Текст книги "Приключения капитана Кузнецова"

Автор книги: Сергей Кулик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Воскресенье, 27 октября. С самого утра занялась стиркой. Над корытом и застал меня Курбатов. Он пришел сообщить, что через неделю полетит на новой машине по Ивановой трассе. В душе еще кипело зло, но мне не хотелось обижать человека, который скоро должен выполнить большое дело и, которого, может быть, тоже ждут не легкие испытания. Одного уже обидела незаслуженно перед полетом.

Приглашал в гости за праздничный стол на 7-е ноября. И хотя я не обещала, но и не ответила отказом.

Четверг, 14 ноября. Вчера вечером приходила Розалина. Хвалила Курбатова, говорила, что он в меня влюблен, и она за это не в обиде. А когда я вспылила, заговорила о другом.

Диплом кандидата она еще не получила, – какая-то задержка с утверждением в Аттестационной комиссии в Москве. А без диплома не может устроиться в институт редких металлов. Вот и зашла попросить, чтобы мой профессор поговорил с директором института. Ведь они – друзья.

А сегодня я передала ей ответ профессора: "Хорошим работникам протекция не нужна. Даже если человек и без кандидатского диплома".

Думала, что ответ ее обидит, а Розалина только презрительно улыбнулась и ушла.

Пятница, 15 ноября. Нет, так работать нельзя. После катастрофы с Иваном не могу сосредоточиться ни над анализами, ни над литературой. В декабре экзамен по диалектическому материализму, а я совершенно не готова. Решаю окончательно: приведу в порядок экспедиционный материал и иду в продолжительный отпуск.

Что буду делать?.. Прежде всего уеду из этого города; устроюсь техником или кем угодно, хоть поваром, в какую-нибудь поисковую партию и уеду в экспедицию на год или больше. Словом, не вернусь до тех пор, пока не заживут на сердце раны.

Пятого ноября Федор потерпел катастрофу. Он направил машину в воды какой-то большой сибирской реки, а сам высадился на парашюте в тайгу. Выехавшая комиссия неделю искала машину, но не нашла даже обломка. К несчастью, ни рыбаки, ни бакенщики, ни лесорубы падения самолета не видели. На поиски выходило больше двухсот человек.

– Сам не пойму, куда могла подеваться машина, – сказал Федор. – Могло унести в океан.

Он приходил ко мне вчера невеселый, подавленный, похудевший. Видно сильно огорчает неудачный полет и особенно – безуспешные поиски машины.

На этом записи в дневнике Светланы прерываются.

НОЧНЫЕ ЗВУКИ

После выпитого чаю с клубникой растягиваюсь у костра. Глаза смыкаются, события дня растворяются, уходят куда-то в подсознание и я в привычной обстановке – на аэродроме. По зеленому полю к серебристой машине в легком оранжевом платье, улыбаясь, спешит Светлана. Вот она все ближе и ближе… Скоро теплое дыхание нежно защекочет мне в подбородок, в лицо и шею… Но… Вдруг между нами на черном парашюте с неба падает Федор, и черная пелена купола прячет Светлану.

Не обращая внимания на рыдания женщины, Федор шагает прямо на меня. Вымученная улыбка перекосила лицо, сделала его страшным. Глаза полезли из орбит, налились кровью. Я размахнулся и изо всей силы ударил кулаком его в грудь, но кулак какой-то легкий, и удар слишком слаб.

– И… и… и… Эх… хе-хе!.. – душераздирающим ревом смеется Федор, и я просыпаюсь.

– Хэ… хэ… хэ!.. – несется над болотом раскатистое эхо. Ничего не понимая, вскакиваю на ноги, оглядываю темноту.

– И – эх… И – эх… И – эх… – уже наяву слышен рев из ельника. Хэ… хэ… хэ… хэх… – ответило болото.

На душе жутко и тоскливо. Хочется вынуть пистолет и стрелять в темноту или сделать что угодно, только бы прекратить терзающие звуки, навести в тайге порядок. Но я стою, не двигаясь и ничего не предпринимая, а рев повторяется то слева, то справа, то близко, то вдали, и болото уже не успевает отвечать сипловатым эхом – там слышится сплошное клокотанье.

