Текст книги "Варяжский круг"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Глава 2

Так листок, сорвавшийся с ветви, падает, падает к земле – вот-вот ляжет на траву, на траву-сестрицу, с которой был рожден одной землей, с которой вместе рос и с которой увядать должен был бы вместе и после смерти возродиться самой первой нежной зеленью березы или вербы… Но вдруг подняло листок неожиданным ветром и увлекло, закружило над лесом. Успей, опомнись!.. Словно крылья разбросил – парил, покачивался. А как осмотрелся, то из дали своей не смог уже увидеть ни родных ветвей, ни земли вскормившей, ни сестрицы-травы.

Лег на реку листок. И погнали его волны.

Сначала игрец понял, что лежит на мешках с мехами. Мешки были набиты так туго, что не проминались под тяжестью тела. Оттого тело болело. Потом Берест подумал, что тело его болит не от жестких мешков. Он вспомнил Митрохову ватажку, вспомнил скрип песка на зубах и сосну над высоким берегом. Дальше память обрывалась.

Он увидел много загорелых бородатых людей на веслах. Люди работали не спеша, без натуги – так можно было грести с утра до вечера и не знать усталости. И они ее не знали, гребли с заметной легкостью. Под негромкий счет все клонились назад и тянули за собой весла, не сгибая рук в локтях. Некоторые гребцы переговаривались между собой и кивали на Береста, и кивали ему, улыбались, подмигивали.

Это были купцы из Свитьод. В Смоленске игрец знал много таких. Они жили в Смоленске издавна, несколькими поколениями. У них были свои церкви, свои стороны и ряды, ремесла и промыслы. Игрец водил с ними дружбу, хотя люди из Свитьод всегда старались держаться особняком и с первого знакомства показались ему злыми и нелюдимыми. Они были немногословны и дружны, много работали, много ели и пили, могли ночь напролет проводить в своих плясках – становились гуськом, затылок в затылок, положив руки на плечи впереди стоящему, и так прыгали по избе и все вместе выкрикивали бесконечные присказки. Они много любили своих женщин, не прячась от посторонних глаз – их любовь была проста, как еда. Жили тесно: большим числом под одной крышей. И лучшей жизни не искали. Люди из Свитьод любили слушать игреца. Они легко придумывали складные слова – висы – и пели их друг другу, и висами же друг другу отвечали. И чем больше людей сходилось на висы, тем веселее становилось. А игрец с гуслями был для них всегда желанным гостем.

Опершись на локти, Берест попытался сесть. Очень болели кисти рук. Игрец посмотрел на них и увидел только толстые, бурые от засохшей крови узлы тряпиц. Попробовал пошевелить пальцами. Но не смог. Слишком туго были затянуты узлы.

Чьи-то сильные руки подхватили Береста сзади под мышки и помогли сесть. Берест оглянулся. Увидел знакомые глаза. Вчера или позавчера, или два дня назад в этих глазах было много сострадания – сострадания к нему.

Игрец забеспокоился – как далеко он от своих мест. Окинул взглядом незнакомые берега…

Молодой купец взял его за плечо, сказал:

– Эйрик.

И ткнул себя пальцем в грудь.

У него были очень красные губы. Они резко выделялись из-под редких еще, выгоревших усов и бородки. Указательный палец купца коснулся груди Береста.

– Ты из Смалескья?

Берест назвался:

– Из Смоленска, Петр.

Купец удовлетворенно кивнул и улыбнулся. Показал рукой вниз по течению реки.

– Мы идем на Киэнугард!..

Тогда игрец сказал:

– Киев далеко. Мне не нужно в Киев! – Он поднял к самым глазам Эйрика свои перевязанные руки. – Мне нужно обратно! В Смалескья!

Эйрик покачал головой и посмотрел назад из-под ладони, что, по-видимому, означало: «Назад – это уже далеко». Позвал кого-то.

Берест с трудом поднялся на ноги. И сказал гребцам:

– Я нужен там! Осталась жена… Мне нельзя в Киев. Гребцы при этих словах только рассмеялись. А Эйрик смотрел на игреца с сочувствием и разводил руками.

