Текст книги "Иллюзия смерти"

Автор книги: Сергей Майоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 12

Каждая поездка в большой город воспринималась мной как торжество. Я тщательно готовился к ней. Но что такое в моем возрасте тщательно готовиться? Это значит проводить все время до отъезда в беспокойном ожидании удовольствия, доводя себя до мучительных экзальтаций и мешая действительным приготовлениям взрослых.

В большом городе нас должна была встречать бабушка. Ей нравились наши приезды, и она гордо сообщала во дворе, что в гости к ней пожаловала вся родня. Не только сын, впопыхах, словно невзначай, как это часто бывало у ее соседей, а целенаправленно – к ней, издалека, сын со снохой, внуком, да еще и сватами. Я плохо разбираюсь в этой межродовой иерархии, и слово «сват» для меня такое же неуместное название деда, как и «сноха» – для мамы.

«Москвичу» не перевалило и за год. Белый как невеста, он стоял в гараже и являлся семейной ценностью. Нет, зря Машкина мать в свое время дала мне такой необдуманный отлуп…

Половина всех разговоров во время езды обычно выглядела так:

«Сынок, сядь, не стой между сидений», – говорил отец.

«Так ему ничего не будет видно», – вступался за меня дед.

«Сынок, сядь», – отец.

«Внучек, стой», – дед.

Борьба поколений за право обладания привязанностью потомков свойственна многим семьям. Я это знал. Сашка рассказывал, что дед ему тоже разрешает больше, чем отец. Но мне казалось, что именно в моей семье такая схватка велась без всяких компромиссов.

Расположение в машине противоречивых, но горячо любимых друг другом родственников было строго регламентировано. За рулем, понятно, сидел отец, а рядом с ним всегда дед, который либо комментировал ошибки владельцев встречного автотранспорта, либо пытался включиться в процесс управления «Москвичом». Происходило последнее, разумеется, дистанционно, в рамках полезных советов.

С одной стороны, я понимал деда, который водил «Жигули», пахнущие внутри иначе, чем наша машина. Пять лет водительского стажа против восьми месяцев отцовского. В то же самое время я обожал отца, который до поры до времени молчал, словно не с ним разговаривали. Дед мой, как уже известно, человек цельный и упрямый. Если такие черты его характера выразить геометрически, то это будет очень похоже на знак бесконечности.

Мой отец тоже человек цельный. Спортивной выдержки ему не занимать. Но по сравнению с тестем – вот еще одно слово, которое мне не нравилось: «тесть» – он часто выглядел беспомощным ребенком.

Все и всегда заканчивалось одинаково. Дорога до большого города занимала два часа. Отца хватало обычно на две трети этого пути.

Километров за сорок до конечного пункта он не выдерживал и без особого выражения, но четко и ясно произносил:

– Папа, идите на…

Это означало, что терпение водителя исчерпано до дна. Все, даже дед, знали, что в эти минуты отца лучше не беспокоить.

Дед замолкал и потом целый день не произносил ни слова. «Целый день» – это до первой стопки у сватьи. Оставшуюся часть дороги он демонстративно молчал и странно качал головой, произнося гневные монологи где-то глубоко внутри себя.

Только в такой вот ситуации я слышал из уст отца что-то нецензурное. В большой город и обратно мы ездили не часто, но не так уж и редко. Отец произносил свою сакраментальную фразу с такой тонкой интонацией и внутренним убеждением, что мама и бабушка не только не делали ему замечания, но и, как мне кажется, были благодарны.

В машине я усвоил одно странное правило. Если во время движения прикинуться спящим, то есть лечь на колени мамы и бабушки, то тебя будут считать хорошим ребенком. Если же всю дорогу шевелиться и перегибаться через сиденья, то можно заработать тумака от деда. Все у них нелогично.

«Сядь, сынок», – говорил отец.

«Стой, внучек», – командовал дед, но именно он и давал мне тумака.

Поди разберись в их планах.

Едва мы в этот раз отъехали от города, мной овладела шальная мысль. А почему бы первую половину пути, когда кругом леса, столбы и ничего больше, не притвориться бельчонком, впавшим в спячку, и не вскочить на подъезде к большому городу? Не могу же я быть ангелом без перерывов, то есть спать все время!

Я сладко зевнул, подогнул ноги и положил их на бабушкины колени.

– Вот и умница. Золотой ребенок.

Я так и думал.

