Текст книги "Корректор жизни"

Автор книги: Сергей Белкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Зашел однажды, когда подали ему как нищему, несколько монет, в трактир, чтоб немного перекусить. Дал ему трактирщик лепешек и кувшинчик вина. Выпил Мудрак вина и, слегка захмелев, стал трактирщику мозги вправлять:

– А я тебе, трактирщик, говорю, что только вот этот кувшин, что стоит у меня на столе – существует. Мы можем его потрогать, он материален. А тот кувшин, что стоит у тебя в погребе, – его нет. Он – не существует!

– Как не существует? Что ты с ним сделал, негодяй!

Трактирщик опрометью побежал в погреб, а Мудрак ему вослед:

– Постой, глупец... Я и знать ничего не знаю про твои кувшины в погребе...

Но жена-то трактирщика тем временем подала второй кувшин другим гостям. Поэтому трактирщик вернулся разгневанный и с дубиной в руках:

– Ах ты вор! А ну, плати и за тот кувшин!

– Да я и не знал...

Но не успел Мудрак ничего объяснить: вытолкал его трактирщик, да еще и поколотил его дубиной.

Обиделся Мудрак и пошел жаловаться.

Пришел к квартальному, стал ему рассказывать, как дело было. Как только дошел до места, где он говорит, что "кувшин, который в погребе – не существует", квартальный насторожился и стал уточнять: откуда, мол, тебе было известно, что того кувшина уже нет? Мудрак начал горячиться, стал ему объяснять, что это всего лишь абстракция, идея, образ...

Не удалось Мудраку дойти до конца: вытолкал его квартальный взашей, и пригрозил холодным карцером. Пошел Мудрак жаловаться дальше, да так и дошел до самого Губернатора.

Да, чуть не забыл: дело-то было в Цэбэле! То есть Губернатором здесь был его старый знакомый – Тупак! Тупак, конечно, узнал своего друга, но попросил рассказать о причине, которая привела Мудрака к Губернатору. Мудрак рассказал, а Тупак ему и говорит:

– Вот видишь, дорогой Мудрак, – а ты не верил в могущество Божье! Смотри теперь, к чему меня привела моя простота, и к чему привело тебя твое умничанье.

Ничего не сказал Мудрак, только сделался мрачнее осенней тучи. Пожалел его Тупак и оставил жить у себя в доме со словами:

– Как видишь, я достиг и богатства, и власти, и положения. А вот тебе стать таким же простым, как я, пока не удалось. Видать, стать простым не так-то просто.

Пожил Мудрак некоторое время во дворце Тупака, но не становился он от этого ни добрее, ни счастливее. Он продолжал доказывать Тупаку, что Императора не существует.

– Но я сам его видел, и не один раз, – говорил Тупак.

– А ты уверен, что это был Император? А знал ли ты его отца и деда? Ты убежден, что они были Императорами? А если и были, что они были Императорами по праву?

– Да какое это имеет значение? Допустим, что по твоему мнению он не Император. Но по моему мнению он – Император, поскольку он назначил меня Губернатором и никто против этого не возражает, – сопротивлялся Тупак.

– Вот-вот! В том-то и дело, что никто не возражает! Кругом одни глупцы и невежды, не понимающие, что есть Истина! – и Мудрак уходил раздраженный.

Огорчался Тупак за своего друга, но ничего сделать было нельзя.

Однажды Мудрак исчез. Люди говорили, что его, скорее всего, похитили разбойники. Видели его последний раз на базаре, где он спорил с заезжими купцами, потом видели, как он ушел с незнакомцами куда-то по дороге, ведущей в степь, и больше его никто не видел. Посылал Тупак на поиски лучших следопытов, но ничего найти не удалось. Горевал об этом Тупак очень сильно.

Но время пришло и закончилось губернаторство Тупака. Предложил ему император остаться еще на один срок, но отказался Тупак. Предложил тогда ему Император награду, но и от награды отказался Тупак. Попросил тогда Император, чтоб отдал Тупак своих сыновей на службу к Императору. Посоветовался Тупак с женой и согласился.

– А что же ты теперь собираешься делать? – спросил Император.

