Текст книги "Корректор жизни"
Автор книги: Сергей Белкин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Воробьев-то, однако, уничтожать перестали, а вот друг с другом пока не разобрались. Все время одни люди начинают вытеснять "со своих лужаек" других людей, и нет этому конца.
Вороны куда-то теперь подевались, во всяком случае, их осталось очень мало. Зато расплодились горлицы египетские, – раньше их было очень мало.
ЧЩдные, нежные, красивые птицы.
Собор белел сквозь деревья. Кстати сказать, его довольно трудно было фотографировать: он такой белоснежный, что в обычный, даже пасмурный, день, снимая кого-нибудь на его фоне, приходилось давать выдержку не более 1/250 секунды. Иначе получалась передержка.
Под Новый Год на площадке перед Собором, – там, где теперь восстановленная колокольня, – раньше устанавливали огромную ёлку. Ёлку привозили с Карпат. Вокруг работали фотографы с фанерными задниками, раскрашенными традиционными зимними сюжетами с Дедом Морозом, Снегурочкой, санями и лошадками...
"Сание ку зургэлэй..."
После запуска первых спутников на фанерном небе стали обязательно рисовать Спутник, – это пользовалось спросом. Популярными стали многочисленные кафе "Спутник", по радио шла юмористическая передача "Веселый Спутник", а потом были Белка и Стрелка, а потом – Юрий Гагарин! И уже много позже у космонавта Волынского обнаружился родственник в нашем городе – дядя Юзя, работник типографии. По местному радио и телевидению тогда об этом много говорили и показывали, как дядя Юзя звонил своему знаменитому троюродному племяннику: "Алло, это Звездный Городок? – Это дядя Юзя ...".
Владимир Васильевич шел по аллеям парка, и на душе было легко и спокойно. Он любил все, что его окружало, он любил этот город больше всего на свете, ему он отдал все, что мог отдать, и, все равно, получил он от города и от людей намного больше.
Город с мудростью и терпением Просветленного Мастера, живущего уже много сотен лет, оберегал и ласкал, обогревал и охлаждал, прощал и научал мудрости, показывал красоту и уродство, открывал добро и зло, скорбел и сострадал, расцветал и ветшал, он был вместе со своими жителями и в миг зачатия, и при рождении, он проживал с ними все трудности жизни и принимал их в себя после смерти.
Город прощал измены и продолжал питать добротой память и души даже тех, кто его покинул, наполняя их жизнь высоким нравственным чувством и на далекой чужбине, он утешал проклинающих его, пребывая гордо и спокойно в вечности, продолжая источать любовь ко всем, кто жил в нем, кто позабыл его.
* * *
Ответь, разве мало тебе того, что даже сейчас видят твои закрытые глаза? Почему тебе нужно еще и осязание? Зачем твоим губам розовая мочка этого уха? К чему запускать пятерню в эти прекрасные волосы и ощущать в ладони тяжесть запрокинутой головки? Какая сила влечет твои пальцы на упругие ускользающие вершины, что ищут они в потаенных ущельях?
* * *
Владимир Васильевич уже обходил Собор, вспоминая, как когда-то, вроде бы, не так давно, на этом месте располагалось популярное кафе «Холодок», как услыхал:
– Владимир Васильевич!
– О, Валерий Михайлович!
Его окликнул сидевший на садовой скамейке Валерий Михайлович Почапский, доцент Политехнического института.
– Никак, в Храм? – Спросил Валерий Михайлович.
– Да нет, я просто...
– А я, признаться, стал захаживать... Ну, как вы?
– Да, по-прежнему.
– На пенсии? – допытывался Почапский.
– Нет, работаю пока...
– Молодец. Да и выглядите вы, дай-то бог каждому! Как супруга?
– Давно же мы не виделись, Валерий Михайлович. Я уж почти два года, как овдовел.
– Ай-яй-яй, какая цветущая женщина была! Как же так?
