Текст книги "За чертой"

Автор книги: Сергей Рафальский

 
Привычный мир в предутреннем покое
еще как был и вот уже не наш.
В чай наспех влили молоко парное,
сложили в бричку пыльник и багаж.
Пока у зорь на розовой ладони
дневного солнца спит слепой щенок,
– по холодку бегут резвее кони,
и легче пыль немереных дорог…
Часам к двенадцати – жары глухая одурь…
Разбит бивуак спасительный в лесу,
и карий конь – неисправимый лодырь —
из первых тянется и к сену, и к овсу.
Из сумки старенькой извлечены маняще —
в тени под деревом, где ходит холодок —
пшеничный хлеб, цыпленок с манной кашей,
крутых яиц резиновый белок…
Воркует горлинка – то ласково, то строго,
пчела гудит к неведомым леткам,
и лань проносится через дорогу,
как птица, перепархивая по кустам.
И кажется, что в гуле сосен слышишь,
благоговением предчувствий осиян,
как лаврский колокол скликает волынян
к горе Почаевской, что святостью всех выше…
…Пройдут года… Как на иной планете
в стране изгнания узнаешь кое-как,
что та гора еще, как раньше, светит —
в угрозе гроз негаснущий маяк.
Стой, Нерушимая! Сияй и нам, и прочим,
Пречистой Девы простирая омофор,
на села белые во тьме чужацкой ночи,
на занесенный над Тобой топор!
 

Жертвам революции

 
Когда глухим – совиным —
сибирским рассветным часом,
воняя бензином
и горелым мясом,
потухал костер Самодержца,
Князя, Царя, Императора,
Протектора и Куратора,
и прочая, и прочая, и прочая —
не остановилось народное сердце,
не опустились в муке
мужицкие руки,
разные дела ворочая,
не плакали дети,
и старики не молились,
и на всем белом свете
никому не приснилось —
как вышел из мглы рассветной,
тенью столетья меряя,
спешенный Всадник Медный,
мрачней, чем ночная гроза,
и на гибель своей Империи
злые уставил глаза…
А над костром вонючим,
оттуда,
где роняя холодные слезы,
сбившись кучей,
перепуганные березы
ждали чуда —
смотрели на Исполина,
пронзая смрадные туманы,
ненавидящие очи сына:
– «Вот тебе, изверг пьяный!»
…И собираясь по разным странам,
равнинам, горам, оврагам,
крепом затянув барабаны,
медленным – траурным – шагом,
с громкими, как трубы, именами,
проходили полки за полками,
и бравые знаменщики неуклонно
бросали в костер знамена
двухсотлетней страды ратной:
– «Вот тебе – Вождь нещадный!» —
И за ними, как тьма,
без конца и без края,
будто двинулась Земля сама —
искалеченные,
изувеченные,
выжженным клеймом отмеченные,
с колодками и кандалами,
исполосованные батогами,
стеная, взывая, проклиная,
выжимая из лохмотьев невскую воду,
в копоти построенных заводов,
в копоти сгоревших скитов —
будто прорвали дыру в народе —
хлынули толпы мужиков:
– «Вот тебе, Антихрист, Оборотень!
вот тебе расчет
за народ!» —
И во мгле предрассветных потемок
над остатком костра и тел
нерожденный глядел Потомок
на Зачинателя Великих Дел:
– «…От державного топора
будут щепки и для нового костра.
Что ж, академик и плотник,
и мореплаватель, и герой?
Вот что построил ты, вечный работник,
вот что ты сделал, шальной!» —
Встало утро, как утро, на божьем свете —
пахарь пахал и резвились дети…
В Париже в кафе надрывалась публика:
– монархия или республика?
А в Москве уже кончились споры —
украшали агитками заборы,
вешали запоры на соборы,
и на подпись лежал декрет,
что покоя не будет еще двести лет…
 

