Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Автор книги: Сергей Хрущев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 68 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Приняв решение о полете У-2 над территорией Советского Союза, президент Эйзенхауэр переводил шпионаж на новый уровень. Отныне эти акции становились заботой не только и не столько ЦРУ и КГБ, созданных для противостояния друг другу, но политического руководства двух стран. Любая ошибка – и сдавшие нервы могли подвести обе страны к опасной грани.

В Вашингтоне, правда, рассчитывали, что никакого скандала, а тем более конфронтации не случится, самолет пролетит над территорией Советского Союза незримым, как призрак. Рассуждали американцы как всегда незатейливо. По их мнению, русские не были способны совершить прорыв в области радиолокации, максимум, что им удалось за послевоенные годы – несколько усовершенствовать американские и английские радары, поставлявшиеся союзниками во время войны. А они принципиально не позволяли обнаруживать цели на высотах выше пятнадцати километров. Удивительно, но на этом строилась вся концепция использования У-2 в советском воздушном пространстве. Откуда дошла до меня подобная информация? В августе 1995 года меня, как ветерана советской космической разведки, пригласили посетить расположенную в американском штате Массачусетс небольшую и до последнего времени строго засекреченную фирму «Айтек», производившую и производящую фотоаппараты для самолетов и спутников-разведчиков. Там собрали конференцию, посвященную достижениям американцев в этой области, – прошло 40 лет, и давние секреты лишились своего грифа. На конференции я разговорился с одним из зачинателей американской авиа-фоторазведки отставным полковником Диком Легхорном, который, рассказав мне эту историю, посетовал, как опасно недооценивать технические возможности противника.

Из-за склонности к внешним эффектам или по каким-то иным причинам первый полет У-2 американцы приурочили к своему национальному празднику, 180-й годовщине образования Соединенных Штатов Америки. Посол США в Москве Чарльз Болен в принципе знал о проекте, но не подозревал, что первый полет совпадает с моментом, когда Хрущев, как гость посольства на приеме по случаю праздника, поднимет тост за здоровье президента США Дуайта Эйзенхауэра.

Это, конечно, образно говоря: самолет пересек советскую границу рано утром. Отцу о происшедшем доложили немедленно, но он не стал пороть горячку. Мало ли что случается. Надо разобраться, взвесить, а уж тогда действовать. Поэтому он, как и Болен, не подавал на приеме вида, шутил, разговаривал, хотя на сердце скребли кошки.

Дух Женевы, казалось, позволял надеяться на постепенный, отец не питал иллюзий, переход от вооруженного противостояния пусть не к сотрудничеству, но к мирному сосуществованию. Поэтому столь демонстративное нарушение международных правил приличия поразило отца. Он не раз говорил, что бы почувствовал президент США, заслуженный генерал, прослывший человеком чести, Дуайт Эйзенхауэр, если бы мы послали свои самолеты на Вашингтон или Нью-Йорк.

– Это была бы война, – в запале восклицал отец.

В его глазах этот полет – оскорбление национальной гордости нашего народа, демонстративное нежелание американцев считаться с нашим суверенитетом. Сейчас, казалось, вежливый, улыбчивый Эйзенхауэр продемонстрировал свое истинное отношение к партнеру по переговорам. Отец жаждал отмщения.

Полеты У-2, а особенно первый полет, вызвали не просто шок в советском руководстве. Они оказали заметное влияние на политику последующих лет. У отца они обострили кризис доверия к партнеру, подтвердили, что с империалистами, с Соединенными Штатами договариваться бесполезно, они понимают только силу. Не прошло и недели, как он предложил генералу Туайнингу договориться о совместных инспекциях ракетных и авиационных баз. И на тебе…

Летал ли в тот день У-2 над Москвой, долго оставалось для меня загадкой. Но, если летал, ему пришлось преодолеть кольцо ПВО, вернее, проскочить незамеченным. Иначе выстроенные частоколом вокруг столицы зенитные ракеты конструкции Семена Лавочкина, 25-е, с высотой поражения 24 километра достали бы нарушителя. Что произошло? Прозевали? Или У-2 пробрался между двумя позициями на предельной высоте? Когда я задал вопросы отцу, он, обычно словоохотливый, на этот раз как воды в рот набрал. Только неохотно подтвердил, что самолет действительно летал над нашей территорией, а где – сейчас уточняется. Самолеты-перехватчики достать его не смогли. Отец досадливо крякнул: «Слишком высоко забрался американец, или кто там еще». На самом деле, никто у нас не имел понятия о государственной принадлежности самолета-нарушителя. Но кто, кроме американцев, мог решиться на такое?

