Текст книги "Варяжский круг"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава 12

Когда вскрылся Донец, Бунчук-Кумай начал готовиться к походу на Русь. Он разослал гонцов в городки и зимники и на Дон послал двоих, а также на Лукоморье. Не обошел вниманием и шаруканидов, пригласил Атрака с ордою под свою правую руку. Однако гонец из Шарукана вернулся без ответа. Что-то медлил, что-то выгадывал хан Атрак. А может, не почитал за честь стоять под десницей Бунчука-Кумая, может, сам имел виды на Русь. Племянник Сутра, известного хитреца, Атрак не уступал ему в хитрости и тайнодействии. Поэтому беспокойно было в мыслях у Окота Бунчука, не хотелось хану оставлять в Кумании своего единственного соперника на власть. И послал он в Шарукан-городок второго гонца, и наказал ему настрого – без ответа не возвращаться. Только дней через десять вернулся гонец и сказал, что будто бы совершил Атрак на большом святилище обряд испрошения воли предков и будто бы не велели предки Атраку ходить этим летом на Русь, и Бунчуку-Кумаю тоже не велели. А на словах Атрак передавал вот что: «Хан! Прошли времена, не пришло время. У киевской овцы отросли клыки и когти. У киевского пастуха не кнут в руках и не шапка на голове…» Бунчук-Кумай посмеялся над этими словами и сам решил испросить воли предков. Он собрал на святилище своих самых преданных витязей и принес в жертву черного и белого коней. И указал БунчукКумай своим витязям, да они и сами увидели, что будто бы кровь белого жеребца больше пришлась по вкусу славным каменным предкам. И будто бы было знамение – когда из белого жеребца выпускали кровь, откуда-то издалека докатились удары грома. Это многие слышали. А также сам Бунчук-Кумай. И он поднял лицо к небу и сказал всадникам, что такой ранний гром предвещает смелым скорую победу. Теперь никто из его команов не сомневался в удачном завершении похода. И Киев хотелось пограбить, и отомстить за прошлый год.

Разумная Яська была хану хорошей поддержкой, заботилась: «На Киев пойдешь – возьми Кергета с собой. Он опытен и верен. Спину прикроет тебе, когда другие откроют спину. Зоркие его глаза и сметливый ум будут в деле твоем нужнее, чем здесь. Пожалей, Окот, Кергета! Подумай, каково ему сидеть среди женщин, когда в конюшне висит такое красивое седло. Не лучше ли показаться в нем под стенами Киева?»

И еще так говорила Яська: «Ночью буду ходить, копать зелье. С утра буду зелье в ступе толочь. В сумерки выпью зелье у каменной матери на животе – чтобы сына тебе родить с золотыми глазами». Очень нравились Бунчуку-Кумаю эти добрые речи, и он пухлые Яськины пальчики унизывал дорогими кольцами.

Однако не только команам являлись знамения, но и игрецу. Как раз в тот вечер, когда люди из аила были на святилище, когда закалывали коней и будто бы слышали гром, сидел Берест на берегу реки, следил за ее течением и думал, что вот же – всегда река спешит к морю, к своему дому, и не мог он сравнить себя с рекой и оттого был грустен. Здесь по мокрому плотному песку к игрецу подошел дикий голубь и остановился возле его ног. И поглядел на него сначала одним глазом, потом другим, поворковал немного и пошел дальше по бережку. А у игреца вдруг потеплело в коленях. И он понял, что это был не простой голубь, что явление его – знак ему. Тогда, не теряя времени, Берест побежал в аил, отыскал Эйрика и рассказал ему все о том голубе. А Эйрик хорошо умел толковать всякие необычные явления и сны. И про голубя он сразу растолковал: не птица то подходила, а святой дух. В коленях же потеплело тоже неспроста, это и есть скрытый знак – готовься, скоро предстоит потрудиться твоим ногам, очень много пробежать. И порадовались Берест с Эйриком нежданной удаче и весь остаток вечера провели в молитвах, чего прежде никогда не делали. Под покровом ночи они обдумали побег: Донцом к Дону, Доном к морю, а уж на море ходят многие купеческие корабли – нетрудно будет дойти с купцами до русского Олешья… Пусть только уйдет из аила Бунчук-Кумай.

