Текст книги "Афонин крест"

Автор книги: Сергей Бетев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Какая-то холера научила малышню по станции ползать: вместе с углем весь мусор собрали. Понимаешь? Не жалко, конечно, но ведь задавит какого-нибудь полоротого, начальство заездит. Чистая беда! – И просил почти жалобно: – Хоть бы ты им приказал, как ихний руководитель…

Афоня сочувствовал, угощал Силкина кипятком, в просьбе не отказывал:

– Остепеню ребятишек.

И только появилась возле сторожки ребятня, упрекнул всех сразу:

– Сколько раз учил: не попадайтесь на глаза Силкину! Вся хитрость у вас вымерзла. Когда воевали, так где надо и где не надо дозоры выставляли, а тут от одного Силкина укрыться не можете. Этакий позор! Мне за вас, можно сказать, выговора летят…

Ребята виновато молчали.

Силкин после этого не приходил.

7.

В самый вьюжный день долетела до Купавиной весть о разгроме немцев под Москвой. Легче показались и нужда, и думы, точившие хуже всякой болезни.

Отправлялись со станции эшелоны на запад, с места набирая скорость. Заиндевелые теплушки взрывались веселым солдатским хохотом, а то и звонкой песней под перебористые гармошки. И только зима вдруг сдурела. Без роздыха неделями загуляли бураны, напрочь скрывая все дороги, останавливая железнодорожные составы. Купавинские путейцы не слезали со снегоочистителей, в них спали, в них ели. С рассветом в домах оставались лишь старики да старухи с малыми ребятишками, а бабы, не ожидая приглашения, собирались в бригады и торопились на железнодорожные пути. К полудню, отменив в школе уроки, освобождали от занятий школьников, и малая их силенка, как свежая капля крови, вливалась в труд старших. Как на фронте, дважды, трижды в неделю Купа-вину поднимали по тревоге ночами – отбиваться от внезапных буранов. А если стояли в это время на путях воинские эшелоны, то и солдаты брались за лопаты.

И шли, шли на запад эшелоны.

Нет! Не могло быть из-за купавинцев задержки в победе!

Холода загнали ребятню в дома. В школе редкий день не отменялись занятия. И двери Афониной караулки, занесенной с трех сторон снегом под самую крышу, тоже открывались от случая к случаю.

К февралю отпустило. Но улица Купавиной не зазвенела шумливыми ребячьими голосами. Мальчишки ходили в клуб, не пропуская ни одного боевого киносборника, – по привычке табунились возле Афони, рассказывая про войну и подвиги. Но глаза их оживлялись ненадолго. И тогда Афоня видел, какими маленькими стали их личики, обтянутые тонкой и бледной кожей.

Давно еще, перед ноябрьским праздником и перед новым годом, в магазине по карточкам выдавали по литру разливной водки. С той поры водка нетронутая хранилась в четверти под Афониным топчаном. Промтоварные талоны Афоня использовал тоже аккуратно. Там же, под топчаном, в деревянном баульчике под бельишком хранилось два куска Сатина на рубашки, неношеные рабочие ботинки на кожаной подошве, пробитые медными гвоздями, каких теперь уже не делали. И еще глубокие женские калоши (их однажды продавали по промтоварной карточке: не отказываться же!). Кроме того, ненадеванной лежала спецовка последней выдачи: телогрейка и ватные штаны. Даже пол-литра разливного одеколона имелась: его тоже продавали как-то раз, и не по карточкам, а по спискам, – кто хотел, тот брал. Словом, кое-что в запасе было.

Попросив у Петруся саней, Афоня по первой же оттепели сгрузил на них свои богатства и отправился на базар. Как и большинство продавцов и покупателей, деньги он не признавал, а полагался только на обмен. Ему повезло: домой он привез пуд ржаной и полтора пуда грубого помола овсяной муки. Да еще в придачу две палочки настоящих дрожжей.

