленское кладбище – поместному, жальник, – и всякий мимоезжий иерарх церкви почитал своим долгом посетить его, застращать пирующих на курганах родичей покойных.

Если в недавнюю пору тризны справлялись широко, истово – жгли огромные костры, закалывали жертвенных животных, водили хороводы, задавали богатые пиры, ублажая предков, – то теперь поминки справляли куда скромнее. За два дня, проведенных на берегу Днепра рядом с жальником, Ильин не раз замечал группы людей, расположившихся на больших и малых курганах по окраине сосновой рощи. Поведение их заставляло вспомнить степенные обряды поминовения, виденные Виктором в конце XX века.

Решив разузнать смоленские новости, – а может, ему просто хотелось избавить себя от пытки ежеминутного созерцания милующихся Анны и Торира, Ильин отправился по наезженной дороге, проходившей через курганный могильник.

Чем дальше от опушки, тем молчаливее, таинственнее становился бор. Поросшие черничником холмики бесконечной чередой уходили во все стороны. В них покоились останки людей, умерших столетия назад. Сюда уже никто не приходил править тризны; вряд ли теперь кому-нибудь были ведомы самые имена погребенных. Однако то на одном, то на другом кургане Ильин замечал красное яичко или исклеванную птицами краюху хлеба – проезжие и прохожие смоляне «здоровались» с предками.

Только медноствольные сосны, пронизавшие корнями толщу курганов, ведали, кто покоится в сердцевине насыпей. Посаженные сразу после захоронения, они росли, впитывая в собственную плоть прах погребенных.

«Мы мучаемся оттого, что не вечны. Но на самом-то деле плоть человека неуничтожима – она становится землей, травой, деревом… Это же наши предки стоят здесь сплошною стеной, слушают голоса птиц и шаги людей». Ильин даже остановился, пораженный простотой, даже элементарностью этой мысли. «Да, протяни руку, и ты коснешься живой плоти, в которой заключена земная, осязаемая сущность кого-то из твоих пращуров, бессмертная сущность!»

Миновав могильник, Виктор долго еще размышлял о том, что древний человек постигал истину интуитивно, в то время как его потомкам для прорыва к ней приходилось воздвигать лестницу из умозрительных построений. «Да дарует бог философу понять то, что лежит у всех перед глазами». Кто же это сказал, кажется, австрийский мыслитель Витгенштейн… Формула капитуляции рационализма… В самом деле, какая разница, каким образом я и мой далекий предок приходили к одним и тем же выводам – он нюхом, вслепую, а я – при свете неоновой лампы. Приобретя нечто в способности осмысления, человек столько же терял в силе интуиции, но сумма понимания всегда оставалась неизменной. В сущности, прогресс означает лишь накопление информации, но к постижению истины мы не приблизились ни на шаг со времен Сократа или раньше! – с тех пор, как кроманьонец намалевал охрой силуэты быков и людей на стене пещеры. Мы просто научились дробить истину, толочь ее в пыль – и все затем только, чтобы из нейтрино, электронов, атомов, молекул снова лепить целое. Пошли по параболе, думая, что она выведет в иной мир, а оказалось, что кривая замкнулась, мы вернулись к исходной точке, опустошенные, неспособные крупно чувствовать и мыслить, обреченные на бесконечное самокопание»…

Смядынь, извилистая речка, впадавшая в Днепр к западу от Смоленска, образовывала в своем устье тихую заводь. Здесь была оборудована пристань, на которой перегружались товары с судов, пришедших по пути из варяг в греки. Все новости первыми узнавали крючники, таскавшие мешки и бочки. Они были и главными толкователями политических событий для массы простонародья. Ильин и в первое свое посещение обратил внимание на кучки бородатых грузчиков, окруженных почтительно внимающим людом.

И на этот раз несколько плечистых молодцов, одетых в латаные посконные рубахи, с бесформенными сыромятными поршнями на ногах, оживленно обсуждали последние новости, а заглядывавшие им в рот поселяне ловили обрывки умных разговоров, молча отталкивая друг друга, чтобы пробиться поближе к аналитикам. А те важно расчесывали бороды костяными гребнями и говорили о знамениях, случившихся в недавние времена.