355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Голицын » Записки уцелевшего (Часть 2) » Текст книги (страница 12)
Записки уцелевшего (Часть 2)
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 15:11

Текст книги "Записки уцелевшего (Часть 2)"


Автор книги: Сергей Голицын



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Так Сережа появился в Дмитрове в надежде поступить на Канал (далее я буду только так называть строительство канала Москва – Волга). Не приняли Сережу на работу ни библиотекарем, ни ветеринаром, хотя он уверял, что с детства возился с лошадьми. А может, не приняли его как сына врага народа и бывшего князя.

Среди руководства Канала была замечательная женщина, жена чекиста, некая Тольская. Она весьма сердечно отнеслась к Сереже и дала ему направление на работу ветеринара в качестве вольнонаемного в какой-то дальний лагерь заключенных.

А Сережа не поехал. Не знаю, уцелел ли он там. Познакомившись на концерте в Консерватории с моей сестрой Машей, он в нее влюбился, встречался с нею в Москве и в Дмитрове и крепко сдружился со мною. А дружба наша продолжалась всего две недели. Между прочим, он сказал Маше, что очень хотел бы видеть меня мужем своей сестры Ирины, а то еще она выскочит замуж бог знает за кого. Маша ему ответила, что я вообще не собираюсь жениться, потому что не хочу принести несчастье ни одной девушке. Меня познакомили с Ириной, высокой, тонкой девушкой с темными косами. Я весь затрепетал при виде ее, но свое сердце я сам запер на замок. Сказав ей две-три фразы, я отошел. Она вышла замуж за композитора Пейко, была с ним счастлива и скончалась в 1988 году.

А ее брат Сережа так и не устроился никуда на работу и вскоре был вторично арестован. Мне рассказывал про него сидевший вместе с ним уже в конце тридцатых годов на Колыме мой знакомый – Сергей Николаевич Коншин, из семьи серпуховских текстильных фабрикантов. Сережа на лесоповале не унывал, подбадривал других. Однажды его вызвали, повели под конвоем за зону, и он не вернулся.

И еще рассказ, помещенный в журнале "Огонек" № 20 за 1988 год: корреспондент расспрашивал одну старую коммунистку, проведшую двадцать лет в лагере, и та ему рассказала, что сидевшая с нею молодая женщина забеременела от князя Оболенского. Корреспондент спросил старушку, за что сидел Оболенский. Та ответила, что он был князем. Да, для нее было вполне естественным – раз князь, значит, ему место только в лагере. Бедный Сережа.

5.

Сестра Маши продолжала успешно работать в Московском геологическом комитете, на летние месяцы уезжала в экспедиции и не менее успешно училась заочно, мечтая получить высшее геологическое образование. Она то ночевала в Москве, то приезжала в Дмитров.

Однажды приехала и начала нам рассказывать, как ее вызвало начальство заочного вуза и предложило подписать одну бумагу. Маша прочла заранее заготовленный текст, что такая-то отказывается от своих родителей и обязуется полностью порвать с ними отношения. Передавая ей пасквиль, начальство старалось ее убедить, что это чистая формальность, что она может продолжать вести себя по отношению к родителям, как хочет, никто за ней следить не будет. А подписать необходимо, иначе ее, "к сожалению", несмотря на очевидные, успехи, придется исключить. Маша сказала, что подумает. Ей дали три дня сроку.

В комнате сидели мои родители и я, когда Маша нам рассказала эту историю.

– Пожалуйста, очень тебя прошу, подпиши эту бумагу,– сказал мой отец, голос его дрожал.

Моя мать сидела, закрыв лицо руками, и молчала. Я тоже молчал, глядел то на отца, то на Машу. Из-за перегородки вышел, прервав занятия, брат Владимир. Покуривая трубочку, он раза два прошелся молча, потом заговорил:

– Нет, подписывать никак нельзя,– твердо сказал он.