И уже на другой день маленькая железная труба над его сторожкой весело задымила. На Афонино тепло потянулась ребятня. А хозяин сторожки хлопотал возле своей раскаленной буржуйки в одной рубахе. На плите потрескивала сковородка. Рядом стояло ведро с квашней. С виду лепешки получались темноватые (к настоящей муке была добавлена овсяная, да и картошка), но прямо со сковородки они казались необыкновенно вкусными. И припасов у Афони от такой стряпни убавилось совсем немного, а по большой лепешке хватило почти всем маленьким гостям.

Первые, кому досталось угощение, долго у Афони не задерживались, а встретив на улице своих приятелей, сообщали:

– Афоня лепешки печет для нас! Идите к нему быстрее.

И узнавшие новость торопились к караулке.

Весь день прохлопотал Афоня со стряпней, даже не поспал перед дежурством. Зато на душе было хорошо. А понятливая ребятня оставила после себя прочищенную дорожку к магазину, наколотые и аккуратно сложенные в поленницу дровишки.

Купавинцы, недавно расставшиеся с деревней, как и отцы их, называли весну подберихой. Наверное, рождением своим название это шло от вековой людской приглядки: во все времена с весны тощали в подпольях сусеки, показывалось дно хлебных ларей, пустели бочки с соленостями. Про купавинцев и говорить нечего: если они и утратили в последние годы какие-то старые привычки, то прежде всего запасливость. Поэтому подбериха и явилась к ним первая.

Враз захворал счетовод с путейского околотка Семен Хрулин, мужик веселый, заядлый балалаечник, хотя на руках и ногах целых пальцев было только половина – в жениховской поре еще отморозил их, когда с гулянки шел из соседней деревни по бурану. Маленький, сухонький Семен за неделю вздулся до невозможных размеров. Сказывали, доктора втыкали ему под кожу водосборные иголки, длиннее мешочных, по ведру выцеживали за день, а он все равно умер.

Конюх Нагуман Садыков наелся дохлой конины тоже не от добра. И хоть не умер, а больше месяца мается брюхом, и никакие лекарства не могут унять хворь.

А солнце, ослепительно яркое, хоть и холодное, властно призывало к жизни. И враз всякое тряпье, предмет самых больших забот и признак неподдельного богатства семьи, потеряло цену. Бабы, у которых в сундуках по пятнадцать годов лежало нетронутым свадебное приданое, вытаскивали на свет и подвенечные платья, и плетеные скатерти, и простыни, подбитые покупными кружевами, старинную выходную обувь – все переправляли на базар.

Афоня тоже с опаской приглядывался и к своим запасам, и к обманчивому солнышку, и к ребятишкам. Не все из прежних приходили к нему в сторожку. Спрашивал про них у других и получал один ответ:

– Дома сидят.

Не утерпел Афоня, стал заглядывать в дома под разным предлогом: понял – отощал его маленький народ, потерял всякий интерес к улице. Стряпать Афоня не перестал, но теперь ходил с гостинцами только в те дома, где совсем было худо.

Но видел и то, как обмяк снег, примечал днем ручейки, пробивавшие себе дорогу в наезженных колеях, знал: весна совсем близко. Отправляясь в свои недалекие походы, все чаще присаживался где-нибудь на скамеечке, не в силах без роздыха преодолеть все расстояние.

И вдруг прилетели грачи, и сами известили об этом. Афоня вышел из своей караулки, с прищуром вгляделся: на голых березах, поодиночке подступающих к огородам, чернели долгожданные посланцы тепла.

– Ну, вот она и пришла, весна-то…

А у самого шибко колотилось сердце, с болью наполняя грудь радостью, что зима миновала и дорогая его рать, которая сейчас весело шмыгала носами и утирала рукавами сопли, пережила ее стойко, как и подобает настоящим мужчинам.

– Что там у вас, Петрусь, дома? Все еще с мамкой мерзнете?

– Нет, уже тепло! – весело откликался тот.

Видел Афоня и то, что за эту зиму дружки его не просто выросли, а немножко постарели. И думал, что только после этой зимы они если не умом постигнут, то сердцем почуют, какая трудная бывает жизнь, каким сильным надо быть, чтобы устоять в ней в лихую годину.