Назавтра они уже принялись складывать в потайных местах остатки хлеба и сушеного мяса. И еще они приготовили легкую одежду из овечьей шерсти. И старый челн-долбленку, брошенный кем-то из команов, подлатали и спрятали в камышах. Однако игрец не мог не рассказать обо всем Яське. И однажды он подкараулил ее в безлюдном месте и открылся ей в своих с Эйриком приготовлениях.

Сначала, услышав признание игреца, очень загрустила красавица Яська. Но после она верно рассудила о том, что каждому соколу нужен свой насест. И решила помочь. И первое, что Яська сделала, – это под своей рубахой принесла меч, подаренный Бересту тиуном Ярославом. А затем еще принесла еды и одежды так много, что от большей половины пришлось отказаться.

И принялись ждать.

Тем временем команы-пастухи увели отары на летние пастбища, оставив в кошарах по восемь—десять овец, предназначенных для отходного пиршественного стола. У овец уже начался окот, и любые свободные руки нашли бы себе применение в загонах. Но игрец и Эйрик не хотели уходить далеко от своего челна и потому с усердием взялись за прополку и поливку бахчей. А чтобы все знали, как трудно им приходится, они каждому встречному рассказывали, что сорняков на местных бахчах повырастало видимо-невидимо и что дождей от небес им, наверное, не дождаться. В старый прохудившийся котел Берест и Эйрик собирали всякую живность из-под камней. И каждый вечер приносили этот котел Кергету и говорили, что все его содержимое они собрали на бахчах. Глядя в котел, ни о чем не подозревающий Кергет хватался за голову и восклицал, что команские предки, верно, совсем отвернулись от команов, если на команских бахчах произрастает столько гадов…

Наконец настало удобное время для побега – поднялись высокие травы, камыши-осоки встали неодолимой стеной, согрелась в реке вода. Но Бунчук-Кумай еще не собрал всего своего воинства и не все еще закончил приготовления. Поэтому Яська придумала сманить хана в городок Балин – якобы проверить, столько ли коман собралось вокруг Атая и Будука, сколько должно было собраться. И ей это удалось, потому что Бунчук-Кумай и сам сомневался в способностях своих младших братьев. На следующее утро хан назначил выезд.

Народная мудрость команов говорит, что терпеливый человек достигает желаемого. Это нельзя оспорить. Но Яська, когда желала чего-то, часто не была терпеливой.

Так и теперь, в эту последнюю ночь перед расставанием, едва дождавшись, пока хан заснул, Яська пришла проститься с игрецом и не утерпела – скользнула к нему на ложе. А про хана сказала, что он спит, охмелевший от кумыса, сказала, он тдк занят днем, что беспробуден ночью и женщин уже не тревожит.

Перед самым рассветом Яська оставила ложе. И, не сказав никаких слов, она подошла к выходу. Сквозь шумное дыхание и сопение овец ей почудился шорох снаружи. Через отверстие в плетеной двери Яська глянула во двор и тут же отпрянула. Дверь резко распахнулась, и в овчарню вошел сам Бунчук-Кумай – с факелом в левой руке и с саблей в правой. Зажав саблю под мышкой, хан плотнее прикрыл за собой дверь и только после этого осмотрелся. Лицо хана было спокойно, движения неторопливы. Но затаенный гнев его почувствовали даже овцы. Они встревожились, тесно сгрудились в одном углу и замерли там, повернув головы к свету.

Яська стояла на том месте, где была, когда вошел хан. Она предпочитала смотреть в сторону, в темноту, поэтому отвернула от хана лицо. И хотя на щеках ее появилась резкая бледность, Яська не выглядела испуганной, или униженной, или пойманной во лжи. Яська была – взволнованная, не прикрытая маской истина. И она была далека от раскаяния.

