Текст книги "Быть или казаться?"

Автор книги: Сергей Львов

Никогда я не думал, что «час интересного письма» продлится для меня долгие годы. И если я сейчас знаю о религии, о вере, о суевериях больше, чем тогда, когда с журналистской «оперативностью», честнее сказать, торопливостью взялся за эту тему, то обязан этим прежде всего Е. Я. Дорошу. Памятному на всю жизнь разговору с ним. И дальнейшему с ним общению.

Мне повезло в жизни на учителей. В школе. В литературной студии Дома пионеров. В ИФЛИ. Дороша – моего покойного старшего друга – я причисляю к главнейшим из своих учителей. Горжусь тем, что мне довелось слышать от него не только суровую критику, но и похвалу. Его книги для меня были, есть и навсегда останутся настольными. Особенно небольшая книга «Живое дерево искусства», которая «томов премногих тяжелей».

Каждому, кого интересует история родной страны, связь времен, соки, которыми питается живое дерево искусства, стоит не просто прочесть, а читать и перечитывать эту книгу. А читатели, которых занимают проблемы атеизма, найдут в ней страницы, на мой взгляд, образцовые с точки зрения того, как, с какой трезвостью, чуткостью и осторожностью надобно писать о вопросах веры, обо всем том, что упрощенно называется «религиозными пережитками» и за чем стоит область тонких и сложных душевных движений. И тут я отступаю в сторону, чтобы привести отрывки из книги «Живое дерево искусства».

Посмотрев в театре «Современник» пьесу «Без креста» – инсценировку повести В. Тендрякова «Чудотворная», Е. Я. Дорош написал об этом спектакле статью, тонкости и точности которой может позавидовать любой театральный критик. Он проанализировал не только то, о чем написано в повести и что было показано на сцене, но и жизненные явления, породившие книгу, пьесу, спектакль. Итак, слово Е. Я. Дорошу. Процитировав слова Маркса: «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа», он пишет:

«И хотя мир, в котором мы живем, не бессердечен, и порядки, установленные нами, не бездушны, сами по себе бессердечие и бездушие еще существуют. Мы упразднили угнетение человека человеком, но болезнь, несчастье, одиночество, бытовое неустройство и даже обыкновенная скука тоже ведь угнетают, вызывают потребность у обессилевшей под их гнетом твари облегченно вздохнуть, потребность в опиуме. „Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, – писал далее Маркс, – есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях“. Что до всего народа, то в 1917 году народы Российской империи решительно изменили положение, до того времени нуждавшееся в иллюзиях, принялись строить действительное счастье и тем самым постепенно упразднять необходимость в счастье иллюзорном, то есть поступили сообразно с мыслями Маркса. Однако если взять отдельного человека, украшающего цепи горестей и неудач фальшивыми цветами веры в бога, как назвал религию Маркс, то этим своим спектаклем, по разумению моему, театр не только срывает фальшивые цветы, но и вкладывает в протянутую руку цветы живые».

И долгое путешествие по маршруту ван Галена, и поездка в ГДР, и утренние проповеди по радио, и встреча с берлинской студенткой – все это заставило меня еще раз ощутить, как прекрасна книга Ефима Дороша «Живое дерево искусства» и какой силой может и должна она стать в наших идейных спорах. Дорошу в высокой степени было свойственно уважение к прошлому, основанное на глубоком его знании (а не умиление, основанное на самоуверенном полузнании), почитание русских национальных традиций в литературе и искусстве, сочетавшееся с высоким уважением к национальным традициям других народов. Не случайно в книге обе эти статьи стоят рядом. Нерасторжимо слиты в его книге эстетическое и этическое начала. Безнравственное не может быть прекрасным, утверждает книга. Безнравственное обречено, как обречены все попытки, вопреки исторической правде и народной памяти, превратить в «положительного героя» Ивана Грозного. Но начав говорить об этой книге, я, вероятно, не смогу остановиться. Особенно потому, что многие из этих статей зарождались на моих глазах.

Словом, продолжая мой ответ на вопрос берлинской студентки: «Как вы, убежденный атеист, понимаете бессмертие?» – я бы сказал так: «Вы изучаете русский язык? И даже можете свободно читать по-русски? Очень хорошо! Тогда почитайте книгу замечательного советского русского писателя Ефима Дороша. Там вы найдете ответ на вопрос: почему атеисту не страшно жить без веры в личное бессмертие, в бессмертие в боге. Там вы прочитаете, какую нравственную силу дает атеисту знание истории и живое ощущение связи времен. А когда вы прочитаете эту книгу и другие книги этого писателя, особенно его „Деревенский дневник“, вы напишите мне, и я отвечу вам и расскажу о том, как вся жизнь этого писателя, вплоть до смерти и похорон, вплоть до того, что говорили о нем на поминках люди – от лечившего его врача до его сотрудников по редакции, от шофера, который возил его на чиненой и перечиненной „Победе“, до колхозницы, о которой он писал в своем „Деревенском дневнике“, было подтверждением того, что бессмертие в единстве слова и дела. Он жил, как писал. Он писал, как жил. С верой в живую связь времен, в которой нет ничего мистического».