Пришла пора гона лосей. Томясь своим одиночеством, ревут быки, призывая подруг. В голосе неимоверная тоска и обида, просьба и угроза, лютая злоба и дикая ласка. А самка в последний раз где-то в укромном месте кормит молоком детеныша или, на прощанье, зализывает на его боках слегка примятую пушистую шерстку. Потом она выйдет к неугомонному ревуну, и он замолкнет..

Но ждать и слушать – нет мочи, и я начинаю свистеть. Рев обрывается, в тайге воцаряется тишина, и глубокий сон обнимает болото. Подкладываю сучьев в потухший костер, ложусь на прежнее место и через несколько минут опять брожу одинокий на пустом аэродроме.

На рассвете просыпаюсь от холода. Костер давно погас, угли остыли. Из болота поднялся густой, пахнущий гнилью туман, но после хорошего сна и отдыха чувствую себя легко и бодро. Позавтракав, отмечаю переход через болото и трогаюсь в путь на северо-восток. За толщей грязно-серого тумана взошло невидимое солнце.

По-над болотом, как гигантские канделябры, стоят вековые многоярусные ели. Под ноги то и дело попадаются потемневшие от времени сброшенные рога лосей и изюбрей. Самцы сбрасывают их каждый год весной, вместо старых за лето вырастают новые рога.

Наконец нахожу давно нехоженную звериную тропку. Отмечаю поворот от болота вправо и углубляюсь в чащу. Над головой сомкнулись кроны, не пропускающие солнечных лучей к сырой почве, покрытой толстым слоем гниющей хвои. Под ногами потрескивают ветки и шишки, часто попадаются скрытые мохом скользкие валуны, полусгнившие колодины.

А темнота все гуще и гуще. Застоявшийся и, как в заброшенной шахте, пахнущий гнилью воздух с каждым шагом становится сырее и прохладнее. Тропка исчезла, и каждый шаг надо брать с боем. Сухие ветви елей безжалостно царапают лицо и руки, цепляются за рюкзак, рвут одежду, а космы лишайника плотной повязкой закрывают глаза, связывают руки, путают ноги.

Хаос внизу, хаос над головой. Отживших свой век и засохших таежных стариков, наклонившихся к земле, поддерживают в воздухе более молодые и еще крепкие их соседи. Живые не дают упасть мертвым, и они, покрытые лишайником и гигантскими копытами трутовиков, сгнивают в воздухе, наполняя тайгу тошнотворным запахом. А те, которым посчастливилось упасть на землю, вздыбили при падении густые сплетения веток, создав непроходимые заграждения.

За час борьбы я отвоевал не больше полкилометра пути. На лице и на руках ноют ссадины и царапины, тело связывает усталость, острым металлом покалывает в правое колено. Вековой мрак перепутал здесь страны света так, что ни по кронам, ни по сплошь замшелым стволам не определить, где юг, а где север.

Сажусь передохнуть на колодину. Кругом немая тишина. Только изредка шлепнет в мох свалившаяся шишка или глухо треснет падающая ветка… На вершинах деревьев ни птиц, ни белок, а на земле даже неприхотливые к условиям жизни муравьи не нашли себе приюта.

Вынимаю иголку и, как коромысло маленьких весов, подвешиваю серединой на тонкой нитке. Намагнитив ножом конец иглы, раскачиваю ее на нитке и жду, пока острие покажет север. Но за три раза игла показала три разных направления. В чем же дело?.. Магнитные вихри или негодный метод? Подвешиваю иглу на свисающей паутинке, раскачиваю и опять жду, не сводя глаз с острого кончика. Он четвертый раз показывает одно направление. Значит, там север!.. Но, увы!.. Выходит, что час борьбы прошел почти даром: я шел полукругом влево, опять к болоту.

Поднимаю отяжелевший рюкзак и продолжаю борьбу с тайгой, но теперь уже в нужном направлении. Через три часа среди елей стали попадаться сосны и лиственницы, под ногами – зеленый мох и кустики голубики, изредка – высокие муравейники. Лес заметно поредел, стал светлее и теплее, иногда приходилось жмурить глаза от косых лучей солнца.