Предвосхищая возможное продолжение разговора, отец сказал, что ничего не поделаешь, сил нет дать обидчику по морде, придется потерпеть.

«Надо постараться создать средства ПВО, способные подниматься на такие высоты – а пока…» – он, не закончив фразы, замолк.

Офицеры, ныне ставшие генералами, участники событий тех лет в один голос утверждают: полет над Москвой – выдумка. Нарушитель действительно летел по направлению к столице, уже объявили на кольце ПВО боевую тревогу, расчеты заняли свои места, но он не решился, отвернул. В районе Смоленска его в последний раз попытались достать МиГи-19, эти самолеты воплощали в себе последние наши достижения. Их и сделали-то пока всего несколько штук к недавнему параду. Теперь им предстояло продемонстрировать свои возможности. Но и они ничего не добились, такая высота им оказалась не по крылу. Нарушитель ушел.

Американцы же говорят, что, используя эффект внезапности, пролетели над Москвой 4 июля 1956 года, другие утверждают, что летали над Москвой, но не в первый раз, а в пятый.

Один из создателей системы радионаведения для установленных вокруг Москвы зенитных ракет Григорий Васильевич Кисунько считает, что нарушителя радиолокаторы вели только в приграничье, а затем потеряли. Куда делся таинственный самолет – оставалось гадать. Только через несколько часов сигнал воздушной цели вновь обнаружился на экране радиолокатора Московского кольца ПВО, но какой-то рваный. Самолет шел на верхней грани видимости. Дежурный капитан доложил о нем по команде, но, пока он связывался с начальством, цель вышла из зоны действия станции обнаружения. Может быть, дежурному бы вообще не поверили, но, согласно инструкции, экран радиолокатора сфотографировали. Проявленный снимок свидетельствовал: нарушитель был, и его «проморгали».

Когда главнокомандующий ПВО страны докладывал отцу о неприятном происшествии, выяснилось, что ракетная система С-25 пока находится не на боевом дежурстве, военные ее приняли в так называемую опытную эксплуатацию. Другими словами, ракеты на стартовых позициях стояли незаправленными, с болванками вместо боевых частей. Американскому пилоту повезло. Так же, как спустя тридцать лет повезло немецкому мальчишке – воздушному хулигану Матиасу Русту, не только долетевшему без помех до Москвы, но и посадившему свой самолетик в самом центре столицы, на Васильевском спуске Красной площади, у подножия храма Василия Блаженного. [17]17
  28 мая 1987 г. в день праздника пограничников СССР молодой немецкий авантюрист Матиас Руст на легком спортивном самолете «Сесна» нарушил государственную границу СССР, преодолел расстояние в полторы тысячи километров от побережья Балтийского моря до Москвы и приземлился в центе города у стен Кремля. Этот полет вызвал большой скандал, повлек за собой увольнение и отставку министра обороны СССР маршала Соколова и главнокомандующего ПВО страны маршала Колдунова.


[Закрыть]Если бы не разгильдяйство, если бы на самом деле объявили тревогу на всей Европейской части страны, то с большой долей вероятности полеты У-2 над Советским Союзом завершились бы еще в 1956 году. Если бы…

Отец возмутился, не стал слушать оправданий маршала, объяснений, что опытная эксплуатация вызвана не до конца решенными проблемами помехозащищенности, приказал прекратить межведомственную тяжбу и привести ракеты в готовность к поражению цели. Но цель так и не появилась.

Наверное, Кисунько наконец рассказал правду. В отличие от военных, ему нечего беспокоиться о чести мундира, более того, его локатор цель обнаружил. [18]18
  Г В Кисунько.Секретная зона. М.: Современник, 1996. С. 379–381.


[Закрыть]

Больше американцы над Москвой летать не отваживались, так же как и над Ленинградом, куда во время того злосчастного первого полета У-2 завернул по дороге домой.

Видимо, расшифровав сделанные фотографии, в ЦРУ по достоинству оценили боевые возможности кольца ПВО Москвы и такого же, пока еще строящегося, вокруг Ленинграда и решили не рисковать.

Мне же из всего связанного с тем полетом У-2 больше всего запомнилось, с какой неохотой согласился отец на вручение правительству США ноты протеста. Все его уязвленное самолюбие противилось этому, на его взгляд, унизительному акту. Он считал, что подобное не могло произойти случайно, американцы сейчас хихикают над нашим бессилием. Наша нота только добавит им радости. С другой стороны, он понимал, что сделать вид, что ничего не произошло, тоже невозможно.