Тут подошел священник и с ним высокий, с короткой бородкой старик. Лицо у старика было широкое, с множеством глубоких морщин под глазами и на висках – сеть морщин, как раскинутые крылья бабочки. Будто всю свою долгую жизнь старику пришлось простоять лицом к ветру и солнцу – щурясь. Берест заметил, что тело у старика еще крепко, а руки у него молодые. Руки были моложе лица.

Эйрик часто называл старика по имени – Гёде. Объяснял про Береста им двоим, но обращался только к старику. А священник, вставляя отдельные слова, смотрел на старого купца как бы снизу вверх, хотя был одного с ним роста.

Выслушав Эйрика, Гёде обратился к игрецу:

– Ты назвался Петром. Это славное, крепкое имя! – Купец посадил Береста обратно на мешки с мехами. – Но ты слаб еще, Петр. Ты не осилишь и половины пути до Смоленска. А встречные корабли нам еще не попадались.

Сейчас все идут на юг. И далее, посмотри, ветер…

Здесь Гёде указал на парус, раздувшийся от попутного ветра.

Берест покачал головой, но не сумел возразить. Ведь старик был прав: подняться к Смоленску по суху-берегу под силу не всякому здоровому человеку, а тому, кто еле стоит на ногах, идти через путаные заросли, через топи и кручи, когда повсюду рыщут дикие звери, – неминуемая гибель. Купцы в ладьях и челнах-однодеревках уже давно спустились из верховий Днепра. И теперь стоят они в торговых рядах Киева. А если случайный кто-нибудь и станет подниматься навстречу, вряд ли он отважится подойти близко к незнакомому многолюдному скейду – прижмется к берегу, спрячется.

Гёде сказал:

– Пойдешь с нами на Киев. Там оставим тебя. Если будешь удачлив, вернешься. Если будешь умен, останешься в Киеве. Если приглянешься Рагнару – возьмем с собой на Миклагард. А теперь подумай о моих словах.

И священник сказал:

– Смелость твоя похвальна. Не всякий будет стремиться туда, где ему едва не устроили Голгофу… Я тоже когда-то был молодым и попадал в переделки. И, прежде чем надеть ризу, стер себе кольчугой кожу на плечах. Я оплакивал потери, как оплакиваешь их теперь ты. Но однажды мне стало понятно, что судьба – это провидение Господа. И человек нужнее всего там, куда его направляет провидение. Тогда я и стал отцом Торольвом и посвятил себя тем, чья судьба, как моя, начиналась с потери… А ты знаешь, с чего началась твоя судьба и куда влечет она?

– Нет.

– Тогда не оглядывайся назад со слезами и не говори, что вчерашняя трапеза была слаще сегодняшней. Помни о том, что все в руках Божьих! – Священник поцеловал Береста в лоб. – А теперь пусть Эйрик перевяжет твои пальцы.

После этих слов Гёде и священник ушли на корму, где правил рулевым веслом Рагнар. Эйрик принялся снимать повязки с рук Береста – развязывать многочисленные узелки на пальцах. Узелки, пропитавшиеся сукровицей, поддавались трудно, и Эйрику приходилось пользоваться острием ножа. Когда повязки были сняты, игрец обнаружил, что его раздавленные пальцы тщательно смазаны желтоватой мазью и переложены гладко оструганными щепками. Эйрик сменил мазь, поправил щепки и опять накрепко затянул узелки.

Ночью опасались доверяться течению реки, плохо знали Днепр. К вечеру остановились. Скейд вытащили из воды до половины его длины. Костров не разжигали, так как ночью в чужой стране самое опасное место – у костра, на виду. Выдвинули тайные дозоры. Спать легли чуть поодаль от берега в сшитых из шкур мешках. А одному человеку пришла очередь стеречь скейд. Звали этого человека Ингольфом. Он был очень известным берсерком и кроме имени носил прозвище – Волк.

А здесь самое место сказать о берсерках.