– Если ты разрешишь мне, о Император, я хотел бы вернуться в свой город и снова быть сапожником на базаре, – ответил Тупак.

– Ты воистину мудрый человек, – сказал Император и обнял Тупака на прощанье.

Пошел Тупак в свой родной Город пешком, отказался он даже от лошади.

Много дней пути пришлось ему шагать, шел он степью, шел холмами, шел лесом... В лесу его поймала шайка разбойников и привела к своему главарю в пещеру.

Увидел главарь Тупака и сказал:

– Я знаю этого человека. Это Тупак, справедливый и честный человек. Он спас жизнь моему брату, когда того хотели по неправедному доносу казнить. Я отпускаю тебя, иди с миром и проси, что хочешь.

– Спасибо тебе, разбойник, – ответил Тупак, – но мне ничего не нужно.

– Тогда поужинай со мной, – сказал разбойник.

– Спасибо за приглашение, – ответил Тупак, – с удовольствием поем горяченького.

Когда стали ужинать, Тупак заметил, что жалкий раб, закованный в колодки, которому поручили вращать вертел с барашком и дуть на угли, не кто иной, как Мудрак! Заплакал Тупак и сказал:

– О, разбойник, отпусти со мной этого несчастного... Это мой брат Мудрак. А если не можешь отпустить просто так, оставь у себя меня, а его отпусти. Он так страдал всю свою жизнь, пусть хоть напоследок поживет спокойно, а я прожил жизнь спокойную и счастливую. Да, честно говоря, мне и не трудно будет служить твоим рабом.

– Удивительно, – сказал разбойник, до чего же бывают братья не похожи друг на друга. Я отпускаю вас обоих. Снимите с него колодки и накормите вместе с нами.

А Мудрак ничего не говорил, только молча покачивался, сидя на корточках, и почти ничего не ел. Утром они отправились в путь и вскоре пришли в свой родной город.

* * *

Сел Тупак на свое место у восточных ворот базара и снова весело застучал его молоток, а горожане радовались, как дети: есть теперь, с кем посоветоваться!

А рядом с ним сидел Мудрак и с тихой улыбкой помогал своему другу.

– И это надо ж, как твой ум тебя измучил! – жалея Мудрака говорил Тупак, – Я давно понял, что в уме немного пользы, больше вреда. Все-то ум заставляет сравнивать, выбирать: это хорошо, а это мне не по нраву, тот хороший, этот плохой... А я думаю, что Господь всегда все устраивает самым наилучшим образом. И у каждой вещи есть свое место, свой смысл и своя жизнь. Твой ум тебя все время уводит куда-то, ты из-за него где-то все время блуждаешь. А ты просто будь здесь. Рядом со мной, например. Вот, например, берем гвоздь, приставляем его к нужному месту, и – бац! – он на своем месте. Теперь берем следующий... Сердце радуется, а ум и вовсе не нужен. Сейчас ему нечего делать, пусть отдыхает. Не мучайся своими проблемами: есть царь, или нет царя... А хоть бы и нет царя, так что? Можешь считать, что и меня нет, и базара этого нет, – это не важно! Считай, что это все просто сон. Раз тебе так нравится – ну и пусть. Мне это совсем не обидно. Ты только одно помни, раз ты видишь этот сон, значит, ты сам-то точно есть! А раз ты сам существуешь, – живи и радуйся и плюнь на все остальное. Ты – есть! Значит, господь тебя зачем-нибудь создал! Так и поручи ему обо всем остальном позаботиться самостоятельно. Уверяю тебя, он справится наилучшим образом. А думать ты перестань. Если все время думать, ни до чего хорошего не додумаешься. Начни, например думать: здоров ли я? А? Хорошенькая мысль? Ничего хорошего, потому что ум никогда не скажет тебе здоров ли ты, покуда не узнает болезнь! Ему же надо с чем-то сравнивать? Так мысль о здоровье приведет тебя к болезни. Так что не надо думать о здоровье – живи себе просто, и все...

– Но как же без ума могут работать художники, писатели? Ведь им сначала все надо придумать, представить себе несуществующее, а лишь потом его отобразить.