Хан осветил Яську с одной стороны, с другой и, припомнив недавние Яськины слова, сказал, что и ему захотелось посмотреть, в каком таком месте принято по ночам копать зелье.

Он подтолкнул ее к ложу игреца. И, видя, что Яська упирается, Бунчук-Кумай подтолкнул ее второй раз, но уже не рукой, а горящим концом факела. При этом он сильно опалил ей рубаху на плече и длинные волосы. И обожженная кожа возле ключицы Яськи пожелтела широким пятном и заблестела.

Хан сказал:

– Теперь я понимаю, Яська, почему от твоего тела так разило овцами. Обласканная мной на шелке, ты свила себе гнездышко в соломе… Хороша – спит среди овец, назначенных в котел!

Яська молчала, ей нечего было сказать.

Пока внимание хана было приковано к Яське, Берест осторожно сунул руку под солому и нащупал там Ярославов меч, а затем рукоять меча. И остался лежать так, не меняя положения – с рукой, спрятанной под соломой.

И сказал хану:

– Не жги, Окот, Яську! А жги и вини меня!

– Тебя? – Здесь Бунчук-Кумай расхохотался. – Ты взял ее силой? Несчастный рус! Ты плохо знаешь Яську. Как только ты впервые увидел ее, так и погасла твоя звезда и силы твои оставили тебя. Такой ты б не справился с Яськой. Нет, рус! Она сама села к тебе в навоз. За то я и жгу ее.

Бунчук-Кумай перестал смеяться. Прислушавшись к собственным словам, он, наверное, острее ощутил свою потерю. И поднес факел так близко к Яське, что затрещали на огне сгорающие концы прядей. Хан принудил Яську лечь возле игреца.

Тогда она сказала ему:

– Здесь, на соломе, как видно, останусь лежать. Но лучше с ним на соломе, чем с тобой, Окот, на шелке. Моя любовь к тебе быстро остыла. И шелк твой был холоден. И я изменяла тебе! Жаль – что только в мыслях… Зато каждую ночь – с Атраком, с Кергетом, с братьями твоими, даже с нищими команами, приходящими и уходящими от лета к лету. Я изменяла тебе со всеми, не различая лиц и имен, не требуя ласк и признаний, не думая о будущем…

– Довольно! – оборвал Яську Бунчук-Кумай. – Каждый сказал. Осталось мое слово – вот я теперь разок сабелькой взмахну да срублю двум овечкам головы. Самое время!..

И когда хан увидел, как Яська сама придвинулась ближе к игрецу и подставила свою шею под удар, лицо его исказилось и злобой и обидой одновременно. Хан бросил факел на землю, взял саблю обеими руками и, размахнувшись, ударил что было сил – хотел до земли разрубить измену. Но, как сосулька, раскололась ханская сабелька о подставленный меч. И, изумленный, БунчукКумай принялся ощупывать в темноте сломанный клинок. Здесь-то и ударил игрец Берест почти наугад. И удача сопутствовала ему. Удар пришелся в левый бок хана, как раз между ребрами, третьим и четвертым. Мягко, словно в бурдюк с водой, вошел в тело меч и сердце Бунчук-Кумая рассек пополам.

Хан, обливаясь кровью, тяжело рухнул на землю. Переполошились почуявшие запах смерти овцы, заблеяли в страхе. Овцы задышали часто и шумно, как после долгого бега. А Берест и Яська, как бы оглушенные содеянным, но еще и вздохнувшие свободно, некоторое время сидели без слов и движения, слыша в наступившей тишине, как булькает вытекающая из раны кровь. Потом Яська поднялась, раздула тлеющий факел и склонилась над мертвым Окотом, сказала:

– Вот уж обрадуется Атрак!..

Тем временем Берест сходил за Эйриком. И когда они пришли, Яська сказала им повернуть Окота кверху спиной и поднять на нем рубаху. Игрец и Эйрик все исполнили, хотя не понимали, зачем это нужно. Тогда Яська указала им:

– Смотрите! У Окота не было родинки на правой лопатке. Значит, он лгал, говоря о предстоящей ему долгой жизни. Значит, все произошло так, как должно было произойти, и Окоту не удалось обмануть смерть.