Путешествие мое продолжается.

Стою перед картиной неизвестного русского художника первой половины прошлого века.

…Берег реки. Костер. Вокруг костра оборванные мужики в шляпах, напоминающих котелки. Только судя по тому, как шляпы написаны, они не жесткие, а мягкие, шершавые, словно бы валяные. За ленты заткнуты черенки ложек. Подписи под картиной нет.

Стою перед картиной, гадаю, кто эти люди? Крестьяне? Рыбаки? Бродяги?

А ведь можно с уверенностью предположить – бурлаки. Почему? Да потому, что деревянная ложка, черенок которой воткнут за ленту валяной шляпы – такая шляпа называлась «шпилек», – в первой половине прошлого века была на Волге и на Каме не просто предметом обихода, а опознавательным знаком бурлака, если угодно, его эмблемой, его гербом. Называлась такая ложка «бутыркой».

По ложке-бутырке, заткнутой черенком под ленту шляпы-шпилька, купцы-наниматели отличали в ярмарочной толпе бурлаков, по ней узнавали бурлаки своих собратьев. И вот нам уже не нужна подпись. Мы и без подписи знаем: на картине изображен привал бурлаков. Приблизило это нас, хотя бы на шаг, к пониманию картины? Думается, что да. Во всяком случае, к пониманию ее сюжета.

Но это, разумеется, не все. Разгадать подробности прошлого, прочитать забытые символы, которыми взывают к нам старые картины, гравюры, иконы, изображения на бытовых предметах, – значит открыть для себя путь к увлекательным ассоциациям. Например, вспомнить, что на жанровых картинах старых нидерландских художников тоже часто появляется деревянная ложка. Правда, она заткнута не за ленту, а продета черенком в нарочно для этого продырявленное поле шляпы. Но шляпа, хотя и совсем другой формы, материалом очень напоминает тот, из которого делались шляпы для русских бурлаков, – тоже домодельное валяное сукно – род тонкого войлока.

«Ну и что? – спросите вы. – Что в этом интересного? И как это относится к тому, о чем идет речь в этих заметках?»

Мне кажется, что это, во-первых, интересно само по себе, во-вторых, связано с темой.

Прежде всего сходство в обычае носить деревянную ложку на шляпе неожиданно говорит о том, что, хотя между нидерландской деревней XVI века и Поволжьем первой половины XIX века расстояние географически и хронологически огромное, в мелочах бытового уклада, в предметах обихода есть неожиданные черты сходства. Это можно подтвердить не только на примере деревянных ложек и валяных шляп, но, скажем, сравнив то, как изображаются крестьянская утварь и орудия сельскохозяйственного труда на картинах П. Брейгеля-Старшего с иллюстрациями к книге «Хозяйство и быт русских крестьян» А. С. Бежковича, С. К. Жегаловой, А. А. Лебедевой и С. К. Просвиркиной.

Па картинах П. Брейгеля-Старшего мы видим колыбели, гробы, телеги, упряжь, сохи, бороны, мутовки, вальки, бочки, ушаты, ухваты, горшки, крынки и множество других вещей. Некоторые из этих предметов чрезвычайно похожи на соответствующие предметы русского крестьянского обихода, о которых идет речь в книге «Хозяйство и быт русских крестьян».

Дело, конечно, не в том, что кто‑то у кого‑то заимствовал ту или иную форму бытового предмета. Хотя, если вспомнить, какие далекие путешествия совершали европейские и русские купцы, спеша па всемирно известные ярмарки в Лионе, Лейпциге, Нижнем Новгороде, поймешь, что издавна из страны в страну могли путешествовать не только предметы, предназначенные для продажи, но и вложенный в них опыт того или иного народа, технические идеи и решения его мастеров. Важнее другое: сходство в предметах труда порождало сходство в орудиях труда. А ведь на это можно взглянуть как на неожиданное и парадоксальное опровержение символического смысла, вложенного в библейскую легенду о Вавилонском столпотворении.

Языковые барьеры между племенами и народами легенда эта толковала как божье наказание людям за их гордыню, за дерзкую попытку в совместном труде построить башню до неба. А раз это божье наказание, то оно будет извечно тяготеть над людьми.