Голову свою, рыжую и взлохмаченную, я уложил на колени мамы. Убаюкивающе шевеля пальцами, она ерошила мои волосы. Ощущение полной защищенности в этой машине, очарование отношениями и не выветрившийся запах нового автомобиля исподволь изменили мои намерения. Засыпать я не собирался. Но меня под воздействием маминых пальцев то словно поднимало, то опускало, голова чуть кружилась. Внутрь вползала предательская истома, противостоять которой я не находил в себе сил.

Мамины пальцы скользили по моим волосам как по струнам, нежно, едва касаясь. Находясь где-то между небом и землей, я наслаждался этой мелодией…

Уже и не вспомню, как долго это происходило. Скорее всего, я уснул и некоторое время провел в сладостном беспамятстве.

Пробуждение же мое в отличие от засыпания было страшным. Я испытал такой ужас, что на мгновение почувствовал, как от меня отлипает собственная кожа.

– Тормози!.. – слышал я громовой голос деда. – Выворачивай!.. Прими вправо!

Я поднял голову, и от увиденного сердце мое сжалось. Наш надежный «Москвич» стремительно уходил боком на «К-700», целая колонна которых ехала во встречном направлении.

Гигантская машина желтого цвета, похожая на оживший и обезумевший дом, двигалась на меня. От тормозящих ее колес клубами поднимался черный дым.

Я задрал голову еще выше и почувствовал, как перехватывает дыхание. Прямо мне в лицо смотрели глаза, кажущиеся неразумно огромными за толстыми стеклами очков.

На мгновение я ощутил запах щей.

– Боже мой!.. – прокричала бабушка.

Страшный удар встряхнул нашу машину. Правую сторону моего лица окатило горячей, кипящей волной, заливающей глаза и уши.

Залетев под передние колеса гигантского трактора, наш красавец «Москвич» в одно мгновение превратился в жестянку и был смят как фантик. А трактор, продолжая поступательное движение, закатывал наш автомобиль под себя, словно засасывая в огромную мясорубку.

Я помню самое последнее.

Мама одним движением затолкала мое хрупкое тельце между сидений. Когда надвинулась темнота и мрак поглотил свет, она схватила мою голову руками, уткнулась лицом мне в затылок и налегла на меня, полностью закрыв собой.

– Все будет хорошо, любимый! – услышал я. – Все будет…

Я потратил так много слов! Я был тогда слишком мал, чтобы теперь суметь за одно мгновение описать то, что произошло так же быстро.

Страшный по силе удар оборвал мамин крик и отключил мое сознание. Словно я был телевизором, а кто-то выдернул шнур из розетки.

Когда я открыл глаза, кругом было сыро. Пол, на котором я лежал, мое тело, голова, лицо – все было мокрым и липким. Болели глаза, ноги, руки… Метрах в ста правее я видел федеральную трассу, по которой мы ехали, чтобы встретиться с бабушкой в большом городе.

Низенький грузовичок распластал двери, как ворона перед посадкой растопыривает крылья. В чреве этой вороны лежал я. Неподалеку, снаружи, бегал неизвестный мне мужичок. Он больше мешал, чем помогал. Лицо его было бледным, как прокисшее молоко.

Я лежал в крытом кузове, на спине. Вероятно, я был первым, кого вынули из-под трактора и перенесли в добровольно остановившуюся машину. Превозмогая боль, я поднял голову.

– Маша!.. Машенька!.. Маша!.. – рыдал дед, неся бабушку.

Вдвоем с водителем они затаскивали мою бабулю в кузов. Я наконец-то стер с глаз кровь, не прекращающую течь, и разглядел то, что боялся увидеть больше всего.

Мой мощный отец, шагая неуверенно, почти пьяно, нес на руках к грузовику маму.

– Господи, помоги, – слышал я его бормотание. – Господи, не дай ей уйти, спаси ее…

Я еще не осознавал случившееся. Но, вероятно, произошло что-то страшное, если мой отец обращался к тому, кого считал отсутствующим в этом мире.

Мы втроем лежали в кузове и тряслись от быстрой езды: мама, справа от нее бабушка, слева – я.

Я знал, чувствовал, что если мама сейчас повернется ко мне, то я увижу что-то такое, что перевернет… нет, зачеркнет всю мою будущую жизнь. Мама лежала спиной ко мне. Наши головы бились о пол кузова. Меня тошнило, трясло и превращало в ничто.

