Текст книги "Эти разные, разные лица"

Автор книги: Сергей Капков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

А историю про другого "жениха" Марии Ростиславовны любила рассказывать Рада. Это было в Крыму, где они вдвоем проводили отпуск. Как-то раз мама уговорила дочку поплавать в море ночью. Пришли на пляж. Мария Ростиславовна разделась и поплыла, а Рада осталась дожидаться ее на берегу. Вдруг откуда ни возьмись появился паренек, видимо, увидевший издалека, как стройная женщина заходила в воду. Он решил догнать ночную купальщицу. "Девушка, вы так красиво плаваете",– завязал разговор паренек. "Да, я люблю плавать",ответила "таинственная незнакомка". "Ой, а какой голосок у вас приятный. Я хочу с вами познакомиться поближе!" – не унимался молодой человек. "Да, надо бы поворачивать к берегу,– решила Мария Ростиславовна.– А то еще потонет, познакомившись..." И старая актриса поплыла к берегу, стараясь не попадаться пареньку на глаза в лунной дорожке. А тот не унимался: "Девушка, вы такая прекрасная, давайте встретимся..." Рада на берегу давилась от смеха. Мария Ростиславовна доплыла до песка и повернулась к настырному ухажеру: "Ну, теперь давай знакомиться". Луна осветила ее немолодое лицо, и парень кинулся обратно в воду с криком: "У-у, ведьма-а-а!" Актриса подняла его за шкирку, как котенка, и сказала: "Молодой человек, никогда не назначайте свидания, не заглянув в лицо".

Мария Капнист любила свою профессию фанатично. Когда ей предложили перейти на пенсию, ее возмущению не было предела: "Вы что? Я не могу без своей работы! Она так долго была отнята от меня!" Целых три роли сыграла актриса в ленте "Янки при дворе короля Артура" – Фатум, Рыцаря и Игуменьи. Съемки шли в Исфаре при жаре в 50 градусов, и Капнист была единственной, кто не впадал в отчаяние и неутомимо трудился. В комедии "Шанс" незабываема великосветская дама Милица Федоровна – та самая персидская княжна, которую бросил Стенька Разин "в набежавшую волну". Эту роль она делила с юной красавицей Д. Камбаровой. Под конец восьмидесятых Марию Ростиславовну было практически невозможно застать дома. Она снималась в самых разных уголках страны: "Прощай, шпана Замоскворецкая", "История одной бильярдной команды", "Искусство жить в Одессе", "Ведьма", "Белые одежды"... Был создан даже документальный фильм "Три песни Марии Капнист", посвященный ее жизни и творчеству. Ее обожали земляки. Подходили на улицах, дарили цветы, говорили добрые слова. Она была частой гостьей в своем родовом имении – в Обуховке, где похоронен Василий Васильевич Капнист. Нередко выступала перед инвалидами и ветеранами, опекала бедных и нищих прихожан церквей, в которые постоянно ходила. А главное – она добилась возвращения Украине имени одного из своих славных предков – В. В. Капниста. Было широко отмечено его 230-летие, изданы произведения поэта и даже включены в школьную программу. Правда, памятник ему так и не поставили. Энергии и неугомонности этой немолодой женщины можно было позавидовать.

Не сиделось ей дома и в тот теплый октябрьский вечер 1993 года, когда Мария Ростиславовна зашла в Дом кино и, не обнаружив в программе никакого фильма, отправилась на киностудию. Обойдя все коридоры, поговорив с коллегами и работниками студии, она собрала букет опавших осенних листьев и, напевая под нос песенку, пошла домой. Было уже темно, и Мария Ростиславовна не сразу заметила выскочившую из-за поворота машину...

