Текст книги "Иллюзия смерти"

Автор книги: Сергей Майоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 8

Неподалеку, где-то совсем рядом, гораздо ближе, чем тебе кажется, так же не торопясь, но, в отличие от тебя, осмысленно, прогуливается нечто. Твоя задача не встретиться с ним.

Вблизи она казалась еще огромней. Чудо как хороша была эта машина. Нельзя сказать, что по городу машины ездили в изобилии, хотя имелись всякие. Но второй такой было не сыскать. С ржавыми дверями, которые пели от одного только прикосновения. Они издавали звук настоящего симфонического оркестра, который я постоянно слушал по радио, оставаясь дома один.

Металлический, прожженный вечностью скрип говорил мне, мальчишке, мол, садись, и ты поймешь, что такое настоящая машина, а не этот ваш немощный, купленный недавно «Москвич». Подниматься в кабину, разреши мне водитель, пришлось бы в три приема. Как в танк, наверное.

В танке я раз был. Дед возил меня к месту съемок фильма «Горячий снег». Он попросил, ему разрешили, я залез в люк и сел за рычаги управления. Правда, вынимать меня оттуда пришлось с боем, по сравнению с которым все то, что снималось на пленку, было так, перестрелкой. Я плакал и вопил, противоборствующая мне сторона разражалась смачной матерщиной. Победили они. Но тогда я был маленький, а сейчас умею отгонять злых собак. Много воды утекло. Ай да машина….

Огромная бочка с толстенным шлангом, закрепленным на ее боку непостижимым для моей фантазии образом. Всем хороша была эта машина. Я не находил в ней изъянов, и даже мечта прокатиться на этой огромной конструкции была такая же безукоризненная, как и ржа на ободьях. Шины… Да шины ли то были?! Аттракцион обозрения, чертово колесо для таких недомерков, как я! Я знал, что этот трактор назывался «К-700». Больше его были только дома. Если с трубами.

– Прокатиться хочешь? – услышал я.

Голос заставил меня резко развернуться. В трех шагах твердо и величаво, как и подобает водителям таких машин, стоял мужчина, рассматривал меня и вытирал руки ветошью.

Он мне сразу не понравился. Может быть, я вынужден был сравнить его с машиной и она выиграла? Я разглядывал мужчину, и счет быстро увеличивался не в его пользу. Чем дальше заходили мои зрительные изыскания, тем беспокойнее я становился. Как таким доверяют машины? Невысокий рост, пахнет щами. Этих заключений было уже достаточно для подозрений в том, что машину он завести не сможет. Опять же очки толщиной в ту самую лупу, которой я спалил осиное гнездо. Но я же не собирался с ним жить, в конце-то концов?

– А можно?

Вместо ответа, на который я втайне, хотя и безнадежно, рассчитывал, он продолжал рассматривать меня.

– Где живешь, друг?

Я объяснил, что наш дом стоит почти в центре города, а родители мои – учителя. Дед тоже, и даже директор. Мало того, он главный в училище, расположенном в сотне метров от этой машины. Был директором школы, а потом его попросили перейти в училище. Говорят, дети там непослушные. Я рассказал это, поскольку мне показалось, будто ему интересно. Потом я добавил, что велик у меня отобрали, поскольку я снова ездил на кладбище, а еще катался на соседской свинье. Больше всего я люблю есть клубнику, политую молоком.

– А на кладбище на велосипеде-то зачем? – удивился он.

Вот!.. Они же всегда казнят меня этим вопросом. Или как там у них называется?.. Да, ставят в неловкое положение. Но лгать человеку, который мог, хотя бы и шутя, предложить прокатиться, я не стал.

– Мы с Сашкой гоняем по рядам и трещим колокольчиками. Покойники, понятное дело, пугаются. Нам смешно. Особенно пуглива бабка восемьсот пятого года рождения.

Мужчина расхохотался и поправил на носу очки, которые от смеха завалились у него куда-то на затылок. Потом он быстро успокоился.