Им пришлось поторопиться, потому что на дворе уже начало светать. Труп Окота обернули старой кошмой и накрепко обвязали веревкой. Место, где был убит Окот, тщательно присыпали сухим кизяком. Здесь же и простились с Яськой…

Очень тяжел был Бунчук-Кумай. И устали, пока несли его через аил. На берегу едва отдышались. А Эйрик выразил удивление: как игрецу удалось свалить такого великана, который был под силу, может, только киевскому Ярославу. На это Берест ответил согласием и добавил, что меч Ярослава до сих пор хранит силу своего прежнего хозяина.

Отдохнув за разговором, игрец и Эйрик привязали камень на грудь Окота и столкнули труп в Донец. Потом они принесли из камышей свой челн, оттолкнулись от берега и быстро скрылись в утреннем тумане.

Так внезапно и бесславно окончил свой жизненный путь хан Окот. Первый витязь во всей половецкой степи, за свое первенство прозванный в народе Бунчуком-Кумаем, он мог бы стать Большим ханом и достичь величия могущественного предка, хана Осеня, мог бы до седых волос вершить судьбы обеих Куманий и влиять на судьбы племен многоязыкой Руси, но он, скрадывающий добычу, сам стал добычей и был зарезан в собственной кошаре, как обыкновенная овца. Бунчук-Кумай, непревзойденный воин, покинувший непогребенными многих своих врагов, сам остался непогребенным. Подобно отцу Алыпу, он последнее свое пристанище нашел среди рыб. И тлен Бунчука-Кумая смешался с донным илом, а слава его ненадолго пережила его самого…

Утром сели команы на майдане в пыль и овечьими мослами точно подсчитали, что Бунчук-Кумай за свои сорок лет совершил сорок подвигов. И все эти подвиги были подвигами разрушения. Удивились команы, снова посчитали, слева направо переложили мослы и не смогли вспомнить сорок первого – подвига созидания. И решили: скоро слава Окота умрет. Догадались команы: был жесток Окот, совершил сорок подвигов зла – потому и ушел от него мальчик с золотыми глазами.

Лисы в Куманий заволновались, почуяли недоброе с утра. Не вышел Бунчук в означенный час, не поднялся в седло покровитель. Войско его собралось на майдане, горько плачет в пыли. Этой пылью команы себе головы посыпают, воют, как волки, лают один на другого, как собаки, не знают, что делать дальше, куда идти. Их жизнь остановилась.

Лисий хан выполз из норы и созвал сорок слуг и указал им сорок дорог. И сказал: «Я поел досыта. Когда я снова буду голоден, вся Кумания должна знать о смерти Бунчука Лиса»…

И покатилась, зашуршала по степи лисья слава.

Когда взошло солнце и рассеялся туман, Берест и Эйрик подумали, не лучше ли им будет плыть по ночам, а днем где-нибудь укрываться. И пока они решали это, челн их несло течением по самой стремнине и были они отовсюду на виду. Но также и с челна было видно далеко вокруг.

Здесь и увидели Берест с Эйриком впереди себя человека. Тот стоял на правом берегу, на высоком холме, и, заметив их, размахивал руками.

Эйрик и Берест, ожидая какой-нибудь хитрости со стороны команов, решили быть во всеоружии. Эйрик взял со дна челнока меч, а игрец крепче сжал весло. Еще раз внимательно оглядели пустынные берега.

Течением реки их поднесло ближе, и скоро они рассмотрели, что человек, поджидающий на холме, невысок и худ и что при нем нет оружия. Наконец они узнали в этом человеке девочку Эмигдеш… Все трое были очень рады встрече и сели поговорить на песке. Но осторожная Эмигдеш сказала, что им нужно спешить, сказала: ищет их воин Кергет с малой ордой, и послал он людей в Балин за ханами-братьями, и грозит сжечь русов живыми в огне. Но, сказала Эмигдеш, Яська сумела обмануть Кергета, посоветовав ему искать русов на севере. Кергет сначала не поверил Яське, помня про ее близость с игрецом, но Яська убедила его, сказала: «Выпусти пойманную мышь – к норе побежит она. Так же и русы побегут к своей Руси»… Еще дала Эмигдеш беглецам две полные горсти курута.