– Рак...
– Упокой, Господи душу ея! Мир ее праху!
– А вы-то как?
– Да я на пенсии...
– А дети как?
– Ничего, Слава Богу... Сын со своей семьей в Ленинграде, живут нормально. Он работает коммерческой фирме, программист, зарабатывает хорошо. Правда, науку пришлось бросить, а то был бы уже доктором, – он же в физтехе работал, у академика Захарченко. А дочка здесь... Она же вышла замуж за сына Кройтору, который в ЦК курировал здравоохранение...
– Ну, и как? Они с вами живут?
– Да нет, мы с женой сами живем, а она, скажу вам по секрету...Ведь чуть не половина аптек в городе теперь им принадлежит... Так что, грех жаловаться, – и за границу ездят, и машина у них, и дом – полная чаша. Так что, нечего бога гневить, все нормально... А вы все там же работаете?
– Да, я в той же лаборатории, ну и в Политехе на пол ставки профессора.
– Хватает?
– Мне одному, в общем, конечно, хватает, хотя, если назвать вещи своими именами...
– Ой, и не говорите... Мне моей пенсии не хватит, чтоб заплатить за квартиру! Если б зять не помогал...
– Валерий Михайлович! – к ним приближалась рыжая старуха в красной мини юбке, зеленой с фиолетовыми полосами блузке и желтым тюрбаном на голове.
– О-о-о, Мирра Яковлевна! Присаживайтесь, дорогая!
– Мерси. Я сегодня вас с утра вспоминала, а где же Мурочка?
– А она дома осталась, что-то голова у нее заболела...
– Да, с погодой что-то ужасное! Здесь ужасный климат. Вчера Сильва звонила, у них великолепная погода! В Калифорнии...
– Ну, я пожалуй, пойду, – начал Владимир Васильевич.
– Ой, простите, я вам помешала! Я сейчас ухожу...
– Нет, нет, – решительно прервал ее Смирнов, мне, и правда, пора идти. До свиданья, всех благ.
Владимир Васильевич несколько ускорил шаг: "Еще не хватало эту взбалмошную старуху слушать. Как они мне надоели эти помешанные на загранице! Нет ничего страшнее, чем слушать рассуждения о том, как у нас все плохо, и как у них все хорошо".
Хорошо быть богатым в богатой стране, неплохо быть богатым и в бедной стране, похуже, не так уж и страшно быть бедным в бедной стране, – живешь, как большинство, – похоже, я именно так и прожил жизнь, но что уж точно совсем скверно, – быть бедным в богатой стране!
Дойдя до выхода из парка, Владимир Васильевич уже почти успокоился и, переходя через улицу Фрунзе, поглядел на дом, в котором когда-то жил его друг студенческой поры Вадик, потом на общежитие Политехнического, в котором приходилось дежурить, – была такая форма воспитания студентов, – потом в памяти всплыла картина какой-то вечеринки в этом самом общежитии.
Ясно помнилась, пожалуй, только медицинская грелка из синей резины, в которой кем-то с Украины был привезен буряковый самогон. Пили его из немытых пол-литровых банок, причем на поверхность самогона всплывали какие-то зеленовато-синие шарики... Хозяин утверждал, что это "грелка трошки растворилась, бо вин крепкий, чертяка..."
* * *
Она была сильной, а я -нет.
Она приняла решение, а я лишь пытался сопротивляться.
О, страшные минуты, когда ты, такой сильный, такой любимый, такой уверенный в себе молодой мужчина, не можешь сопротивляться собственному падению, собственной слабости, собственным слезам и унизительной, жалкой мольбе. Тогда она взяла меня слабого, рыдающего слизняка, оседлала, словно Амазонка, взнуздала, как опытный красавец-ковбой укрощает молодую кобылку, она была и женщиной, и мужчиной, а я, по ее мановению становился майским ливнем, тропическим торнадо, нежащейся девушкой и неотразимым мачо, напоследок, она превратила меня в вулкан, извергающийся в безбрежный, благодатный Космос, и ушла, оставив мне многие десятилетия нескончаемых воспоминаний.