– Тревожить покой умерших, старик, скверно. – Мужчина вздохнул и открыл дверцу трактора. – Когда-нибудь и ты умрешь, а над тобой будет гонять толпа балбесов и пугать тебя звонками. Нехорошо.

– Я умирать не собираюсь, – возразил я, поскольку ничего более глупого из уст взрослого человека еще не слышал.

– Никто не собирается. Но все умирают. Ну-ка, падай в кабину! – приказал он.

Голос тоже так себе. В толпе и не разберешь, что это именно он первый крикнул «пожар».

Я стоял, понурив голову.

– Ты чего замер? Падай, говорю!

Когда такое говорит дед, сидящий в своих «Жигулях» или отец из «Москвича», все понятно. Туда упасть можно. В любую из двух машин. А как забраться сюда?

– Эх, кулема! – проворчал он, вскочил на подножку и распахнул надо мной дверцу. – Подсадить?

И я взлетел в кабину.

Водитель сказал что-то, я из-за рева двигателя не расслышал и переспросил:

– Чего?

– Сейчас заедем кой-куда. Дело у меня есть. У тебя бывают дела?

Я пожал плечами. Почему бы нет? Бывают, конечно, когда делать нечего.

Мне хотелось спросить, что за дело у него, но я постеснялся. Тебе разрешают кататься на тракторе величиной с дом, а ты с расспросами лезешь. Нехорошо. Да и зачем бы он стал мне рассказывать? Ведь когда взрослые что-то замышляют, они редко посвящают детей в свои планы. Этот вот тоже так делает.

В общем, если не считать восторга от такой поездки, в голове моей была каша, явный избыток впечатлений. Главным из них было вот что: я прокачусь, а мама не узнает. Не должна! Иначе беды не миновать. Тогда никакие добрые воспоминания о тряске в огромной кабине не помогут.

Мне восемь лет. Я знаю, что нельзя подходить к неизвестным людям, начинать с ними разговоры, садиться в телегу, машину, входить без разрешения родителей в их дом.

Нет, это я подобрал какое-то неправильное слово. Так может думать только первоклассник. По всем показателям. Что это такое, я не знаю, но так всегда говорит отец об урожае на даче, когда его некуда девать. «Нельзя» – это не то слово. «Категорически воспрещается» – вот как правильно.

Помню, давным-давно дед остановил машину у какого-то дурацкого столба. На уровне головы взрослого человека на том столбе красовался желтый треугольник с черепом из мультфильма, смешным, совсем даже не злобным. Там еще были какие-то буквы.

– Что написано? – строго поинтересовался дед, и я тут же стал вспоминать грехи последних минут. По всему выходило, что к черепу они не имели никакого отношения.

Дед был директором, но, по словам отца, иногда забывал об этом и начинал «чистить ствол банником». В войну он служил артиллеристом.

– Я не умею читать, – возмутился я тогда. – Ты же знаешь.

– Там написано: «Не влезай, убьет!» – сообщил он.

При этом голос у него был такой, словно я на его глазах спустился с того столба или как минимум намеревался на него забраться.

– А кто убьет-то? – Мне и впрямь стало интересно.

Если на столбы лазают, значит, в этом имеется какой-то смысл. Профессия даже есть такая. У дяди Саши. Значит, забираться на столбы необходимо. А тут такая странная надпись, запрещающая дяде Саше заниматься своими делами.

– Электричество убьет.

– Дед, а зачем тогда взрослые лазиют?

– Лазают!

– Ну лазают! – с досадой внес я поправку, хотя это слово – «лазают» – казалось мне полной бессмыслицей. – Лазают зачем, если точно известно, что там, наверху, электричество, которое убивает?

– Оно убивает только тех, кто не умеет с ним обращаться. А дураков, как и пчел, тянет на желтый цвет. Так вот, лучше такого недоумка специально привлечь и дать ему прочесть, что лазать опасно. Тогда он, может, и не полезет.

– А пчелы?

– Что – пчелы? – спросил дед.

– Пчелы-то читать не умеют.

– А пчел электричество не убивает. Но ты не о пчелах думай. Всякий раз, когда незнакомый человек предложит тебе пройтись с ним или показать что-то интересное, представь, что на нем желтый знак, на котором нарисован череп. Это – опасность. Понял?