Хотелось к ночи выйти на опушку или хотя бы на поляну, но лесу нет конца. После захода солнца, прогнав короткую зарю, на тайгу свалилась темная ночь. Почти на ощупь собираю сушняк и развожу костер рядом с гигантскими стволами. Со всех сторон запрыгали причудливые тени, в пламя полетели крупные мясистые бабочки кедрового шелкопряда. Еще живут?..

Руки и ноги отяжелели, неимоверно клонит ко сну. Но спать у костра в самой чаще опасно: зажжешь тайгу – сгоришь и сам. Снимаю слой мха подальше от деревьев и развожу костер на расчищенном месте. А когда накалилась земля – разгребаю и затаптываю угли, стелю тонкий слой подсохшего мха и, положив голову на рюкзак, укладываюсь спать на "истопленной печке".

Тайга отдыхает в темной прохладе ночи. Она тихо нашептывает свою чудесную осеннюю сказку, и я засыпаю под ее говорок без сновидений и кошмаров.

ПРОВАЛ

Величественна красота тайги, неисчерпаемо ее разнообразие. На каждом шагу неожиданно встречаешь что-то новое, и это новое одно другого чудеснее и краше.

Перед рассветом над моей постелью несколько раз пикировала и подымалась к вершинам деревьев серая пушистая летяга. С расправленными шерстистыми перепонками-крыльями она бесшумно проносилась над биваком, чтобы опять прильнуть к стволу с противоположной стороны. Последний раз на рассвете она прилипла к стволу лиственницы далеко от бивака и потом где-то скрылась.

Утром, в начале пути, из кустика выскочил темно-бурый пушистохвостый соболь и, взобравшись на ель, долго наблюдал за моими движениями, показывая острые ушки из-за густой зелени еловых лап. На редколесье из-под самых ног выбежал испугавшийся, уже по-зимнему белый заяц. Он заставил меня вздрогнуть от неожиданности и за три секунды скрылся в таежной молоди.

С каждым спуском и подъемом, с каждым поворотом перед глазами встают все новые и новые картины, одна другой краше.

Мысли и чувства в тайге как-то сливаются с окружающей природой, и ты не только видишь ее величие, а всем сердцем ощущаешь ее дыхание, и твоя жизнь и жизнь тайги, кажется, слились воедино. Под покровом величественных деревьев тайги человек испытывает чувство глубокого покоя. Тайга стоит спокойная и мирная, она вздыхает, отдыхает и твоя душа, а в голове рождаются новые чудесные мысли и направляют сердце к новым порывам. Тоскует и хмурится тайга – скучают и тоскуют ее гости.

Тайга богата не только деревьями и травами, грибами и ягодами, птицей и зверем, она не только хранит руды, уголь и алмазы… Она – источник народной мысли. В ней, как в великой книге, ищущий найдет рецепты от недугов и методы лечения; формулы сложных химических веществ и звуки чудесной симфонии; ответы на вопросы разума, и спокойный целительный отдых для души.

Литераторы и музыканты, художники и инженеры, врачи и ученые в трудные часы своего творчества с ружьем или без него часто уходят в тайгу за советами, за помощью. Русские леса помогали творить, делать открытия Чайковскому и Павлову, Шишкину и Пришвину, Ломоносову и Менделееву. Сибирская тайга служила научной книгой Ползунову, Щапову и Обручеву.

Мысли о тайге помогли забыть о жажде. Только в двенадцать часов, когда во рту пересохло так, что не поймешь, чего больше хочется – пить или есть, – на пути попался маленький ручеек. Утолив жажду прозрачной ледяной водой, шагаю дальше, высматривая поляну, где бы отдохнуть и пообедать. Рядом с живым ручейком идти веселее и, кажется, легче.

Но мой попутчик шаловлив, как семилетний мальчуган. Он то прыгает со смехом и звоном по ступенькам галечника, то проваливается вниз и надолго исчезает под толщей мха, то спрячется в густых пожухлых зарослях папоротника, то опять, выскочив на открытое место, с веселым говорком прыгает по валунам.

А желанной поляны все нет.