Кончился этот тяжелый разговор тем, что отец написал красноречивое письмо Пешковой. Маша поехала к ней на Кузнецкий мост. Куда писала или куда звонила эта поистине выдающаяся женщина – не знаю. Факт остается фактом Маша продолжала учиться заочно, успешно выполняла задания, сдавала экзамены. И никаких отречений от своих родителей никогда не подписывала.

А сколько юношей и девушек подписало! Последняя страница газеты "Вечерняя Москва" была заполнена такими объявлениями: "Довожу до сведения общественности, что я, такой-то, прекратил всякое отношение со своим отцом попом, торговцем, бывшим офицером..." Я знал нескольких, которые отреклись от своих родителей, называть их не буду.

Как Маша была хороша в те годы! С тонкими, правильными чертами лица, ее светлые вьющиеся волосы казались точно ореолом над высоким лбом. Когда она в партере театра проходила к своему месту, многие на нее оглядывались. И сколько молодых людей пытались, но безуспешно, за ней ухаживать. Некоторых из них я уже называл, не все мне были знакомы.

Игорь Даксергоф в тайной надежде на успех упорно продолжал к нам ездить, вел нескончаемые разговоры с Владимиром. Но мы понимали, что он приезжает не ради этих разговоров, но ради Маши. Работал он в Осоавиахиме, чем там занимался, не помню; о своей работе он рассказывал редко. У него был изъян, из-за которого он много терпел,– два его старших брата жили в Америке. Зато ему покровительствовала замечательная деятельница, известная Валентина Гризодубова. Однажды в газете мы увидели его фотографию в шлеме летчика и большую статью о нем, узнали, что он был первым в мире парашютистом, который, спускаясь, одновременно передавал по радио свои ощущения.

С тех пор всех многочисленных поклонников Маши Владимир называл парашютистами. Это прозвище в нашей семье подхватили, оно и теперь применяется, но уже по отношению к кавалерам следующих поколений девушек нашей многочисленной семьи.

6.

После смерти дедушки самым старшим, казалось бы, должен был стать мой отец. Но со своими болезнями, удрученный лишенством, он не мог возглавить нашу семью и уступил это место своему сыну Владимиру.

Вспоминая много лет спустя своего горячо любимого брата и всю его деятельность как художника, должен сказать, как тяжко ему доставалось! Редактор "Пионера" Ивантер вынужден был по приказу главнюков прекратить заказывать брату иллюстрации. Случайно то в том, то в другом журнале, когда не находилось других художников, ему предлагали иллюстрировать что-либо морское. До 1934 года Владимир иллюстрировал переиздания Новикова-Прибоя, потом получил отказ. Он отправился в Наркомат флота. Сперва там его приняли с распростертыми объятиями. Он рисовал корабли и точно, и талантливо, создал несколько плакатов, а потом ему и там отказали. Для издательства ОНТИ он иллюстрировал чисто технические книги, и там его ценили, но те иллюстрации не являлись художественными. Он исполнял рисунки для Дмитровского музея. Там платили скудно, но зато вся семья получила продовольственные карточки. Владимир ходил по дмитровским окрестностям и рисовал пейзажи. Он заделался также настоящим талантливым писателем, правда, для себя и для ближайших друзей, но не для печати, писал дневник и создал в стиле и духе Лескова серию очерков под названием "Дмитровские чудаки". Хочу надеяться, что эта яркая серия будет когда-либо напечатана. Там он рассказывал о разных чем-либо примечательных жителях Дмитрова и нумеровал их – № 1, № 2, и т. д., до № 13; под последним номером он разумел самого себя.

К сожалению, широкий прием гостей пришлось сократить. Дмитровское ГПУ вызвало нашу хозяйку Прасковью Павловну, о чем там ее расспрашивали, неизвестно, под страшной тайной она сообщила моей матери, чтобы гости у нас реже собирались. Перенесли вечеринки к Сергею Сергеевичу Баранову накануне выходных дней Канала. Я там был только однажды: пили, пели, разговаривали малознакомые мне люди чересчур оживленно. Жизнь приучила меня быть сугубо осторожным. Я решил, что эти вечеринки к добру не приведут, и перестал туда ходить.