Если у хозяина корабля есть под началом берсерк, то этот хозяин должен быть готов к разным неожиданностям и к победам малым числом воинов также. Ведь не раз бывали случаи, когда один или два берсерка наводили ужас на десятки вражеских воинов и побеждали, даже не успев обагрить кровью свои клинки… Обезумевший берсерк, подобно дикому зверю, рычит и завывает, скачет на одном месте, перепрыгивает через собственную голову, содрогается всем телом, в злобе исходит пеной и кусает свой щит. Но когда он внедряется в гущу врагов, то крутится и разит оружием с такой скоростью, что уследить за его движениями, а тем более предугадать их, невозможно. И тогда много бед может натворить в стане противника даже один такой берсерк. Но и сам хозяин скейда может от него натерпеться. Поэтому не всякий отважится взять берсерка в свою дружину. А если взял, то платит ему исправно, больше всех, и держится настороже. Ведь бывает, что берсерк входит в исступление без всякой причины, когда о враге даже не велось и речи, а иногда и в пылу сражения берсерка не отличишь от простого воина. Неистовость воина-берсерка – как капризная госпожа. А боли берсерк не чувствует – хоть режь его на куски. И он всегда бесстрашен и верит в то, что неуязвим…

Время от времени плакали четыре малые девчонки. От холода или от страха. Варяги отняли их у ливов или земгалов для продажи. Берест не понимал их языка. Но ему было жаль этих детей, и поэтому он в темноте пришел к ним, сел среди них и прижал их к своему телу. Так и сидел. И дети затихли. Потом, уже в дреме, игрец увидел, как кто-то выбрался из своего мешка и приблизился к нему. Игрец не шевелился, а через полуприкрытые веки всматривался в подошедшего. Человек молча побросал в свой мешок сонных детей, сам же сел возле Береста. Это был Эйрик.

При свете звезд они посмотрели один на другого дружески.

Ингольф Волк всю ночь негромко пел. До слуха Береста долетали многие слова из его песни. И по ним он догадывался, о чем песни. Они были о любви, о свадьбах, о красоте невест. Игрец слушал и удивлялся – от смоленских варягов он привык слышать торжественные песни о сражениях и богах. Редко и неохотно, по принуждению своего попа, они исполняли псалмы.

Вот Ингольф Волк запел с явной горечью. И еще ему было трудно справиться со злостью. Игрец внимательно вслушивался. Эйрик, что лежал рядом на земле, тоже как будто затаил дыхание, не спал.

Ингольф сочувствовал кому-то, кто поддался уговорам девушки и не нарушил ее девственности. «Вот как любил!» А девушка эта стала осенью женой другого человека. «Зачем так насмехаться?» – спрашивал Ингольф. И сам же предупреждал: «Ты, девушка, не подумала о своей подруге! Ингольфа-берсерка она уже не отговорит».

Еще не растаял предрассветный туман, сонно лежал на водной глади, еще не проснулись утренние ветры и солнце не поднялось над высокой стеной леса, а судно уже продолжало свой путь. Изогнутый штевень на носу скейда был подобен груди лебедя, а ряды длинных весел по бортам поднимались и опускались в воду так слаженно, что напоминали крылья взлетающей с реки птицы. И ей оставалось немного – только вытянуть вперед шею и оттолкнуться лапами от воды…

Когда рассеялся туман, увидели на пологом берегу двоих всадников. За поворотом реки, за острым лесистым мысом, всадников насчитали уже с десяток. Присмотрелись к ним издалека, разглядели у нескольких мечи и решили: «Это не половцы и не торки». Всадники тоже двигались на юг и часто оборачивались лицом к скейду. Они как будто сопровождали его.

Впереди, на косой песчаной отмели, купцы заметили еще двенадцать всадников. Те стояли недвижной цепью и ждали, когда приблизится корабль.

Видя, что встречи с всадниками не избежать, Рагнар передал руль Гёде, а сам перешел поближе к гребцам и сделал им знак. Тогда мокрые весла поднялись высоко над бортами и замерли. Рагнар поднял крышку большого сундука, что был установлен возле мачты, и принялся доставать из него оружие. Мускулистые руки гребцов со всех сторон потянулись к Рагнару.

Отец Торольв перекрестился.

– Боже! Не допусти кровопролития среди христиан… Рагнар Крепыш споро разбросал по рукам мечи и секиры. Шлемы и щиты повынимали из-под лавок. После этого все замерли на своих местах в ожидании команды.

Один из всадников погнал своего коня по отмели навстречу скейду. В наступившей тишине было хорошо слышно, как плескалась вода под широкими копытами.