Но, что такое?.. Лес вдруг без опушки оборвался и ручей шел на широкое пространство, заросшее изуродованными низкими и корявыми сосенками. Эти причудливые деревца, словно после страшного вихря, склонились в разные стороны, задрав кверху узловатые ветви.

Тороплюсь к удивительному месту, но, земля вдруг уходит из-под ног, и я вместе с нею с глухим всплеском по шею погружаюсь в обжигающую холодом муть воды… Ноги дна не достали… Роняю палку и взмахами рук стараюсь удержаться на поверхности мути… Тело коченеет, а мозг отказывается подсказать, что случилось, как выйти из беды. Инстинктивно стремлюсь плыть обратно, туда, откуда шел, но на том месте, где я несколько секунд назад шагал по земле стояла такая же муть, а дальше – грязно-бурый, почти двухметровый обрыв преграждал путь к тайге. Из стен обрыва на меня насмешливо глядели свежеобнаженные белые валуны.

Барахтаясь, стараюсь приблизиться к обрыву. В шею колет прилипшая хвоя, у самого рта, перебирая ножками, плавает паук, на всплывшем грибе нашел себе убежище черный жук, рядом плавает мокрая и маленькая утопшая белка.

Наконец я у обрыва. Зубами и закоченевшими пальцами, цепляюсь за космы свисающих корней, пытаюсь подтянуться, но мешок тянет назад, в воду. Снимаю и цепляю его за корень. С набухшей ткани стекает вода. В мешке весь запас соли!. Тревога прибавляет сил, и я, мокрый и грязный, выбившийся из сил, выбираюсь по корням, как по веревкам, на твердую землю. Несколько секунд перевожу дух и с рюкзаком в руках робко – не провалиться бы опять – шагаю в лес, потом во всю мочь бегу от страшного места.

Спешу собрать сухих сучьев. Тело дрожит, как в лихорадке, с одежды стекает грязь, в сапогах неприятно хлюпает вода.

Сучья собраны, достаю нож, чтобы высечь огня и тут вспоминаю, что плохо закупорил трут и он намок. В шлеме за прокладкой неприкосновенный запас – одиннадцать спичек. Вытираю руки травой, снимаю шлем… Спички сухие.

Просушив одежду и рюкзак – в него просочилось воды совсем немного, и соль сухая, – осторожно подхожу к месту загадочного таежного потопа. Оттуда глядят уныло, словно прощаясь, поблекшие вершины затонувших стоймя сосен и елей. Их корни под двадцатиметровой толщей грязной воды еще удерживались в земле, ставшей теперь дном провального озера. Мне приходилось слышать, что такие "провалы" в Якутии не редкость, но увидел впервые.

Тысячи лет назад здесь было озеро. Вечная мерзлота и лютые зимние морозы сковали озеро, превратив его в сплошной лед. А сверху его засыпали ветры песком и глиной, листьями и хвоей. Погребенное озеро не могло таять даже в теплое солнечное лето. На прогретой солнцем покрышке из земли и перегноя прорастали семена сосны, ели и лиственницы; молодые деревца, не подозревая опасности, вырастали в гигантские деревья и умирали, а на их место вставала молодежь.

Но вот климат северной тайги в наше столетие стал теплее. К озеру летом потекли теплые подземные ручьи, все сильнее прогревалась покрышка. Подземное озеро расстаяло, поглотив огромный участок леса.

Разглядев унылую картину, стараюсь до наступления темноты уйти подальше от страшного места. Еще до захода солнца выхожу на небольшой отцветающий последним осенним цветом, но еще зеленый луг. От непривычного простора и яркого света закружилась голова, радостно застучало сердце. Хочется лечь в густую, по-родному пахнущую траву, растянуться и, забыв все невзгоды, предаться блаженному отдыху. Но после каждой остановки усталость и вес мешка удваивается, сильнее болит колено, и я продолжаю медленно шагать через луг, лаская ладонями зрелые метелки райграса и мятликов, султанчики лисохвоста и тимофеевки.