Едва спустило снег, Афоня, прихватив свою суковатую палку, пошел в березовую рощу. Встретило его высокое солнце. Потемневшая прошлогодняя листва, придавленная к земле мокром, припахивала теплой прелью. Нагие еще березы стояли тихие, но уже отсвечивали в ярком свете влажной испаринкой, выступившей на сучьях и ветвях перед пробуждением. Роща просматривалась от края до края, и Афоня без труда отыскал темные холмики в самой ее глубине. Подошел. И удивился, как много прибавилось зимой к первым. Как и Афоня, удивленно глядел на могилы вынырнувший на свет молодой подснежник.

Казалось, обо всем в Купавиной знал Афоня, умел и мелочи разглядеть в мирской суете, а вот когда хоронили в березовой роще, не видел, – будто прятали людей. И сколько еще положит сюда война?..

8 .

Афоня собирал ребятню в первый поход. Уговор состоялся еще накануне, а так как в школе был выходной, малышня затабунилась возле сторожки с самого утра. Афоня не торопился. Проверял – ладно ли наточен топор, одеваясь, тщательно одернулся и подпоясался покрепче. И только тогда, заткнув топор за пояс, торжественно разрешил:

– Айда теперя.

Шествие направилось в березовую рощу. Только повел Афоня ребят не привычным путем – через поворот у бани, а сразу от магазина между домов и огородов, чтобы, минуя безродное кладбище, выйти на дальний край рощи. Ребятишки, радуясь теплу, весело шумели, забегали вперед, затевали возню.

Роща начинала пробуждаться. Еще прозрачные, березы уже затяжелели почками, кое-где, едва приметно, проклевывался лист, и дыхание молодой жизни поило воздух пьянящей бодростью. Афоня остановился. Долго присматривался к деревьям. Ребятишки затихли, готовые выполнить любой его приказ.

– Давайте-ка, молодцы, ладить соломинки. Ищите прошлогодние стебельки, пустые внутрях, они самые что ни на есть подходящие.

И шагнул к большой березе, изогнувшейся от комля. Поглядел на нее не то ласково, не то виновато:

– Ну, родимая…

И ударил топором коротко и сильно, так что дрогнули ветви от самого низа до верхушки. В минуту сделал в стволе глубокую лунку, поднял с земли свежую щепку, ловко выкинул ею оставшуюся в лунке древесную крошку вместе с первыми каплями прозрачной влаги. Призвал:

– Налетай, которые смелые!

Возле свежего надруба тотчас запыхтели, зачмокали губами первые счастливцы. Не мешкая, Афоня сделал такую же лунку на соседней березе. Предупредил:

– Долго не пейте. Меняйтесь почаще. А то простудитесь.

Березовка! И в добрые годы пора буйного березового сока приходила праздником не только для детворы. От хворей избавляла березовка, молодила, веселила людей. Ни у кого не было сомнения в ее чудодейственности, а, может, сама чистая вера в ее целебность и помогала одолеть недуги и усталость.

Ребятишки надолго припадали к лункам, опьяненные сладким питьем, распрямлялись, отходили в сторону осчастливленные, а там уже вскрикивала, пищала и хохотала куча мала. Истратив силы, снова бежали к березам…

Афоня сидел в сторонке на пеньке и не вмешивался в ребячье пиршество. Притихший, он вслушивался в еле уловимый шепоток берез, вдыхал запах пробивающейся травяной зелени и не мог остановить собственных дум.

Просыпалась земля. Жизнь начинала свой новый круг, готовая принять мирские заботы. Не меньше века стояла тут березовая роща. Когда-то ее молодость начиналась в диком безлюдье. Еще не поднявшаяся над землей, она была заячьим пристанищем, да местом поселения мелкой птахи. Годы прореживали ее, морозы да ветродуи губили слабых, даруя жизнь только сильным. Им было суждено нести свою судьбу до конца. Когда позднее сюда пришли люди, роща встретила их ласково, березы отдавали им и красоту свою, и благодатную тень в жаркие душные дни. В землю, единую для всех, приняла роща – там, вдалеке, за стволами – тех людей, чью жизнь унесла военная година. И вот теперь, по извечному закону природы творить добро, поила роща соками земли молодую людскую поросль.