Еще не успели высохнуть чернила, ноту даже не вручили послу США, как полет повторился. На следующий день.

Пришлось переписывать протест, дополнять его новыми подробностями. Вручили ноту только 10 июля. В ней, в частности, говорилось: «Согласно точно установленным данным, 4 июля с. г. в 8 часов 18 минут по московскому времени двухмоторный средний бомбардировщик ВВС США появился со стороны американской зоны оккупации Западной Германии, пролетел через территорию Германской Демократической Республики и в 9 часов 35 минут вторгся со стороны Польской Народной Республики в воздушное пространство Советского Союза в районе Гродно. Самолет, нарушивший воздушное пространство Советского Союза, пролетел по маршруту Минск, Вильнюс, Каунас и Калининград, углубившись на территорию СССР до 320 км и пробыв над ней 1 час 32 минуты.

5 июля с. г. в 7 часов 41 минуту по московскому времени двухмоторный средний бомбардировщик ВВС США появился… и в 8 часов 54 минуты вторгся со стороны Польской Народной Республики в воздушное пространство Советского Союза в районе Бреста. Самолет – нарушитель воздушной границы СССР пролетел по маршруту Брест, Минск, Барановичи, Каунас и Калининград, углубившись на территорию Советского Союза на 150 км и пробыв над ней 1 час 20 минут. В тот же день другой двухмоторный бомбардировщик ВВС США вторгся в воздушное пространство СССР и значительно углубился на территорию Советского Союза. 9 июля с. г. имели место новые залеты самолетов США в воздушное пространство СССР…»

Далее следовали серьезные предупреждения. Именно из-за них и портилось настроение у отца. Ему виделись улыбочки на лицах чиновников, читающих эти слова и знающих наверняка, что ничего поделать мы не можем.

Ни слова о Москве и Ленинграде. Признаться еще и в том, что самолет врага пролетел над обеими столицами?!

12 июля советское правительство подало протест по поводу нарушения суверенитета в Совет Безопасности ООН. Президент Эйзенхауэр обеспокоился возросшей активностью ЦРУ. Создается впечатление, что ему не очень по душе пришлись эти полеты. Тем более, что невидимки-призрака из У-2 не получилось. Он вызвал к себе Даллеса и запретил впредь летать над территорией Советского Союза без его личного разрешения.

Давал свое добро на очередной полет американский президент крайне неохотно, но то и дело уступал давлению. Казалось, ЦРУ не может жить без новых фотографий, сделанных во внутренних областях СССР.

В ноябре 1957 года Эйзенхауэр разрешил очередной полет. В те дни он ничем не отличался от предыдущих и последующих. Значимость он приобретет лишь в будущем. На сей раз в свой первый шпионский рейс отправлялся Фрэнсис Гарри Пауэрс. Представлять его нет необходимости. Маршрут пролегал над советскими аэродромами стратегической авиации, над секретным полигоном в Капустином Яру, а затем, сделав круг над Украиной, ему предстояло вернуться домой. Полет произошел без происшествий, только над Киевом самолет обстреляла зенитная артиллерия, безрезультатно. Снаряды со взрывателями, поставленными на максимальную высоту, рвались далеко внизу.

06 этой канонаде, напомнившей о недавней войне, потом много судачили в Киеве. Постепенно обрастая новыми невероятными подробностями, слухи, как круги на воде, расходились все шире и шире по стране. Когда отцу доложили о происшедшем, он строго запретил открывать бесполезный зенитный огонь.

– Чтобы не позориться и не поднимать панику, – мрачно пояснил он.

Тем временем предпринималось все возможное, чтобы сбить наглеца. Это стало делом чести для отца.

Сразу после конфуза, происшедшего 4 июля 1956 года, отец собрал всех, кто мог что-либо сделать: Микояна, Грушина, Туполева, Сухого, других конструкторов самолетов-истребителей и зенитных ракет. На совещании стоял один вопрос: как бороться с этой напастью. Все эти годы твердили о неприступности наших границ – и на тебе! Летают как хотят, где хотят и когда хотят! Отца волновало в первую очередь, может или не может самолет-нарушитель нести атомную бомбу. Если да, мы оказываемся практически беззащитны. Наличие на борту нарушителя ядерного оружия специалисты отвергли категорически. Туполев пояснил, что, хотя он не видел силуэта самолета и не имеет никаких данных, за исключением высоты полета, скорости и в какой-то степени продолжительности, можно сделать заключение, что мы столкнулись с конструкцией, сделанной на пределе возможностей. Там идет экономия на граммы, за самый небольшой перевес приходится дорого платить, в первую очередь высотой. Так что говорить о какой-либо значительной полезной нагрузке не приходится. По его мнению, самолет должен напоминать его довоенный моноплан АНТ-25, сделанный специально для установления рекорда беспосадочного полета. Именно на нем в 30-е годы совершили сенсационный перелет через Северный полюс в Америку. Тогда самолету понадобились очень длинные крылья, чтобы держаться в воздухе на манер планера, опираясь на воздух.