Когда-то, еще в карагандинском лагере, Марии Капнист приснился сон, будто вышла она на дорогу, на которой лежит мешок с зерном, а вокруг стоят люди и не знают, что с ним делать. Подобрала она мешок, взвалила его на плечи и раздала зерно людям. Подумалось ей тогда, что сон этот вещий, что творить добро – это высшее предназначение на земле. В этом смысл жизни, в этом спасение. Много лет прошло, но сколько людей помнят доброту необыкновенной женщины. "Каждое мгновение прожитой жизни неповторимо, неоценимо. И хотя жизнь дала мне немало трудных испытаний – не жалуюсь на свою судьбу. Давать силу другим – вот наибольшая радость жития. Будьте добрыми. Помните, что наилучшее дело на земле – творить добро". Эти строки принадлежат Марии Ростиславовне Капнист. Наверное, их можно назвать завещанием талантливой актрисы, сильной и мудрой женщины.

Мария Скворцова

КАЛИНА КРАСНАЯ – ЯГОДА СЧАСТЛИВАЯ

Известность к Марии Скворцовой пришла до обидного поздно, но зритель ее любит так, что кажется, будто за плечами актрисы многие-многие десятилетия работы в кино и по меньшей мере сотня-другая ролей в хороших (обязательно хороших!) фильмах. На самом деле Скворцова впервые снялась у Василия Шукшина в "Калине красной", и было это в самом начале 70-х годов. До этого Мария Савельевна много лет проработала в театре, где играла преимущественно главные роли. В кино она пришла в шестьдесят лет – и на эпизоды. Но судьба распорядилась так, что именно кино дало ей и славу, и наслаждение, и любовь зрителей. Красная калина оказалась для актрисы "счастливой" ягодой.

– Мария Савельевна, должно быть, к вам часто подходят на улице, узнают. Что говорят в таких случаях? О чем спрашивают?

– Как ни странно, узнают. Спрашивают: "Ой, вы живете здесь, в Отрадном? Вы наша любимая актриса!" Я говорю: "Что вы! Что я сделала? Какие-то маленькие рольки..." – "Все равно мы вас любим! Вы так естественно играете!" Кто-то хочет пройтись со мной, кто-то в магазине пропускает без очереди. Я, конечно, стараюсь не вылезать, так они сами подталкивают: "Ну давайте, давайте. Наша актриса, и та в очереди будет стоять?!"

Даже ребята – и те после "Гостьи из будущего" кричат, что узнали. Уж на что там малюсенький эпизод...

– Зато какой замечательный!

– Когда моя правнучка в четыре годика смотрела этот фильм, она так переживала. Я там убегала от Вячеслава Невинного. Он такой огромный, разъяренный, а я в ужасе пытаюсь от него скрыться, бегу, кричу. Так внучка аж соскочила с дивана: "Бабушка, спасайся! Спасайся, бабуля!"

– В кино вы больше не снимаетесь?

– Нет, хватит. Годы... Выхожу только во двор, на лавочке посидеть. А потом – что играть? Последний мой фильм – экранизация "Трех сестер" Чехова. Я играла няньку. Когда согласилась сниматься, и не предполагала, какой ужас меня ожидает. От Чехова там не осталось ничего! Зато герои стали гомосексуалистами и проститутками. А моя нянька превратилась в сводницу. Ну как это называется? Так что я решила, что больше сниматься не буду. Не хочу.

– В таком случае, что вы сейчас чаще всего вспоминаете, о чем думаете?

– Думаю о том, как выжить. Пенсию мне положили хорошую, но сегодня это ничто, с ценами никак не могу примириться. Вокруг ведь страшно, что творится! Ошарашивает все! Те чиновники, которых партия поднимала изо всех сил на их высокие места, первыми ее и бросили, покидали демонстративно партбилеты, но сами-то разве изменились? Те же люди, та же идеология. Помню, как к нам в театр на Урал прислали директором женщину, которая до этого заведовала баней. Но у нее был партбилет. Боже мой, что творилось!

А меня просто тянули в партию: "Вы у нас такая прямая, вы должны все исправлять!" Ага, исправила. Сама чуть не попала однажды. Слишком много вопросов задавала, пыталась выяснить, почему так плохо поступали с крестьянами. У них молоко покупали по 11 копеек, а нам продавали по другой цене. Весь хлеб вывозили на грузовиках с красными флагами под радостные песни, а крестьянам оставляли только второй сорт, из-под веялки. Ставили палочки – трудодни, которые не оплачивались. Я сама из крестьян, поэтому и переживала за них всегда.