– Только не поворачивайся, мамочка, – то ли шептал, то ли думал я. – Только не поворачивайся…

Я боялся увидеть испорченную красоту этой рыжеволосой, зеленоглазой женщины, до сумасшествия любимой мною.

Но она повернулась, улыбнулась окровавленными губами, нащупала на полу мою руку.

– Нужно жить, любимый.

Я не знал, послышалось мне это, или мама на самом деле так сказала.

И пришла ночь.

Глава 13

– Вы уверены, что все происходило именно так, как вы описываете? – спросил я.

Я не притрагивался к рюмке уже давно, и коньяк во рту стал похож на вкус похмелья. Чтобы уничтожить его, я сделал глоток.

– Я помню все так, будто это было вчера. Каждый жест, любое слово… К сожалению, помню.

– Почему – к сожалению?

– Если бы не помнил, это уберегло бы меня от необходимости переживать все раз за разом. Это невыносимо.

– Потом вы, вероятно, оказались дома?

– Нет, я оказался в больнице.

Когда наступил день, я нашел себя в кровати. Голову подпирала тугая подушка, руки лежали поверх простыни. Я ожидал увидеть рядом маму или отца, как не раз случалось, когда я выходил из бессознательности во время пневмонии. Но вместо них на стуле, между кроватью и стеной, сидел незнакомый мужчина в белом халате. Заметив, что я проснулся, он взял мое лицо своей безразмерной пятерней и повернул влево, потом вправо.

– Где мама? – спросил я, с невероятным трудом разлепив спекшиеся губы.

– А вот разговаривать я тебе, старина, категорически воспрещаю! – весело отрезал он, и это вселило в меня некоторые надежды на то, что родители, быть может, стоят за дверью. – Говорить будешь, только когда я стану спрашивать. Усвоил, старина? Не качай головой… Просто говори.

– Да, – тихо ответил я.

Он был прав в своей настойчивости. Голова болела так сильно, что нельзя было смотреть на солнечные полосы, расчертившие стены палаты. Я не сомневался в том, что это больничная палата. Я опытный волк, постоянный пациент стационара, не из начинающих.

– Тошнит? – спросил он.

– Да.

– Глаза болят?

– Да.

– Пошевели пальцами рук, – приказал он. – Так. Хорошо… Пальцами ног пошевели! Замечательно. Через три недели уйдем домой.

– Три недели? – прохрипел я, дав петушка.

– Только ответы на вопросы. Понял, старик?

– Понял, – согласился я через силу.

– Что помнишь?

Теперь можно было говорить. Насколько хорошо я помнил все то, что было утром, перед поездкой в большой город, настолько же неясной была для меня сама поездка. Помню: лежал, крик, оглушительные удары, скрежет, запах бензина. Я, мама и бабушка в кузове какой-то машины.

– Больше ничего не помню… – сказал я.

Через два дня меня перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Все это время со мной, когда предоставлялась возможность, был отец. Когда же возможность не предоставлялась и вместо нее вырастала стена препятствия, он ее проламывал и все равно оказывался рядом.

– Папа, где мама? – спросил я его, едва он в очередной раз вошел в палату и стал перед моей кроватью на колени.

Обхватив меня и прижав к себе все до единой клеточки моего голенького тельца, он в голос зарыдал.

Меня это пугало. Я никогда не слышал, как плачет отец.

– Папа?..

Мне пришлось долго ждать, прежде чем он оторвал от меня свое мокрое, помятое лицо.

– Мамы больше нет, сынок.

Что это за странный ответ?

Отец был трезв, он вообще не пил, сейчас видел, как я взволнован, и хорошо слышал мой простой вопрос:

– Где мама?

В соседней палате? У дедушки в деревне? За дверью? Дома?! Столько вариантов, так неужели есть нужда отвечать сыну так непонятно!

– Где мама, папа?..

– Мамы больше нет, – прошептал он. – И никогда не будет. Наша мама умерла, дорогой.

Туман сползал на меня с потолка густой влажной кашей.

Умереть может старый человек, больной, слабый. Мама, она другая, здоровая, молодая, сильная. Она умереть не может.

– Нам нужно подумать, как теперь жить. Вдвоем…

Я хорошо слышал его, но не понимал. Или не хотел понимать.

– Приехала бабушка из большого города. Некоторое время мы проведем у нее, а после решим, как нам быть. Хорошо?

– Папа, где мама?