В технике все взаимосвязано, чудес не бывает, американец должен смахивать на стрекозу: очень узкий фюзеляж и длинные тонкие крылья. Из полезной нагрузки он максимум сможет поднять фотоаппарат, и то небольшой. Туполев считал, что военные ошиблись и в другом – самолет не двухмоторный, второй двигатель – непростительная роскошь, лишний вес. У него только один мотор, утверждал Андрей Николаевич. Когда мы увидели живой У-2, он оказался один в один схож с портретом, нарисованным гениальным конструктором.

Вся наша система противовоздушной обороны строилась в расчете на серийные бомбардировщики, обладающие околозвуковой скоростью и высотой полета 10–12 километров. Исходя из этого проектировались самолеты-перехватчики и зенитные ракеты. Теперь ориентиры менялись, вернее, к старым добавлялись новые. Конструкторы перехватчиков Артем Иванович Микоян и Павел Осипович Сухой смотрели на поставленную задачу оптимистично, решить ее можно. Правда, потребуется время: три-четыре года напряженной работы. Двигателисты подтвердили их прогнозы – мотор сделаем.

Отца это не устраивало. Терпеть позор четыре года! Он просил подумать, нельзя ли найти какие-нибудь решения побыстрей.

Через несколько недель Микоян пришел с предложением попытаться добраться до цели с помощью акробатического трюка – разогнать самолет елико возможно, а потом ринуться вверх, насколько хватит накопленной энергии. В авиации такой маневр назывался выходом на динамический потолок, ничего особенного. А вот вести бой с его помощью никто и не пытался. Тут требовалось даже не мастерство – везение, в стратосфере истребитель почти неуправляем. В бескрайнем небе должны встретиться две песчинки. Вероятность успеха, ведь попытка могла быть только одна, оценивалась невысоко.

Энтузиастом головокружительного маневра, боя в пустоте, где крылья уже почти не держат самолет, стал командующий авиацией ПВО маршал Евгений Яковлевич Савицкий. Лихой летчик-истребитель, прославившийся своей дерзостью и храбростью во время войны, сам уверовал в успех фантастической затеи и убеждал в ее осуществимости отца.

Отец ухватился за соломинку. Наметили программу доработки истребителя, лучшие летчики приступили к тренировкам. Несколько раз попытались подпрыгнуть, но результатов не добились… Пилоты У-2, видимо, и не догадывались об акробатических трюках, совершаемых там внизу. Отработанную методу использовали для установления рекордов высоты. Их шумно рекламировали, где-то в душе надеясь испугать наглых американцев.

В тот день на совещании наиболее уверенно держался генеральный конструктор зенитных ракет Грушин. В его конструкторском бюро имелись проработки, позволявшие в короткие сроки создать подвижной ракетный комплект, работающий на такой высоте. Правда, возникало затруднение: чем больше высота полета, тем уже радиус поражения, тем точнее нарушитель должен выйти на охотника. Тут все зависело от везения.

Полет У-2 много навредил, многое испортил и главное, поставил под вопрос надежды на скорые и эффективные переговоры о разоружении, серьезно подорвал зарождавшееся доверие к партнеру. Духу Женевы удалось продержаться всего год. Снова возродилось взаимное недоверие. Ударили «заморозки».

Глава третья
Испытание

После XX съезда КПСС сталинская тема постепенно исчезала из прессы. А еще совсем недавно, 5 марта и 21 декабря, во всех газетах появлялись за академическими подписями подвалы о вожде. Теперь вокруг имени Сталина установилось зловещее молчание, но силы, разбуженные съездом, начали свою работу.