Гёде негромко сказал:

– Я разглядел рисунок на его кафтане. Этот человек – великокняжеский тиун. С ним осторожнее!

– Обрати на нас свой взор, Господи!

Когда вода поравнялась с конскими бабками, всадник остановился. Теперь он хорошо был виден с корабля. Воитель известный! Высокого роста, с крутыми плечами – гора-человек. А лицом страшен – в рытвинах от язв было его лицо, глаза сидели глубоко и смотрели исподлобья, из-под густых бровей. В такие глаза трудно глядеть. Кажется, не отведешь вовремя взгляда, тут он тебя и сцапает. То же, что со зверем.

Руки у всадника были спокойны. Одна на узде, другая на гриве. Ни тени страха. Меч на боку как бы и не его, щит за спиной – там ему и место. И конь был спокоен, знал, кто в седле сидит.

Сказал тиун:

– Эй, на руле! Ко мне правьте…

Гёде повернул руль, и скоро по обшивке ладьи зашуршал песок.

– Что ты хотел, почтенный? – хмуро бросил Рагнар.

Тиун сказал:

– Я Ярослав, прозвищем Стражник. Тебя, человек, вижу впервые. И хочу знать, кто ты!

Гёде опередил Рагнара с ответом:

– Посмотри на меня, Ярицлейв. Вспомни, брат. Мы с тобой осушили не один корчажец вина. За этим делом столько сказали друг другу!

Тиун перевел свой колючий взор на Гёде.

– Тебя я давно уже приметил, старик. Но не ты господин на этой ладье. А вот он держится господином! – Здесь Ярослав указал пальцем на Рагнара. – Хочу знать, кто он.

Гёде сказал:

– Назову. Все здесь!

Он оставил ненужный уже руль и прошел среди гребцов ближе к Ярославу.

– Это Рагнар из Бирки с товаром. Ты, Ярицлейв, не знаешь его, потому что он дальше Восточного пути не ходил. Я поручусь за него – Рагнар достойный человек! С ним на скейде сорок пять мужей с товаром. Я, Гёде, с товаром. И еще отец Торольв, пастырь христиан. В мешках под парусом наш товар.

Ярослав Стражник усомнился:

– Что-то много мужей и мало товара.

– Мы мирные купцы, – заверил Гёде. – И священник с нами…

При этих словах отец Торольв слегка поклонился Ярославу. Это убедило тиуна. Скользнув взглядом по Бересту, он спросил:

– Почему у этого купца перевязаны руки?

– Веслом прищемило, – пояснил Гёде. – Молодой еще. Первый раз идет с нами. Но теперь уже знает те места, куда нельзя совать руки.

Многие гребцы, которые понимали, о чем ведется речь, дружно засмеялись. И рябое лицо Ярослава на миг смягчилось улыбкой. Он сказал:

– Руки – ничего! Руки заживут! Но пусть бережет все остальное.

И опять засмеялись варяжские купцы.

Взгляд Ярослава стал, как прежде, колючим. Тиун сказал:

– Половецкие ханы Атай и Будук совсем оскудели разумом. Думают, земель много у Руси, думают, не найдет их в тех землях Стражник – и пришли. Ищут поживы возле Киева и Любеча. Высматривают дороги, показываются под стенами. Покрутятся, а через год орду приведут… Так что, купцы, стерегитесь ночами. Если половцев встретите, пошлите мне сказать.

Гёде и Рагнар и многие другие согласно кивнули. А Гёде напоследок попросил:

– Скажи нам, Ярицлейв, о новом князе Вальдамаре.

Ярослав Стражник уже повернул коня. Ответил такими словами:

– Стоишь у двери и стучишься… Войдешь к нему и будешь вечерять с ним.

Далеко разбрызгивая воду, тиун поскакал к своим объезжим.

Так и Бересту сказали купцы: «Расскажи нам о новом князе Вальдамаре, игрец». Берест рассказал, что знал. Видеть ему Мономаха не приходилось, а слышал о нем много.