И еще у брата была беда: у него начала болеть коленка. Он ходил с палочкой. Вспомнили, как еще в Хлебникове он упал, стукнулся коленкой о головку рельса. Но тогда боли вскоре прекратились, и рентген ничего не показывал. И в Дмитровской больнице новые рентгеновские снимки выглядели вполне благополучными. А боль, тупая, упорная, не утихала, все усиливалась.

Эта боль не позволяла ему часто ездить в Москву в поисках заказов. Он занялся изобретательством игр. Вместе со своими подрастающими сыновьями и с их приятелями часами прорабатывал он варианты настольных игр, заявляю, захватывающе интересных. Но чтобы их выпустить в печать, требовалось утверждение различных инстанций. Максим Горький написал восторженный отзыв к игре "Пираты". А были еще "Захват колоний", "Юнга", еще как-то. Много труда Владимир вложил в изобретение игр, но скучные дяди – педагоги, историки и разные консервативные чиновники ставили такие рогатки, что и здоровому человеку не хватило бы терпения их преодолеть. Словом, сил и энергии Владимир на игры приложил много, а денег за них получал мало.

Росли у него дети – дочка Елена и сыновья Миша и Ларюша. Елена спала в другом доме вместе с бывшей воспитательницей моих сестер – тетей Сашей, а для сыновей Владимир сколотил из дощечек и брусьев деревянную двухэтажную, как в плацкартных вагонах, кровать. Миша спал наверху, залезал на свое ложе по лесенке, Ларюша спал внизу. Всех троих я очень любил. В свободные вечера, когда мальчики уже были в постелях, я к ним садился и что-то рассказывал: из русской истории или шпарил подряд содержание шекспировских трагедий. Лет сорок спустя мой племянник Миша мне признался, какое огромное впечатление произвело на него мое изложение "Макбета", когда я нарочно загробным голосом пересказывал, что рыцарь Макдуф не был рожден, а его вырезали из живота матери. А было тогда Мише семь лет.

Жили мои сугубо экономно, питались почти без мяса, готовили на торгсиновском постном масле, а на одежду, обувь почти ничего не тратили.

Так постепенно подобралась нужда. Началась она с 1932 года и с каждым годом с усиливающейся болезнью Владимира все крепче захватывала нашу семью.

Отец продолжал немного зарабатывать. У него было два урока английского языка; сперва одна девушка бесшумно проскальзывала к нему в маленькую комнатку, потом другая. Владимир прозвал их "мышками".

Зарабатывал мой отец и переводами статей из иностранных журналов о гидротехнических достижениях Западной Европы и Америки для издаваемого техническим отделом Канала бюллетеня, чтобы наши проектировщики знали, какие электростанции и какие каналы строятся в капиталистическом мире. В каждом номере бюллетеня помещались две-три статьи или заметки, переведенные моим отцом с английского, французского и немецкого.

Эти заработки подбадривали моего отца. Забегаю вперед и расскажу, какой года через два произошел скандал: отец перевел статью об успешном строительстве в Германии канала имени Гитлера. Когда канальские власти увидели фамилию столь ненавистного фюрера, они разъярились на редактора, и бюллетень был вообще закрыт. Нечего заимствовать технику с гнилого Запада! Наши инженеры сами должны справиться с проектом Канала. Так мой отец потерял хороший заработок.

7.

Мне тогда крепко не повезло. Я же твердо рассчитывал: поступлю на работу на Канал – никуда уезжать не надо, буду жить у родителей и брата, буду хороший паек получать и деньги им отдавать.

А с окончанием Беломорканала в Дмитрове появилось множество бывших заключенных – инженеров и техников. И прием на работу со стороны вообще прекратился. Я сунулся было в отдел кадров и сразу получил отказ. Никто меня не спросил, кто я и что я, а просто сказали – не нужно, и все, правда, добавили, что прием прекращен временно.