Солнышко забралось на самый верх. Раздуревшаяся малышня посбрасывала пальтишки и отцовские телогрейки, бегала, кувыркалась и прыгала в чехарде. Березовая роща звенела ребячьими голосами.

…Земля начинала кормить. Не больно мудреным было первое ее блюдо. Едва пригрело огороды, вышли на них с лопатами купавинцы. Никогда раньше не переворачивали землю так бережно, не глядели в нее так пристально, как этой весной. И прошлогодние огрехи при уборке обертывались находками: осторожно выбирали оставшиеся картофелины, складывали их в ведра. А вечером, дома, старательно очищенные, превращались картофелины в жидкое тесто. Ели лепешки, нахваливая, и уже добродушно посмеивались над недавней голодухой, которая теперь никого не могла достать.

А мальчишки тащили из дома горячие гостинцы Афоне, который сидел на приступе своей сторожки уже до крайности сытый и слабо отговаривался:

– И за что вы, ребята, на меня рассерчали? У меня уже торчком от ваших угощений! Не миновать завороту. Дайте отлежаться… Вот поведу вас в лес…

– Когда?! А зачем?! – спрашивали наперебой.

– За едой, – давал исчерпывающий ответ Афоня.

Афоня повел ребят в сосняки, что густым подростом вставали в бору по берегу быстрой Каменушки. Молоденькие сосенки на диво рано выбросили нынче длинные и сочные побеги, а постарше – зажелтели крупяшками, как купавинцы по-давнему называли завязи шишек. Очищенные, те и другие были несказанно вкусными и ароматными, наполняли рот таким сладким и терпким соком, что приходилось невольно зажмуриваться от удовольствия.

– От них, – объяснял Афоня, – главная сила в зубах. А крепкий зуб – всему начало, против него никакой сухарь не терпит.

Ни одного погожего дня не пропускал Афоня, терпеливо открывал своим друзьям немудрые хранилища молодых и старых лесов. За березовой рощей, на тех самых болотинах, через которые водил детвору в начале зимы к дальним березникам за чащей, он учил добывать камышовую мякоть. Позднее, когда буйно пошли в рост травы, увел ребят на луга. Оказывается, неказистый цветок дикого клевера не зря тянет к себе пчел: на самом дне алых полых трубочек скапливается настоящий мед. Если их захватить щепоткой, то они легко снимаются, и тогда надо просто откусить их сладкие кончики.

Да и дикий чеснок совсем нетрудно найти среди прочего разнотравья, если приглядываться лучше. А кислица – дикий щавель? И, оказывается, у молодого репейника, которого полным-полно на огородных межах, в огуречниках, а то и просто вблизи дороги, как только он пойдет в рост, вкусный-превкусный стебель, если снять с него толстую кожуру. А пиканы?!.

Афонины премудрости наверняка не были секретом для старших купавинцев. Но привязанным к работе им за ребятишками-то порой некогда было присмотреть. А в Афонину академию доступ был открыт всем, кто научился ходить и мог одолеть версты три-четыре без рева и посторонней помощи. Их, которым приходилось начинать жизнь в неласковое время, Афоня терпеливо учил читать мудрую книгу природы, постигать ее щедрость, любить и ценить ее, как самую жизнь.

– Ребячий пастух! – говорили про него теперь купавинцы.

Он знал про то и только улыбался, примечая, как его ребячий табун и в самом деле заметно нагуливал и румянец на щеках, и ту шаловливую неугомонность, которая поселяет праздник в душу каждой матери и отца.

А лето богатело. Наступила грибная пора, объявившись молодыми маслятами. Теперь и бабы, выкраивая время, прихватив востроглазых помощников, подавались в заповедные места.