 
Ваши предки били челом
ползая перед царем,
в уничижении да умалении;
«От раба-де Ивашки прошение!»
А когда распалялась честь,
старались за стол поважнее сесть,
дрались за места,
не щадя живота,
расплывались в похвальбе:
«Мы-ста, да мы-ста!» —
И трещали костями на дыбе
Мати Пресвятая, Пречистая!
А кто верстался в худой род,
лыком стягивал пустой живот,
служил боярину телом и духом,
и конской силой, и песьим нюхом,
а когда становилось невтерпеж —
за разбойный хватался нож,
чтоб потом в Керженецких лесах —
отмаливать смертный страх:
старописные иконы,
била – не колокольные звоны,
в простецкое установление
по крюкам велелепное пение,
иночество до бровей
и мысли черта любого злей!
Наши прадеды – вольный народ!
Под замковыми воротами
вешали господ
вместе с псами!
Называя друг друга «пан-товарищ»,
раскуривали трубки у костельных пожарищ,
рвали парчу на подстилку лошадям,
бросали золото шинкарям,
о шляхтинские шали дорогие
вытирали сабли кривые.
А когда лап не тянул Лях,
скрывался татарин в степях —
ходили морем на Царьград,
подавить анатольский виноград,
ронять трубки в Мраморное море,
испытать полонянное горе.
Казацкая слава дыбом шла,
но часто чайке не хватало весла —
кого свалил ятаган,
кого задушил аркан,
кто на галерах – в кайданах – цепях,
плача, пел о родных степях…
Буйной воли огонь по векам не погас,
но лень победила в крови у нас,
полюбили мы тихое счастье,
горилку, галушки,
и чернобровой Насти
груди, как белые подушки —
и как же нам быть теперь с вами,
похабниками и скопцами,
угодниками и ворами,
юродивыми, палачами —
большевиками?
 

 
У каждой страны своя судьба,
у каждой судьбы своя причина,
и если на ферму не похожа изба —
оттого, что у них – виноград,
а у нас – рябина…
Говорят:
«От Балтийского до Каспийского,
от Дуная и до Урала, и до Амура
раскинулась средь простора евразийского,
велика Федора, да дура!
Нет у нее Парфенона, ни Пантеона, ни Одеона,
а теперь даже колокольного звона!
Нет ни дорог мощеных,
ни душ лощеных,
злы и нелепы ее законы.
Пусто в кармане – самоцветы и злато,
что проку в них для худого кармана?
Только горем одним богата,
только думы ее – великаны!
Возмечтала о праведном царстве —
всем народом пошла по мытарствам.
И пока другие с высокого кресла
здравого смысла
ее чудачеством
потешались, взирая —
землю грызла,
на стенку лезла,
добиваясь самого высокого качества,
самого настоящего Земного Рая!
Хотела счастья всему Свету,
и вот у самой и на хлеб нету!
Пришлось поклониться недоброму дяде —
распахав целину – урожай собирать в Канаде!
Но не «хлебом единым», как говориться:
хотела, чтоб всем от неправд ущититься —
и вот другие снимают пенки у хозяев,
чувствительных к дальним угрозам,
а она полстолетья сама над собой глумится,
сама себя ставит к стенке,
запирает в застенке,
захлебнувшись кровью и навозом,
у заплечного лежит приказа…
Вот тебе и «все небо в алмазах!» —
 
 
…Все это я слышу, все это я знаю,
все обвинения принимаю,
но что я могу и что я значу?
Вспоминаю Ее и плачу…
А когда меряю с богатыми и сытыми,
что ходят дорогами избитыми,
горем чужим не болеют, не маются,
счастья всеобщего не добиваются
и душу кладут за свое лишь имущество —
не вижу, по совести, их преимущества!
Где у них девушки, что разыгрывали на рояле
ланнеровские вальсы в ампирном зале,
ели и пили на хрустале и на севрском фарфоре,
тонкими пальчиками в парижской лайке
поддерживали ворот кружевной разлетайки,
когда на тройке в серебряном наборе
катал их кузен, голубой улан,
а потом от всего отрекались, все бросали,
забывали свой род и свой клан,
тонули бесследно в мужицком море,
в бездонном горе,
принимали у баб, сопли немытых детей утирали
учили,
лечили,
бомбы бросали, на каторге гнили
и верили, верили, верили в Век Золотой,
когда правда и счастье для всех, навсегда, словно
солнце, взойдут над землей?
Где у них царь, победительный, властный, балованый,
что мгновеньем одним зачеркнув триумфальные дни и года,
пока у дверей его спальни шептались придворные клоуны,
тайком из дворца уходил в никуда, навсегда
и бродягой побрел по своей же Империи,
народные судьбы и горе народное меряя,
с людом простым сообщался, роднился,
вместе трудился,
вместе молился,
вместе под плети ложился —
и никому никогда не открылся?
Где у них двенадцать простых людей
и, возможно, антисемитов,
что оправдали еврея,
потому что вины на нем не нашли,
хотя старанием черных властей
все было так сколочено, сбито,
чтобы племя фальшивого злодея
опозорить от края и до края земли?
И вот – не стыжусь ни судьбы воровской и злодейской,
ни того, что в стране ни свободы, ни сытости нет,
вспоминаю Ее – и в помпейской ночи европейской
мне как будто бы брезжит далекий – в тяжелых туманах – рассвет…
 