Но прежде чем начинать искать работу где-либо в другом месте, мне нужно было получить паспорт. Наши в Дмитрове получили паспорта сразу, без всяких затруднений, зря только боялись. И я по справке об увольнении прописался и тоже получил паспорт вполне благополучно.

Отправился я в Москву с твердым намерением куда-то поступить на работу, сперва пошел к Шуре Соколову, но его в Москве не было. Вот что мне рассказала мать Шуры Прасковья Николаевна.

Он поступил на работу, на изыскания вторых путей Дальневосточной железной дороги, собираясь летние месяцы проводить в поле, а на зиму на камеральную работу возвращаться в Москву. Нанялось много инженеров и техников. Когда же наступила осень, у них у всех отобрали документы и сказали:

– Никуда вы не поедете, останетесь здесь, пока не построите вторые пути.

Прасковья Николаевна далее рассказала, что живут Шура и его сослуживцы в тесных нетопленных бараках. Да, в те годы так могли поступать с самыми обыкновенными гражданами, заманили их, как окуней в вершу, а обратно в Москву ходу не дали.

Наверное, я тогда мог бы добровольно отправиться на Дальний Восток, но не решился, хотел устроиться поближе. И начал ходить по разным учреждениям.

На Метрострое мне сразу показали от ворот поворот. В одном учреждении начальник техотдела, просмотрев мои справки, воскликнул:

– Что же вы раньше не приходили! Партия уже отправилась на изыскания, вам придется догонять.

Нет, догонять мне не пришлось. Просмотрев мою анкету, кадровик меня спросил, не князь ли я, и вернул мне справки со словами, что я только время у него отнимаю. В другом учреждении в проектном отделе мне сказали, что такие техники, как я, очень нужны, а кадровик презрительно бросил:

– Удивляюсь, что вы до сих пор бегаете по Москве!

Что же делать? Я понял, что ходить по московским учреждениям было бесцельно. Написали письма в Тверь дяде Алеше и в Калугу дяде Валерия Перцова, получили ответы – можно приезжать, на работу примут.

Я выбрал Калугу. Там находится управление строительства автострады Москва – Киев, строят заключенные, значит, вольнонаемным я, конечно, поступлю.

Николай Николаевич Хаймин и его жена оказались милейшими людьми. Встретили они меня, что называется, с распростертыми объятиями, детей у них не было, жили они в собственном уютном домике. Николай Николаевич, бывший уездный землемер, маленький, юркий, с седенькой бородкой, со взъерошенными волосами человечек, и сам выглядел точно взъерошенным. На строительстве автострады он ведал кладовой геодезических инструментов. А главным его доходом служили утки, коих у него было не менее тридцати. Чем он их кормил, не знаю, по всему двору провел электросигнализацию, которую с гордостью мне показывал – ни один вор не пролезет.

На следующее утро он отправился на работу и собирался договориться обо мне. А я пошел осматривать город, в котором никогда не был, ходил от одной церкви к другой и любовался ими, в картинной галерее увидел портреты своих армянских предков – Лазаревых и понял, что они из маленького имения Желeзники, принадлежавшего моей бабушке Софии Николаевне Голицыной, оно находилось под самой Калугой.

К обеду, как условились с Николаем Николаевичем, я вернулся в его домик, и мы с ним отправились в управление строительства. Николай Николаевич мне сказал, что меня примут, у них работает много вольнонаемных с самыми неблаговидными анкетами. И опять, как недавно в Москве, началось мое хождение по мукам – в техническом отделе принимали, а начальник отдела кадров вытягивал из меня разные порочащие меня сведения и не хотел принимать, начальник техотдела настаивал – техники вроде меня были очень нужны. Я стоял в жалкой позе опустив голову. Повели к военному с одним ромбом, спросили: можно ли принять бывшего князя или нет? Тот оглядел меня и задал лишь один вопрос: какое я отношение имею к Железникам? Пришлось признаться, что они принадлежали моей бабушке. И хоть было там всего четыре десятины, мне окончательно отказали.