Луг кончился, а впереди преграждает путь мрачная картина недавнего таежного пожара. Недогоревшие великаны-стволы, как подгнившие столбы, обугленные и черные, угрожают свалиться от легкого прикосновения или даже от звука и навсегда придавить путника. Кое-где они опираются друг на друга вершинами, образуя арки и причудливые черные пирамиды. Земля покрыта завалом хаотически вздыбленных черных колодин. Кое-где этот хаос уже скрывают густые заросли первого жителя пожарищ иван-чая да неизвестно кем занесенного сюда обитателя пустырей – роскошного лопуха.

Не трудно разгадать, что не больше года назад здесь прошел "комбинированный" – верховой и низовой – пожар при небольшом северном ветре. Мне не так давно приходилось вылетать на ликвидацию таежного пожара, и перед глазами ясно встает картина страшной стихии.

Со скоростью тридцати километров в час, с треском и ревом по вершинам деревьев мчится бушующая миллионами пляшущих языков красная пелена огня. Над кипящей пламенем тайгой подымается огромное плотное облако черного дыма. Удушливая копоть закрыла полнеба, спрятала солнце, запуталась в деревьях, придавила землю; огромное пространство тайги среди ясного дня погружается в черный мрак.

Вонючий дым выгоняет из норок горностаев и соболей, и они присоединяются к стайкам мчащихся с обезумевшими от страдания и страха глазами колонков и бурундуков, зайцев и лисиц. Эту таежную мелочь давят копытами лоси и косули, топчут медведи и волки. Кашляют и мечутся по веткам обезумевшие белки. Одни уже с горящей шерсткой замертво свалились на землю, другие пытаются спастись прыжками… Дым слепит глаза, запирает дыхание. Изнемогшие зверьки валятся на мох и вместе с воющими волками и стонущими медведями становятся пищей рыщущего низом ненасытного пламени. Все живое превращается в дым, в пепел…

Где тайга освоена человеком, и там он не редкий гость, языки всепожирающего пламени появляются часто, и виновник этому – он же, человек. Не любой, конечно, не всякий, а беспечный или вредный. Но кто виновник гибели тайги и ее жителей здесь?.. Кто превратил огромное пространство цветущей земли в пустыню?!. Ведь здесь еще не ступала нога человека и выстрел охотника не будил веками спящее эхо… Зажечь тайгу здесь могла только молния.

Устраиваюсь на ночь у самой "опушки" гари. За сухими дровами ходить недалеко, но они зачернили руки, испачкали одежду, бороду. На бивак возвращаюсь черный, как из трубы. Но и этого мало: брюки и куртку облепили лопуховые репьи. Сдираю с одежды непрошеных попутчиков и бросаю в костер. Репьи потрескивают, издают приятный запах подогретого растительного масла. И тут вспомнил, что в Японии с давних времен возделывают лопух, как овощ. В его корнях есть сахар и белки, а семена дают душистое масло.

До темноты я успел надергать немного корней лопуха. Из поджаренных кусочков получились приятные сладковатые корочки. Часть засушенных корней растер на камешках и засыпал в кипящую в консервной банке воду. Получился вкусный вроде кофе напиток.

Ночная изморозь упрямо борется за свои права. Уже поднялось солнце, а она, побелив в темноте ночи листья трав, землю, обугленные колодины, не думает оставлять насиженное место. За ночь не прошла усталость, не хочется двигаться с места. Кажется, что поход длится несколько недель, а то и месяц. Привал приходится удлинять, но силы все равно куда-то уходят, слабеют мускулы, а по ночам опять болит колено. Скорее бы добраться до желанной реки, хотя бы до какой-нибудь речушки.

У опушки гари чудом сохранилось несколько березок. На веточках сиротливо колышутся одинокие оранжевые листочки. Нахлынуло желание поговорить, хоть с кем-нибудь обменяться словом. Я снимаю бересту, разрезаю на листочки и, прислонившись спиной к стволу, записываю события вчерашнего дня. На записи упрямо ложится длинная, пахнущая дымом и живицей, жесткая борода. Несколько раз я пробовал сбрить ее лезвием перочинного ножа, но пробы вызывали мучительную боль, и я прекращал ненужные истязания.