Он уткнулся в край матраса, и плечи его затряслись. Но плача я больше не слышал.

Туман придавил меня к постели. Я боялся проронить хотя бы слово. Чтобы хоть как-то успокоить отца, я задал странный для себя вопрос. Но он показался мне в этот момент нужным, правильным.

– Мы уезжаем уже сейчас? – тихо спросил я.

Отец подтянул к себе по полу огромную сумку и ответил:

– Нет, родной. Мы уедем, как только ты станешь здоров. А сейчас нам нужно выйти на несколько минут на улицу…

Он осекся, и, словно по договоренности, в палату вбежала бабушка. Та, из большого города. Я был настолько оглушен ее плачем и уничтожен беспомощным поведением отца, что все крики и причитания проносились мимо меня, ударялись о стену над моей головой и улетали в открытое окно. Это же состояние собственной ничтожности позволило мне разрешить им натянуть на меня школьные брюки, курточку, привезенную одним из учеников отца мне в подарок из ГДР, и шапочку крупной вязки с огромным, с голову плачущей куклы, помпоном.

Во дворе, прижавшись, словно боясь разлучиться, стояли на табуретах два красных гроба. Кругом мелькали знакомые лица, приглушенно звучали разные голоса. Мир перестал существовать для меня как единое целое. Была какая-то странная толпа людей, я и эти два гроба. Ничто не связывало одно с другим.

– По очереди поцелуй в лоб бабу Машу и маму, – раздался над ухом голос бабушки Кати из большого города.

Как сомнамбула я двинулся к гробу, в котором лежала бабушка, и поцеловал ее в лоб.

Теперь, чтобы поцеловать маму, мне нужно было обойти гробы. Я не знал, как это сделать. Мой дед двумя руками взял меня за плечи и подвел к маме.

Я наклонился к человеку, дороже которого у меня не было. На моей шапочке по-чешски было написано: «Bud fit». «Будь здоров». Эту шапочку среди многих других вещей привез отец, когда ездил в составе советской делегации на чемпионат мира по хоккею в Прагу. «Будь здоров». Как же безумно это выглядело со стороны, если кто знал чешский.

Я качнулся и притронулся к маминому лицу губами. Мама уже не пахла мамой. От нее исходил странный запах, который я впервые почувствовал, войдя в дом священника Михаила. Я не знал источник этого запаха, но решил вцепиться в него зубами, чтобы унести с собой. Это был последний запах моей мамы.

Очнулся я во все той же палате.

Моя кровать напротив входа, справа – тумбочка. Ни стола, ни стульев. Слева окно с решеткой. Дверь без замка. Пахнет чистотой.

– Кушать хочешь? – ласково спросила меня медсестра, вся в белом.

Я бросил на нее взгляд, который даже мне показался пустым.

Я замолчал.

Нет, это не была забастовка или мой ответ Богу отца Михаила. Я замолчал потому, что утратил способность говорить. Последний раз я слышал свой голос, когда задавал вопрос отцу.

Ни одноклассники, ни друзья семьи, ни Сашка, который уходил из моей палаты вечером и приходил сразу после уроков, ни даже отец с бабушкой не могли заставить меня произнести хотя бы слово. Я молчал, словно в этом крылась истина моего сегодняшнего состояния, непостижимая для окружающих, непонятная им, но ясная для меня настолько, что говорить было не о чем.

Но за два дня до выписки случилось невероятное. Дверь скрипнула точно так же, как и тысячу раз прежде, и я подскочил на кровати. Каждую минуту, любую секунду своего существования на этой пустой планете я ждал появления мамы. Вопреки здравому смыслу, всему увиденному и услышанному, собственному разуму. Так ждал свою маму в далеком сорок седьмом году мой отец. Он дождался, значит, смогу и я. Все говорят, что я похож на своего отца как две капли воды. Так почему же у меня не должно получиться то, что вышло у него?

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Галка.

Со слезами на глазах, растрепанная, озабоченная – прежняя, она бежала ко мне. Халат слетел с ее плеч и остался на полу как молоко, вылившееся из бидона.

– Галка… – пробормотал я и впервые за много дней услышал свой голос. – Галка!

– Молчи, – прошептала она и зажала мне рот ладошкой. – У нас нет времени. Я прокралась к тебе обманом. Меня скоро обнаружат, и тогда я не успею сказать главного.