Потом Николай Николаевич горячо возмущался. В их управлении только бывших священников, ранее сидевших, подвизается не менее дюжины, а тут одного княжеского сынка, не имеющего судимости, не хотят принять.

Я уехал из Калуги и отправился в Тверь. А уже была весна, светило солнышко, вовсю текли ручьи. Когда я вышел из поезда, то заколебался, куда мне идти: к дяде Алеше – Алексею Сергеевичу Лопухину или к Истоминым, к моему другу Сергею? И тот и другой принадлежали к многочисленной в Твери категории минусников, то есть высланных минус 6; они благополучно работали, значит, и я мог надеяться на успех.

Мне очень хотелось идти к Истоминым, повидать верного с детства друга, но жил он на другом конце города, в Заволжье. А дядя Алеша жил недалеко от вокзала. И я пошел к нему. Думал ли я тогда, что этот выбор решит мою дальнейшую судьбу?

О жизни и быте дяди Алеши и его многочисленной семьи я уже раньше рассказывал, когда три года тому назад приезжал крестить его шестое дитя дочку Таню. Теперь девочка подросла, но меня дичилась и никак не хотела сидеть у меня на коленях, у нее появился еще младший братик Миша – седьмой ребенок по счету.

На следующий день я пошел, в какое учреждение – не помню. Туда раньше ходил дядя Алеша, и там меня обещали принять, не побоялись зачумленного.

– Вот он какой, княжеский сынок! – воскликнул начальник того учреждения, с самой доброжелательной улыбкой меня оглядывая.

Он сказал, что направляет меня в район (сейчас не помню куда), где позарез нужен дорожный техник. Смазливая девушка взяла мои справки, чтобы оформить меня на работу. Стреляя в меня глазками, она вручила мне простенькую, в несколько вопросов, анкету. Я подумал-подумал, раз мое княжество никого не испугало, то на вопрос "социальное происхождение" написал: "дворянин". Несмотря ни на что, я продолжал гордиться тем сословием, к которому принадлежал первые восемь лет своей жизни.

Ушел, окрыленный удачей. Ура, поступил на работу! Предстояло добираться от железной дороги чуть ли не сто километров. Поселюсь у какой-нибудь бабушки и по вечерам буду сочинять рассказы о Горной Шории.

В приподнятом настроении я пошел к дяде Алеше. И тут меня ждала телеграмма примерно такого содержания: "Возвращайся немедленно поступишь работу Дмитрове – родители".

Вот так так! Я не сомневался, что были нажаты какие-то кнопки и меня принимают на Канал. А там вольнонаемным дают хороший паек. Поеду обратно. Я вновь побежал в то учреждение, куда меня только что приняли, пробрался прямо к смазливенькой девушке, что-то ей наврал, она доверчиво отдала мне справки с моих прежних работ. Я помчался к дяде Алеше за чемоданом и поспел на московский поезд. А к Истоминым я так и не успел дойти.

8.

Владелица дома, где жили мой брат Владимир с семьей и мои родители,Прасковья Павловна Кесних принимала во мне большое участие и горячо переживала мои неудачи с поисками работы. Пломбируя зубы некоему начальнику песчаного карьера возле станции Яхрома, она рассказала, ему обо мне, всячески меня расхваливая. Тот ей сказал, что ему все равно, кто я княжеский или пролетарский сынок, лишь бы оказался знающим техником и добросовестным работником. Тогда мои родители и послали мне телеграмму...

Я предстал перед письменным столом того начальника. Он внимательно просмотрел мои справки и потребовал показать "разрешение на производство горных работ". И тут разъяснилось роковое недоразумение: ему требовался горный техник со стажем, а я в своей жизни даже ни одной могилы не выкопал и руководить горными разработками со строжайшим соблюдением правил техники безопасности, конечно, не мог. Вернулся я к родителям в полном отчаянии.

– Только сбила баба Сережку с толку! Как можно спутать горного техника с дорожным! – возмущался Владимир.

Положенно мое было действительно ужасным. Я снова пытался искать место, ездил в Москву и только нарывался на оскорбления. Все, что я заработал в Горной Шории, было проедено моей семьей. И мне приходилось выпрашивать у родителей деньги на дорогу и на еду.