* * *
Владимир Васильевич уже подходил к началу Центрального Луча, как на крыльцо Союза кинематографистов вышло несколько человек, среди которых Владимир Васильевич узнал знаменитого кинорежиссера.
"Ну, надо же!" – подумал он, – прожить с этим человеком всю жизнь в одном городе, и лишь теперь, когда мы оба стали стариками, впервые встретить его вот так, запросто..."
Кинорежиссер, он же поэт, лидер национальной кинематографии, всемирно известный и уважаемый Мэтр, конечно, постарел, но, все-таки, был вполне еще похож на собственные изображения, некогда висевшие в фойе кинотеатров.
"Интересно, – продолжил размышления Смирнов, – снимает ли он что-нибудь, теперь... Видимо, нет, – такое впечатление, что республиканская кинематография уже мертва. И это не удивительно, ибо ни какое искусство так не зависит от экономики, как кино".
А ведь были времена... Начиналось все здорово – "Атаман кодр"! "Человек идет за солнцем"! "Ждите нас на рассвете"! "Лэутары"! А потом еще вот этот, из нескольких новелл... Там где на телеге ночью возвращается парень, а к нему девушка подсаживается... Как же он назывался? Там гениально было сделано, – ускоряется цокот копыт, все быстрее вращаются колеса...
И музыка, музыка, музыка...!
Теперь-то все знают одинокого пастуха – Джордже Замфира, все полюбили нежные переливы ная, а мы-то все это знали, слышали и видели давным-давно...
Тем временем, Мэтр со своими друзьями пошел вверх, а Владимир Васильевич со своими мыслями – вниз, к бульвару, что был устроен посередине Центрального Луча.
* * *
Однажды они собрались в кино. Не на что-то определенное, а просто так – пойдем и посмотрим, что там в «Москове»?
Вниз по Пушкина, потом, возле девятой школы налево, потом...
Но, неизвестно почему, они не свернули налево, а пошли прямо. Пошли туда, куда никогда не ходили, туда вообще нет проезжей дороги, туда ведет лишь тропинка. Удивительно, но там, в этом доселе затерянном мире, не просто жили люди, – там стояли большие многоквартирный дома, там оказалась старинная церковь, вокруг которой еще видны были каменные могильные плиты с надписями. Церковь и могилы стояли заброшенными в центре большого пустыря, заросшего высокой травой. Это был странный уголок запустения, уголок не дикой, но одичавшей природы.
Они присели на камни, потому что Володе захотелось покурить, и оказались полностью скрытыми от всего. Полынь их прятала и дурманила головы, а какие-то сверчки, или цикады верещали на той звуковой частоте, которая вызывает в нас чувство умиротворенной таинственности – так бывает летними вечерами в причерноморских степях.
Она, словно древняя воительница эпохи матриархата, овладела побежденным и поверженным врагом, а потом потребовала белого сухого вина.
Недалеко обнаружился продовольственный магазин, в котором оказался не только "Траминер", но и знакомый продавец – парень из параллельного класса, с которым не виделись уже несколько лет.
В кино, конечно, не пошли, а вместо этого пьянствовали в подсобке магазина со всеми его обитателями – продавщицами, грузчиками, кладовщиком, вылавливая руками огурцы из трехлитровой банки.
Уже за полночь, держась друг за друга, выползли обратно на Пушкина и, поймав такси, добрались до своих квартир.
* * *
Впереди возвышался высокий монумент. «Мужественная фигура женщины» на вершине параллелепипеда воздела обе руки к небу, держа в одной из них факел. Памятник был посвящен героям-комсомольцам, погибшим за свободу.