Этот разговор состоялся давно, и вот сейчас я ехал в желтой кабине громадного трактора и вспоминал его с недобрым чувством.

Вскоре мы подкатили к какому-то необъятному сооружению, опутанному колючей проволокой. Насколько мне позволяла видеть приборная доска, расположенная высоко над моей головой, там еще втыкалась в небо вышка с проводами.

Водитель повернулся ко мне, и я снова почувствовал запах щей.

– Сидишь тихо. Ничего не трогаешь. В окна не глазеть! А то высажу и больше катать не стану, понял?

– Понял, – ответил я, хотя чувствовал, что выполнение таких требований для меня не решение, а проблема.

Он сунул руку под сиденье, выудил оттуда какой-то сверток, перед тем как выйти, посмотрел на меня и потребовал:

– Повтори.

– Сидеть тихо.

– Еще?

– Ничего не нажимать, – добавил я.

– Правильно, – подтвердил он. – А главное?

В этом скопище несуразных требований было еще и главное?!

– Не смотреть в окна! – неприятно, очень резко сказал он.

Не смотреть в окна. Почему мне запрещено это? Я сел и опустил голову. Желтый цвет предупреждает о смерти. Желтый трактор. Сидеть тихо.

– Я думал, ты уже не приедешь, – послышалось на улице.

Это сказал какой-то мужчина.

– Куда ж я в таких? Совсем развалились, а в магазине опять только резиновые! – узнал я голос водителя.

– Да, в резине много не находишь, – согласился его собеседник. – Ну, давай, что ли?

Разговор, совершенно не поддающийся расшифровке.

Нечего и говорить, что я плевать хотел на все запреты и тут же стал нарушать их один за другим. Первым делом, конечно, добрался до окна.

Перед трактором стояли двое: водитель, отдававший мне свои глупые распоряжения, и самый обыкновенный солдат-очкарик. За спиной военного на стене над высоким крыльцом висела вывеска безопасного красного цвета.

– Подожди-подожди, – вдруг неодобрительно заявил солдат, увидев содержимое свертка. – Речь шла о «четыре-двенадцать», а это – «три-шестьдесят-две»! – Его очки сверкнули возмущением.

Ну, тут-то моей соображалки хватило для отождествления предмета разговора. На великие праздники, к примеру, Первое мая, словно разница в пятьдесят копеек усиливала значение этого дня, дед покупал к столу водку «Экстра» за четыре рубля двенадцать копеек. В остальных случаях, не обозначенных красными днями в календарях, когда до праздника труда было еще далеко, а Новый год уже прошел, дед втихаря от бабушки баловал себя в гараже обыкновенными «чебурашками» за три рубля шестьдесят две копейки.

Я не выдержал напряжения, рука моя сорвалась и ударила по какой-то железяке. Та двинулась, и на пол упала, грохоча, тяжелая отвертка.

Солдат мгновенно вскинул голову, а водитель трактора медленно, мне даже показалось, что неторопливее, чем было необходимо для простого укора, поднял на меня взгляд. Солнечные лучи, отразившиеся от их очков, заставили меня зажмуриться. Но если солдат смеялся, щурясь и моргая, то взгляд тракториста пронзил меня с той же яростью, с какой моя лупа прожгла однажды осиное гнездо.

Мне стало страшно. Невозможно объяснить, почему вдруг. Ведь я не сделал ничего, что шло бы в разрез с общепринятыми правилами поведения. Но я испытал тот леденящий душу страх, который никоим образом не связан с угрозой высадить меня и больше не катать.

– А это еще кто? – Солдат хохотнул, упрятывая в карман бутылку водки и протягивая трактористу пару новеньких кирзовых сапог.

Продолжать торг в присутствии ребенка из-за такой мелочи, как разница в классе поллитровки водки, он, вероятно, не счел возможным.

– Соседский мальчишка, – зачем-то солгал тракторист. – Попросил покататься. – Снова ложь!