Потом девочка долго смотрела вслед уплывающему челну. Она стояла на камне, махала рукой и кричала: «Ичкин!.. Ич-кин!..» А когда наконец челн скрылся за поворотом реки, Эмигдеш упала на еще влажный от росы мшистый камень и долго лежала на нем неподвижно. И если бы случайный путник в этот миг оказался рядом, то, наверное, мог бы сравнить маленькую худенькую Эмигдеш со степной ящеркой.

Однако как ни спешили, как ни таились беглецы-русы, а Кергет все же настиг их. И сделал это на четвертый день в том месте Донца, которое издавна именовалось в народе Хурджун – переметная сума. Здесь два одинаковых холма, стоящие на разных берегах, соединялись бродом. И когда Берест и Эйрик появились в виду Хурджуна, то и правый холм, и сам брод уже были сплошь покрыты поджидающими их всадниками.

Заметив челн, половцы принялись от радости размахивать копьями и так искусно выкрикивать собственные кличи, что общий крик прокатился по орде тремя-четырьмя волнами. Среди этих всадников не было команов-пастухов и команов-земледельцев. Здесь под началом Кергета собрались только витязи – слуху, понимающему воинские кличи, это было бы ясно издалека. От лета до лета такие витязи в седле; в битве живут, от добычи кормятся, в погоне веселятся. По обеим Куманиям собирал их хан Окот. Славные витязи! Им чью-нибудь голову сабелькой снести – всегда милее, чем оставить на месте.

Скрыться теперь от половцев – было делом немыслимым. Тогда поднялись русы в челне, взяли в руки оружие, что имели, меч да весло, и сговорились на этот раз живыми в плен команам не даться. Течение быстро справилось с легким челном и поднесло его к мелкому броду, к самым копытам Кергетова коня.

Им сказал воин Кергет с усмешкой:

– Рус, от комана в Кумании разве скроешься?

А витязям понравились эти слова, и они похвалились:

– Коману ковыль укажет путь. Ему камень – брат, а река – сестра. Всё говорят коману. И даже ветер разговаривает с команом, когда свистит в натянутой тетиве.

За этим разговором всадники окружили челн со всех сторон, потом кто-то из них торцом копья сильно ударил по краю челна и перевернул его. Берест и Эйрик, не ожидавшие такого подвоха, полетели в воду, а когда опомнились, то были уже безоружны и на руках у каждого висело по два комана.

Воин Кергет сказал:

– Поверьте, русы-ичкин, эти люди, что пришли со мной, сумеют красиво отомстить за своего любимого хана. Но мы не будем убивать вас здесь. Это значило выпустить стрелу в небо, в котором не пролетал гусь. Мы отвезем вас в Кумай и сожжем на медленном огне посреди майдана, чтобы все видели, как вы будете мучиться. И чтобы видела Яська!..

Атай и Будук, братья-ханы, стоявшие здесь же, согласно кивнули. А Будук, который вообще говорил редко, сейчас сказал:

– Русы сами искали смерти.

Атай встретился глазами с игрецом.

– Ты, ичкин, убил моего брата. Я ничего не могу сделать для тебя. И это будет по чести…

На груди хана Берест увидел новый курай, совсем не похожий на прежний. Эта дудочка была больше и грубее, и звук ее, наверное, не был так нежен и чист, как у старой дудочки. Игрой на этом курае, должно быть, никто не сумел бы разжалобить даже слезливой старухи, не то что киевского тиуна или половецкого хана.

Перехватив взгляд Береста, хан сказал:

– Новый курай – новый голос. К этому трудно привыкнуть, но нужно уметь привыкать.

Здесь человек Кергет понял, что Атаем сказано больше, чем сказано, и на этом решил покончить с разговорами. Он приказал своим команам подвести для русов коней, он приказал приготовить колодки.