Вообще-то, интересных, во всяком случае, довольно-таки больших по размеру памятников у нас в городе немало. Почти все они несут серьезную политическую нагрузку: герою Гражданской войны Котовскому, Борцам за Советскую власть, Освобождению от немецко-фашистских захватчиков, Сергею Лазо, Антону Онике, Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, Георгию Димитрову, Михаилу Ивановичу Калинину, еще один Карлу Марксу...
Что с этим делать? Как к этому относиться?
Талибы в Афганистане, например, уничтожили, расстреляв из пушек гигантские изваяния Будды, простоявшие полторы тысячи лет, потому, что Будда не их Бог, а демократы в России, посносили памятники "не своих богов" с площадей Москвы, перетащив их на пустырь, который теперь считается экспозицией. Разницу в их поведении просто невозможно не заметить – российские демократы не в пример гуманнее талибов, хоть побудительные мотивы у них сходные.
Думается, что копий ломать не надо, не следует придавать мистически-религиозное значение этим вещам. Хотя именно так поступали первые христианские миссионеры, огнем и мечем борясь с язычеством, сжигая и ломая каменных идолов. Теперь о древней, дохристианской культуре наших же предков приходится судить по чудом сохранившемуся, чуть ли не единственному Збручскому идолу, – а ведь их были тысячи! Были величественные Золотые ворота в Киеве, было множество святилищ в Карпатах...
Оценка тех или иных исторических событий сейчас снова изменилась, ну и ладно. Это означает лишь то, что оценки исторических событий меняются. Возможно, будут меняться и впредь, так что, перетаскивать памятники с места на место? Лучше, по возможности, оставлять все как есть, а уж в соответствии со своими убеждениями комментировать. Например, так: "Вот памятник, который Советская Власть ("коммунисты", "русские", "еврейские большевики", "оккупанты" и т.д. – желаемое использовать) установила в память о так называемом освобождении от фашизма. Это неправда, лично меня (моих друзей, родственников, единомышленников и т.д.) не освободили от фашизма, а лишили возможности создать великое объединение арийских народов". Возможны, разумеется и другие трактовки: "Народ всегда смеялся над этой жалкой попыткой придать высокий смысл оккупации нашего края, недаром этот памятник иначе, как "В гостинице мест нет" и не называли". Ну, и так далее...
Господь рассудит.
Обогнув памятник, Владимир Васильевич двинулся дальше, лишь мельком взглянув на Роддом, в котором родилась чуть не половина всех городских жителей, в котором родился их единственный с Полиной ребенок. Здесь же он и умер, – ему даже имени не успели придумать.
Бульвар катился вниз, позади остались бывший кинотеатр "Москова", даривший в свое время столько прекрасных грез, гостиница "Турист", славная во время оно легкостью нравов заезжих туристических групп, миновали "Оптика", и "Детский мир", кафе "Сэнэтате" и магазин "Кулинария".
Заканчивался бульвар, заканчивался Центральный Луч, заканчивался город, – впереди была река, на противоположной стороне которой на возвышении царила церковь Константина и Елены, а за нею – цирк, а выше всех – Рышкановский холм.
Владимир Васильевич постоял на мосту, наслаждаясь ветром, который вечно несся над рекой, используя, в качестве аэродинамической трубы, глубокую и длинную долину, прорытую речным потоком за миллионы лет. Глаза упокоились на мелкой, насквозь проросшей водорослями воде, на древнейшей Мазаракиевской церкви, а мысль блаженствовала нигде, осознавая лишь близость к началу начал, к точке, откуда и пошел расти Город.
* * *
Знание, касающееся женщин, лишено ценности.
Ценно то знание, добыв которое, ты становишься знающим, познав же, наконец, то, что так влекло тебя в женщине, то, что казалось наиважнейшим и таинственным, ты вскоре вновь охвачен жаждой познания того же самого...
Воистину, знание, добытое с женщиной, лишено ценности!