– О-вей! Я разве говорил, что ум совсем никогда не нужен? Я такого не говорил. Иногда он бывает нужен, только не надо давать ему власть над собой. Конечно, ты столько видел, весь мир повидал... Тебе, быть может, и стоит стать писателем. Ты только сначала отдохни, успокойся, научись видеть свет, когда светло. Перестань искать ночь, чтобы только умом и понять: то был свет. Не надо никуда ходить: вот он свет, и все! И вот когда ты увидишь свет, как свет, а не как отсутствие ночи, тогда сможешь без опасений дать своему уму сладость воспоминаний и фантазий.

Так они мирно болтали. Заодно оказалось, что из Мудрака вышел-таки превосходный сапожник – такого в Городе ни до него, ни после не бывало! А однажды вечером, когда они сидели на лавочке возле дома, Тупак обратил взор Мудрака на вечернее небо:

– Ты видишь свет? Ты – видишь?

Слезы радости полились из глаз Мудрака и он стал танцевать возле порога, приговаривая:

– Велик свет, что показал мне брат мой, велик и вечен этот свет...

* * *

23 – 26 февраля; 15 июля 2001 г.

СВЕТ, ЗВУК, ЗАПАХ...

Г

ород не быстро и не медленно, а как раз с такой скоростью, с какой это следовало делать, отворачивался от Солнца вместе с тем участком Земли, на котором ему было предназначено возлежать, и вползал в темную, теневую фазу своего существования.

Приближалась ночь...

Неужели это был я?

Ночной, гулкий подъезд. Дыхание, запах волос, утомительный поцелуй... Руки, сражающиеся с руками и одеждой... Как узнать, чего она хочет на самом деле?

"You are so beautiful..."

* * *

Профессор Смирнов рассчитывал завершить задуманное не позднее конца ноября. До этого предстояло закончить сортировку всего архива, уничтожить то, что подлежало, по его мнению, уничтожению, подготовить две посылки из того, что следовало отправить сестрам покойной жены, закончить опись библиотеки и передать ее в дар Академии наук. Самое главное – предстояло завершить первую стадию начатых исследований, изготовить три копии отчета, одну отправить в библиотеку Конгресса в США, вторую – профессору Верховскому в Киев, а третью передать в свою Академию.

Впереди, по плану, было еще месяца четыре. Профессор с удивлением отмечал, что, после того, как он принял решение, жизнь стала легкой, насыщенной, радостной, времени стало не хватать, дни, а, зачастую, и ночи были заполнены работой, голова и сердце – воспоминаниями. Он ясно осознавал, что эксперимент может закончиться трагически, но относился к такой возможности, пожалуй, что и с радостью. Прощание со всем сущим вовсе не казалось чем-то страшным, чего следует избегать, – напротив, смерть представлялась ему началом новой жизни, в которой будет все то хорошее, что уже было, но будет и еще что-то новое, манящее.

* * *

Чем только он ни занимался в своей пестрой жизни! Даже воровать приходилось, когда после войны он два года жил сиротой: отец погиб на фронте, а мать тоже была на фронте, и он всю войну оставался у дедушки с бабушкой в деревне. Хорошо было в деревне: Волга большая, арбузы сладкие, бабушка добрая... Но дедушка, а вслед за ним и бабушка умерли, Вовку Смирнова отдали в детдом, детдом перевели в Киров... Там он и начал воровать. Сначала его к этому приобщили старшие: «Давай, Вовик, тебе ничего не будет, ты маленький!» А потом он вместе с ними убежал в Москву. Сначала в Горький, а потом – в Москву.

Потом-то мать его, все-таки, нашла. Слава Богу!

Потом он медленно – не так, как другие, – взрослел.

* * *

«Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля...»

Четвертый раз Борис, наблюдая сквозь дырочку в фанерной перегородке за танцующими в зале, не давал песенке окончиться, и быстро переставлял иглу проигрывателя в начало: по договоренности с Володей он давал ему сполна насладиться медленным танцем. Вовка, наконец, осмелился ее пригласить, и она согласилась. Сидевший в радиорубке Борис знал, как помочь другу: танец будет длиться, пока они сами не перестанут танцевать.