По молодости Мономах княжил в Смоленске. Старики говорили, что при нем почти не вылезали из седла. Но жили спокойнее, чем при других, знали, что такое достаток. Едва же перешел Владимир княжить в Чернигов, как Всеслав Полоцкий разорил Смоленск… Говорили смоленские старики, что Мономах нравом прост, однако воин – хитрый. Сколько его помнили, столько воевал половцев. И предпочитал истреблять их половецкими же руками, жалел христианскую кровь. Победы доставались Владимиру чаще всего малыми потерями, потому что он вначале побеждал разумом и только потом – клинком и древком.

– Вальдамар! – похвалили варяжские купцы.

– Христианин! – отозвался отец Торольв.

Тут Берест припомнил одну сказку о Мономахе, ходившую среди людей. Будто однажды сошлись на торжище в Киеве купцы из Смоленска, Чернигова и Переяславля – из тех городов, в которых в разное время княжил Мономах. И все вместе они не смогли припомнить года, когда бы князь за них не воевал.

Варяги, слыша про это, с одобрением закивали.

Те люди из трех городов взяли у болгарина большую корчагу вина и целый день пили из нее и во всеуслышание хвалили Мономаха. Но вот подошли к ним люди из Лукомля и из Полоцка – люди Всеслава, и из Минска – люди Глеба, послушали и, сказав бранные слова, схватились за ножи. Но киевляне не допустили кровопролития, пригрозили изгнать спорщиков и хулителей с торжища. Тогда Всеславовы и Глебовы люди взяли у того же болгарина другую корчагу вина, сели возле и принялись во всеуслышание же клясть Мономаха, потому что он их, бывало, жег.

Здесь усмехнулись варяги и спросили, что же было дальше. А досказать Бересту осталось немного.

Этим годом, когда вскоре после ледолома на Днепре весь Киев восстал, когда торговцы и ремесленники громили дворы сотских и ростовщиков и подбирались к боярам и монастырям, случилось здесь быть и Мономаховым людям, и Всеславовым, и Глебовым. С секирами и факелами в руках все они гуляли по Киеву, гуляли по Подолию и Ярославову городищу, крушили и жгли там, где указывали киевляне, и вместе с киевлянами до хрипоты кричали: «Мономаха! Мономаха!»… «Владимиру Киевский стол!»… «Бояр негодных – в степь! Бояр – за ворота!»… И было им в Киеве тесно, и очень досадовали они на то, что успели разбежаться либо затаиться все Мономаховы недруги.

Это слышал игрец в Смоленске.

Люди ездят, люди говорят.

Поклялись бояре Мономаху в верности. Все, как один, ему сказали: «Ты – наш князь, где узрим твой стяг, там и мы с тобой». И даже те произнесли клятву, кто ранее воровал и вымогал, кто выгадывал собственное благо на чужом разорении, кто с предшественником Мономаха, князем Святополком, перепродавал втридорога соль и сам, подобно жидам, занимался ростовщичеством. Мономах, хитрый князь, все обо всех знал – и тайными словесами докладывали ему бойкие люди, и прикладывали письменно с примером-подсчетом, – но виду не показывал. Собрал тысяцких и прочую напуганную знать и утвердил устав против ростовщиков, кабалы, против разных вороватых, нечистых на руку, чтобы после на тот устав опираться и карать алчных.

Потом во утверждение своего вокняжения Мономах затеял строительство собора Спаса Преображения в Берестове, что под Киевом, где был у него еще отцовский княжий двор. Собор огромный и необычный – трехпритворный.

Митрополита Никифора Мономах чтил, но недолюбливал. И церковников к своим делам не допускал.

Гёде сказал:

– Да, всё люди недостойные примеряются к власти. Хорошо, если придет достойный! Тогда всем праздник – и своим, и Всеславовым, и Глебовым…

Затем вот что сказал Гёде:

– Вальдамар мне ровесник. Он был молодой, я был молодой. И мы знали друг друга. Он владел тогда Смоленском, а я не раз через Смоленск ходил. Однажды мы встретились с ним на охоте. Князь Вальдамар выгнал на меня лису и ждал, пока я не убил ее. Там мы обменялись Диргемами: на моем диргеме была нацарапана моя руна, а на его диргеме – знак-змеевик. Я долго этого змеевика хранил. И если бы знал, что Вальдамар станет Великим князем, сохранил бы его до сего дня.