Когда-то в детстве такими же ножами мы брили друг другу головы. И тоже до слез царапало и щипало, но мы терпели. Может быть потому, что уж очень хотелось быть похожим на доктора, или помогало взятое потихоньку из дому мыло, не знаю, но никогда не приходилось бросать бритье на половине головы. Здесь, при стирке белья и мытье головы, я легко заменяю мыло настоем из древесной золы, щелочью. Но для бритья этот настой оказался совсем непригодным. Попав в царапины, оставленные ножом на скулах, он в несколько раз усиливал мученье. И вот с бородой при+ходится мириться.

Заканчиваю запись. Прочтет ли кто живой? И, взвалив ношу на спину, с неохотой вхожу в мрачную гарь. Но, что за звуки?

Слева и справа раздается нежное и звонкое "тив-тив… ци-ци-кее…" Гарь встречает голосами родного края, далекого детства; это перекликаются осенним перезвоном синички-гаечки. Они прожили здесь лето, вывели птенцов, теперь собрались в большие стаи, теребят головки лопуха себе на завтрак. Насекомоядным нашим друзьям уже не хватает в корм бабочек, гусениц и мошек, и они переходят на зимнее:

ЯКУТСКИЙ ХЛЕБ

Утром знакомлюсь с берегом речки, осматриваю прибрежную тайгу. Надо подобрать место для зимовья. В понижениях поймы небольшие блюдца болот, заросших осокой и еще какими-то высокими широколистыми травянистыми растениями. На верхушках стеблей, как спицы зонтика, во все стороны торчат собранные в мутовку крепкие цветоножки. Среди пожелтевшей листвы чудом сохранились от морозов бело-розовые цветочки. Срываю и разглядываю цветок: три зеленовато-красных чашелистика, три розовых лепестка, девять тычинок, шесть красных пестиков… Стараюсь придержать нахлынувшую вдруг радость – не ошибка ли? – и поспешно выдергиваю растение с корнем. В болоте глухо хрустнуло, и за стеблем потянулось бурое корневище. Так и есть… Сусак, или якутский хлеб.

"Якутским хлебом" питались бедные семьи якутов в дореволюционное время. Эти семьи тогда другого хлеба и не знали. На обширных болотах Якутии они добывали корневища сусака осенью, сушили их и перемалывали в муку. Из четырех фунтов корневищ получали один фунт муки, а из нее выпекали лепешки, хлеб. Свежие корневища пекли в кострах и жарили с салом. Сусак в три раза питательнее картофеля.

Иркутские ученые заинтересовались якутским хлебом еще в прошлом столетии. Исследовав сусак, они сообщили, что "в муке из корней сусака есть все, что нужно для питания человека".

В затоках речушки я нашел заросли рогоза и стрелолиста; есть здесь и тростник, а на болотцах не мало сусака. Стало быть, есть хлеб и овощи. К ним надо еще жиры и мясо. Мясо!? О!.. Надо сегодня же пойти за тушами рысей. Не отдавать же их на съедение хищникам.

Только куда же притащу мясо? У меня еще нет пристанища.

В тайге, вблизи от берега, под корнями гигантской лиственницы, нашел старую медвежью берлогу. Мишка провел в ней прошлую зиму. Берлога настолько велика, что ее можно переделать на комфортабельную зимнюю квартиру и для такого жильца, как я. Но от сухой и теплой, пока что пустующей квартиры пришлось отказаться. Ведь мишка может нагрянуть в любое время и по праву предъявить свои претензии на собственное жилище. А заводить с ним ссору у меня нет желания. В шалаше же здесь зиму не прожить. Без топора бревенчатой избушки не поставить. Так что спасибо мишке – надоумил. Надо и себе сооружать "берлогу", жили же в землянках в войну на фронте.

С думой о пристанище иду у обрыва, отделяющего тайгу от поймы безымянной речки. Влево и вправо на десятки километров виднеется не знавший ни косы, ни ноги человека еще по-летнему зеленеющий луг. Над его просторами то и дело поднимаются "на крыло" серые стайки уток. Они, как дозорные, сделав несколько кругов, с плеском садятся на синевато-серую змейку. А рядом за спиной по ветвям кудреватых сосен прыгают, играя, уже по-зимнему серебристо-серые белки.