 
«Друг мой, друг мой!
Все это мило,
но доброе в ней догорело дотла!
На распаханных старых могилах
одна крапива взошла:
рвачи, стукачи, палачи…
И теперь – хоть кричи,
хоть молись —
Историческая надвигается ночь.
Чем ты можешь ее превозмочь,
На Тарпейской скале недорезанный гусь?..»
– Отче Наш! Светлым силам Твоим повели —
пощади эту бывшую Русь!
 

 
Встала Смерчь над шеломенем зла и черна,
из Перунова стольна дома
в степь выкатывала гром вслед грома,
кнутовищем огня
седорунное бучила стадо ковылье.
И волки, за дня
подымаясь из логова, наглые, выли,
и вороны, кровью пьянеюще, крячили: Гон! Гон!
И маялись чайки отчаянно: чья, чья, чья вина? —
когда травяными, глухими топями,
добивая отставших,
добивая упавших,
подгоняя уставших тупыми копьями,
половцы войско разбитое русичей гнали в полон…
Путивле месяц взошел не весел,
как будто взлетевший без сил Алконост,
с насести тучи, уныло свесил
радужный хвост.
И всю ночь напролет на стене городской
из бойниц без людей
в перекличке сторожевой
завывали и ухали навьи и совьи,
навевая молодушкам думы вдовьи,
сердце истачивая матерей…
Этой грусти продавней не выпило время и годы-столетья
все так же несчастны, и рок наш без удержу лих —
отцов наших так же погибли в безвременьи дети,
как их давние предки и далекие правнуки их.
О, горькая Русь! Ты как белая чайка,
что свивала гнездо у дорог ходовых —
ордой половецкой прошла Чрезвычайка,
и сколько детей не хватает твоих!
А другие в стране своей так же в немилости,
как в дикой степи у костров кизяка,
и то же им снится, что прадедам снилось их,
и та же цепная томит их тоска,
и так же, ярясь грозовой кобылицей,
враговая Смерчь над шеломенем став,
опять, приближаясь, грохочет и злится
у древних твоих пограничных застав.
О, горькая Русь! Сохрани тебя Бог
под бураном веков, на скрещеньи дорог!
Сохрани тебя Бог за твои неоплатные муки
и за то, что с тобой, точно дикая сука, судьба,
и за то, что тех русичей хмурые внуки
больше не крестят ни сердца, ни лба!
 

 
Мы еще друг друга узнаем
и, бывает, даже понимаем.
На базаре все одним рублем
овощи и фрукты покупаем.
Но уже иносторонний взгляд,
как жуков, нас наблюдает сухо,
и слова, привычные для уха,
словно марсианские, звучат.
Он родился, Новый Человек,
вскормлен жизни волчьими сосцами,
беспощадными следит глазами,
как сгнивает обреченный век.
Кто за ним – Архангел или Бес?
Что даст миру, милостью Господней,
в небе механических чудес,
в духоте машинной преисподней?
Может быть, как варварский пожар,
путь очистит он Титанам новым,
или – упрощенная душа —
в мир войдет дыханьем ледниковым?
…Тайна скрыта в грозовой тени,
тучи низко ходят не к добру…
Нам остались считанные дни
леденеть на мировом ветру…
 

 
Осенний платан на бульваре пустом.
Голубой, как туман, электрический день
под дуговым фонарем.
Падает лист и, как будто подбитая птица,
рядом, падая, мечется тень,
тщится, виясь,
от общей судьбы уклониться,
но вместе ложатся они
гнить
в грязь…
Так жизнь над безднами кружится,
то замедляясь, то спеша,
так в старость падает душа,
чтоб в умираньи с телом слиться.
Рожденная Высоким Светом,
перелетая по Земле,
быть может, всем: анахоретом,
разбойником, купцом, поэтом,
то ангелом, под райским летом,
то бесом в сере и смоле.
Но час настанет – тело свянет,
по лихорадочной кривой
какой-то ночью роковой
притянута, как на аркане,
с каких бы ни было высот
вернется к телу и умрет…
…Тень от листа…
Все суета и тщета —
тень…
В безразличный Космический День
безразличный сияет Свет,
которому имени нет…
 

 
Здесь гром в горах – букцины Ганнибала,
струенье рек – и Рейн, и Рубикон,
здесь крылья слав сложил Наполеон
под знаменами траурного зала.
Прошли века, как будто из металла,
соединив Свободу и Закон…
Но странный мне смущает душу сон,
что вновь История споткнулась и упала.
Мне чудятся под небом Украины
холмов волынских ласковые спины
и, как орду, над ними гонит тучи
с востока ветер, злобный и колючий…
…Оттуда шли громить Европу гунны,
и там кровавая зажглась звезда Коммуны.
 