Оно бесценно.
* * *
Поднявшись вверх до остановки автобусов и троллейбусов, что рядом с улочкой под названием Крутая, каковой она и была, Владимир Васильевич остановился, собираясь дождаться здесь маршрутного такси, идущего на кладбище, – дальше идти пешком не хотелось. Во-первых, еще далеко, а он уже устал, во-вторых, дорога не такая интересная – много транспорта, шума, да и в районе Старой Почты он никогда не жил, а, стало быть, и вспоминать почти что нечего. Разве что единственное в жизни посещение самого удаленного от центра кинотеатра имени Ткаченко...
Владимир Васильевич смотрел вниз, в долину, куда сбегала улочка Крутая, петлявшая мимо старых глинобитных домишек и садиков местных жителей, смотрел на громоздящийся внизу спорткомплекс общества "Молдова", куда он не раз хаживал поплавать в зимнем бассейне, смотрел вдаль, где возвышались новые башни жилых домов, построенных на недавно народившейся улице с гордым названием Набережная, вспоминал бывшую раньше на этих местах паутину земляных улиц, переулков и тропинок, соединявших между собой целый мир старого города, мир одноэтажных домов с огородиками и виноградничками, колодцами и деревянными воротами, собаками, кроликами, дворовыми туалетами, запахами людей, животных, вина, жареной еды, кизякового дыма и валерьянки...
Где-то там некогда жил портной, перешивавший ему из майоровой шинели модное пальто. Портной работал в малюсенькой каморке, служившей одновременно и кухней, сидя скрюченным у грязного оконца, сплошь заставленного пузырьками с лекарствами...
Нет того портного, нет той каморки и той жизни... Когда Владимир Васильевич был Вовкой, все старое казалось ненужным и неправильным, было жалко и портного, и его больную жену, и их бедную жизнь, которую нужно непременно изменить, домишки снести, построить большие многоквартирные дома, одежду шить на фабриках в больших светлых цехах. Он не сомневался, что социализм лучше капитализма, а коммунизм лучше социализма, и что его поколение будет-таки жить при коммунизме...
Владимир Васильевич глядел на свой обожаемый Город, и счастье до телесной дрожи охватывало его: он понимал, что теперь, для новых Вовок и Петек он так же стар и, возможно, жалок, как тот портной, и что они восприняли этот город, таким, каков он есть теперь, полюбили его, в нем расцветет их молодость, любовь, что, придет время, и эти Петьки с Вовками тоже состарятся, и тоже будут ворчать, говоря, что раньше было лучше, что улицы назывались по другому, что люди были другими, отношения были иными, и все повторится вновь и вновь...
Город же вечен, город примет все наши ошибки и будет их снова и снова терпеливо исправлять.
Летали мысли Владимира Васильевича над долиной реки Бык, по обе стороны которой раскинулся Город и он знал, что душа его будет витать здесь же, участвуя в непрерывной хоре тысяч и тысяч других душ, так и не покинувших родной Город.
Владимир Васильевич обернулся и стал разглядывать великолепное здание цирка, возвышавшееся на противоположной стороне дороги.
Дорога была забита машинами, по обе стороны скопилось много людей, – видимо, в цирке закончилось дневное представление.
Вот они, те, кому любить этот город после нас.
К остановке приближалась молодая семья. Наверное, они шли из цирка. Мама, папа и девочка лет пяти в розовеньком платьице.
Девочка держала папу за руку и восторженно щебетала:
– Татикэ, татикэ... Дар ун леу пот сэ мэнынк елефант, сау ну?
– Ну штиу, – задумчиво отвечал молодой папаша.
В одной руке у нее было мороженое, в другой – ниточка, за которую был привязан надувной шарик. "Интересно, – подумал Владимир Васильевич, чем сейчас наполняют шарики, чтоб они могли летать? Не гелием же?"