Володя сразу хотел обнять ее за талию обеими руками, но она решительно взяла его левую ладонь в свою правую руку, и отвела на положенное расстояние. Время от времени он пытался утвердить свои ладони на плавном изгибе талия-бедро и, на четвертом кряду исполнении "Голубых канареек" это ему удалось: она положила, наконец, обе руки ему на плечи позволила приблизиться так, что ...

Он щекой коснулся ее виска, носом, затем губами прикоснулся к уху, – но нет! – она снова отстранилась, однако, уже не резко, и танец продолжился:

"Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля..."

* * *

Владимир Васильевич Смирнов, доктор технических наук, профессор, главный научный сотрудник Лаборатории применения электричества в биотехнологиях Республиканской Академии наук, свернул с Садовой и медленно побрел вниз по Пушкина.

Все улицы, все дворы и все дома в округе были ему знакомы до мельчайших подробностей. Школа, в которой Смирнов учился, все еще стояла на своем месте рядом со старым кладбищем, сельхозинститут, который он окончил, пребывал на этой же улице, только в другом ее конце, университет, в котором училась его покойная жена, был просто рядом.

Консерватория, в которой училась та, про которую он никогда никому не рассказывал, была как раз посередине.

Из окон углового одноэтажного дома доносился запах жареной картошки и плохая музыка, которую обычно теперь передают по радио.

Сегодня он собрался в дальний путь – на кладбище. Можно было проехать на троллейбусе, потом пересесть на маршрутку, но он хотел пройти, если не все расстояние, то, дойти пешком хотя бы до цирка. На это у него уйдет часа, пожалуй, два, – но ведь он, во-первых, никуда и не спешит, а во-вторых, теперь для него многие обыденные вещи наполнились особым, ритуальным смыслом. Каждый шаг мог быть прощальным, каждое воспоминание – последним.

Много десятилетий ходил он по этим улицам, зимой и летом, весной и осенью, ночью и утром, вечером и днем шагая мимо одних и тех же столетних домов, заглядывая в окна, знакомые с детства.

Вот красивый серый дом с венецианскими окнами и начертанной, видимо, дегтем, надписью "Проверено, мин нет. Л-т Болтромюк". Прошло более полувека с тех пор, как этот лейтенант осматривал уцелевшие дома, а надпись все еще различима. Когда-то к ней относились с уважением, как символу мужества, героизма, добра. Потом стали указывать, как на свидетельство насилия и зла. Надо, наверное, уточнять, кто и когда высказывал свое отношения к разным историческим событиям, у кого оно изменялось, у кого оставалось неизменным, да не хочется – и так все ясно.

У этого дома, который в пору своей юности придумал живший неподалеку, а впоследствии великий, всемирно известный архитектор, странные балкончики: на них нет выхода изнутри, а только окна, да и расположены балконы низковато, – можно забраться прямо с тротуара. Сейчас, конечно, он вряд ли стал бы это сделать. Нет, физически он еще вовсе не дряхл: десять отжиманий от пола ежедневно, утренние пробежки, дыхательные упражнения йогов, скудное вегетарианское питание, – все это, разумеется, давало свои положительные плоды. Просто это неприлично – залезать на чужие балконы. Во всяком случае, в возрасте "за шестьдесят". А вот раньше...

* * *

Вдруг, сквозь обычный, ровный шум городских улиц прорезался гудок паровоза. А, может, тепловоза.

Боже мой! Ведь раньше его было слышно часто...

Особенно вечером, когда уже лег спать, но еще не уснул, когда самые прекрасные фантазии и мечты посещают сотни юных головок, в это таинственное время соединения разных миров и времен, из мира реального обязательно долетали гудок паровоза и стук колес: та-дым – та-дам, та-дым – та-дам, та-дым – та-дам...

Поезд едет далеко-далеко от нашей самой верхней, самой далекой от путей улице, и все равно его слышно, стук колес плывет поверх заборов, поверх домов, поверх деревьев, делает мир еще уютнее, родной дом еще приветливее, и фантазии комфортно располагаются в этом реальном мире, образуя нечто прекрасное, что мы иногда называем сновидениями.