 
Блистать устали облака,
но городская ночь ленива —
автомобили, как река,
еще стальным текут разливом
и, словно с бешеных высот
свергаясь лаковым каскадом,
переселяющимся адом
проспект грохочет и ревет.
И, всем враждебный в глубине
слегка брезгливого сознанья,
ты смотришь, будто в мерзком сне,
на вставшие утесом зданья,
и вспоминаешь цок подков,
колясок рокот благодушный…
На зов каких еще веков
летим мы с глупостью послушной?
И, собирая вещный хлам
для нового столпотворенья,
каким придуманным зверям
бросаем души на съеденье?
Но цепи следствий и причин
встают – как вдоль проспекта зданья,
и слышишь голос из глубин
сознанья или мирозданья:
«Молчи, сын века своего!
Все зиждется рукою Божьей,
и ты – хоть на Него похожий —
что знаешь о Мечте Его?»
 

 
Рассыплются камни в пепел,
слова станут явным вздором,
и на высочайшем небе будет
пусто сердцам и взорам.
Но вспомнится жизнь пустяками,
не стоившими вдохновенья:
коржиками, пирожками
и земляничным вареньем.
И тем, что без имени даже:
в случайном объятьи безлюбом
у девки рыжей и ражей
шерсткой шерстью под платьем грубым…
И ради грехов и скуки
ненастоящего рая,
к Земле ты протянешь руки,
прощая и благословляя.
 

«Насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом»…

 
Пока в одышке самовластья
Россией правил Николай —
вселенское вам снилось счастье,
вам чудился гражданский рай,
и вольности слагая оды,
вы всем – когда тиран падет —
под красным колпаком свободы
сулили молоко и мед.
И безответственным волнуя,
смолою адской налипал
на душу варварски нагую
Жан-Жак Руссо и «Капитал».
И вот – настал он, долгожданный
освобождающий обвал:
в сырые невские туманы
сморчком прогнившим трон упал.
Волной разгульной и злодейской
взметнулась дикая страна.
Дьячки культуры европейской,
настали ваши времена!
Не вас ли ждало это место
почти со страшных дней Петра?
Увы! Когда пришла невеста
и сват сказал гостям: Пора! —
раскрыв покорные колени,
жених смутился и погас…
И, как навоз волной весенней
в изгнанье вышвырнуло вас!
Но, заключая все причины,
не признавая полумер,
моторизованной дубиной
погнал Россию Изувер.
Он, черной верой слепо веря
в свой обезбоженный Эдем,
на всем поставил знаки Зверя,
и души подменяя всем —
без сожаленья, без сомненья,
ничьих не уважая слез,
как мусор, сбросил поколенья
в диалектический навоз…
Чтобы в полвека (…шито-крыто
замыв следы кровавых клизм…)
вроде разбитого корыта
построился «социализм».
И, уплотнив марксистский воздух
родной отрыжкой аржаной,
расселись по дворянским гнездам
с иной, но орденской звездой,
подпасок и мастеровой…
…А из прекрасного далека,
нетрудно пережив позор,
охрипшим голосом пророка
вели вы – до последних пор —
все тот же, с дачи в Териоках,
интеллигентский нудный спор.
И за чертой всего на свете,
всему на свете ни к чему,
как избалованные дети,
путь к «идеалу» своему
вы передумать, переметить
не позволяли никому.
И стоя у могильной сени,
самовлюбленно – свысока —
в раздорах, мертвых поколений
друг другу мылили бока…
Бездарные сыны бездарных,
напыщенных и лживых лет!
В путях истории коварных
исчезнет ваш ненужный след,
но долго будет жизнь калечить
и мучить сны моей земли,
та хитрая и злая нечисть,
что вы в судьбу ее внесли.
 