Прасковья Павловна, продолжая переживать за меня, хотела загладить свою оплошность. Кроме того что она была хорошей зубной врачихой, она еще тайно гадала на картах, а это занятие даже безвозмездное, тогда жестоко каралось как пережиток "проклятого" прошлого.

Она позвала в свою комнату мою мать в при ней разложили карты на бубнового короля, то есть на меня. Ни одной шестерки на стол не легло.

– Шестерок нет, значит, ваш сын никуда не поедет, – уверенно сказала Прасковья Павловна.

Она открыла ту карту, которую положила на короля рубашкой вверх. Моя мать так и ахнула, увидев даму бубен.

– Ваш сын женится,– еще более уверенно сказала Прасковья Павловна.

Когда мать передала мне поразительные результаты гадания, я разозлился и совсем приуныл.

– Что ты, веришь этой дурехе! – с большой горечью сказал я. Мои тогдашние планы были ехать во Владимир искать работу. Там живут знакомые минусники, может, мне помогут устроиться на работу.

Прасковья Павловна продолжала за меня хлопотать. Она сказала моим родителям, что в Дмитрове проживает один профессор, может быть, он примет меня на работу, но лучше, чтобы сперва к нему пошел мой отец, она слышала, что профессору нужно перевести ученую статью с английского, и дала адрес.

Так мой отец познакомился с Владимиром Романовичем Ридигером.

Был он специалист по осушению болот, напечатал ряд научных трудов и был неутомимым изобретателем, получил более десятка патентов по разным машинам и по способам осушки болот. В теории предполагалось, что все его изобретения произведут подлинную революцию в мелиорации. А практически эти многочисленные изобретения в виде красивых бланков патентов, чертежей и пояснительных записок покоились в папках, заполнивших шкафы жилища Ридигера на Костинской улице, где помещалась и его контора.

Дворянин по социальному происхождению, Владимир Романович был правнуком того самого генерала фон Ридигера, которого царь Николай I послал подавлять венгерское восстание. Но догадливому правнуку удалось избавиться от дворянской частицы "фон", и никто не подозревал о жестокостях его предка. Позднее ему удалось отвязаться и от своей немецкой национальности.

Он пожаловался моему отцу на косность разного начальства, ставящего рогатки его изобретениям. А мой отец поведал ему о злоключениях своего младшего сына. И Ридигер сказал, что не побоится меня принять, но только в качестве рабочего.

На семейном совете было решено: надо поступать. Конечно, обидно: то был техником, а тут понижение и зарплата маленькая. Но что поделаешь, положение мое тогда было безвыходным.

Я пошел на Костинскую улицу и предстал перед высоким бодрым стариком в очках. Никакой анкеты рабочим заполнять не требовалось, только Надежда Васильевна – свояченица Ридигера, она же и секретарша, и бухгалтерша, и кадровичка, и машинистка – записала в табеле мою фамилию, имя-отчество и год рождения.

Так я поступил на работу в Московскую опытную болотную станцию Белорусского института мелиорации. А почему белорусского? Владимир Романович всегда говорил: надо находиться от начальства подальше, меньше будет мешать.

Так исполнилась первая половина пророчества Прасковьи Павловны – никуда я не поехал, остался под родительским кровом.

На следующее утро с сумкой за плечами отправился я через весь город, пересек реку Яхрому, миновал действующую очень стройную белую церковь Введенья XVIII века, вышел на Рогачевское шоссе, поднялся в гору. Меня нагнал на велосипеде Ридигер, объяснил, как дальше идти, и умчался.

Я шел и наслаждался майским солнцем, теплом. После оставшегося слева села Кончинина увидел посреди лугов странное, сверкавшее белизной, большое, напоминавшее гигантскую консервную банку сооружение. Всего я прошел семь километров. Меня встретил Владимир Романович, повел на второй этаж этого дома и показал совершенно пустую комнату № 16, где я буду жить. Мы вместе спустились, он отдал распоряжение плотнику изготовить для меня топчан и стол, познакомил с высоким, ярко-рыжим, с веснушками парнем и сказал ему:

– Вот, Семен, тебе помощник, приступайте к работе.