Для Афони наступил короткий отдых. Да и не мог бы он выдержать на ногах целый день. А нынешним летом к тому же замечал, что ноги стали ходить хуже, да и сил заметно поубавилось. Все чаще, когда оставался в своей сторожке, Афоня ложился на топчан. Сон не приходил. И Афоня лежал, рассматривая от нечего делать рисунки, картинки и фотографии, глядевшие на него с газетных и журнальных листов, которыми была оклеена караулка. На стенах мирно соседствовали «Гудок» и какие-то «Ведомости», из-под большого, сплошь из одних фотографий, листа «Иллюстрированной газеты» выглядывали лощеные страницы «Нивы». Иногда листы были наклеены вверх ногами, и было забавно видеть какую-нибудь мудреную машину или узнавать в замысловатом кульке знатную барышню благородного звания.

Иногда Афоня соблазнялся даже чтением, что отнимало уйму времени, зато удивляло неправдоподобными диковинами. Ну не диво ли, что на японских островах живет такая рыбешка, которая чуть не за неделю раньше объявляет, когда начнет трясти землю?! А французы, которые живут в своей распрекрасной столице Париже, за деньги покупают на базаре лягушек и едят! И, вроде бы, умом не тронутые… Ну, стройки пятилетние – дело известное, и в газетах все обстояло, как полагается. А вот что китайцы змей потребляют, раньше не знал…

И вспоминал Нагумана Садыкова, не побрезгавшего дохлой лошадью. Но, рассуждая дальше, окончательно запутывался: ну хорошо, китайцы – с голоду, потому что их расплодилось до ужаса, а французы лягушек по какой причине?..

Лето, обещавшее быть ведренным, все чаще дождило. Купавинцы, ругаясь, возились в огородах, по грязи окучивая картошку. Знали, если так пойдет дальше, хорошего урожая ждать нечего. А сенокос?

Афоня тоже все понимал и, вздыхая, ворочался на своем топчане: «И впору можно дойти до такого, что на лягушек кинешься…»

А главное – война шла неровно. Афоня не понимал в большой стратегии и о войне судил по-своему. И как ни прикидывал, получалось, что зимовать придется опять в обнимку с нуждой. Как же иначе, если немец к Волге рвется? Сам уроженец Рязанщины, Афоня имел представление о расстояниях и полагал, что если немца и погонят вскорости, то гнать его далеко, и к зиме, пожалуй, не успеть. Значит, еще одна военная зима…

В это лето Афоня приметил и то, как изменилась Купавина. Переставала она быть тихой и домашней. Началось все еще с зимы, когда недели две подряд среди вьюги день и ночь снимали с эшелонов станки. Их грузили на большие сани, сделанные из толстых бревен, и тракторами утаскивали мимо березовой рощи, за болота, в ту сторону, где Каменушка кончала свой бег, впадая в Исеть. Говорили, что там, недалеко от местных бокситовых рудников, ставят большой завод, и растет возле него целый город – Красногорск.

Город рос где-то в стороне, а Купавина будто подчинялась его невидимой воле, меняла свое обличье. На станции все прибавляли и прибавляли новые пути, теперь их стало уже больше десяти. На вокзале не спадала толчея, а по Купавиной ходили незнакомые люди. Непривычно было видеть, как не замечали они встречных – ни здравствуйте, ни до свидания, – не интересуясь ни чужим магазином, ни караулкой, которая глядела на них из-под большой развесистой березы. И, может, от того, что народу становилось все больше и больше, Афоня все сильнее чувствовал свою неприметность. Оттого, наверное, и подступала иногда тоска.

На Купавиной строили большие двухэтажные дома. Ставили их быстро, потому что бревна все были пронумерованы, рамы связаны, двери излажены. Магазин среди них казался теперь избушкой, а сторожка Афони и вовсе не больше собачьей конуры.

Одна отрада была у Афони – верная купавинская ребятня. Едва отпускали ребят из дома, сбегались они возле сторожки, докладывая Афоне главные новости.