 
…Тяжелые, будто на веки веков,
покровы снегов,
избы в них – как медведь в потаенной берлоге…
Уравняли метели долины и взгорья —
не найти ни пути, ни дороги…
…Увязает в сугробах по грудь добрый конь копьеносца Егория…
…В грузных валенках трудно влача поневоле ленивые ноги,
проходит История…
 

ПОЭМЫ

 
Романтика
кружева, пистолеты, рана, как роза, на белом колете…
Романтика —
презирая запреты, через окно на рассвете…
Взбунтовавшейся каравеллы по ветру все паруса…
В гасиенде Венецуэллы
терракотовой Мариэллы
голубые, как льды, глаза…
Романтика!
В песках Сахары,
в снегах Антарктики,
в ядовитых, как змеи, бразильских лесах,
в тайной Лхасы таинственных монастырях,
над циновками Йошивары —
изнывая от зноя, немея от холода —
сердце романтика вечно молодо,
гордо, как перья на рыцарском шлеме,
звонче стиха в гениальной поэме.
Но не прочно без меди золото,
корабельных канатов не вяжут бантиком
и некуда больше деться романтикам!
На ревущей от скорости машине
в сотую секунды от конца,
когда случай гвоздем подставляется шине,
великолепного не сделаешь лица.
И не показать из стратосферы,
где смерть без страсти, как проститутка,
какие были у бойца манеры
и какая последняя горькая шутка.
Стало скучно на Божьем веселом свете —
без улыбки шалят даже наши солидные дети.
И нам все труднее расправить артритную спину,
за фабричными трубами райскую видеть долину.
Мы привыкли уже удивляться,
что кому-то сны еще снятся
(о, романтика!)
и даже на палубе трансатлантика.
Но неугомонное время мчится —
перевернется страница
века
и, как феникс, мечта обновится
из пепла ветхого Человека.
Огнедышащие ракеты
понесут в мировые пространства
наши новые вопросы и ответы,
Прометеево наше упрямство —
и, как «Санта Мария» Колумба в Атлантику —
Романтику!
 
 
Путешественников провожая —
на бетонном лужке у бензинных луж,
тысячелетнего быта у края —
поворчат старики:
…«Ну что ж… К чему ж? Чудаки!
Не все ли равно где: на Земле ль, на Сатурне ли
гнить в гробу, испепелиться в урне?
Есть только один настоящий полет,
который нас в вечность несет…» —
И новых ракет проверяя моторы,
усмехнется механик:
– Разговоры! Антика! —
О, Романтика!
Вихревые потоки звезд…
Из бездны в бездну над бездной мост —
в небытии непомерных пустот
на миллионы парсеков несет
свет
семя жизни для новых планет,
чтобы трудно всходил тоской бытия
себя осознавший атом —
– «Я».
 
 
Так от вечности в вечность по звездным рекам
через чуда рожденья и смерти чуда
проходят пути Человека
неизвестно куда и откуда.
И зачем – неизвестно, в Москве ль, на Венере ли,
на Галаксии ль метапространственной
будут верить (как верят и верили),
что куда-то приводят их странствия,
что всем безответным вопросам ответ —
высокая гордость бесцельных побед,
добровольное рабство труда,
упрямый порыв в никуда
и жизни, предавшей в последний раз,
улыбка навек потухающих глаз.
 
 
О, Романтика —
лавр на разбитом щите —
сумасшедшая в солнце стрела —
морковка на кнуте
перед мордой классического осла —
в океане пустом
на волне благовестный цветок —
в удушьи плотском
райской свежести благостный ток —
Кто бы не вложил тебя в жадно вздохнувшую грудь
– Была – есть – будь!
 

«Грани» № 37, 1958 г.

 
…Была страна Муравия
И нету таковой…
 

А. Твардовский

1.

 
Когда закончу навсегда
таранить лбом глухие стены,
устанет сердца ход бессменный
и жизнь погаснет, как звезда —
после бесстрастного суда,
освобожденный от Геенны,
увижу вдруг – с полей блаженных
бегут вечерние стада.
Белея, ангельские хаты
глядятся в розовый прудок,
у мельницы, как бесноватый,
кружит и пенится поток,
и баба райской наготой
сияет над шальной водой.
 

2.

 
На травы сея пыль, как росы,
дорогами возы бренчат,
полки умаянных девчат
после страды на сенокосах
влачат напев разноголосый
и с ним, как ношу, потный чад,
а парни им с возов кричат
нарочно-наглые вопросы,
но все стихают, шапки сняв,
когда степенным гулким звоном
среди полей, среди дубрав,
вдоль по холмам ленивосклонным,
по речке мелкой, неуловной,
сойдет Канун с главы церковной.
 