Владимир Романович отличался неуживчивостью с властями, но зато был внимателен к подчиненным и, кроме страсти к изобретательству, еще обладал замечательной способностью добывать деньги.

Так, благодаря его энергии был построен дом, получивший название Круглый. В центре его находилась единственная огромная печь, которую окружало свободное пространство и шли расходящиеся в разные стороны по радиусам длинные комнаты: с внутренней стеной – более узкой, с наружной, у окна,– более широкой. На нижнем этаже, скрытые над потолком, на верхнем скрытые под полом, шли радиусами от печи отопительные трубы. В теории казалось очень удобно: поднимешь в полу крышку – и теплый воздух идет в комнату.

Но почему же выстроили такое странное здание?

Да потому, что на обыкновенный дом денег не давали. А Владимир Романович связался с другим таким же страстным изобретателем, архитектором по специальности. Так был построен Круглый дом. Добавлю, что и стены в нем тоже были удивительные: в каркас из деревянных брусьев трамбовалась глина. Я потому пишу так подробно, что для той бурной эпохи был типичен поток изобретений, удачных и неудачных.

9.

Рыжий Семен повел меня метров за триста на сырой торфяной луг и показал мне две наполненные водой ямы, а также лебедку и трос с прицепленной на одном конце металлической штуковиной, похожей на артиллерийский снаряд. Специальными стержнями с рогаткой на конце мы заглубили трос в землю от одной ямы до другой и с помощью лебедки собрались протащить между ямами снаряд, чтобы получилась подземная труба для осушения того луга.

Вдвоем взялись мы за ручки лебедки, начали вертеть, невидимый снаряд ехал под землей. Вертели с трудом минут пятнадцать. Я совсем запыхался. Все же вереница моих предков физическим трудом не занималась. А Семен не давал команды на перекур. Я считал повороты ручки лебедки, в конце концов взмолился:

– Давай перекур!

Мы протаскивали снаряд от одной ямы к другой, к третьей, к четвертой. Так осуществлялось на практике очередное изобретение Ридигера – кротовый дренаж. На моих ладонях к вечеру вскочили пузыри. Наконец рабочий день кончился. Семен и я поднялись в зал – три соединенные вместе комнаты на втором этаже Круглого дома. За длинным столом занимался Ридигер. Семен что-то хотел ему сказать, я подозревал, он собирался пожаловаться Ридигеру, что я никак не гожусь ему в помощники.

В этот момент в зал влетели две босоногие девушки в цветастых платьях и, прерывая одна другую, начали возмущенно рассказывать, что враги распахали участки, на которых они проводили очень важные ботанические опыты.

Я не слушал их громкие возгласы, мне было очень грустно. Болели ладони, ныли плечи и спина.

Несмотря на свой пожилой возраст, Владимир Романович живо вскочил, побежал вниз по лестнице и умчался на велосипеде к группе домиков, видневшихся километра за полтора.

Я закусил всухомятку, что мне положила мать, набил соломой матрас и подушку и лег отдыхать на топчан. Да, впервые в жизни у меня отдельная комната. Это же чудесно! Я могу в полной тишине писать рассказы по горношорским впечатлениям. Но выдержу ли я испытательный срок или меня выгонят как не справившегося с работой? Я решил, что буду стараться изо всех сил...

На следующий день с утра Семен и я копали ямы, чтобы потом между ними протаскивать проклятой лебедкой проклятый снаряд. Подошел техник Федор Иванович Кузнецов, с которым я познакомился накануне,– маленький сухопарый блондин. Он явился с нивелиром, его сопровождала молодая женщина – реечница Маша. Федор Иванович собирался узнать уклон будущих кротовых дрен. Устанавливал он устанавливал инструмент, смотрел-смотрел на рейку и с места не сходил, наверное, минут двадцать.