Варяги внимательно слушали старика, работали веслами без всплесков. И парус не опадал, шли быстро.

– А еще вам скажу – князь князю рознь. Вальдамар – прирожденный властитель! Он добр и благодушен с теми, кто ему верен, он всегда готов пощадить своего подданного и даже за большую провинность не лишит человека жизни. И так от лета до лета… Но в один день он может сокрушить город недруга, и без жалости снести голову недруга, и истребить тысячу его людей.

Гёде загибал пальцы на левой руке.

– Вальдамар способен сделать черное, но сказать потом, что это белое, и убедить всех в том, что это необходимо для общего блага, хотя было нужно только ему. Он увидит золотое яблоко и пойдет к нему, расталкивая нерасторопных, и поднимется к нему, ступая по головам. Заберет золотое яблоко и, сидя на ветви, скажет всем: «Скромность – это святое!» Наверное, так же и с Киевом было: обошел кого-нибудь мой Вальдамар…

– Обошел – значит, достоин Киева! – решил Рагнар. И все с этим согласились.

– Хорошо – подчиняться умному.

Гёде Датчанин с сожалением сказал:

– Тот Мономахов змеевик теперь открыл бы нам многие дороги. И очистил бы для нас лучшие ряды на торжище!

Глава 3

Следующая ночь выдалась темная и ветреная. Небо сплошь покрылось тучами, из которых время от времени накрапывал дождь. Шумели речные волны, шумел ветер. А варяги опасались, что за этим шумом спрячутся половцы и подкрадутся к самому скейду. Поэтому Рагнар удвоил число стражи, послал в ночь еще пятерых человек. Среди них выбор пал и на Эйрика.

Рагнар сказал ему:

– Послушай меня, Эйрик, сын Олава! Настал и твой черед сторожить. И в этом деле есть свои премудрости: как останешься в темноте один – на месте долго не лежи, не то уснешь. Едва согреется под тобой земля, едва сваляется трава, переходи на другое место. Доверяйся больше слуху, чем зрению. Глаза могут обмануть – нестрашное увидеть страшным, а опасного врага принять за малого суслика.

Эйрик поблагодарил Рагнара за совет и заверил, что все исполнит так, как ему было сказано.

Игрец тоже был при этом разговоре и вызвался идти вместе с Эйриком. Рагнар не возражал. Но предупредил его:

– Ты любишь говорить. А разговор далеко слышен даже во время дождя. Обещай, что будешь молчать.

Берест обещал. И Эйрик тоже.

Тогда Рагнар дал Бересту кожаный шлем.

– Надень. Или только слепой не увидит в темноте твою белую голову, игрец!

Но они все равно говорили.

Низко над землей проносились рваные облака. Изредка пробивался лунный свет. Тогда он выхватывал из темноты то далекий клин леса, то серебристо-молочную поверхность реки, то противоположный обрывистый берег. Потом вдруг освещалась широкая ровная степь, и было отовсюду видно, как по высоким серым травам волнами прокатывался ветер.

Сначала говорили о половцах…

Атай и Будук, ханы-братья, которых выслеживал Ярослав, были еще молодыми ханами и людей имели немного. Поэтому чаще получалось, что они не столько нападали на своих врагов, сколько сами скрывались от них. Однако не упускали случая пограбить – оттого и жизнь была беспокойная. Ведь торец копья и острие соединены одним древком. Был у Атая и Будука еще один брат, старший – хан Окот. Вот он водил за собой орду. И от года к году та орда становилась все больше. Но Окот, занятый распрями с другими ханами, еще не приходил открыто к русским городам. Поэтому знали его плохо.