3.

 
Склоняясь у икон, отец по
церкви носит дым кадила,
на клиросе, как сноп на вилы,
берет Псалтырь неспорый чтец.
И все – и мельник, и кузнец,
и плотник, и пастух Вавила
тройное «Господи помилуй»
одолевают наконец.
А бабы, груди спеленав,
под ситцы яркие, как звоны,
с букетами душистых трав
толпятся стадом у амвона,
и Саваоф – с высот святых —
взирает с благостью на них.
 

4.

 
И тут же дом и старый сад
со всяким милым сердцу вздором —
свинья зарылась под забором,
вздыхая, кормит поросят;
на крыше голуби урчат
то с вожделеньем, то с укором;
лениво, несогласным хором
поют работницы у гряд.
От конопли на огород
смолистый, крепкий дух идет.
И от колодца – на весу
раскачивая всплески ведер —
колышет девка скифских бедер
монументальную красу.
 

5.

 
И снова стану я в дверях,
чтоб тесно пропуская в сени,
узнать все тот же зуд весенний,
в ее дичающих глазах,
и стыд лукавящий, и страх
притворный, как ее колени,
и влажное изнеможенье
в еще неопытных губах.
Но в вознесенном мире оном
все в естестве преображенном:
страсть человека, сон цветка…
И сердце чисто загорится
от крепкой плоти в складках ситца,
от шепотка и хохотка.
 

6.

 
Потом в прихожей полутемной
увижу давешний базар:
корзины, лампы медный шар,
в пустой стене крючок огромный,
(как будто сирота бездомный)
под ним – дырявый самовар,
что испустил давно свой пар
и ждет чего-то с грустью скромной.
Взгляну – (привычка малолетства)
за архаический сундук —
и там найду свой первый лук
с дырой мышиной по соседству,
и змей, упавший, как и я,
с высот мечты в грусть бытия.
 

7.

 
Из комнат выйдет, щурясь, мать
улыбкой сына встретить.
Сойдутся взрослые и дети,
и всем захочется узнать,
как жизнь на том проходит свете,
кто за дела теперь в ответе
и долго ль Родине страдать?
Кто, у кого и где родился,
кто сватался и кто женился,
кто одиноким кончит век,
как одевают женщин моды,
что получилось из свободы,
и чем взволнован человек.
 

8.

 
И всем подробный дав ответ,
скажу, что мир, как раньше, – мелок,
что люди так же – вроде белок —
все в том же колесе забот;
что мудрость вывели в расход,
а добродетель не у дела,
хоть всех бессмыслица заела
никто исхода не найдет;
властям на пользу врут газеты,
в угоду критикам поэты,
и много есть манер и мод,
и что Россия понемногу,
быть может, выйдет на дорогу
иль вовсе не туда придет…
 

9.

 
И вот начался при почестный —
уставят тесно круглый стол,
и маринады, и засол,
пирог, вниманья признак лестный,
сыр покупной, овечий местный,
и все, что сад свой произвел,
и мед всегда усердных пчел,
и водка – грех Руси известный.
Знакомый ангел за окном
помашет голубым крылом
и, приподняв хитон лиловый,
влетит, чтоб, оказав нам честь,
и пирога со всеми съесть
и выпить рюмочку перцовой.
 

10.

 
Настанет вечер тих и прост,
и всех уложит сон беспечный.
Я выйду в сад и бесконечный
из Смерти в Жизнь увижу мост.
По нем, комет сгибая хвост
и Путь подравнивая Млечный,
проходит Он, Садовник Вечный,
и засевает грядки звезд.
И воплощаясь перед Ним,
мы все закон Его творим,
Ему по-разному покорны:
один – в дыму колючих вьюг,
другой – палючий выбрав юг,
а третий – гордый камень горный.
 

11.

 
И вспомню я парижский день,
голодный труд без оправданья,
в непоправимости изгнанья
чужой судьбы над жизнью тень…
…А ночь, перемогая лень,
по листьям легким трепетаньем
колдует над воспоминаньем
и раскрывается, как сень…
И вот я – смертью смерть поправ,
стою в сияньи Звезд и Слав,
и стали давним сном мытарства,
и под миражем бытия
я – это Он, Он – это я,
и все – Его Святые Царства…
 

«Грани», № 34–35, 1957 г.