Да, люди на земле говорят на разных языках. Да, между ними языковые барьеры, которые затрудняют взаимопонимание. Казалось бы, веками эти барьеры особенно трудно было преодолеть неимущим – изучать иностранные языки было им не по средствам. Но зато им был понятен язык, которым с ними говорили орудия труда и предметы обихода.

Первые попытки перешагнуть языковые барьеры, преодолеть взаимное непонимание, на которое бог, согласно Библии, обрек людей, относятся к временам, куда более ранним, чем те, когда об этом в своих целях начинали заботиться власть имущие.

Петр I не только еще не издал своих указов об изучении иностранных языков, но даже еще на свет не родился, а многие северные русские кормщики уже не в первом поколении прекрасно объяснялись со своими скандинавскими соседями. Необходимость – лучший учитель! Она учила языкам задолго до того, как появились первые словари и учебники.

Мне хотелось бы закончить эту главу замечательными строками Тютчева:

 
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза!
Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Души его, ах! не встревожит
И голос матери самой!..
 

Стихотворение это обычно приводят, когда хотят сказать о людях, которые глухи к голосу природы, для которых лишен значения язык солнца, ветра, волн, леса, звезд, грозы…

Нет нужды доказывать, как обедняет такая глухота жизнь человека. Нет нужды говорить, скольким мы обязаны тем учителям, тем художникам, тем поэтам, тем композиторам, которые сделали для нас внятным этот язык.

Голос есть не только у трав и деревьев, у скал и у звезд. Голос есть и у городских камней, и у полустертой от времени надписи на надгробье, и у водяного знака на старом листе бумаги, и у обрывка газеты военных лет, и у проржавевшей солдатской пуговицы, валяющейся в лесу подле давно заросшего окопа, и у самодельной коптилки, на которую вдруг натыкаешься в старом чулане, и у плаката 20-х годов о смычке города и деревни.

Долго стоял я, как завороженный, перед таким плакатом в одном из залов Ставропольского краеведческого музея.

Неведомый автор плаката, самоучка, был, видно, человеком одаренным. Плакат его можно мысленно увеличить до размеров монументального панно, и он выдержит это увеличение, можно уменьшить до размеров почтовой марки, и он сохранит выразительность – вернейший признак совершенства композиции. Поражает фактура – кажется, что плакат выполнен в технике мозаики – предположение невероятное! Но с расстояния в несколько шагов видно, что красочная поверхность сложена из мелких прямоугольников, как складывали из прямоугольных кусочков золотой, красной, синей смальты прославленные мозаики Равенны.

Только прямоугольники на плакате тусклые, а не яркие, как на древних мозаиках. Я подошел вплотную и обомлел. То, что издали казалось мозаикой, на самом деле было… гуашью и рогожей. Бедность материала, на котором написан плакат, говорит о суровом времени не менее красочно, чем то, что на плакате изображено.

Нужно только уметь услышать эти голоса. Голос деревянной ложки русского бурлака и нидерландского крестьянина тоже! Этими голосами с нами говорит история. Подобно тому как природа говорит с нами языком ветра и волн, звонкими барабанами летних ливней, громыханием гроз.

Научиться слышать голоса природы и истории – значит раздвинуть границы собственной жизни вглубь и вширь, в прошлое и в будущее и ощутить связь времен. Приобщиться к подлинному бессмертию, в котором нет ничего ни иллюзорного, ни мистического. Ощущение связи времен – великая нравственная, гражданская, творческая, созидательная сила. Она не утешает человека иллюзиями, она дает ему не слепую веру, а мужественную, отважную уверенность в том, что от него самого и только от него самого зависит не исчезнуть бесследно, а остаться жить на земле. Бороздой, проложенной в поле. Строкой, написанной в книге. В сложенном им доме или в сложенной им песне. В детях, которых он родил и воспитал. В уроках, преподанных им, если он учитель, или, если даже он не учитель, но ему есть что сказать и чему научить младших. В тепле, добытом им из‑под земли, или в тепле дружеского участия в судьбах тех, кто в этом нуждается. В письмах, которые он написал, и в письмах, которые он доставил. В хлебе, который он пек для людей, или в ролях, которые он сыграл для них на сцене.

И если он помнит и чтит тех, кто до него пахал поле, складывал песни, писал книги, строил дома, воспитывал и учил детей, давал людям тепло, кормил их хлебом, сажал для них деревья, если он помнит и чтит надежды, горе, счастье, искания, труды, борьбу прошедших поколений, если они для него не умерли, а живы в его памяти, значит, и будущие поколения не забудут его, и он обретает бессмертие не в боге, а в живой народной памяти.