– А как вы попали в театр?

– Я очень рано уехала в Москву к братьям. Совсем девочкой была. Окончила школу, потом попала к Серафиме Бирман, которая при Всесоюзном радиокомитете организовала студию.

Вообще-то, я не знала, куда мне идти с таким ростом. Думала: кто меня возьмет? Но я, хотя и маленькая была, пела и плясала хорошо. Меня девочкой брали даже в церковь подпевать тоненьким голоском. Но цели стать актрисой у меня не было. В студию Бирман меня подруга привела. Ее не приняли, а меня приняли.

Серафима Германовна была учительницей ох какой строгой! На ее уроке чуть в сторону посмотришь – сразу: "Что такое? Потом будете собой заниматься!" Вот она учила нас правде в искусстве, достоверности и естественности. И эта ее правда передавалась нам. Я пронесла это чувство через всю жизнь. Поэтому, наверное, мне часто напоминают даже самые незначительные эпизоды, как, например, в "Чичерине" или "Экипаже". Говорят, очень достоверно сыграно. Часто зовут в "Ералаш". Недавно снялась в забавном сюжете "Совесть" – бегала за мальчишкой, стреляла из автомата, разворачивала настоящую пушку. После этого уговаривали сыграть металлистку, нацепить на себя все эти железки, заклепки...

– Сколько лет вы учились у Бирман?

– Четыре года. Потом всем курсом поехали в Великие Луки, играли в местном театре. А тут война... Мы эвакуировались в Ирбит, а в 43-м нас послали на фронт от Уральского военного округа. Выступали в частях дальней авиации. Считали самолеты: сколько улетает, сколько возвращается.

Из группы в группу нас перебрасывали на американском "Дугласе". Но однажды нас решили посадить на поезд. Пришли на перрон, бригадир побежал за распоряжениями. Вернулся и говорит: "Сейчас санитарный поезд придет, в него и сядем". Но эшелон почему-то промчался мимо. А наутро, когда мы все-таки доехали до нужного места, узнали, что его разбомбили. Несмотря на красный крест. Видим – на ветках простыни, шинели разбросаны... А ведь в нем могли ехать и мы...

– Мария Савельевна, как вас принимали на фронте?

– Летчики – прекрасные зрители. Первым отделением нашей программы была "Дочь русского актера", где я играла главную роль. Второе отделение концерт. Я пела лирические песни, мой муж, Семен Михайлович Скворцов, читал юмористические рассказы. Его тоже очень хорошо принимали. Сколько было отзывов из частей!

Вернулись на Урал, и снова работа: утром – репетиции, в 4 часа концерт в госпитале (а госпиталей на Урале много было), вечером – спектакль и обязательно ночной концерт. И так каждый день. Всю войну.

– Ваш труд как-то был отмечен?

– Да, где-то у меня лежит благодарность от этого военного округа...

– И все?

– Ну а что еще? Как-то я была там в музее, видела под стеклом наши фотокарточки – вот, мол, выступали. На фронте же очень многие артисты были, но говорили только о крупных. Про остальных-то ничего. Да я и не обращала на это внимания.

– После войны вы вернулись в Москву?

– Да. Но это было не так-то просто. Я получила известие, что у меня умирает мама. Стала просить, чтобы меня отпустили в Москву. Уговорила с трудом. Приехала, а ей стало лучше. Тогда я подумала: "А вдруг я уеду, а она умрет? И я не смогу ее даже похоронить..." И осталась. Попросилась в областной ТЮЗ, который находится в Царицыне. А в то время какой был закон: за прогул или неявку на работу – тюрьма. Спасло меня только то, что у нашего директора был друг замминистра и мне оформили перевод в этот самый ТЮЗ.

Так что я два раза спасалась от тюрьмы – то слишком много вопросов задавала, то из театра уехала. Это все, милый мой, было небезопасно. У нас актер один был, Митрофанов. Чем-то ему эта фамилия не нравилась, и он решил стать Двиничем. Его и посадили – уж больно подозрительным показался поступок советского артиста. Стукачей полно было. За пустяки, да попросту ни за что, люди в лагерях мыкались.

– Мария Савельевна, что вы играли в детском театре?

– Много играла. Сначала – мальчиков-девочек, пионеров-героев, козлят-зайчат, Красную Шапочку, Золушку. Были роли в "Доходном месте", "Слуге двух господ", "Молодой гвардии", "Отцах и детях". Играла что-то про совхозы и колхозы. Играла Простакову и даже Ниловну... Кстати, постановщик фильма "Мать" Марк Донской после спектакля сказал, что у меня внутренняя сила есть... несмотря на рост.

А когда состарилась, пошли колдуньи, Бабы Яги. Но я никогда не играла злодеек, я делала их смешными, поддразнивала маленьких зрителей. Ребята ненавидели, кричали, а я их только подзадоривала: "Вот сейчас погашу елку, и не будет никакого праздника!" В зале: "Нет! Нет!" А я опять: "Да погашу сейчас, и все..."

– Вам нравилось работать в театре?

– Тяжело было. Очень тяжело. Колени дрожали. Ведь я порой играла по три спектакля в день: утром – для детей, вечером – для взрослых и еще один – выездной. Однажды до того дошла, что села гримироваться на "Мать" и вдруг осознала, что гримируюсь на Козленка. Тогда я действительно почувствовала, что сил не остается. Ведь я играла искренне, отдавая всю себя без остатка. И когда выходила со знаменем в финале спектакля – колени по-настоящему дрожали.

Да и для ребят играть сложно. Надо уметь держать их внимание. Я выходила – меня слушали. Помню, играла мальчишку, у которого умерла мать. Я выходила на сцену и делала всего несколько движений – расстегивала и снова застегивала гимнастерку. И ребята замирали – "значит, что-то случилось". Их не обманешь. Если искренне – они слушают. Даже Бабу Ягу слушают. Возражают, спорят, но слушают. В зал спуститься уже опасно. Герои иногда выскакивали к зрителям, прятались. "Ну-ка, ребята, дайте-ка мне вот этого! Дайте-дайте его сюда, я с ним разберусь..." – обращалась я. "Не дади-и-и-и-им!" И вдруг один раз какой-то мальчик подталкивает его. Все спасают, а он толкает. Ну, думаю, вот он в натуре стукач растет. Говорю: "Ну, давай тогда и ты сюда".

Вот так и работала. А когда сил совсем не осталось, ушла на пенсию.

– А когда же в вашей жизни появилось кино?

– Тогда же и появилось. Василию Шукшину попалась на глаза моя фотокарточка. Он тогда искал актрису на роль матери Любы в "Калине красной". Ему показывали фотопробы пяти актрис, но он, на удивление всем, выбрал меня.

– А в молодости вы не снимались?

– Нет. Совмещать работу в театре со съемками было невозможно. Я ведь играла во всех спектаклях главные роли, и меня ни в какую не отпускали. Приходилось отказываться от приглашений. Хотя эпизодики какие-то у меня все-таки были.

– Какие воспоминания у вас остались от работы с Шукшиным?

– Он всегда добивался правды. Работа с ним была настоящим праздником, творческой радостью. Он помогал, советовал и создавал яркие, точные характеры, добиваясь от актеров такого рисунка роли, какого видел сам. Но добивался этого тактично, мягко, предлагая несколько интересных вариантов.

Помню, снималась сцена, когда Егор ночью пробирается к Любе. Я злюсь на старика: "А этот – спит!" Василий Макарович говорит: "Мария Савельевна, не ругайте его. Скажите это... с восторгом". Думаю: "Боже мой! Как это – с восторгом? Мужик лезет к дочери, а я буду стариком восторгаться?!" Шукшин подсказывает: "С усмешкой скажите, головой покачайте осуждающе..." Я попробовала. И ведь получилось!

А сколько мы дублей сделали, когда Рыжов говорил: "Я стахановец! У меня восемнадцать грамот!" Вариантов шесть Шукшин ему предлагал, как это лучше сказать.

– А мне больше запомнился ваш ответ на вопрос про грамоты: "Там, у шкапчике..."

– Это тоже все придумал Шукшин. Он добивался своего всегда. Мне очень трудно сначала было, ведь я окунулась в совершенно новую атмосферу со своими законами и порядками. А потом – ничего, все наладилось, посыпались приглашения на новые роли. "Калина красная" открыла мне дорогу в кино.

– Вы часто снимались в фильмах с очень сильным актерским составом. Как складывались ваши отношения со знаменитостями?

– Очень хорошо. С талантливыми актерами работать легко. Мне очень помогал Вячеслав Тихонов во время съемок фильма "Белый Бим Черное ухо". Отличные актеры были в "Детях солнца", в "Попечителях" Михаила Козакова. Правда, этот телефильм очень ругали: взяли, дескать, "Последнюю жертву" Островского, да на новый лад все перелопатили. И Козакову попало, и Янковскому, а похвалили только Броневого, Маркову и, представьте, меня. Потом, когда мне предложили подать документы на повышение актерской ставки, то Козаков и еще один режиссер, Салтыков, дали мне блестящие характеристики. Что я талант от Бога! – Смеется.– Но все равно актерские ставки – это копейки.

Хорошие воспоминания остались у меня о работе с Александром Миттой. Он прекрасно чувствует актера, в его фильме каждый – на своем месте. После "Экипажа" он сказал про меня: "Вот эта актриса будет сниматься у меня всегда". Но не сложилось.

И все же лучше всех был Шукшин. Мне его так жалко!

– Вы создавали в основном так называемые народные характеры. А эксцентрику любите?

– Да как сказать... Вот этот мой последний "Ералаш", о котором я говорила, был самым ярким. Я в нем с удовольствием снялась. Только меня немного оглушила пальба из автомата. Режиссер, правда, сначала спросил: "Может, позвать дублера? Или вы сами будете стрелять?" Я подумала: да что ж я, на кнопку нажать не смогу? Нажала. Потом жалела. Лучше бы вызвали дублера.

Вообще в детских фильмах можно и пошалить, и преувеличить. Наверное, мне это нравится. Но в норме.

– А вам легко давались роли? Вжиться в образ – это для вас не проблема?

– Даже тогда, когда мне говорили: "Ролька пустяковая, на площадке вам все объяснят!" – я все равно требовала весь сценарий. Мне нужно было знать заранее все, чтобы подготовиться. Я должна была поработать над ролью, независимо от того, маленькая она или большая. Так меня учила Бирман, так работал со мной Шукшин. Все должно идти от души, а экспромт здесь только вреден.

Многие артисты ведь как сейчас работают? Текста в глаза не видели. По команде "мотор!" хватаются за бумажку и начинают шпарить, непродуманно болтать. А ведь каждую фразу можно произнести по-разному, в зависимости от характера и обстоятельств. А если не знаешь сути, как можно угадать интонацию?

– У вас бывали явные неудачи?

– Бывали в театре. Когда я сыграла Любку Шевцову в "Молодой гвардии", меня критиковали. Писали: "Скворцова с большим удовольствием танцует на столе для немцев". Я потом подумала, что они правы. Но я всегда работала с удовольствием.

– Мария Савельевна, если бы вы могли что-то изменить в своей жизни, вы добились бы большего?

– Когда-то Шукшин мне сказал: "Мария Савельевна, вы не мелькайте, не мелькайте..." В том смысле, что надо играть большие роли, а не эпизодики. Но мне тогда уж сколько лет было! Не начинать же карьеру сызнова! Да и тяжело уже браться за главную роль, особенно если надо было куда-то ехать. "Как плохо, что вы пришли в кино так поздно!" Значит, Василий Макарович что-то во мне видел, значит, я что-то смогла бы.

Не знаю, как бы сложилась жизнь, если бы не война. Многое она прервала, поломала. Хотя в кино пробиться все равно было непросто. А скольких перестали снимать! И не только Ладынину или Алисову, но и поколение Ларионовой, Дружникова, Мордюковой. Трудно что-то предполагать...

– Есть актеры, которые испортили свою карьеру из-за собственного характера. А какой он у вас? Не задумывались?

– Характер? Ну, язык вот только меня подводит. Как только что плохое видела, так прямо в глаза и говорила. Сами понимаете, не каждому такое по нраву. За него и звания никакого не получила. Театр несколько раз подавал документы, а все мимо. Мне-то это было безразлично – я же понимала, что надо лебезить, заискивать. С художественным руководителем мы не очень дружили, поэтому меня и на пенсию спокойно отпустили. Так что я и без этого довольна. На улице подойдут, скажут теплые слова – и хорошо.

– А можете ли с ходу сказать, какой период жизни был у вас самым счастливым?

– Когда внучка родилась. Моя руководительница ролей мне тогда не давала, а я подумала: "Слава тебе, Господи! У меня теперь внучка, и не надо мне никакой работы."

– У вас одна внучка?

– Одна. Сын умер в октябре 1991 года. Раньше него не стало моего мужа, Семена Михайловича, замечательного актера и удивительной скромности человека. Теперь у меня уже правнуки.

А так, что еще в жизни осталось? Лавочка у подъезда и телевизор. Смотрю новости, передачи, фильмы. Мне все интересно, от жизни стараюсь не отставать. Вот так.

Владимир Федоров

САМЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ЯДЕРНЫЙ ФИЗИК

Владимир Федоров не перестает удивлять. Иногда кажется, что он может все. Сняться в необычной для его внешности роли, сыграть в любом по жанру спектакле, написать книгу, собрать из хлама компьютер, протанцевать на дискотеке всю ночь, в очередной раз создать новую семью и подарить стране еще одного юного гражданина, наконец – дать разумное и доходчивое объяснение любому явлению, как научному, так и социальному. Он трудяга, он умница, он философ. Вся его жизнь, как у Мюнхгаузена,– подвиг.

Когда-то он был ядерным физиком, написал несколько десятков научных трудов. Сейчас работает в Московском театре "У Никитских ворот", играет в четырех спектаклях: "Ромео и Джульетта" (роль Аптекаря), "Фанфан-тюльпан" (Лебелье), "Невидимка" (Харстер) и "Два Набокова" (главная роль – Добсон). Среди главных увлечений его жизни – джаз, искусство абстракции и современная электроника.

Впервые я увидел Владимира Федорова в фильме "Через тернии к звездам". Помню, эта лента произвела на зрителей ошеломляющее впечатление своей необычностью: странные герои, мрачная планета, ужасающая пена, пожирающая все живое, горы трупов, причем и "плохих", и "хороших". Не говоря уже о том, что впервые в кино заговорила экологическая тема, оттого странной казалась пометка "фильм – детям". Но самым неожиданным стало появление главного злодея – некого Туранчокса, страшного фанатика, мерзкого гения. Когда он выскочил из-за стола и показался во весь рост, ахнули не только герои фильма, но и зрители: "Да он карлик!" Это было весьма эффектно.

Не знаю, для кого как, а для себя я открыл доселе неизвестного актера – Владимира Федорова. Уже потом я увидел его в более ранних работах: "Руслан и Людмила", "12 стульев", "Дикая охота короля Стаха", "Любовные затеи сэра Джона Фальстафа", "После дождичка в четверг". Узнал, что играет он в театре "У Никитских ворот", а до этого работал в НИИ, был ученым-физиком. Квартира у Федорова – нечто особенное. Его комната представляет собой настоящую лабораторию радио– и телеаппаратуры: тысячи проводов, инструментов, неведомых обычному человеку железяк и приборов.

– Эта комната всегда вызывала нездоровую реакцию у известных органов. Их не покидала надежда найти здесь что-нибудь компрометирующее меня,поясняет Федоров.

– Кем вы сами себя считаете, Володя? И кино, и театр, и наука, и аппаратура. На полках – ваши скульптуры и абстрактные конструкции из металла. Кто вы?

– Я художник. В широком смысле слова. И, как ты понял, имею отношение к абстрактному искусству. Но все эти мои работы сделаны очень давно, когда даже говорить об этом было опасно. В свое время в секретном НИИ, где я работал, замдиректора по режиму кричал с трибуны: "Сейчас, как никогда, а нам, как никому, надо повышать бдительность! Достаточно сказать, что среди нас есть научный сотрудник – абстракционист!" С тех пор я был этим заклеймен.

– Но в такой солидной организации вас все-таки терпели.

– Недолго. И поводов для расставания со мной было предостаточно. Так как я обладаю таким очевидным своеобразием, совершенно естественно в свое время у меня возник комплекс неполноценности. Он есть у каждого человека, но у меня в период ранней юности он был довольно высоким. Я был совершенно невостребован как юноша, из-за чего появилась потребность найти какие-то компенсаторные механизмы, с помощью которых я мог бы себя должным образом "достроить и раскрасить". Я стал создавать так называемые "птихи". Есть триптихи, а я генерировал одноптихи, дваптихи и многоптихи. Это миниспектакли, маленькие произведения искусства, где я являюсь автором, исполнителем и зрителем.

– Так вы создавали их только для себя ?

– Нет, почему же. Вот, например, была такая ситуация. В свое время все так любили Леонида Ильича, что даже не знали, как уж эту любовь выразить. И как-то предложили развернуть кампанию по "одобрению встреч Леонида Ильича с руководителями братских стран". Дело в том, что он принимал их, находясь на отдыхе в Крыму. И вот была выработана элементарная технология, когда все кругом собирались на открытых партийно-комсомольских собраниях и принимали резолюцию о единогласном одобрении встреч.

Собрались и мы. Приехали представители из райкома и горкома, из режимных структур, главка и т.д. Зачитывается текст, начинается голосование. "Кто за?" Лес рук. "Кто против?" Моя рука. Одна рука, тем более моя, всегда заметна. "Владимир Анатольевич, вы против?" Может, человек замешкался... Я говорю: "Да". Все. Это самое типографское "единогласно" уже ставить нельзя. В зале – тишина. "Ага. С мозгами у него не все в порядке". Но механизм на режимных предприятиях с колючей проволокой по периметру в таких случаях срабатывает простой. В мою сторону уже стали направляться... Все-таки слово мне предоставили, а я уже в ту пору снимался. Но так как я был не профессиональным актером, мне нужны были подобные испытания на публике. И я начал: "Я считаю...– Через длинные паузы.– Что мы не должны... мы не можем... мы не имеем права... не одобрить эту резолюцию. Я считаю, что мы просто обязаны не только одобрить, но и... сердечно... от всей души поблагодарить... лично Леонида Ильича за то, что тот, находясь в законном отпуске, гарантированном Конституцией, не жалея ни сил, ни здоровья..." и т.д. и т.п.

И любое собрание я старался превратить вот в такой "хэппининг".

– То есть, можно сказать, что ваш приход в кино был закономерным?

– Нет, случайным. Я был женат три раза, и первая жена была из театральной среды. Причем это была очень красивая девушка, в то время, как я был совершенно серым человеком как личность. Более того, юность у меня была непростой, необеспеченной. Я рано остался без родителей с двумя младшими братьями на руках. Все они, как и родители, были физически нормальными людьми, а я неожиданно родился вот таким человеком-таксой, при нормальном туловище – короткие руки и ноги. На самом деле такие характерности встречаются часто, только выражены они в разной степени. У моего деда были короткие ноги при длинном туловище, а мне передалась эта особенность в большей степени выраженности. И когда я завоевал красивую, лишенную каких бы то ни было физических недостатков, много моложе себя девушку, среда, в которой мы находились, была этим возмущена. Оценка личности в ту пору была невысока, важна была внешность, положение. Неслучайны были такие разговоры: "Таня вышла замуж!" – "Ну и как?" – "Ой, муж такой хороший, такой большой!" То есть достаточно было быть большим, чтобы брак был удачным. А большой дурак или большой умница – неважно.

Так вот, появился вдруг начинающий актер, тогда еще студент, Толя Шаляпин. И увел у меня жену. При этом обосновал свой поступок в ее присутствии так: "Я не говорю о том, что вы ее биологически не достойны. Но я хочу спросить: что вы можете ей дать с вашей ядерной физикой и логарифмической линейкой?" И я понял, что он прав. Я, человек, выросший на любви к точным наукам, к технике, физике, математике, не смогу стать ни актером, ни человеком, хоть как-то соприкасающимся с этой профессией. Я был совершенно сражен и даже близок к самоубийству. Слава Богу, во мне было слишком много всего, что помогло встать на ноги: довольно неплохо складывалась научная карьера, увлекался джазовой музыкой, абстрактным искусством, а вскоре меня находит ассистент режиссера Птушко с приглашением на роль Черномора в сказку "Руслан и Людмила". Как мне сказали, до меня пробовался Ролан Быков, но взяли меня чисто из-за фактуры. А после пошло-поехало. Не успевал отсняться в одном фильме – приглашали в другой.

– Легко ли вы осваивали новую для себя профессию?

– Поначалу, конечно, очень боялся камеры. И вообще был словно в состоянии контузии. Но постепенно освоился и даже стал интересоваться, как и что происходит за кадром. Мне очень повезло, что в первом фильме около меня оказался такой мастер, как Александр Птушко, авторитет которого был непререкаем. Он был действительно диктатором на площадке и не принимал никаких импровизаций не только со стороны такого вот совершенно неожиданно возникшего актера, как Федоров, но и таких мэтров, как Невинный, Носик, Мартинсон. На съемках "Руслана и Людмилы" я познакомился с актрисой Марией Ростиславовной Капнист, исполнявшей роль ведьмы Наины. Эта удивительная женщина 20 лет отсидела в лагере за якобы покушение на Кирова. Причем большую часть этого срока она провела в шахтах. Это был добрейший человек, нежный и наивный как ребенок. Она всегда присылала мне открытки и очень беспокоилась, как складывалась моя личная жизнь. На ее глазах у меня родился первый ребенок. Она очень любила мою вторую жену, с которой я прожил долгие годы и недавно ее похоронил. Мария Ростиславовна познакомила меня с сидевшей вместе с ней Анной Тимиревой – женой Колчака, которая оказалась дочерью директора Московской государственной консерватории Василия Сафонова. Когда я узнал их истории, у меня потекли слезы – какие же ничтожества эти швондеры, не обладающие никаким правом даже приблизиться к таким людям. А они распоряжались их судьбами.

– Вас тоже несколько лет не оставляли в покое?

– Да. Мое нестандартное поведение в институте заставило их навалиться на меня. Им казалось, что самостоятельно я не могу ни до чего додуматься, что я являюсь человеком в цепи, связанной с разработкой методов дискредитации. А так как я человек, связанный с техникой, моя комната приводила их в шок. Советский человек не может иметь такую домашнюю лабораторию и такую библиотеку, к тому же на английском языке. И записи научные я вел тоже на английском языке. Так что КГБ поработало тут четыре раза. После первого обыска меня лишили допуска и уволили с работы, поэтому устроиться по специальности как ученый-физик мне не удалось. Шататься по организациям, пока не найдется место истопника или сторожа, было перспективой малоприятной. Пока я раздумывал, местная милиция начала преследовать меня как тунеядца. Я попытался оформить инвалидность, на что мне сказали: "Как же вы окончили такой престижный институт, как МИФИ, 20 лет отработали в режимном атомном институте с большой вредностью, занимались ядерными проблемами, если вы инвалид детства? Значит вы инвалидность получили на производстве. А признаки, по которым вы хотите ее получить – не есть инвалидность производства". Так что мне пришлось перейти на полулегальное положение между КГБ, участковым и возможностью зарабатывать. А так как я большой умелец, умею все и не побоюсь этого сказать, то смог обеспечить себя и свою семью.

Последний обыск был в 86-м. Тогда у меня нашли в фильмотеке видеокассеты "Однажды в Америке" и "Женщина французского лейтенанта". Экспертиза сделала заключение, что это фильмы порнографические, нашлись стукачи-свидетели, заявившие, что я им эти фильмы показывал. Возбудили уголовное дело. Мало кто мог мне тогда помочь, но все-таки нашелся один человек, которому я очень благодарен. Это Никита Михалков. Он вступился за меня, написал, что эти фильмы есть неоспоримые вершины кинотворчества, обладающие определенным количеством "Оскаров". Это каким-то образом помогло, но главное – время было уже не то. 86-й год.