– Ты была дома? Там с ума сходят…

– Молчи и слушай! – Она рассердилась, но тут же обмякла, и по щекам ее покатились слезинки. – Я все знаю. Мне так жаль…

– Поцелуй меня, – попросил я.

Она прижала ладошки к моим щекам и впилась губами в мои. Я снова чувствовал этот чарующий, ни с чем не сравнимый аромат лавра. Словно вернулось прошлое…

– Сейчас я снова уеду, – заговорила она, часто дыша. – Я живу в большом городе, учусь. Обо мне не беспокойся. Я просто прошу тебя об одном. Вылечись скорее, подрасти и найди меня. Разыщи в большом городе, когда вырастешь! Во что бы то ни стало – найди!

Меня обдало жаром, вспотели ладони.

– А я тебя люблю, всегда любила и буду любить. Помнишь, ты рассказывал мне о тамплиерах и магистре де Моле?

– «Что бы ни случилось…»

– Да! Да!.. Что бы ни случилось, я буду любить тебя одного. И умоляю, найди меня. Сколько бы лет на это ни ушло.

В коридоре раздались шаги.

Она прильнула ко мне в последний раз, жарко поцеловала в лоб и губы.

– Девушка?.. – Мой лечащий врач был крайне удивлен происходящим.

– Я уже ухожу, – пообещала Галка, поднимая с пола халат.

Она тут же сдержала свое слово.

Через полчаса пришел Сашка, принес пряников и кулек конфет «Осенние». По-хозяйски затолкав подарки в мою тумбочку, он уселся на кровать рядом со мной.

– Рыба пошла. Вчера вот такого судака вытащил. – Он показал, какого именно. – Как голова?

Я дал ему знак наклониться.

– Ты помнишь, мы договаривались с тобой пойти на реку, а я не пришел?

– Конечно, помню, свин.

– Так вот, я на «К-700» катался.

– Врешь поди? – с сомнением в голосе спросил Сашка.

– Водитель предложил прокатиться. – Я рассказал Сашке историю от начала до конца. – Этот самый мужик сидел за рулем «К-700», который нас… ну, переехал.

Сашка выпучил глаза.

– Кто еще об этом знает?

– Это не все. Этот самый водитель и убивает наших пацанов.

Сашка перестал теребить рукав.

– Я еще раз спрашиваю, как голова?

– Почему ты мне не веришь? – вскипел я, чувствуя, как лоб и затылок охватывал стальной обруч боли. – Вспомни, мы видели сами, и милиционеры потом говорили, что у каждого места преступления был отпечаток резинового сапога с дыркой! Зови ко мне того, кто дело расследует!

– Чтобы меня дома выпороли?

– Никто не выпорет, наоборот, похвалят.

Я вилял, точно зная, что если его и похвалят, то сначала как следует выпорют.

– Отец знает? – подумав, спросил Сашка.

– Пока нет. Я ему не рассказывал. Потом это случилось… Но он-то тебя точно бранить не будет. А меня сейчас пороть нельзя, я больной.

Пришли, конечно, все, даже те люди, которых я увидеть не ожидал. Следователь, его помощник, Сашка и наши отцы. Не хватало только священника отца Михаила и деда Фильки.

– Осталось найти резиновые сапоги, один из которых с дырой, провести экспертизу и раскрыть преступление, – выслушав меня, заключил следователь.

Свою иронию при этом он выразил так, чтобы она и до меня, малолетнего, дошла.

– Их не надо искать.

Следователь, мужчина с крючковатым носом и седыми висками, круглыми, как у голубя, глазами посмотрел на своего помощника.

– Я знаю, где сапоги. Он бросил их за водительское сиденье в «К-700».

Оставив папку на стуле, следователь вышел. Отсутствовал он минут пять.

За это время отец успел спросить меня:

– Что еще я не знаю?

Дядя Саша хмыкнул и сказал:

– Эти двое много чего знают, только их как следует расспрашивать надо.

С ремнем в руке, надо полагать. Именно это он и имел в виду.

Вернувшись, следователь оседлал стул, глянул на меня ласково, как на теленка, потом спросил:

– Сынок, а ты сейчас не пытаешься заставить дядю водителя ответить за беду, которую он вам причинил не по своей воле?

Экспертиза установила, что в аварии на федеральной трассе водитель «К-700» не был виновен. Производя экстренное торможение, он сделал все возможное для предотвращения катастрофы. Отец мой тоже не виновен, потому что той же экспертизой был установлен отказ системы рулевого управления. Никто не виноват. Бог отца Михаила, конечно, тоже. Сейчас следователь думал, что я хотел затащить водителя в тюрьму если не через парадное крыльцо, так через запасный выход.