– Ну, тогда удачи, старик! – Солдат махнул мне рукой, но этого ему показалось мало. Он сорвал с головы пилотку, выдернул из нее звездочку и бросил мне в окно. Я ловко, как обезьянка, разыскал ее на полу.

Тракторист быстро переобулся, открыл дверцу, наклонился и швырнул свои старые резиновые сапоги за сиденье.

Трактор взревел как тысяча, нет, как две тысячи быков и рванулся вперед.

Только тогда, когда шум стих, я услышал:

– Ты обещал не смотреть в окно.

– Я не обещал.

– Как это ты не обещал? – повысил голос тракторист. – Я же спросил тебя, мол, понял? И ты ответил, что да!

– Но я не обещал.

Не знаю, почему мужчина был так раздосадован. Дети часто не подчиняются требованиям, и это, наверное, дает повод родителям хмуриться. Но он не был мне отцом или дедом. Отчего же столько досады?

Тракторист боялся, что я расскажу кому-нибудь об этой не совсем равнозначной мене с солдатом? Но зачем мне выставлять в неприглядном свете военного, поменявшего два предмета на один? И потом, солдат подарил мне звездочку. До этого мне давал их только дед. Значит, солдат был хорошим человеком, пусть и оказался простаком при обмене.

Логическая цепь таким вот образом нечаянно выволокла на свет мнение о трактористе как о человеке нехорошем. Он обманул солдата и был со мной груб. Так, во всяком случае, управлял рассуждениями мой мозг.

– Ты знаешь, что такое везенье? – вдруг спросил тракторист после долгого молчания.

С момента отъезда от воинской части все его движения были резкими и точными.

– Конечно, – не думая, ответил я. – Вот у вас сейчас везение.

– У меня? Как это? – Он удивился так, что отвлекся от дороги.

– Вы меня везете, значит, у вас везение. Если бы я вас вез, значит, везение было бы у меня.

Он почему-то расслабился и усмехнулся. Но глаза его, огромные из-за толстых линз очков, все равно смотрели напряженно.

– Как твоя фамилия?

Я назвал.

– Тебе цыгане нравятся? – Это было еще неожиданнее.

– Не знаю.

– Как это не знаешь?

– Они не сделали мне ничего плохого. Хорошего тоже. Поэтому и не знаю.

Около минуты он молчал, а потом тихо произнес:

– А я их ненавижу!.. Они мою сестру украли.

– Как это украли? – изумился я.

– Когда мы были маленькие.

– Может, это не цыгане сделали? – усомнился я.

– А кто же еще? – Он удивился так, что я почти убедился в собственной глупости.

Действительно, кто же еще кроме цыган?

– У меня вот самострел на днях пропал… – пробормотал я. – Думал – Сашка, а оказалось, пацаны с соседней улицы из тайника стащили.

– Почему же ты так тайники делаешь, что туда любой залезть может? Людей нужно обводить вокруг пальца.

– Как это?

Он раздул ноздри и втянул воздух.

– Другие люди не должны знать, о чем ты думаешь. Тогда никто ничего не найдет. Понял?

Я не понял.

Новая беда настигла меня, когда я увидел окрестности города. Ведь теперь никому нельзя будет рассказать, что я ездил в кабине «К-700»! Сашка тут же поспешит разнести новость по городу, выдавая ее за ложь.

Рано или поздно эта история достигнет слуха мамы, и они с отцом без особого труда распознают маленькую правду в этой замысловатой лжи, разросшейся от ненужных, недостоверных дополнений. И тогда мне несдобровать. Придется все повторить перед родителями и испытать новые ощущения, разнящиеся как огонь и вода. Вместо гордости за смелый поступок и удовольствия от езды я испытаю тревогу и страх перед наказанием. А в том, что оно последует незамедлительно, я не сомневался.

Тракторист высадил меня там, где случилась наша встреча, – примерно в сотне шагов от училища, где директорствовал дед.

Звездочка!.. Как жалко. Но нельзя хранить при себе доказательства своей вины. Я разыскал перед училищем клен с развесистой лапой и выпуклой корневой системой и спрятал звездочку так, чтобы завтра, во время прогулки с дедом, мог найти ее совершенно случайно.