…Петька, по прозвищу Гольян, научился курить. Позавчера большие парни играли возле березовой рощи в футбол. Гольян был там и у всех выпрашивал «докурить чинарик». Достался ему замусленный и такой маленький, что Гольян обжег пальцы, а бросить не хотел, поторопился и так потянул в себя, что чинарик проскочил ему в горло. С минуту Гольян выл и катался по земле, пока чинарик у него не потух. Сразу, говорят, курить отвык.

…Васька Полыхаев с путейскими ребятами организовали тимуровскую команду. Штаб сделали на сеновале, провели всевозможную сигнализацию и каждый день по утрам поднимали на мачте флаг. А как-то вечером залезли в огород к старой Стуковой, которой с войны пришло уже две похоронки, хотели две бочки воды налить. Но залаяла собака. Стукова выбежала из дома, сразу увидела в огороде чужих, схватила метелку и пересчитала горбы чуть не всем. Васька Полыхаев рассердился, и тимуровскую команду грозится прикрыть. Но это еще не точно, потому что сегодня и Ваську Полыхаева, и Стукову вызвал в партком Александр Павлович Завьялов, который полностью на стороне Васьки.

И еще говорят, что Александр Павлович последние дни здорово сердитый и расстроенный: будто бы получил от большого начальства строгий выговор за то, что его не пускали в добровольцы, а он грозился уехать без спроса.

…У Петруся Жидких месяц назад нашелся отец, а на прошлой неделе, сразу же за письмом, пришла на него похоронная, и теперь Петрусь никуда не ходит.

…На Исети, недалеко от парома, всю реку перегородили лесами: готовятся строить железнодорожный мост без единой подпорки. И от Красногорска еще одна железная дорога – на Челябинск.

– И плотину делают за тем мостом, километра за четыре. По Исети, может, пароходы пойдут…

– А куда?

– Хэ, куда? А на Тобол и дальше.

– А как же они через плотину-то перелезут?

– Через шлюзы, как на Москве – Волге, канале.

– Шиш тебе! Никакого шлюза и не строят.

– А вот поглядим после войны…

– Поглядим…

И вдруг врывалось, обрывая разговор:

– А к осени, говорят, по карточкам хлеба не прибавят.

Наступала тишина.

…К Афоне неожиданно явился в гости Степан Лямин.

– Принимай дружка, Афоня! – крикнул он еще издали и без приглашения присел на чурбак. Объявил: – А нонче я, слышь, пирую! Совсем край пришел мне. Луковка есть?

Афоня вынес ему луковицу и кружку, уселся поудобнее, пригляделся к Степану: с начала войны не видел его выпившим.

– Ну уж и край? – не то не поверил, не то спросил Афоня.

– А вот и – край! – стукнул Степан кулаком по коленке. Потом полез за пазуху и вытащил недоконченную поллитровку, поглядел на нее с сожалением: – Ишо довоенная.

Налил себе в кружку, выпил. Закусить забыл. Уронил голову.

– Остался я, почитай, один! – сказал горестно. – Последних лошадушек проводил сегодня в армию! Отвоевался.

И всхлипнул.

– Да ты погоди, Степа! – ласково тронул его Афоня. – Как это всех?

– А так: осталися Коурая да Челка, можно сказать, одногодки мои. И работницы такие же.

– Как же вы теперь, путейцы?

– А так: автомашину получили, на баклушках деревянных, сказывают, ездить станет. Петька Кременчугов с утра уж её растапливает, пробовать зачнет.

– Н-да…

– А я – вот!.. – и он выпил остатки. – С Нагуманом Садыковым завтра кобыл на спичках разыграем и останемся каждый при своем хвосте. Ковать победу!..

– А ты не ярись, – вдруг одернул его Афоня. – Может, там вокурат твоих-то лошадей и не хватает для победы. А ты как думал?

– Афоня, родимый, разве я про то? Я же по характеру-то шибко отчаянный, мне бы только и воевать. А я? Итак с самого начала оборону в конюшне держал, а теперь и этого лишен. Куда мне?