– Это он убил мальчиков, – стиснув зубы, настойчиво произнес я.

– Доказательства?

– Сапоги и колючая проволока. Если сапоги он обменял на водку, то тот же самый солдат мог вынести ему и колючую проволоку.

Сашкин отец уважительно кивнул и тронул моего за руку.

Следователь только улыбнулся и заметил:

– Ну, проволоку можно взять где угодно. Мы выяснили, что все обрывки изготовлены из разных видов стали. – Он посмотрел на моего отца. – То есть, как вы понимаете, они не из одного мотка. – Кстати, мы попросили людей, у кого во дворах есть «колючка», проверить ее наличие. Все на месте. Значит, убийца берет проволоку за пределами города. Он настолько же не глуп, насколько бесчеловечен, этот убийца.

– Значит, он имеет возможность часто выезжать за город? – уточнил отец.

– Таких людей много. Водители, работающие в магазинах, например. Да мало ли кто. – Крючконосый следователь посмотрел на отца с упреком в глазах, почти обидчиво. – Пацан-то ладно, но вы?.. Мы эту версию обязательно проверим. Как уже сто пятьдесят других прокрутили.

Через открытое окно я услышал визг тормозов «уазика», остановившегося у крыльца больницы. Так умеет визжать только эта машина, настоящая истеричка. Еще через минуту в палату вошел мужчина лет тридцати, может, чуть больше, но явно не ровесник отца, младше.

– Говори, – разрешил следователь. – Как ни странно это звучит, но тут все свои.

– Товарищ полковник, я внимательно изучил протокол осмотра места происшествия, составленный после столкновения «Москвича» и «К-700». Резиновые сапоги в протоколе не значатся.

– Зачем в том протоколе было указывать резиновые сапоги? – изумился отец, но даже мне было ясно, что старательный исполнитель тупит. – С чего бы ГАИ указывала сапоги? Там и без них было что описывать!

– Он понял, что я буду жить, значит, останусь свидетелем, и выбросил их из кабины! – вскричал я, чувствуя, как от разочарований поднимается температура.

– Зато зеленые сапоги, где правый с трещиной на каблуке, обнаружены среди вещей цыган в их таборе, – спокойно проговорил приехавший человек.

– В таборе?.. – Я изумился так, что потерял дар речи.

– Мы проезжали мимо и заметили, что цыгане свои шмотки ворошат у дороги, – рассказывал приехавший человек не мне, а следователю. – Один из моих сотрудников заметил, что на земле валялся сапог с глубоким протектором, очень уж похожий на тот, что мы ищем. Мы тормознули, придержали. Нашли и второй сапожок. С трещиной на весь каблук. Можно проводить экспертизу, тут хлебом не корми – тот самый!

– В общем, выяснили, – закончил следователь. – Ребята, будут еще мысли – немедленно приходите.

Уже в коридоре я услышал:

– Связаться с воинской частью в областном центре! Мне нужна блокада цыганского поселка. Всех, кого сегодня задержали из цыган, – ко мне. Сапоги опечатать и отправить в город…

Дальше слова пожирало эхо, а вскоре следователя и вовсе не стало слышно.

Сашкин отец посмотрел на часы, извинился и ушел. Сына он увел с собой.

– Милый, нам всем нужно хоть чуть-чуть прийти в себя, понимаешь? – Отец положил руку мне на лоб.

– Это он, – прошептал я. – И я это докажу.

– Сынок… – Отец, думаю, хотел напомнить мне, что давать нужно только те обещания, которые можешь выполнить.

Вместо этого он снова произнес:

– Сынок… – и поцеловал меня в голову.

– В нише, за лыжами, стоит лук, – прошептал я, прижимаясь к отцу щекой. – Мне его сделал цыган. Отдай Сашке. Дядя Саша говорил, что его в деревню отправляют… Ему там нужнее.

Он кивнул и провел рукой по моему лицу.

– Только вот что… Пусть он не стреляет в людей из этого лука. – Я подумал и добавил: – Ну, и в зверей тоже. А то кто знает… Дед Пеша сказал, что если в людей, то сила у лука пропадет.

Отец пообещал выполнить все точь-в-точь, как я попросил. Я и не сомневался в этом. Это же отец.