* * *

Мать привезла его в этот южный город после войны, куда ее новый муж – майор Советской Армии – был направлен. Здесь, в бывшей коммунальной квартирке без удобств, в одноэтажном домишке на улице Садовой, Владимир Васильевич и прожил всю свою жизнь. Квартирку потом превратили в отдельную, пристроив кухню и сделав отдельный вход. Майор, так и не ставший Володе близким, вскоре умер. Лет через десять умерла мать, и отнесли ее отсюда за два квартала на старое городское кладбище, туда, где под цементным обелиском с красной звездой покоился майор. В эту же квартирку с вечно холодным полом и сырыми стенами молодой преподаватель Политехнического института В.В. Смирнов привел жену, прожил с ней всю жизнь, отсюда проводил ее уже на новое городское кладбище, здесь же доживал в одиночестве второй год своего вдовства.

* * *

Владимиру Васильевичу легко шагалось вниз по улице. На другой стороне – корпуса Университета, где училась, а потом работала его покойная жена. Вон там – окна кафедры, на которой прошла вся ее жизнь.

Полина Васильевна была химиком, кандидатом наук, доцентом. Вспомнились их кафедральные застолья, на которых Владимиру Васильевичу приходилось иногда бывать: питье спирта из химической посуды, домашние закуски, приносимые вскладчину, самодеятельные оды и поэмы, сочиняемые доцентом Т. Вспомнилось, как однажды доцент Т, назначенный дежурным по корпусу то ли на Первое мая, то ли на седьмое ноября, остроумно вышел из щекотливого положения.

Дело в том, что в здании шел ремонт, поэтому окна были забрызганы известкой. Это заметил из окна своей машины проехавший мимо всемогущий Первый Секретарь Партии. Он немедленно позвонил ректору и потребовал устранить безобразие: "Чтоб через час, когда я буду ехать обратно, окна были вымыты!" Ректор позвонил дежурному – доценту Т – и сказал: "Делай что хочешь, но окна должны быть вымыты! Через пол часа сам приеду и проверю!" Вымыть два десятка огромных окон было невозможно даже за целый день, но остроумный доцент Т нашел единственно верное решение: взяв в руки швабру, он в течение пятнадцати минут выбил все стекла! Приехавший ректор, увидев черные проемы окон, восхитился: "Как же ты их так быстро и хорошо вымыл?" Доцент Т рассказал, ректор схватился за голову: "А вдруг он заметит?" "Но вы же не заметили", – ответил доцент.

Первого Секретаря ректор сам поджидал на тротуаре. Секретарь проехал, не останавливаясь, но рукой помахал и даже показал большой палец, что означало одобрение, близкое к правительственной награде.

Стекла потом вставили, но средства на это нашли не сразу.

* * *

Они долго прощались в подъезде, потом она оттолкнула его и сказала: «Ну все, уходи, я больше не могу». Она поднялась к себе на второй этаж, а он вышел во двор и, прислонясь к толстому тополю, смотрел на ее окна.

Вот загорелся свет в коридоре, – через окно кухни это было видно. Вот она прошла к себе в комнату, открыла балконную дверь и он чуть не рванулся навстречу, но, поняв, что она его не видит, почему-то продолжил прятаться в тени.

Ночь была жаркой, дверь оставалась открытой. Он увидел, как она стала раздеваться: стянула через голову платье и, оставшись в одних трусиках, вышла из поля зрения...

Сердце грохотало как пожарный набат!

Потом вернулась, подошла к открытой двери и остановилась, обнаженная, глядя в ночь. Глаза вбирали ее всю, целиком, впиваясь в каждую точечку запретных зон ее прекрасного, недоступного, желанного тела.

Когда она ушла, оставив дверь открытой, он подкрался к дому, ухватился за газовую трубу, забрался на козырек над входом в подъезд, с него перешагнул на балкон и, отодвинув штору, заглянул в комнату.