– Найдется куда. – И спросил строго: – А почто пьешь?

– А как же? Я же сегодня в армию проводил…

– А девчошки, поди, не кормлены.

– Чего?

– А то!..

Афоня поднялся разгневанный, хлопнул дверью, оставив растерянного Степана на чурбаке.

…В один из погожих дней пошел Афоня в березовую рощу. Солнечный свет столбами просекал зеленый шатер деревьев, останавливался на тихих холмиках, словно хотел обогреть их. Афоня подошел поближе, сразу приметил, что некоторые могилы осели совсем. Пожалел, что не прихватил с собою лопаты. Услышал вдруг:

– Рабочих надо прислать. А то неладно получается.

Обернулся и увидел Завьялова. Пошевелил шапку:

– Наше почтение, Александр Павлович.

– Здравствуйте, дорогой. Тоже вот зашел поглядеть. Непорядок, говорю…

– Год всего прошел, а вон уж сколько, – сказал Афоня. – Да еще прибавится.

– Наверное, – невесело согласился Завьялов.

– Как зимовать-то станем, Александр Павлович?

Завьялов ответил не сразу. Смотрел куда-то в сторону, за рощу, видел свое.

– Трудно придется, Афоня. Трудно. С хлебом лучше не станет, да и со всем другим.

– Откуда и хлебу-то? Края-то хлебные под чужим сапогом.

– Не только это. Армию надо кормить, одевать, оружия вдоволь дать. Трудно, трудно… Да и погода, как назло, нынче.

– Изменщица, – сказал Афоня. – Там война, а тут… Ребятишек шибко жалко.

– Ребятишек… Меня уж замучили: из школы уходят, а им по пятнадцати не всем. На работу брать нельзя: преступление. Был я недавно в депо, смотрю, сидит Санька Ялунин, ревет. На паровоз, говорит, не берут кочегаром, а я уж сам ездить умею. Не поверил я, поднялись на машину. А он, подлец, все ведь сделал, как полагается: и реверс перевел, и тормоза отпустил, и регулятор всего на две осечки сначала… И свистнул, понимаешь ли, так весело! Спрашиваю, в каком классе? В шестом, отвечает. Не мог отказать: приходи, говорю, на следующий год… А сам смотрю на него и думаю: ведь девять тонн угля тебе за смену надо переворотить. А что делать? Приходят ко мне с матерями, плачут, просятся на работу.

– А куда деваться, Александр Павлович? Может, работа-то и есть для них спасение. Руки хоть ребячьи, а делу польза. Мужиков-то много реже стало. Вот и встают на их места: в жизни нашей так всю дорогу. Да еще и карточки на килограмм. Бумажка, а с нею легче.

– Все понимаю, Афоня. Все. – И вдруг улыбнулся. – Твои-то дружки мокроносые как, повеселели?

Афоня смутился:

– Я-то что? Власти у меня нету. Кормить мне их нечем. Так уж, вроде игры. – И сам улыбнулся по-детски. – Пастухом ребячьим прозвали. А трава-то не шибко дорогое угощение, сам понимаешь.

– Как сказать, – возразил Завьялов. – Не в траве дело. Если ребят убережем, будет кому продолжать. А это ли не главное?.. Так-то, друг мой дорогой.

…Уходили из рощи вместе. Шли рядышком. Один – мужчина крупный, в самой поре, широкоплечий, с походкой твердой. Другой – меньше ростом, ссутулившийся раньше времени, старался поспеть за первым и чаще, чем обычно, опирался на палку. Он о чем-то говорил, показывал в сторону рукой и часто подправлял на голове всклокоченную старую шапчонку.

А в роще хозяйничало солнце, высвечивая на земле золотые дорожки, перебирая теплыми руками ветви берез, обихаживая до сахарной белизны их корявые стволы. И только когда долетал сюда протяжный крик паровоза, уводившего новый эшелон, березы едва приметно вздрагивали, словно от внезапного озноба. А потом опять затихали.

Над приютившимися под кронами могилами струился изумрудный свет.