Я шел и горько страдал насчет того, что не мог ни с кем поделиться радостью.

Глава 9

– В детстве мы часто сожалеем о том, что в зрелом возрасте считаем счастливым избавлением, – продолжал свой рассказ Артур. – Так и я в тот день направлялся к дому с чувством неблагодарности к случившемуся. Невозможность похвастаться прогулкой на тракторе сводила на нет все удовольствие от нее.

– Вы учились где-нибудь? – спросил я Артура.

– Да. – Он отодвинул тарелку и бросил на стол салфетку. – Изучал архитектуру Испании восемнадцатого века. Но не припомню, чтобы потом это хоть раз пригодилось.

Да, так вот пошло устроена жизнь. Тебя всегда учат тому, что уже через пять лет нельзя применить на практике.

– Вы ищете убийцу, чтобы отомстить? – предположил я, пытаясь вывести наш разговор на финишную прямую.

– Месть и мое желание найти убийцу – разные вещи.

– Разве?

– Я хотел правды.

– А вы уверены, что нашли ее?

Он стиснул зубы и поиграл желваками, потом словно нехотя, выталкивая из себя каждое слово и глядя мне прямо в глаза, заговорил:

– Для вас месть – это что?

Я подумал. Не часто приходится отвечать на такой вопрос.

– Возможно, восстановление нарушенного равновесия.

– А всегда ли нужно его восстанавливать, действуя от противного?

Для меня это был еще более трудный вопрос.

– Вы знаете… – неуверенно заговорил я. – Мне сложно отвечать, потому что, кажется, я никогда не мстил.

Его это устроило.

– Я все чаще думаю о том, что ответ за свои поступки нужно держать только перед собой. Не перед окружающими, изо всех сил пытающимися соответствовать твоему представлению о них, а перед собой. С некоторых пор я перестал разделять людей на плохих и хороших, считать их теми или другими. Дело в том, что люди, окружающие меня, поступают так или иначе, исходя из тех же соображений, что и я. Если ты делаешь кому-то больно, то это не значит, что твой поступок есть проявление зла. Ведь и стоматолог причиняет боль, удаляя гнилой зуб. Потом, если человек поступает невыгодно для тебя, это всегда значит, что он приносит пользу кому-то другому. Например, себе. Никто не сможет доказать, что его поступок плох. Просто он не устраивает тебя. Возможно, что человек даже не понимает, что причинил тебе неудобства. Возможно, догадайся он о последствиях, никогда бы так не поступил. А потому месть всегда несправедлива. Ведь, совершая ее, ты уже исходишь не из своих интересов, а действуешь против конкретного лица, создавшего тебе проблемы. – Артур поднял руку и стал разминать левую кисть.

Пока он делал это, я как следует разглядел его запястья.

– Поэтому мои старания не месть, а поиск ответа на вопрос, зачем сделано то или другое.

Я откинулся на спинку стула. Рассвет еще не развел тьму над городом, и ночь холодила. Но мне нравилось сидеть вот так, с расстегнутым воротником и ощущать кожей свежесть приближающегося утра.

– Правда есть причина мести, – заметил я.

– А кто сказал, что правда не является причиной возмездия? Иначе будет расправа.

– А зачем вам эта правда? Разве имеет значение, на чем основывался человек, убивавший мальчиков?

– Когда я ее узнаю, вооружу ею своего сына. Разве не для этого я живу?

– У вас есть сын? – удивленно спросил я.

Мне казалось, что у этого человека не должно быть ни родных, ни знакомых.

– Будет, – выдержав паузу, пообещал он. – Когда-нибудь обязательно. Разве не для этого я живу?

Я допил рюмку и поставил на стол. Официант принес фляжку, я опустил ее в карман плаща, тут же вспомнил о времени, откинул рукав, глянул на циферблат. Время летело быстро, но его оставалось еще много.

– Меня задела ваша влюбленность в девочку старше себя. – Получив исчерпывающий ответ, я решил сменить тему и разрешить, наконец, Артуру рассказывать то, что он хочет. – Никогда не слышал о любви в таком возрасте.