* * *

На втором, кажется, курсе он один из первых стал носить «барселонку». Это такой шнурок, продеваемый через специальную пряжечку, и надеваемый вместо галстука. Да, он старался быть модным, хотел нравиться девушкам. Ради этого даже белую нейлоновую рубашку ему удалось достать. Мать выдавала ему ее как священную реликвию. До сих пор его сердце сжималось при воспоминании о первомайской демонстрации, которая была вскоре после полета Гагарина. Он тогда надел рубашку первый раз, все это заметили, и он был горд, держался куда увереннее, чем обычно. Но когда пили «из горла» розовое вино, струйка скользнула по подбородку и испачкала белоснежный, твердый воротник. Это было так ужасно, что, несмотря на то, что пятно тут же удалось полностью смыть, подставив воротник под струю из водоразборной колонки, чувство страха поселилось в нем навсегда. Мать об этом так и не узнала, а страх все равно остался.

А, вот еще была тогда проблема – остроносые туфли! На танцах парню в остроносых туфлях, безразмерных носках, нейлоновой рубашке, сквозь которую просвечивается шелковая майка, да еще с темно-бордовой барселонкой на шее, продетой в эмалированную бляху, ни одна не могла бы отказать. А танцевальная площадка была у озера. Теперь и следов ее нет. Интересно, тот толстый милиционер, похожий на бравого солдата Швейка, жив еще? Вряд ли... Хотя, прошло всего-то сорок с небольшим, и, если ему тогда было лет, наверное, тридцать – тридцать пять... Впрочем, это нам он казался дядькой, а мог-то быть еще моложе, так что, может он и жив.

* * *

Лучи Солнца отражались от поверхности Озера, как от плоского зеркала, рассеиваясь, отражались от холмов и деревьев, от домов и от людей, и улетали в Космос со скоростью 300 000 километров в секунду...

Лучи, отразившиеся в тот вечер от Земли и всего, что было на ее поверхности, и несущие в вечный беспредельный простор изображение всех событий, от которых им суждено было отразиться, находятся сейчас на расстоянии 14 000 000 000 000 000 метров. Можно это расстояние записать и короче: 1,4*10^16 м, или, например, 14 Пм (петаметров), или 350 световых лет.

Летят, летят фотоны,

Беззвучною гурьбой.

Несут, несут фотоны,

Видения с собой.

Где это? Далеко, конечно, но, скажем, на ближайшей к нам ?-Центавра этот сюжет уже давно просмотрели, все в прошлом и для Сириуса из Большого Пса, и для Альтаира, а вот зрителям, близким к ?-Центавра, или Антаресу, еще только предстоит насладиться зрелищем...

Если, конечно, они станут смотреть в нужный момент в нужную сторону.

* * *

– Ну вот, все так просто, – сказала она.

– Мне пора, – ответил он и стыдливо стал одеваться.

А он шел сквозь душную предгрозовую ночь, а парни в Зеленом театре на холме заходились от тоски: "Александры-ы-ына, шукаю я тябя..."

Страх-радость, радость-страх, левой-правой, тук-тук, тик-так...

* * *

Переходя бывшую улицу имени хирурга Пирогова, Владимир Васильевич часто вспоминал жившего здесь Герасима Маркеловича Розума. Герасим Маркелович был когда-то его научным руководителем, заведовал кафедрой. Он был из поколения советской молодежи двадцатых годов, откликавшейся на все призывы партии. Родом он был с Донбасса, работал и на шахтах, и на заводах, потом окончил рабфак, попал на Днепрогэс, стал инженером-энергетиком и еще до войны защитил кандидатскую диссертацию и начал преподавать в институте. Потом была война, Маркелыч воевал, даже в партизанском отряде у Ковпака побывал. После войны партия направила его сюда, на земли, в освобождении которых он участвовал. Надо было запускать электростанции.

В институты, которые после войны здесь открыла Советская власть, заманивали всех, у кого было высшее образование. Доходило до смешного. Маркелыч рассказывал, как однажды сотрудница их кафедры прибегает утром на работу и, запыхавшись, говорит: "Только что у "Патрии" видела мужчину с университетским значком на лацкане пиджака. С трудом его уговорила дать адрес. Вот". Потом этого мужчину уговаривал сам ректор, – некому было читать теоретическую механику, а мужчина, как выяснилось, до войны окончил физико-меатематический факультет в Казани, только что демобилизовался, а у нас в городе вообще был проездом, в гостях у брата. Уговорили, даже кафедрой он некоторое время заведовал.