Я не выдержал, подскочил к нему и сказал:

– Дайте я попробую! – И хоть давно не имел я дела с нивелиром, а установил в два счета, посмотрел в трубку на рейку и крикнул Маше: – Давайте на следующую точку!

Впоследствии Маша рассказывала, какой неожиданный эффект произвел мой выпад. Федор Иванович был хороший техник-мелиоратор, но совсем не умел обращаться с геодезическими инструментами. С того дня все съемки планов доверили мне, да еще чертежи, да еще... Не буду перечислять те работы, какие мне поручали выполнять,– я и чертил, и считал, и помогал обеим девушкам-ботаничкам. А вертеть лебедку был нанят другой рабочий.

Обедать я ходил в тот поселок, куда помчался на велосипеде Ридигер. Там помещалось другое учреждение – опытная болотная станция (точное название не помню), которое, в отличие от нашей, подчинявшейся Минску, подчинялось Москве. Оба учреждения проводили опыты на одной и той же территории в знаменитой Яхромской пойме и, как, к сожалению, у нас нередко бывает, пребывали между собою в лютой вражде. Запахал директор той же станции Константин Никитич Шишков опытные ботанические делянки Ридигера.

Учреждение это было многолюдное, Шишкову подчинялось человек сорок, Ридигеру – десять. Шишков Ридигеру вредил, Ридигер только отмахивался. Вскоре на соседнем опытном поле узнали, что Ридигер нанял бывшего князя. Шишков вмешался. Ридигер меня отстоял, сказал, что на должность рабочего имеет право принимать любого человека, имеющего справки о предыдущей трудовой деятельности и получившего в Дмитрове паспорт.

Но если наше начальство между собой враждовало, то мы, подчиненные, наоборот, сблизились между собой. К нам на Круглый дом иногда ходили по вечерам гости – наш дмитровский сосед овощевод Никанор Ложкин с женой Симой и свояченицей лаборанткой Марусей, а также Пантелеймон Пятикрестовский метеоролог. К нам – это означало к гидротехнику Федору Ивановичу Кузнецову, его жене Клавдии Степановне – ботаничке и к другой ботаничке – Клавдии Михайловне Бавыкиной. Маруся хорошо пела, Федор Иванович ей подыгрывал на гитаре.

Крепко я подружился с Пятикрестовским, веселым, остроумным, начитанным юношей по прозвищу Пети. Есть такая пословица – рыбак, рыбака видит издалека. Пети нес гнет немногим меньший, чем я,– он был сыном священника церкви Введенья в Дмитрове. Когда гости от нас уходили, мы шли их провожать. Пети и я неизменно отставали и пускались в задушевные разговоры. Я помню его отца, высокого священника в рясе, с большими и словно испуганными глазами. Он жил в своем старом доме напротив церкви, однажды я видел, как он опасливо пробирался в храм...

Если не было гостей, я старался уединиться, достал от родителей керосиновую лампу и в тишине писал рассказы под общим названием "Тайга". И, наверное, был тогда счастлив.

Одно мне не нравилось: уж очень я мало получал зарплаты, мне только-только хватало на еду и мелкие карманные расходы. Меня мучило, что я нисколько не помогаю родителям. Какую сумму я получал, сейчас не помню, но не забыл, что в платежной ведомости моя фамилия стояла самой последней, после фамилии Семена – старшего рабочего. А я числился просто рабочим, хотя исполнял обязанности техника. Разные поручения мне давал Ридигер, я быстро схватывал его замыслы и выполнял добросовестно и усердно. Вообще это был мой козырь – работать безотказно. И Ридигер был мною доволен.

Однажды произошла осечка. Наш профорг Михайлов, он же агент по снабжению, живший в городе, выхлопотал для всех сотрудников красные книжечки ударников коммунистического труда, а мне было отказано. Работник усердный? Ну и что! Сын бывшего князя недостоин носить почетное звание, мой брат Владимир просмеял тот факт в своем дневнике.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю