Текст книги "Приключения капитана Кузнецова"

Автор книги: Сергей Кулик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Иркутское книжное издательство 1960 год

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ПОСЫЛКА

Возвращаясь из отпуска в конце лета прошлого года, я ехал в пятом вагоне поезда "Москва – Владивосток". Вторые сутки моросил спорый осенний дождь, в купе было холодно, одиноко и скучно. В конце второго дня, когда навстречу поезду уже надвигалась ночь, на какой-то станции, спрятанной в густую таежную темноту, в дверь настойчиво постучали, в купе вошел пассажир с небольшим, еще пахнущим фабричной краской чемоданом.

Обрадованный попутчику, я включил свет. У двери стоял стройный, среднего роста мужчина в форме военного летчика с капитанскими погонами на новой шинели. Но шинель, погоны и рост я заметил, наверное, позднее, а в первую минуту бросилась в глаза борода… Черная, длинная, но не густая она казалась искусственной на молодом и свежем обветренном лице пилота. И, когда капитан, положив чемодан на диван, снял шинель и фуражку, мне показалось, что он снимет сейчас и бороду, бросит ее на сетчатую полочку и попросит извинения за шутку.

Но капитан бороды не снял. Он наклонился над чемоданом и, не вынимая вещей, начал в нем что-то разыскивать, не обратив на меня внимания. Чтобы не показаться излишне любопытным, я повернулся к нему спиной и, глядя в темный квадрат окна, думал, как бы начать разговор.

Еще в Красноярске я просил проводника первых же пассажиров посадить в мое купе, но места остались пустыми, и я целый день томился в одиночестве. А тут, скажу по правде, стало даже обидно, что посадили не гражданского, а военнослужащего. У меня было убеждение, что с военными нельзя начинать знакомство обычными вопросами: "Куда едете?" или "Где работаете"

И все же, как бы себе назло, я спросил:

– Далеко ли едете, капитан?

Ответа не последовало, и я окончательно убедился в том, что соседство капитана сулит мне скуку еще на сутки езды до своего города. Но когда я оглянулся на "молчуна", то увидел лишь раскрытый чемодан и верхнюю одежду капитана. Только минут через пять, вытирая подбритый затылок новым полотенцем, слегка прихрамывая на правую ногу, вернулся мой попутчик. Он был уже в пижаме, и на фоне полосатой шелковой ткани его борода казалась еще чернее и еще больше походила на пронумерованное имущество из реквизита драмтеатра.

– Ужинать будете? – спросил я, когда молчание стало тягостным.

– О, да! У меня прекрасный омуль в томате. Сейчас откупорю банку.

– Не откажусь! – обрадовался я доброму началу.– Только разрешите узнать, как вас называть? Ведь мы почти в домашней обстановке и "товарищ капитан" будет как-то уж очень официально.

– Извините, пожалуйста! Хоть нам военным, да еще летчикам, волноваться не положено, но я сегодня взволнован. Вот и забыл представиться. Иван Иванович Кузнецов.

Я тоже назвал себя, и знакомство, как говорится, состоялось. Мы разговаривали до самого утра, не считая станций и не замечая времени. Страстный книголюб, спортсмен-охотник, рыболов и незаурядный знаток сибирской тайги, он сам начинал разговор, и между нами то и дело возникала дискуссия то о проблеме положительного героя в литературе, то о наиболее интересных способах ловли тайменей удочкой, то о правильном использовании богатств Сибири.

В Иркутске мы расстались друзьями. Я уже был в своем городе, а Иван Иванович ехал дальше на восток, но куда именно – не знаю, потому что за разговорами так и не спросил его об этом.

Прошло больше трех месяцев, и я почти забыл о своем попутчике, как получил два извещения с почты: одно на заказное письмо, другое – на посылку.

К письмам из разных мест я уже привык, но посылка была неожиданностью, и поэтому я вскрыл ее первой. К моему удивлению, в большом фанерном ящике из обычных вещей лежали только две карманные записные книжки в коленкоровых корочках, а остальная часть ящика была заполнена плотными связками прямоугольных листочков бересты, сложенных пачками и перевязанных бечевочками из сухой травы крест-накрест, как деньги.

Чтобы скорее найти разгадку, я разрезал бечевку на первой попавшейся связке, рассыпал листочки на письменном столе и тут заметил, что все они исписаны мелким почерком, пронумерованы, как страницы, начиная с цифры триста двадцать и дальше. Сами же связки, к сожалению, не были пронумерованы, и мне долго пришлось искать начало записи, разрезая пачки подряд. Наконец начало найдено в одной из книжек. Я прочитал обе книжки, затем – связку за связкой и таким образом до утра изучил половину содержимого посылки.

За чаем вспомнил о невскрытом письме. Оно было написано тем же мелким почерком на обратной стороне бланка дня телеграмм, вероятно, прямо на почте. Вот оно: "Здравствуйте, товарищ и друг! Помните Вы сказали, что бываете у главного редактора книгоиздательства. Вот я и решил выслать Вам свои записи и убедительно прошу показать их редактору. Если они представляют интерес, то, может быть, издательство напечатает их в виде дневника, повести или просто записок. Переписывать начисто сейчас у меня нет времени. Если Вы поможете мне в этом буду весьма благодарен.

С уважением, Ваш Ив. Ив. Кузнецов".

Записи показались мне интересными, и я решил переписать их на бумагу и показать редактору. Но так как почти каждое слово было написано сокращенно и часто заменялось только начальной буквой, моя работа шла медленно. Особенно затрудняло то, что на большей части листков текст был настолько тусклым, что над отдельными строчками приходилось просиживать по часу и больше, изучая их через сильную лупу.

Но и в переписанном с бересты тексте не все было понятно. В записях отмечались, очевидно, только главные события, отмечались наспех и только для того, чтобы не забыть. И в таком виде они не могли быть напечатаны или показаны редактору, поэтому я время от времени, по мере переписки, отсылал непонятные места Ивану Ивановичу, а он, восстановив в памяти события, присылал мне подробные объяснения. Так я стянул его в работу, и он, сам того не замечая, писал главу за главой.

В декабре я пошел в издательство. Рукописью заинтересовались.

Так родилась эта книга.

КАТАСТРОФА

Итак, я очутился в глухой северосибирской тайге, где, вероятно, не меньше как за полторы тысячи километров вокруг, кроме меня, нет живого человека.

Но прежде, чем осознал трагизм своего положения, второй раз почувствовал резкую боль в правой ноге. Потом боль поползла по спине, отдалась в затылке, во рту появилась вязкая соленая горечь, сильно закружилась голова, на грудь свалилась многотонная невидимая тяжесть. Я закрыл глаза и, кажется, провалился в пропасть… Хотелось за что-то схватиться и остановить падение, хотелось вскочить на ноги и убежать от боли, но, чтобы опять не потерять сознание, я старался не делать никаких движений, не думать о ноге и обо всем, что произошло сегодня, совсем недавно.

Боль уходила медленно. Не желая сдаться, она цеплялась за пальцы рук, за здоровую ногу, опять подступала к голове и наконец исчезла. Надо было стереть с лица пот, но руки дрожали и плохо слушались: с большим трудом расстегнул пуговицы куртки, а после долгой передышки и с не меньшим трудом – крючки гимнастерки; в грудь пахнуло холодом, дышать стало легче.

Расстегивая крючки, я заметил, что часы на руке остались невредимы и показывали сорок шесть минут девятого по восточносибирскому времени. Солнце, помнится, уже спускалось к закату, обдавая вершины густой чащи последними косыми лучами. На сучьях ближайшей столетней сосны белым парусом повис разорванный парашют, протянув ко мне перепутанные и обвисшие тенета – стропы. Казалось, будто кто-то в спешке неумело пытался скрутить мне руки и ноги, но, не закончив работу, сам поспешно скрылся в кронах деревьев и туда же утянул вторые концы веревок. Я осторожно, стараясь не двигать правой ногой, отстегнул подвесные ремни и вместе с ними освободился от строп.

Лежа на спине, протягиваю руку и ощупываю свою "постель". Рука тонет в мягкой и прохладной щетке густого мха, а ниже – толстый слой полусгнившей мокрой подстилки из прутьев, листьев и хвои.

Выдергиваю и сжимаю в кулаке мягкие и нежные побеги мха, на грудь капает прохладная влага. Не задумываясь над пригодностью этой жижицы для питья, смачиваю ею язык и губы. Влага сильно пахнет грибами и плесенью, связывает и горчит во рту, но переносить жажду стало легче, шум в голове уменьшился и дышать стало совсем легко. От напряжения немеют пальцы, разжимается кулак, и горсть отжатых растений валится на подбородок. По белесым узким листочкам узнаю знакомый по коллекциям еще со средней школы, по охотничьим скитаниям сфагновый или, как его еще называют, торфяной мох.

Он замечателен тем, что растет совсем без корней и может расти даже в таких местах, где воды в почве нет или она другим растениям недоступна. Белесые листочки сфагнового мха с большой жадностью впитывают влагу из воздуха, и удерживают ее в крупных клетках-цистернах. Мох так экономно расходует свои запасы, что у него всегда есть необходимая для жизни и роста влага. Сфагнум не погибает при старении: отмирает только нижняя часть побега, и под покровом густой щетки верхних живых побегов мертвая часть превращается в беззольный торф.

Как-то мне приходилось слышать от старого партизана, что в тайге их всегда выручал этот мох. Из влажного сфагнума накладывались жаропонижающие компрессы, а высушенный мох заменял бинты и вату.

Кругом стояла спокойная таежная тьма. Только там за кронами, в небесной вышине, по-домашнему деловито светили звезды, где-то у горизонта с северо-запада медленно плыла на восток бледная заря летнего севера. Я поднялся на локтях, потом сел на подстилку: в глазах запрыгали золотые иголки, поплыли желтые круги, в ногу кольнуло чем-то раскаленным и острым.

Когда боль стихла, я попробовал снять сапог, но тут же понял, что сделать это не удастся, так как нога сильно распухла и голенище плотно обтянуло икру.

– Надо разрезать! – подумал я и машинально сунул руку в правый карман штанины. Ножа в кармане не было.

Превозмогая боль, обшарил мох вблизи, проверил в карманах, ощупал гимнастерку и куртку, но ножа так и не нашел. Эта потеря настолько огорчила, что притупилась боль в ноге, забыл о жажде.

"Нож солдата" – так он назывался по торговому прейскуранту – я купил года два тому назад в Новосибирске и с тех пор с ним не расставался. В красной оправе из пластмассы было два лезвия, отвертка, штопор, шило и консервный нож. Короче говоря, это был очень прочный и удобный нож.

Я опять начал шарить по карманам со смутной надеждой найти его, но в руку попала самодельная расческа из дюралюминия – подарок фронтового друга Кости Реброва. После удачно выполненного боевого задания Костя несколько часов просидел над кропотливой работой, приводя, как он говорил, в божеский вид кусок дюралюминия от сбитого им под Яссами "мессершмитта". Свою поделку он держал в секрете. И только в день освобождения Бухареста преподнес мне подарок – завернутую в бумажку расческу с надписью и датами. Подарок утром и вечером напоминал мне о днях войны, о где-то летающем теперь Косте, о фронтовых удачах и злоключениях асов.

Хотя расческа и не могла заменить нож, но я обрадовался ей, и она сослужила мне большую службу.

Острыми, как у пилы, зубчиками, за которые я не раз поругивал Костю, без труда разрезал голенище. Сняв сапог, я начал ощупывать ногу. Пальцы и ступня были целы, голень тоже в порядке, только на самой "чашечке" прощупывалась большая ссадина, и сильно распухшее колено при вспышке спички казалось иссиня-черным.

Закончив осмотр, я вырыл в подстилке неглубокую канавку, обложил ее отжатым мхом и поместил туда больную ногу. Сверху опять наложил толстый слой мха, поудобнее улегся и – будь что будет – так решил провести ночь. Через полчаса боль прекратилась, и я крепко уснул.

Проснулся от резкого холода. По верхушкам деревьев заря уже рассыпала свою позолоту, но под пологом крон еще таился серовато-черный, сырой и холодный морок. Я застегнул гимнастерку и куртку и, чтобы побыстрее согреться, лежа, как на больничной койке, начал делать гимнастические упражнения руками, чередуя их с глубокими вздохами. Движения разогнали сон и быстро согрели, но тут же, словно ото сна, пробудилась жажда, и я начал думать, как добыть воду.

Тайга, конечно, не пустыня и воду здесь можно найти почти всюду, но правильно говорят сибиряки: "Не теряй ног в тайге – погибнешь". А тут еще, словно назло, из сомкнутых крон посыпались холодные, пахнущие сосновой смолью и хвоей капли. Попадая то на грудь, то на лицо и даже на глаза, ни одна из них не смочила пересохшие воспаленные губы.

Ночь медленно уходила в свои тайники, уступая место голубоватому рассвету. Точно по команде, со всех сторон застучали дятлы, свистнул клест, где-то далеко заурчала гор лица. В тайге стало просторно и гулко – могучая и мирная она просыпалась. Из-за кустика голубики с любопытством и удивлением меня рассматривали чьи-то черные и влажные, красиво посаженные на острой рыжей мордочке маленькие глазки. Потом, осмелев, зверек выполз из укрытия, поднял на коротких ножках гибкое тело и, выгнув дугой ржаво-бурую спинку, начал меня обнюхивать с почтительного расстояния. На душе стало веселее, и я не удержался, чтобы не заговорить с первым знакомцем в этой глухомани.

– Живешь и здесь, колонок? Значит и я проживу.. – сказал шепотом, чтобы не вспугнуть зверька. Но колонок и не думал убегать. Он, наверно, возвращался с удачной ночной охоты за мышами и теперь после сытного завтрака подыскивал удобное место для дневного отдыха.

Колонок скрылся в подлеске. Я тоже начал выбираться из своей берлоги и, к большому счастью, тут же у изголовья нашел нож. Срезав небольшое деревце с развилкой, сделал палку наподобие костыля и, превозмогая дурманящую боль в колене, поднялся на ноги.

За ночь опухоль немного спала, но нога не сгибалась. И хотя уже была надежная опора – по мягкой лесной подстилке я не мог сделать ни одного шага и с завистью посмотрел туда, где недавно скрылся колонок. Метрах в десяти, за кустами рододендрона, покрытого густыми лилово-розовыми цветами, в небольшой ложбинке от старого выворотня я увидел лужу.

На левом боку с помощью рук и костыля, потея и изнемогая от боли, добрался до нее и долго, без передышки, глотал коричневую, пахнущую банным веником и грибами холодную воду.

Утолив жажду, здесь же у лужи съел полплитки шоколада, приложил свежий компресс к колену и вскоре уснул.

На этот раз меня разбудил рокот мотора самолета. Не обращая внимания на боль в колене, я быстро встал на ноги и начал "выслушивать" небо. Сердце сильно колотилось, в ушах раздавался стоголосый перезвон, а рокот мотора, казалось, то усиливался, то стихал, а потом и вовсе прекратился.

Что меня уже разыскивают – я не сомневался. Но найти человека под покровом тайги без сигнализации также трудно, как и затерявшуюся в стоге сена иголку.

Так как костра я не зажигал, то единственным указателем места моего приземления мог быть разорванный парашют. Я посмотрел в ту сторону, где еще вчера он висел на сучьях сосны, и последняя моя надежда рухнула: на сосне парашюта не было. Опять ползком я возвратился на место ночлега и увидел, что обрывки купола вместе со стропами лежат на земле.

Врач нашего подразделения Фаина Александровна всякий раз, провожая пилота в очередной полет, придирчиво проверяла трехдневный неприкосновенный запас продуктов, который в брезентовом мешочке пришивался медсестрой к лямке подвесных ремней справа, сама накладывала пломбу и проверяла целость запаса при возвращении летчика. В таком же парусиновом мешочке меньшего размера слева прикреплялась аптечка первой помощи.

Инструктаж Фаины Александровны всегда был кратким и ясным: "Если придется прыгать – еду и йод бери с собою".

Теперь, когда я вскрыл мешочек, мне очень захотелось поцеловать руки нашей труженицы и попросить прощение за те подчас небезобидные шутки, что отпускали пилоты в ее адрес. В посылке было немного сухарей, граммов двадцать соли, банка сгущенного молока, банка свиной тушенки и банка паштета. Если к этому прибавить полторы плитки шоколада, что лежат в кармане куртки, то будет полный перечень моих продуктов.

В мешочке с красным крестом я нашел перевязочный пакет с бинтом и двумя булавками, небольшую ампулку йода и таблетки от головной боли. Обработав йодом и перевязав колено, я лег на обрывки купола парашюта и, как сквозь решето, начал глядеть сквозь кроны деревьев в безоблачное голубое небо. Тут же рядом, потрескивая, дымил небольшой костер.

В памяти всплыли события вчерашнего дня.

На новой реактивной машине, маленькой и комфортабельной, я должен был отправиться в дальний полет, через обширные просторы сибирской тайги. Мне очень нравился новый самолет, и я был доволен, что в этот важный и трудный по выполнению полет назначили именно меня. Хотелось побольше побыть наедине с машиной, получше узнать ее "характер".

На ближних полетах машина показала прекрасные результаты, и я после каждого полета радовался все новым и новым ее аэродинамическим качествам. Ранним утром первого июня машина уже была готова к полету, и на аэродроме раньше обычного собрались товарищи. Недалеко от самолета начальник группы полковник Светлов о чем-то разговаривал с командиром отряда майором Курбатовым. Перед вылетом все подошли ко мне, пожимая руку, желали успеха, давали какие-то советы.

Но я глядел только на майора и ничего не слышал, стараясь разобраться и понять, что именно поднималось в моей душе против этого человека: обида, ненависть или презрение. И чтобы не пожимать его руки, я быстро скрылся в кабине, включил моторы.

Выруливаю на старт, получаю – разрешение на вылет, осматриваю знакомые приборы, увеличиваю обороты и отпускаю тормоза. Самолет несется по взлетной дорожке… Беру штурвал на себя – машина в воздухе. Через шесть ми+нут подхожу к нижней кромке облаков. Еще штурвал на себя, прибавляю обороты. Самолет погружается в темно-серое туманное месиво, потом над головой – чистое синее небо.

Прекращаю набор высоты, выравниваю и разгоняю самолет по горизонту. Машина и связь работают отлично, настроение бодрое, хоть запевай. За пятьдесят минут я уже был гак далеко, что обычные моторные самолеты вряд ли залетали в эти края без дополнительных опорных баз.

Прибавляю двигателю, обороты, скорость возрастает до максимальной. Вместе с ней, как известно, увеличивается подъемная сила. Чтобы самолет не пошел вверх, хочу отжать ручку немного от себя. Но тут чувствую, что давление на нее само собой катастрофически падает. Вот уже ручка в нейтральном положении, и самолет идет в пике… Снижаю обороты и тяну ручку на себя. Она поддается безо всяких усилий… Кончился запас рулей – ручка до отказа на себя, а самолет стремительно летит носом к земле. Радирую в часть, сообщаю координаты, и тут вдруг рокот мотора заглушает взрыв…

Взорвался левый мотор или трубопровод. Машину качнуло вправо и опять стремительно понесло вниз. Держусь за рычаг катапульты и гляжу на безбрежное зеленое море. Тайга. В голове молниями проносятся тысячи мыслей. Оставить машину? Погубить многолетний труд конструкторов и мастеров?! Нельзя!.. Но другого выхода нет. Чтобы не вызвать в тайге пожар, надо направить машину в болото или в реку… Опять тяну штурвал на себя, подаю вперед, но тщетно!.. Внизу виднеется большой голубой полумесяц. Значит озеро! Самолет может упасть туда!..

Нажимаю рычаг, и кабину вместе со мной с силой швыряет из машины.

Через несколько секунд в лицо ударила плотная струя воздуха – кабина развалилась на части, и я вместе с сиденьем повис на упругих стропах. Самолет уже внизу и, кажется, падает в озеро. Отстегиваю сидение, и оно летит вниз. Ищу глазами самолет, но его уже в воздухе нет. Куда же он свалился?

За свою жизнь я сделал 128 парашютных прыжков, но такой неудачный – первый. Точнее, неудачным было только мое приземление или, вернее, присоснение, и в этом виноват я сам: у самых вершим деревьев я еще раз посмотрел в ту сторону, где упал самолет, чтобы запомнить место, и ноги запутались в ветвях лиственницы, парашют потянуло в сторону, купол зацепился за соседнюю сосну, я полетел плашмя вниз и, повиснув на стропах, сильно ударился о шероховатый ствол сосны. Разрываясь, парашют уже медленно опустил меня на мягкую подстилку. Быстро вскакиваю на ноги, но нестерпимая боль в правом колене повалила на землю.

МАЙОР КУРБАТОВ

У места падения прожил три дня. И хотя опухоль почти спала, колено еще так болело, что вставать на ногу невозможно. В запасе осталось только четыре сухаря, банка свиной тушенки и полплитки шоколада, а сидеть у гнилой лужицы дольше нельзя. Надо действовать, двигаться, выбираться из сырой чащобы, добывать еду, искать самолет…

Сделав второй костыль и закинув за спину обрывки парашюта, начал небольшие переходы на одной ноге. Костыли то вываливались из непривычных рук, то цеплялись за побеги рододендрона, то путались в папоротнике, в зеленом мхе, то глубоко тонули и вязли в подстилке, и я часто падал, ударяясь правым коленом обо что-нибудь твердое. Переждав боль от ушиба, опять поднимался и ковылял дальше, стараясь не сбиться с направления на северо-восток, к озеру. Сухие узловатые ветки лиственницы царапали лицо и руки, в глаза лезли свисающие с сучьев длинные серые космы бородатого лишайника. Каждый метр продвижения стоил больших усилий.

На пути стали попадаться разрытые муравейники, перевернутые колодины, разбитые старые дупла. С надеждой облегчить путь я пошел по этим медвежьим приметам и скоро вышел на поляну, усыпанную прошлогодними красными ягодами брусники. Они валялись на пушистом моховом ковре, висели на ветках, но те и другие хорошо сохранились зимой, свежие и приятные на вкус. Правда, мишка изрядно помял мох и кусты брусники, много ягод потоптал ногами, но много оставил и мне.

На брусничной поляне я сделал трехчасовой привал. Перебинтовав ногу, наелся досыта ягод и собрал, чтобы взять с собой. От поляны на северо-восток, куда я держал путь, лес заметно поредел, и идти стало легче. Вместо зеленых мхов под ногами теперь высокий желто-зеленоватый, а местами буроватый лишайник – ягель, или "олений мох".

Даже не нагибаясь, замечаю, что здесь паслись олени года два назад и изредка встречаются их следы, оставленные в прошлую зиму. Ведь ягель растет очень медленно – не больше сантиметра за лето – и восстанавливает высоту в 12-15 сантиметров не раньше, чем за десять лет. Конечно, я не знал, какие олени здесь паслись – дикие или домашние, – но в глубине души питал надежду на возможную встречу с пастухами.

К вечеру я вышел на широкую, покрытую молодой весен+ней травкой и усыпанную желтыми цветами одуванчика, пахнущую родным краем поляну. Отсюда было видно солнце и большой кусок неба, и хотя лесной сквозняк и приносил из чащи обрывки запахов гниющей хвои, грибов и плесени, Дышалось здесь легко, и на душе стало покойней.

Чтобы поближе носить дрова для костра, с которым теперь не расставался ни днем, ни ночью, я расположился для ночлега на границе поляны и леса. Лучи заходящего солнца узкими золотыми мечами уже прорезывали вековые заросли, тянулись через поляну и острыми концами врезались в противоположную зеленую стену чащобы. Через поляну, хлопая крыльями, пролетела какая-то птица. Но я так залюбовался закатом, что не хотелось поворачивать голову, чтобы посмотреть на своего пернатого соседа. И только тогда, когда погас последний луч, я стал собирать дрова, готовиться к ночлегу.

Когда доставал спички, чтобы зажечь костер, из кармана выпал зеленый прямоугольник грубоватой бумаги и упал на дрова. Мелькнула надпись – "Кинотеатр "Гигант". 16 мая, 20 ч. 30 м. – и вызвала в памяти совсем недавнее, но теперь далекое и не совсем еще понятное прошедшее.

Майора Федора Федоровича Курбатова прислали к нам в августе прошлого года, и уже с первой встречи мне понравился этот стройный, веселый и находчивый пилот. Его серые, под густыми торчащими рыжими бровями глаза как-то сразу располагали к себе, а дружеский тон в обращении с младшими по званию и чину офицерами вызывали доверие.

После оформления прибытия в штабе Курбатов пришел познакомиться с подчиненными прямо к машинам, с чемода+ном и плащом в руках – как был с дороги. И это тоже не могло не расположить к нему. После короткого представления и знакомства я предложил майору поселиться в моей комнате, пока ему дадут квартиру, на что Курбатов сразу же согласился.

В первый же вечер мы рассказали друг другу о себе. Оказалось, что Федор в войну летал на бомбардировщике, воевал на Центральном и Втором Украинском фронтах, где бывал и я, потерял за войну три машины и пять боевых товарищей, был шесть раз ранен и носит теперь три ряда орденских колодочек. Оказалось также, что мы окончили одно и то же летное училище, но Федор окончил его годом раньше, как раз к началу войны.

Родился Курбатов где-то в Воронежской области, но родителей не помнит, воспитывался в Острогожском детдоме, там же окончил десятилетку, потом был принят в летное училище. После войны женился в Воронеже на студентке медицинского института, но молодая жена, окончив учебу, уехала работать врачом куда-то на Камчатку, написав Федору с дороги, что если она и вернется когда-нибудь в Воронеж, то к нему не вернется никогда.

Федор не ожидал такого разрыва и тяжело переживал. Трудно было забыть Марию, а в Воронеже все напоминало о ней, и он попросил перевода в Москву, а уже оттуда был направлен к нам.

На откровенность Федора я ответил тем же, рассказав ему, что знаком со Светланой, девушкой, на которой, может быть, женюсь, но наверное сказать пока трудно, так как разговора на эту тему с нею еще не было. Она учится в аспирантуре у виднейшего геолога – профессора Ядренецкого – и каждое лето с экспедицией сотрудников кафедры уезжает в горы, где она обнаружила ценный минерал и теперь изучает его свойства и запасы.

Я заметил, что Курбатова заинтересовал мой рассказ, и был очень рад. Он сказал, что хотел бы познакомиться со Светланой, если с моей стороны нет возражения. Я пообещал познакомить, и мы уснули.

Каждое утро мы вместе занимались гимнастикой по радио, вместе брились и завтракали, вместе направлялись в часть и возвращались. Мне казалось, что мой начальник и друг вовсе и не думает о другой квартире – решил остаться у меня и, признаться, радовался этому. Ведь вдвоем жить куда веселее, да еще с таким жизнерадостным товарищем, как он.

Вскоре я познакомил его со Светланой, и мы все трое стали друзьями.

– Знаешь, Иван, сегодня я встретил одну свою московскую знакомую. Приехала сюда работать по зову партии. Она специалист по редким металлам. Хочешь, завтра пойдем в кино все вместе – познакомлю, – сказал как-то Курбатов.

– Что за вопрос? Конечно, хочу! – ответил я.

Розалина, или просто Лина, оказалась стройной, молодой женщиной, со смуглым нежным лицом, черными спокойными глазами и пышными длинными черными волосами.

Я ничего не знал о ее личной жизни ни от Федора, ни от нее, но по всегда печальным глазам и по сдержанным ответам чувствовал, что у нее недавно было какое-то горе или она по ком-то сильно скучает.

На мои вопросы Лина всегда отвечала как-то неохотно и скупо, вроде – "да", "нет", "нравится", "не могу"… Со Светланой была более разговорчивой, но говорила так, будто делала одолжение. Мне казалось, что Светлана не любит Лину, но старается не показать этого ни мне, ни самой Лине.

Мы стали часто ходить в кино все вместе. Сперва приходили мы с Федором, а перед началом сеанса подходили Светлана и Лина.

После кино мы гуляли по главной улице, потом я провожал Светлану, а к двенадцати возвращался домой и удивлялся тому, что майор всегда уже был дома.

Как-то я проснулся ночью и долго не мог уснуть. Майор тоже заворочался и что-то невнятное заговорил во сне.

Утром, когда мы брились, я пошутил над Федором, рассказав, что он разговаривал во сне. Он даже побледнел и начал извиняться за беспокойство. После я не раз каялся за эту неуместную шутку, так как через два дня Курбатов получил комнату, и мы вечером перетащили туда все его вещи. На новоселье выпили бутылку шампанского, и я с сожалением вернулся в свое опустевшее жилище.

Шестнадцатого мая мы условились встретиться вечером у кинотеатра и всем вместе посмотреть новую картину. Я пришел первым и взял билеты для всех, но явилась только Розалина. И хотя мы пропустили киножурнал, ни Федор, ни Светлана не пришли.

Подобные "неявки" Светланы были мне не в новинку. Она часто задерживалась в институте за неоконченной работой или на совещании, это обижало, но не беспокоило, так как я знал, где и чем она занята. Но Лина видно подумала, что сегодня я сильно удручен и обеспокоен; она вдруг стала разговорчивой, пыталась шутить, кажется, только для того, чтобы развлечь меня.

– Вас проводить? – спросил я, когда вышли из зрительного зала.

– О, да! Только не домой. Давайте немного погуляем.

Общей темы для разговора мы так и не нашли, больше ходили молча и, надоев друг другу, в одиннадцать часов расстались у автобусной остановки. Я зашел к Светлане на квартиру, но ее дома не оказалось. Из института по телефону вахтер ответил, что она ушла в семь часов и больше в корпус не приходила: ключ от лаборатории висит на доске.

Ключ на доске… Дома – нет… Где же она? – подумал я тревожно.

На второй день после неудачного посещения кино я сидел в парикмахерской с намыленными щеками и глядел в зеркало. Зеркало стояло против окна и пока мастер правил бритву, я с детским любопытством наблюдал за проходящими но тротуару. Вот прошла группа студенток: они смеются, о чем-то разговаривают, на капроновых чулках, как росинки, искрятся солнечные зайчики. За студентками шагает пожилой железнодорожник с женой под руку, дальше – старичок профессорского вида, за ним майор с… Так это же Федор со Светланой!..

Быстро снял салфетку, вытер со щек мыльную пену и побежал к выходу, но ни на улице, ни в магазинах, куда я заглядывал, Светланы так и не нашел. На другой день она уехала в командировку, и я так ее и не встретил.

Майор Курбатов по-прежнему относился ко мне по-приятельски, как и всегда был веселым и жизнерадостным. Словом, все шло так, будто ничего не случилось, если не считать то, что в разговорах мы не вспоминали ни Светланы, ни Розалины, хотя, кроме аэродрома встречались с Федором в столовой и садились за один стол. Это молчание вызвало у меня настороженность. Оно больше, чем что-либо другое, говорило, что не все осталось по-прежнему, не все в порядке, а что именно не в порядке – знает только майор. Об этом я и хотел поговорить с ним после возвращения из полета, но наш разговор не состоялся. Кто знает – вернусь ли я в город, увижу ли Светлану, встречусь ли с Федором? Сейчас все это кажется далеким и невозможным.