Вот так начиналось высшее образование в республике... А Маркелыч был мужик самобытный и талантливый. Ему, быть может, не хватало интеллигентности, общей культуры, зато он был энергичен и всякое дело доводил до конца. Все энергетики обязаны ему многим.

Взглянув на красивый румынский особняк, в котором когда-то жил Маркелыч, потом доживала его вдова, а сейчас расположилось какое-то учреждение, Владимир Васильевич продолжил свой путь.

* * *

– Света, скажи, Марчел – это красивое имя?

– В каком смысле? Я не понимаю...

– Ну, вообще... Оно считается каким?

– Что значит "считается"? Тебе лично нравится?

– Ну, ты не понимаешь... Вообще, я спрашиваю... Причем тут я?

– Я не знаю, что ты хочешь... Отстань и не морочь голову. Скажи лучше прямо: о каком Марчеле идет речь?

– Да ни о каком! Ты ничего не поняла!! Я же говорю, что я вообще спрашиваю! Все! Ничего у тебя не буду спрашивать...

– Ну и не надо, да только мне кажется, что я знаю о каком Марчеле ты выпытываешь!

– Дура! Ничего ты не знаешь!!

– Сам дурак!

* * *

Марцелл, Марцеллий, Марчел...

Марселина, Марцелина...

Март...

Стоял март.

Нет, не так. Он делал, что угодно, только не стоял: выл, метался, обрушивал снегопады, морозил, отогревал, снова морозил...

"Пришел марток, надевай двое порток"

По индивидуальным ощущениям, это самый холодный месяц. Вроде уже весна близехонько, да и февраль был теплый, солнечный, бесснежный, а тут – на тебе!

Евдоха!

А ведь тогда и на лыжах ходили. С холмов вокруг Озера катались вовсю. Однажды даже лыжу сломал, причем так и не смог найти обломок! Искали всем миром, казалось – вот, именно здесь, только что он отломился, и я упал! Так и не нашли, даже по весне специально приходил, – не появится ли кусок лыжи из-под снега.

И на коньках катались. Лед на озере был такой, что по нему ездил уборочный грузовик и расчищал снег. Один парень за него зацепился, чтоб прокатиться, но, когда грузовик поехал задним ходом, не успел отцепиться и его задавило насмерть. Кровь впиталась в лед. Так до самой весны пятно и оставалось.

Сейчас глобальное потепление лишило нас зимы и традиционный эпитет "солнечная республика" получил окончательное подтверждение. Зимы мягкие, бесснежные. Европейские.

"Мы европейская нация!"

"Мы единственный в мире разделенный этнос!"

"Моя земля похожа на лысый череп заключенного!"

Аплодисменты!!!

И кто бы говорил...

Кум те кямэ, пуй де дак?

* * *

Эти ступеньки ведут в сапожную мастерскую. Сколько себя помню, – всегда здесь была сапожная мастерская. Кстати, почему-то у нас в городе все сапожники – евреи. Во всяком случае, раньше было именно так. И токари на заводах. Сейчас почти все уехали. Говорят, что сапожники уехали в Германию. Там такие льготы для согласных этим заниматься! Дают им помещение без платы за аренду, льготы по налогам, кредиты... Вот и уехали. И, между прочим, если разобраться, они и в этом случае тоже уезжают на историческую родину своих – пусть не самых дальних – предков: ведь наши евреи, это те самые евреи-ашкенази, которые пришли сюда из Европы. Вот в Европу они и возвращаются.

Но главная проблема, над которой размышлял профессор Смирнов, вовсе не та, над которой многие в мире еще только трудились: вызывать регенерацию клеток, воздействуя точно рассчитанными электрическими импульсами, он уже умел! А вот что делать с отмирающим шлаком – действительно проблема. Если мне это удастся, – можно будет сказать, что старость отодвинута. Если мое предположение о том, что недавно установленные резонансные частоты выявляют именно те генетические механизмы клетки, которые и обеспечивают интенсификацию самоочищения – дело в шляпе!