Ветер, который всегда дует в этом месте, вырвал из ручки девочки шарик и понес его на другую сторону дороги.
Девочка рванулась за ним, пересекая путь подходящему к остановке троллейбусу. В это мгновение из-за троллейбуса выскочил самосвал, и Владимиру Васильевичу стало ясно, что водителю не избежать наезда: справа от него – троллейбус, слева – загруженная до предела встречная полоса.
Водитель самосвала уже начал тормозить, когда Владимир Васильевич бросился наперерез и, падая, успел схватить девочку за ручонку, резко отбросить ее назад, успел оглянуться и рухнул на горячий, покрытый масляными пятнами асфальт.
Падая, Владимир Васильевич заметил, что девочка лежит на спине в безопасной зоне, что троллейбус успел остановиться, что девочкин папа подбегает к ней...
Потом колесо самосвала плотно прижало его грудную клетку к асфальту, переехало через него, разломав кости, и он даже успел удивиться тому, что это не больно, а из под залепленного засохшей грязью переднего моста самосвала удалось увидеть развилку, по которой медленно сворачивал идущий с Рышкановки троллейбус десятого маршрута.
* * *
Декабрь 2001 – январь 2002 г.
МЕМУАРЫ
Светлой памяти
Александра Валентиновича Белоусова
А фост одатэ...
Из мемуарного цикла "Портреты"
Единственный подлинный рай – потерянный.
Х.Л. Борхес
Вы, господа, наверняка, каким-либо образом представляете себе гибель цивилизаций. Возможно, в виде потопов, землетрясений, громов и молний, разверзшейся земли. При этом вам слышатся стоны и крики гибнущих людей, а как итог катаклизма – пустыня, вымершая земля, и только спустя тысячелетия, быть может, снова начинается организованная жизнь ...
Но вовсе не обязательно это бывает именно так: мы с вами, между прочим, непосредственные участники безвозвратной гибели неповторимой и высокоразвитой цивилизации. Ее исчезновение прошло относительно тихо, и главное – никаких выжженных пустынь и лунных ландшафтов. Внешне все осталось почти таким же, как и раньше, даже люди, в основном, остались живы ...
Ан цивилизации-то уж и нет! Жизнь – есть, а прежней-то цивилизации – нету-ти...
И то, что считалось прежде сорняком, почитается как достойный цветок и плод. А и как же не признать лебеду царицей флоры в безводной пустыне?
Гибель цивилизации не обязательно есть смерть – это просто другая форма жизни. В результате усилий, люди способны от одной цивилизации перейти к другой, которую они посчитают более совершенной и назовут это прогрессом. Могут, однако, уничтожив одну цивилизацию, не создать взамен ничего, позволяя ветрам и дождям разрушать храмы, а сорнякам покрывать красивым зеленым ковром некогда оживленные улицы, площади и дворы. При желании, и это можно назвать прогрессом, провозглашая злом любую антропогенную сущность. Можно, однако, поступить и третьим способом, – уничтожив сердцевинную суть одной цивилизации, на ее материальном остове, в тех же стенах, начать новую жизнь: развесить образы новых кумиров и начертать новые заповеди, а несогласных, либо неверных – изгнать, поработить, казнить.
Так Святая София в Константинополе была превращена в мечеть, а древние фрески с ликами православных Святых и Апостолов были вырублены кривыми ятаганами. И уже другой голос, на другом языке призвал новых людей на новую молитву... И – заметьте – тоже во имя любви, добра и счастья...
И как узнать нам, что есть благо, что есть прогресс? И надо ли нам знать об этом?..
* * *
Я приглашаю вас совершить несколько путешествий в утраченный мир, перебирая, как, археолог, всякие осколки и остатки, сохранившиеся в культурном слое моей памяти.
Сегодня я поведу вас в "наш институт".