Эйрик и Берест сидели по грудь в высоких травах. Смотрели по сторонам, говорили шепотом…

От Киева до Смоленска, а то и до Новгорода все время ходила какая-нибудь молва о половецких хитростях и злодеяниях. Называли Шарукана, называли Багубарса и Осеня, Боняка. Имена старые и новые. А дела были у всех одни. Сторожили на реках ладьи и лодки, отбивали товар. Целые караваны останавливали на порогах и все, что могли, уносили в степь. Жгли города, жгли поля. Лес жгли. Уводили детей и молодых девок. Не разбирали, чьих – и у торков брали, и у берендеев, и у русских. Половцы или кипчаки, или, как сами они себя называли, команы, куманы – народ кочевой и бедный. Привыкли к степям, ценили лишь то, что могли унести с собой. Заберут коня и овец, отнимут краюху хлеба, оборвут бусы, даже самые простые, из орешков, снимут с печи драный кафтан… И темными глазами жадно рыскали вокруг себя. И все для них было одинаково ценно – девичья тесьма с головы и сама девица, особо не различали. Люди видели, как половцы менялись между собой. Один давал корзину с хлебом, другой – половинку ножа и старый кнут… Язычники! Обирали церкви. Срывали оклады с бесценных книг, а сами книги бросали на землю. Священной хоругвью, было, покрывали круп коня. С деисуса снимали окрашенную под золото резьбу, но бросали здесь же, обнаружив, что резьба деревянная.

Но особенно ликовали половцы, если им удавалось увести в плен кузнеца или седельщика. Уважали эти ремесла. И тащили ремесленников в самое сердце степи, где у них будто бы стояли земляные города. В тех городах, рассказывали, со всех земель уже собралось видимо-невидимо кузнецов и седельщиков. И работали они там на половцев от зари до зари, не зная отдыха. Делали седельщики искусные седла – такие, в каких самый тяжелый всадник становился легким, как ребенок. Поэтому были так неутомимы в беге половецкие кони. А кузнецы делали уздечки и стремена – да все непростые, с ними крепко держались в седлах половецкие всадники. И труднее было их победить… Говорили люди, что нужно отыскать в степи эти земляные города и разрушить их. Ремесленников же освободить. Тогда, ослабленные, исчезнут половцы из степей и прекратятся их разбои. Князья тоже так думали. И решили повести себя иначе: не только отбиваться от наседающих орд, но и самим, объединившись, на них сходить. Решили поискать сердце степи! И вот князь Мономах, с ним Святополк и Давыд пришли к берегам Северского Донца и нашли там два земляных города – Шарукан и Сугров. И приступили к ним. Дважды пытались дать отпор половцы, дважды бросались на русские полки. Но победили князья половцев, взяли их городки и многое в них порушили. Кузнецов же и седельщиков отыскали всего с десяток… Однако по-прежнему были легки в беге половецкие кони, и понукать их было не нужно. Как и раньше, половецкие всадники крепко держались в седлах. Только заметно меньше их стало – многих погубил Мономах…

За разговором Эйрик и Берест не забывали о деле. Иногда надолго смолкали. Поглядят вокруг – ничего, кроме трав, не видно. Тогда закроют глаза, послушают – ветер тихонько шелестит травами, и больше ни звука! Сменят место, как Рагнар им говорил, замрут на время. Со стороны – будто два камня на пригорке.

А игрец все поглядывал на лесок, что виднелся клином за степью. Не давал ему покоя тот лесок, потому что был точь-в-точь как в недавнем чудесном явлении и так же манил к себе. И казалось игрецу, войди он сейчас в этот лес – и вновь предстанет перед ним деревянная церковка и Насткин могильник, и волшебная березка, и сам Николай Угодник. Но не поднимался Берест и не шел, боялся, что все окажется правдой и не останется надежды. Нет, не тот это был лесок!.. Новые тучи заслонили свет, новые ветры всколыхнули травы.

Игрец рассказал Эйрику о своем видении. А тот не долго думал, разгадал все непонятное:

– Сон твой принесет тебе удачу. Настке – нет.

Берест и сам так думал, и было ему очень жаль Настку и обидно оттого, что не мог он ничем помочь ей. Может, только молитвой. Но молитвы игрец знал слабо. Он рассказал Эйрику про Настку – какая она. Рассказал про колоски в ее руках, про ее ожидание и гадание по венку, про смех, про тревогу в глазах… И очень захотелось Бересту сыграть на дудке свою музыку – ту, какую играл Настке.

Но и этого он не мог, его раздавленные пальцы были крепко стянуты узлами. И тогда игрец решил пересказать свою музыку. И сделал это. А Эйрик, выслушав все внимательно, здесь же сложил стихи. В них были такие слова:

 
О, листок! Соединившись с ветром,
Ты уносишься далеко…
 

Еще там была виса:

 
Скажу о ветре,
Обрывающем листья!
Струн властитель,
Ты – ветер для струн.
Музыка твоя
Трогает сердце:
Листву обрываешь
И сам трепещешь.
 