Останавливаюсь у преградившей путь глубокой промоины. Ее почти отвесные красновато-бурые боковые стенки идут от обрыва почти параллельно друг другу, образуя небольшое ущелье. Третья глухая стена у самой тайги покрыта огромным козырьком сплетений из корней деревьев. Из тайги к обрыву, огибая кусты, тянется неглубокий, заросший травою овражек. Полая и дождевая вода, стекая по овражку, десятки лет долбила супесчаный грунт, унося свою нехитрую добычу в пойму. На дне промоины остались только крупные валуны, оказавшиеся не под силу слабому потоку.

Если удалить валуны, немного выровнять дно, подровнять стенки оврага, преградить к нему путь весенним потокам, то лучшего места для постройки землянки с выходом на луг и речку не найти. И я тут же в гроте, на месте будущей землянки, спрятал свой рюкзак, решив сегодня же перетащить сюда рысиное мясо.

Обе тушки оказались на месте. Но в одной из них, висевшей пониже, съедена добрая половина. По следам видно, что побывала здесь росомаха. Я еще не встречался в тайге с этим хищником, плохо знаю его повадки, и лучше бы с ним никогда и не встречаться. Тем более, что не стоит зря расходовать патроны.

Хотя туши весили не больше тридцати килограммов, но и эта ноша казалась нелегкой, и мне пришлось делать частые привалы. Один из таких привалов я сделал под пологом огромнейшей сосны, росшей вдали от других деревьев и, вероятно, пережившей всех своих соседей. Ее толстые узловатые ветви простирались далеко в стороны, не давая места для приюта зачахшей молоди.

И немало удивило то, что вокруг ствола этой сосны хвоя изрыта и перемешана с землею, а молодые сосенки истоптаны и изломаны. На высоте трех метров кора исцарапана когтями, а древесина во многих местах изгрызена зубами зверя. Только обойдя вокруг ствола, понял в чем дело.

На высоте трех метров чернело небольшое отверстие. Добравшись до дупла, я услышал приятный запах меда. И хоть не слышно жужжания, но нет сомнения, что в дупле пчелы. Царапины, погрызы и изрытая земля – работа медведей, пытавшихся полакомиться медом.

Конечно, и мне мед как раз кстати, но заниматься сейчас добычей нет ни возможности, ни времени. Если уж медведи с их ловкостью и силой не могли разрушить дупло за лето, то без топора и пилы я сделаю это тоже не быстро, да не избежать и встреч с медведями. Другое дело, когда мишки улягутся в берлоги на всю зиму.

Уже начало темнеть, когда я оставил дуплистую сосну. И как ни спеши, а засветло до своего обрыва не дойти. Развожу костер на небольшой полянке и ложусь на редкую жестковатую травку. Вскоре костер потух, и на поляну спустился серый войлок ночи.

Воспоминания о пчелах прервало какое-то мычание. Оно раздалось недалеко в тайге и было похоже на мычание косули, но звучало грубее и резче. Я приподнялся и сел на землю, всматриваясь в ближайшие кусты. В ответ справа послышалось такое же мычание, но более протяжное, с перерывами, а когда и оно умолкло – ревел уже третий зверь где-то далеко сзади меня. Потом звуки стали раздаваться все чаще и чаще – заревела, замычала вся тайга.

Может быть, этими звуками тайга наполнялась и в прошлую ночь, но я спал так крепко, что не услышал бы рева даже рядом стоящего медведя.

Встаю и потихоньку пробираюсь между деревьями к ближайшему ревуну, стараясь не задевать веток. Вскоре звуки вывели на поляну, где на фоне чернеющей стены стволов с поднятой головой стоял ветвисторогий красавец-северный олень высотою больше метра и длиной не меньше двух метров. Олень стоял ко мне задом, нюхал воздух, волновался и храпел, потом, задрав голову к вершинам деревьев, оглашал тайгу сипловатым ревом, становился на колени и опять храпел.

Я присел за стволом лиственницы. Метрах в десяти от него, в другом конце поляны, изредка пощипывая траву, медленно и грациозно прошлись четыре оленя поменьше и с менее разветвленными рогами. Не трудно догадаться, что это его подзащитные подруги.