Влюбленность требует времени. Любовь – вечности, а восхищение всегда внезапно.

Парк за домом стал местом наших встреч. Он давно перестал пользоваться известным спросом у тех мальчиков, кому уже нет нужды хвалиться россказнями о поездках на больших тракторах. Почти каждый из них имел мопед. Моя несбыточная мечта!.. «Рига-16» синего или малинового цвета, пахнущая скоростью, бензином и, говорят, девичьими волосами. При чем здесь волосы, тем более девичьи, понять не могу.

Ребятам с мопедами нечего делать в парке. Здесь высокая трава, а асфальтовые дорожки коротки для демонстрации скоростных качеств. Есть и много других обстоятельств, превращающих преимущества мопедов в их недостатки.

Когда досиживаются дома последние дни лютых морозов, время в томительном ожидании свободы течет издевательски медленно. Но вот – прорвало! Температура – плюс, солнце. Ноги сами бегут в прихожую. Мама уже не возражает, сама вынимает из шкафа куртку, шарф, шапочку и заветные сапоги.

Ты выходишь на улицу, пронзенный светом, делаешь глоток еще прохладного, но уже не обжигающего воздуха. Тепло пронимает тебя изнутри, и ты понимаешь: это то время, которое люди называют весной. Тебя окутывает чувство безудержного счастья, кажущегося немного глупым, потому что оно необъяснимо. Ты чувствуешь себя другим, новым.

То же самое я испытывал сейчас при каждой встрече с Галкой. Она была всегда разная: то смеялась, то приходила в парк с тяжелыми от непросохших слез ресницами. Но чаще молчала и лишь изредка улыбалась, кладя свою руку на мою.

В такие минуты я не знал, что нужно делать, а потому сидел, пока не затекала рука. Можно было перевернуть ладошку и взять Галку за руку, но я чувствовал в этом какой-то вызов, после которого она почему-нибудь рассердится и уйдет. Я был беспечно счастлив, когда ее рука просто касалась моей. Я думал, что это было знаком нашей вечности, нерушимой печатью, подтверждающей наше единство.

Ее настроение менялось как стрекотание кузнечика. Только что от нее исходила грустная, медленная мелодия, и вдруг стремительный вальс увлекал Галку, тянул меня за собой. Грустная от неведомых мне дум, она словно отряхивалась и превращалась в ту девчонку, к которой я спешил с таким нетерпением.

Она роняла меня на траву, вскакивала и убегала. Это был сигнал: «Я изменилась, я – снова я». Тогда мы до одури хохотали, ловя друг друга в хитросплетениях парка.

Меня волновало ее присутствие, то, что она другого пола, старше. Меня словно пропитывало ее дыхание, я старался оттянуть время расставания. Сколько раз я смотрел на ее твердые небольшие бугорки под майкой, на ноги, голые до середины бедер ноги. Это проскальзывало мимо, без интереса, как необходимость, с которой приходится мириться. Я рассматривал Галку как единое целое, не искал изъянов в ее безупречности и не заставлял себя восхищаться невозможным. Так я думал в ту пору.

Это был странный, нелепый союз двух существ, стремящихся отдаться друг другу без остатка, но не знавших как. Я засыпал и поднимался с мыслью о Галке. Меня тревожило лишь то, как мы будем общаться в школе. Я, второклассник, вечный обитатель первого этажа, и она, уже взрослая девушка, меняющая вместе с классом кабинеты наверху. Я был слабоумен в своей любви к ней. Мне даже и в голову не приходило, что рядом с Галкой ежедневно, ежеминутно находятся другие мальчики. Ревность, навязанная самому себе в восемь лет, – весьма недоразвитое чувство.

Но пока мы лежали на животах, в траве, рядом, и я с удовольствием чувствовал, что ей нравятся наши прикосновения. Они содержали в себе нечто важное, соединяющее нас в единое целое, делающее отношения наши более искристыми, чем просто дружба.

Мы приходили в парк каждый день, чтобы быть вместе. Так было и в этот раз.