Игрец согласно кивал головой.

Они сидели на пригорке, как будто пасли коней. Но не было вокруг ни живой души, только неторопливые волны прокатывались по высоким травам.

Пальцы у Береста сами по себе шевелились под тугими узлами тряпиц. Игрец не думал о пальцах, они уже переставали болеть. Или произнесенные слова тревожили его больше, чем боль в поврежденных руках. Пальцы играли на дудке, пальцы ходили по струнам…

Опять накрапывал дождь. И было темнее, чем прежде. Ветер шумел громче. А до утра было еще далеко.

В коротком затишье услышали топот копыт. Осторожный топот, крадущаяся поступь. Замерли. Всматривались в темноту. И разглядели – шел табунчик полудиких коней. Осторожный, чуткий вожак впереди. Ступит несколько шагов и замрет, поводит по ветру широко раскрытыми ноздрями, потом еще сделает несколько шагов. Чуял вожак присутствие человека. В последний раз остановился и стоял долго. Будто табунчика здесь не было вовсе. Вот послышался плач кобылицы. Негодующе фыркнул вожак, и наступила тишина. Но вскоре кобылица опять заплакала, теперь уже плачем человеческого младенца. И было в этом плаче столько тоски, что у игреца сжалось сердце.

Когда лошади ушли, Берест вновь заговорил о половцах и о половецких хитростях. Рассказывал, что подкрадываются они к спящим, спрятавшись под брюхом коня. Посмотришь со стороны – табун табуном. А половцы выберут время и накинут на шею аркан. Или еще такое бывало: подгоняли половцы к ладейной стоянке табунок лошадей, а купцы, думая, что лошади одичавшие, ничьи, да обрадовавшись легкой добыче, кидались их ловить. И не замечали в радости, как сами становились добычей. Ладьи их, разграбив, сжигали половцы, а самих купцов уводили в плен.

К утру потеплело, ветер стих. Небо очистилось от туч. А свет уходящей луны поблек. От реки отдельными клочьями наползал низовой туман. С пригорка, на котором сидели Эйрик и Берест, было хорошо видно, как туман постепенно покрывал равнину, как он приостановился у опушки леса-островка и подтягивался к дальнему лесу.

Эйрик сказал:

 
Дорога зла пролегла через сердце.
Ее проторил старейшина Рудбранд.
И мудрый бывает не прав.
Одна только дева знает всю меру зла.
Мне весть недобрую принесла она,
Когда передала насмешку Гудбранда.
И теперь не предвижу конца пути,
А под моими ногами туман.
 

И после этого Эйрик поделился с игрецом своей обидой.

Ингунн, дочь Гудбранда, не была такой уж красавицей, чтобы Эйрик от нее потерял голову. Поглядывали на него девушки и получше, и не такие стыдливые, как она. И будь он с девушками посмелее – многое позволили бы ему, и не дали бы на морозе замерзнуть его рукам, пустили бы под юбку, и не побоялись бы отойти с ним туда, где потемнее. Но однажды во время сильного солнцепека, когда многие, желая охладиться, оставили работу и кинулись в море, Эйрик по случайности оказался рядом с Ингунн. И, как обычно, обратил на нее мало внимания. Зато когда он нырнул и открыл под водой глаза, то увидел, какая она! И сердце у Эйрика заколотилось чаще. Тогда Эйрик, чтобы не выдать себя и своего внезапного смущения, под водою же отплыл подальше от Ингунн. Но с тех пор на суше он старался быть поближе к ней.

Конечно, Бирка теперь совсем не та, что была раньше, поуменьшилась ее слава. Но Гудбранд в этой Бирке очень большой человек, один из самых богатых купцов, к тому же – старейшина на тинге. И если Гудбранд скажет слово, то уже никто не скажет ему поперек, если Гудбранд подарит на свадьбу бочонок вина, то никто не осмелится после него подарить вина лучшего. А если же Гудбранду не понравится кто-то, то лучше уж тому человеку поскорее уехать из Бирки.