Дело в том, что профессор Смирнов решил попробовать действие специфических полей на самом себе. Сначала на тыльной поверхности ладони, где не только начала уже морщиться, становясь старческой, кожа, но еще и пигментное пятно образовалось. По идее, должна начаться локальная контролируемая регенерация клеток.

Жаль, что Петр Христофорович не дожил. А ведь главное придумал он. Владимир Васильевич подключился сначала просто как инженер, как технарь, а основные идеи, связанные с возможностью регенерации клеток под воздействием сверхкоротких импульсов резонансных электромагнитных полей была высказана и обоснована им. Но слишком много времени ушло на решение таких простых, как казалось в начале, вопросов. Сколько всего пришлось исследовать, разработать заново, пока они научились генерировать поля с заданными характеристиками, определять резонансные частоты для клеток различного вида.

Эксперимент, который он планирует начать месяца через два-три, предполагает такие напряженности полей, что на этом все может и кончиться.

Не самый плохой конец, между прочим.

* * *

Вот библиотека, а на противоположном углу – водолечебница Тумаркина. Она и сейчас еще выглядит вполне респектабельно. Сто лет назад это был, конечно, роскошный модерн. Теперь можно было говорить лишь о степени сохранности, или о масштабах разрушения – кому как нравится.

На другом углу когда-то давно торговал водой Хуна. Да, так его звали – ХЩна. Нет, не китаец. И не кореец. Да откуда у нас японцы? Еврей он был. Торговал газированной водой с сиропом. Помните эти тележки со стеклянными колбами, в которые заливали сироп? До денежной реформы вода без сиропа стоила 10 копеек, с сиропом стоила 25 или 30 копеек – смотря какой сироп. После реформы 61 года вода без сиропа – ее называли "чистая" – стоила одну копейку, а с сиропом – 3 копейки: на грошик вздорожала вода с абрикосовым сиропом. Хочешь послаще, – проси "с двойным сиропом".

Сироп наливали "на глазок", открывая крантик внизу колбы. Можно налить побольше, можно поменьше – хорошие деньги на этом делались. В конце дня Хуна делил выручку на три кучки: государству, завмагу и себе.

А вы, что, уже тоже узнали слова "рыночная экономика"?

Этот дом построили в шестидесятые. Считалось, что для большого начальства. Так оно и было, но сейчас он выглядит вполне заурядным. А вот и книжный магазин, в котором прошли одни из лучших минут профессора Смирнова, ибо этот магазин торговал научно-технической литературой, теперь этот магазин книгами вовсе не торгует. Его площади поделили на десятки лавочек, в которых продается всякая всячина: одежда, бижутерия, канцтовары, хозтовары, культтовары и т.д., если пользоваться старой номенклатурой товарных групп. Возможно, книгами там тоже кто-то торгует, но Владимир Васильевич туда давно перестал заходить. Во-первых, денег на книги у него давно нет, во-вторых, интересующих его книг тоже давно нет в продаже. Где-то они издаются, даже информация об этом иногда доходит, но сами книги – никогда.

Обществу, на построение которого, видимо, нацелена современная политика, ни наука, ни культура не нужны! Уготованная народу участь – заботиться лишь о дарах природы и их своевременной переработке на оборудовании, завезенном новыми хозяевами.

Расплата – натурой.

Зачем овцеводу физика? Зачем виноградарю сопромат? Зачем полеводу математика? Зачем трактористу философия? Зачем перекупщику теоретические основы электротехники? Пусть выращивают и обрабатывают. А в свободное от трудов время им всем дозволено будет посмотреть мексиканские сериалы по телевизору, сделанному в Малайзии, а не на Боюканах, потом еще потанцевать можно, попив вина, а, лучше, пива, потому что за пиво надо будет заплатить новому хозяину, который всю прибыль вывезет в свою благополучную страну, а вино-то свое, местное. Настоящих денег на нем не заработать.