У меня никогда не получалось набрать охапку опавшей листвы, подбросить ее и перемешать ароматы. Я лишь взметал с земли остатки былой роскоши, стараясь повторить каждое Галкино движение. Моя листва падала на нас как прошлогодний снег. А сотни отошедших листиков, подброшенных Галкиными руками, обносили все пространство вокруг запахами клубники, смородины и позабытым вкусом березового сока.

Это у нас называлось «бросить комок вселенной».

– Подрастай скорее, Артур, – сказала Галка и вдруг заплакала.

Это был очень щекотливый момент. Никогда ранее она не позволяла себе ничего подобного. Я имею в виду не ее слезы. Плакала она часто, впрочем, быстро прекращала и начинала улыбаться. Я о другом. Ей известно, что я на треть младше, но зачем просить о том, что случится и так? Я не знал, что ответить, но не успел почувствовать себя уязвленным. На мои губы снова лег лавровый поцелуй.

Не обманывал ли я себя, предполагая, что мы оба не знаем, что делают люди в таких случаях дальше? К чему это ее всхлипывание?

– Хочешь, я еще раз брошу комок вселенной?

– Брось, – прошептали ее губы, еще не отошедшие от моих восторгов, чуть распухшие. – Но у тебя все равно не получится.

Я упал на колени и стал сгребать листья, подернутые дымкой запахов. Красные, желтые, бордовые, они взлетели майским салютом. Но сколько ни пытался я уловить носом хотя бы шепоток отошедшего мятного листа, все было тщетно. Листья не пахли.

Готовый рвать и метать, я вскричал:

– Они не пахнут! Послушай, они все равно не пахнут!

Я повернулся и вдруг не обнаружил Галки рядом. Медленно вальсируя, обрывки комка вселенной открывали спину девчонки, уходящей из парка.

– Галя?..

Я видел ее стройную, по-девичьи крепкую фигуру, юбку, мятую от долгого сидения на траве, загорелые ноги со шрамиками от только что отвалившихся травинок. Изо всех своих восьмилетних сил я пытался понять, что же происходит.

– Галя!

На этот раз она остановилась. Я подошел к ней и, как было уже много раз, взял за руки.

Она, как не случалось еще ни разу, их убрала и прошептала:

– Так и будет.

– Что так и будет? – Я был ошеломлен, вдруг впервые в ее обществе вспомнил, что мал ростом и узок в плечах.

– Твой комок вселенной не будет пахнуть. Не пришло время.

Происходило что-то непонятное, странное, чему я при всем желании не мог найти ответа. Поэтому молчал, ведь Галкины слова не требовали ни возражения, ни поддержки.

– Артурчик, мой дорогой!.. – Ее ресницы, только что высохшие от слез, снова потяжелели. – Тебе нужно подрасти. Хотя бы немного. Вместе с тобой буду расти и я. Ждать совсем недолго, поверь. Мы даже не заметим этого, потому что будем расти вместе.

Если она считала, что и ей необходимо подрасти, то как же, наверное, смешон и безлик был я в этот момент. От стыда и полного отсутствия мужественности я отчаялся и окончательно растерялся.

Она взяла мою голову ладонями так же нежно, как берут хрупкую вазу или до отказа надутый воздушный шарик. Губы Галки прильнули к моим, и я ощутил холодную, приятную сырость ее зубов.

– Подрасти… – прошептала она, на мгновение оторвавшись. – Не стань выше, а подрасти.

У меня слегка кружилась голова от поцелуев и ее непонятных слов. Я чувствовал приближение чего-то нехорошего. Я всегда это улавливаю.

Она впилась лавровыми губами в мою переносицу, лоб, нос и только потом – снова в губы. Тоненький, нежный Галкин язычок скользнул в мой рот и на мгновение задержался там. Надо сказать, не все во мне протестовало против этого.

Пропитанный запахом лавра, я стоял посреди разлетевшегося лета. А она уходила прочь.

На этот раз навсегда. Я знал.

– А как же наши перепела?

– Вчера я видела, как последний птенец стал на крыло. Гнездо пусто, Артур.