Послышалось более тонкое мычание где-то недалеко, и на это – "кхрау… кграу!.." олень энергично повернул голову, насторожился. Через минуту из темноты на поляну вышла самка, смело подошла к оленю, понюхала его бок, потом шею, голову у рта, лизнула около глаз и стала рядом. Знакомство с новой подругой состоялось. Вдруг, с того места, откуда вышла молодая самка, раздался сильный угрожающий рев, затрещали сучья и к "моему" счастливцу вышел не менее сильный соперник.

"Мой" олень, наклонив голову, с ревом и хрепением ринулся на пришельца. Стукнулись рога, и противники, меся ногами мох, закружились в бешеной драке.

Прошло двадцать минут равной борьбы. Пришелец, упираясь в землю ногами, толкает обладателя табуна и тот пятится назад, потом сам, взрывая землю ногами и мордой, скользит волоком по грязному месиву уже под натиском моего первого знакомца. И вот у обоих силы иссякли, и они несколько секунд, будто сговорившись, прекращают драку, не разнимая рогов. И опять завертелись, зачмыхали, засопели… Под натиском пришельца мой олень все больше уходит назад. Вот он, пропахав землю в трех метрах от меня, уперся задом в ствол, но и это не спасает положения: пришедший согнул его в дугу и всем телом прижал к дереву. Раздался отчаянный рев. В нем угроза и просьба о пощаде, призыв о помощи и боль… Потом наступила немая тишина.

Через несколько минут к спокойно стоявшему все это время табуну самок вышел потный и изнуренный дракой, но гордый бык, от которого так недавно сбежала самка. Он бегло понюхал каждую и зашагал в глубь тайги. За ним гуськом покорно потянулись самки. Избитый неудачник, еще несколько раз издав хриплый жалобный рев из-за ближайших кустов, совсем затих. Он, наверное, ушел искать новых соперников и новых приключений.

НА НОВОМ МЕСТЕ

Через восемь дней мое жилище было готово для зимовки. Все три глиняные стенки, как обоями, покрыл матами из рогоза, а в стене слева от входа вырыл нишу и сложил в ней печку. Там же в стенке пробурил дымоход, а сверху выложил высокую трубу из валунов на глиняной заливке, так что не прицепился бы даже самый требовательный инспектор противопожарной охраны. Но особого труда стоили деревянные работы: передняя бревенчатая стенка, потолок, дверь, кровать и столик.

Вблизи будущей землянки разыскивал валежины, обламывал на них хрупкие и ненужные сучья, а ствол пережигал по размеру на костре, и уже нужной длины бревна тащил к постройке. Но размеры часто получались неточные, приходилось опять укорачивать их на костре или вкапывать лишние концы в земляную стенку.

Поставив попарно восемь кольев – у глиняных стенок и у будущей двери, – я укладывал между ними бревна друг на друга, заделывая пазы мхом, и стенка медленно вырастала до вершины обрыва. Проем двери не высок, около полутора метров, и начинается не от самой земли, а от высокого, в три бревна, порога, так что вся дверь представляет собою скорее лазок шириною в семьдесят сантиметров. На этот проход вместо двери я навесил толстый мат из рогоза, скрепленный по краям и крест на крест побегами тальника. Внизу "дверь" привязывалась двумя веревками, и таким образом при уходе землянка надежно "запиралась". Слева от входа сделал небольшое окно и "застеклил" его мочевыми пузырями рысей.

Потолок выложил накатом из бревен, застлал сверху мхом и засыпал землей сантиметров в пятнадцать толщиной. На подходившей к землянке рытвине сделал глинобитную перемычку с валунами и щебенкой и прокопал отводную канаву вокруг землянки. Все земляные работы выполнял деревянной лопатой, сделанной перочинным ножом из кедровой слеги.

Из всей восьмиметровой длины грота четыре метра ушло под землянку, а оставшаяся часть составила проход в виде непокрытого коридора.

Что касается постели, то не составляло большого труда сшить матрасовку и наволочку подушки из ткани парашюта, набить матрац сухим мхом, а подушку – пухом из султанов рогоза. Одеялом служила пока что шкура косули.