Но громкий окрик с левого берега остановил команов:

– Эй, Кергет!..

Все, кто был, обернулись на голос и увидели, что противоположный холм, подножие его и значительная часть берега заняты большой ордой. И тут же половцы из Кумая прикинули, что всадников в подошедшей орде чуть ли не вдесятеро больше, чем их самих. При этом не струсили команы и не попятились, однако поутихли и обратились в слух.

– Это Атрак! – узнал кто-то.

Тут заметили всадники из Кумай-орды, как переменились к ним шаруканиды: исчезло в них прежнее дружелюбие, глаза, еще недавно смиренно опущенные вниз, теперь глядели прямо, уверенно, жестко. Были и высокомерные лица – у тех, кто поднялся на холм. Были и наглые усмешки – у тех, кто уже послал коней в воды Донца. И держали себя шаруканиды так, как держался бы победитель перед побежденным, хотя, как будто, еще не было и намека на противоборство. Видя все это, всерьез встревожились всадники из Кумая, подобрались в седлах и, заняв брод, выстроились широкой дугой. О пойманных русах они уже позабыли и подумывали теперь, как бы самим не оказаться в ловушке, и оттого поглядывали в разные стороны.

– Послушай меня, Кергет! – крикнул хан Атрак. – Был я этими днями на охоте и встретил в степи много лис. Ты не поверишь мне, Кергет, – лисы плакали человеческими слезами и причитали, поминая имя Бунчука-Кумая. Сказали мне лисы, что нет уже в живых ихнего защитника и брата. Ты слышишь?..

– Слышу, – едва прошевелил губами Кергет.

Атрак продолжал:

– Тогда я оставил охоту и, обескураженный и скорбящий, зашел так далеко, как не заходил никогда. Я увидел перед собой ваш городок Балин и приблизился к нему. И ваш Балин сдался мне без боя… Я кое-что решил перестроить в нем и потому многое разрушил!

Всадники из Кумай-орды сказали:

– Много презренных птиц садится на мясо, когда от мяса отходит волк.

Хан Атрак заговорил громче:

– Потом я заехал в Кумай. Я хотел погостить у Кергета, я хотел пролить слезу над телом брата. Но тела его так и не нашел. И подумал, что судьбы сыновей часто схожи с судьбами отцов… Зато мы угостились вашим айраном и вашими женщинами! Слышишь, Кергет?..

Половцы из Кумай-орды в гневе заскрипели зубами. Они сжатыми кулаками ударили себя по бедрам и схватились за рукояти сабель.

А шаруканидов тем временем все прибывало – как будто целая степь собралась под их бунчуки. И они, глядя издали на своих недавних обидчиков, теперь открыто насмехались над ними – говорили что попало и не боялись отмщения. Шаруканиды тоже схватились за рукояти сабель, им хотелось унизить прославленных витязей не только словами.

Хан Атрак сказал:

– Посмотри, Кергет, сколько нас! Оставь в покое свою саблю и подумай, воин, можно ли подняться аилом на целый народ, можно ли одиночке остановить реку. Не спеши с ответом, Кергет! Знай, что мне не нужен новый Бунчук-Кумай. Я его не допущу! А ты со своими витязями мог бы стать моим правым крылом. Кумания ценит хороших воинов!

Однако не прельстился обещаниями Атрака человек Кергет. Истинный витязь, завоеватель земель, он выхватил саблю из ножен и с кличем Бунчука-Кумая «Айва!» ринулся на левый берег. И вся Кумай-орда подхватила этот грозный клич и пошла вслед за Кергетом. И Хурджун в один миг окрасился кровью. Первые сраженные витязями команы пали на дно Донца, вторые сраженные сплошь устлали травянистый берег. Сами же доблестные витязи Бунчука-Кумая, прорубившись сквозь толпы шаруканидов на холм, на том холме и сложили свои головы…

Берест и Эйрик, так внезапно и случайно обретшие свободу поймали в водах Донца свой челн, оттолкнулись от берега и к тому времени, когда звон сабель затих, были уже далеко.