Если бы можно было бы каким-то образом измерить интеллектуальный потенциал разных организаций и учреждений Кишинева периода, скажем, семидесятых годов, а потом на макете города каждую организацию изобразить в виде параллелепипеда, высота которого будет пропорциональна коэффициенту интеллектуальности, то, несомненно, наш институт возвышался бы над всем городом, как огромный небоскреб. Все остальное выглядело бы как холмистая равнина с отдельными небольшими избушками и столбиками. Не хочу чересчур обидеть другие институты и университет – они, конечно, тоже были бы достаточно заметны, просто наш институт еще и на вершине холма!
"Наш" корпус – это Академическая, 5. Здесь находился Институт прикладной физики АН МССР, Институт математики с Вычислительным центром, Отдел энергетической кибернетики.
Я не пишу историю научных исследований в Молдавии или историю нашего института. Скорее всего, я просто хочу поделиться своими эмоциональными воспоминаниями о том, чего уж нет, и более не будет никогда.
Вначале о самом здании, в котором находился Институт. Это большой четырехэтажный корпус, расположенный параллельно улице Академической, торцом выходящий в сторону Котовского шоссе. Сначала вход в здание был с этого торца, а потом, когда построили двухэтажную пристройку для Вычислительного центра, их соединили, и входить все стали с Академической, через главный вход.
О существовании этого здания и находящихся в нем заведениях я узнал от своего старшего брата, который в конце шестидесятых годов начал работать в лаборатории электроискровой обработки материалов. Ею заведовал Борис Романович Лазаренко. Он же возглавлял и Институт прикладной физики. От своего брата я много слышал об этом Лазаренко, но – самое для меня удивительное – он был упомянут в школьном учебнике физики! Это просто поражало воображение – Ньютон, Ампер, Гальвани, Фарадей, Паскаль – и "супруги Лазаренко, открывшие метод электроискровой обработки материалов".
Борис Романович был, несомненно, личностью столь же яркой, сколь и противоречивой. Талантливый изобретатель, опытный организатор науки, он не был научным эрудитом и не отличался глубиной знаний в фундаментальных областях науки. И, тем не менее, Институт создал он и, как теперь стало ясно, достаточно эффективно им управлял вплоть до своей смерти в 1979 году.
Но пусть о нем напишут те, кто знал его ближе, чем я.
Институт тогда был еще в, так называемом, химкорпусе – соседнем здании, где ныне, но вряд ли присно, пребывает Институт химии.
Когда был построен новый корпус, состоялся переезд. Для всех, кто в этом принимал участие, событие приобрело характер важнейшей реперной точки на шкале времени: до переезда, после переезда.
Но это тоже не мои воспоминания.
Мои воспоминания начинаются с рассказа старшего брата о том, что угол здания нового корпуса декорирован рельефным панно, на котором выдолблен чертеж к теореме Пифагора, математические формулы, а во дворе сделан фонтан в форме ленты Мёбиуса.
Последнее обстоятельство ранило в самое сердце. Мои первые сведения о ленте Мёбиуса были связаны с популярным некогда романом "Экипаж "Меконга". Напомню сюжет: один изобретатель с помощью, скажем так, электрода, изготовленного в форме кольца, или ленты Мёбиуса, создал такое устройство, что любое тело, прошедшее сквозь это кольцо в момент течения через нее тока, становился "проницаемым"! То есть, оставаясь видимым, любой предмет, став "проницаемым", (в том числе и человек!) мог проходить сквозь любые препятствия, не встречая сопротивления среды.
Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" – просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!
Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.
Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары – я все это честно делал, но ничего не понимал – ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.
Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.
На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, – не помню. То есть вообще не помню – даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало – от своего брата, – да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было – только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.
По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института – уже как аспирант. Именно об этом периоде – конце семидесятых – я и буду вспоминать.
* * *
Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, – а там видно будет.
Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны – актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.
Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.
Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды – по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но – и это самое главное – смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.
В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".