Прорвалось в Грузии. Хотя грузины пострадали от сталинских репрессий не меньше других, доклад отца они восприняли как личное оскорбление. Недовольство выплеснулось на улицы 5 марта. Поводом послужило глухое молчание в день смерти вождя. Первыми отреагировали студенты. Они решили исправить «упущение» властей. Демонстрация с цветами направилась к монументу Сталина в центре Тбилиси. В ответ на панический звонок местных властей отец посоветовал не торопиться, сохранять спокойствие. Он надеялся, что студенты, как он говорил, «побузят и успокоятся». Не успокоились. Демонстрации продолжались и на следующий день. Не встречая сопротивления, они постепенно набирали силу. 8 марта у здания ЦК Грузии собралось уже около десяти тысяч человек. Они потребовали вывесить в городе флаги и портреты Сталина, опубликовать в газетах соответствующие траурной дате статьи. Отец снова решил уступить, но это только подлило масла в огонь. 9 марта толпа возросла до восьмидесяти тысяч человек. Начался митинг. Выступавшие требовали пересмотреть решения съезда, вернуть на пьедестал Сталина, а один из них – Кипиани – пошел еще дальше: предложил реабилитировать Берию и сместить Хрущева. Раздались голоса, призывавшие к выходу Грузии из СССР. Митингу никто не противодействовал.

Часть демонстрантов, разогревшись, направилась к Дому связи, где размещался радиоцентр, чтобы передать свои призывы по радио.

На радиостанцию митингующих не пустили, ее охранял усиленный наряд КГБ. Когда толпа начала бросать камни, пошла на приступ, раздались выстрелы. Семь человек убили, пятнадцать ранили. Штурм прекратился.

Оставшиеся на площади двинулись на железнодорожный вокзал. Там они забросали камнями отправлявшийся в Москву экспресс, разбили стекла в вагонах, выкрикивали: «Русские собаки…»

Когда отцу доложили о происшедшей трагедии, он понял, что без применения силы не обойтись. В город направили танки, за ними следовала мотопехота и конвойные войска Министерства внутренних дел. При наведении порядка погибло еще два человека, КГБ арестовал тридцать восемь наиболее активных, как писал в своем донесении Серов, зачинщиков беспорядка. Двадцать человек из них судили: кого за хулиганство, кого за участие в массовых беспорядках и за разжигание межнациональной розни. Приговоры звучали не по-сталински мягко. Максимальный срок лишения свободы на 10 лет получил Кипиани.

Естественно, в те дни я ничего этого не знал, до меня доходили лишь отзвуки разыгравшейся трагедии. Когда я пристал к отцу с расспросами, он нехотя подтвердил: «Студенты в Тбилиси устроили волынку, напали на поезд, побили стекла». Вытащив из папки присланные Серовым фотографии, он показал их мне. Запомнились зияющие выбитыми окнами вагоны пришедшего вчера в Москву поезда. Обсуждать происшедшее отец не захотел, сказал лишь, что такие потрясения легко не проходят, надо проявить выдержку и стойкость, не позволить разгуляться страстям. В Грузии, он считал, со временем все придет в норму. В этом он очень рассчитывал на вновь назначенного первого секретаря местного ЦК Василия Павловича Мжаванадзе – вчерашнего генерала-политработника. Отец его хорошо знал по фронту, считал, что он только по фамилии грузин, а потому не заражен национализмом.

Кроме того, решили на один из московских постов, не решающий, но заметный, назначить грузина. Выбор пал на Президиум Верховного Совета, его секретарем вместо Горкина назначили Михаила Порфирьевича Георгадзе, работавшего заместителем Председателя правительства Грузии, правда не сразу, чуть погодя, чтобы не выглядело это как вынужденная уступка.

Доклад отца привел в движение силы не только в Советском Союзе. Но если Запад воспринял доклад лишь как сенсационную новость, то в странах народной демократии слова, сказанные о преступлениях тирана, значили не меньше, чем у нас. Там тоже в свое время прошли грязные процессы по образцу московских 1937-го, в результате которых одни, как, например, Ласло Райк и Рудольф Сланский, погибли, другие, как Владислав Гомулка и Янош Кадар, угодили в тюрьму. На их место пришли палачи, обвинявшие своих недавних товарищей в смертных грехах. В каждой стране перемены происходили по-своему: в одних напряжение разряжалось разоблачительными речами и относительно мирной сменой скомпрометировавших себя руководителей, в других зрели серьезные кризисы.

Отец внимательно следил за развитием событий. Наибольшую тревогу у него вызывали Польша и Венгрия. После смерти Берута положение в Польше становилось все нестабильнее.

Со Сталиным поляки связывали немало горьких воспоминаний. Это и пакт Риббентропа – Молотова, подписанный в преддверии нападения на Польшу, и могилы Катыни, и разгром Польской коммунистической партии, руководители которой погибли в советских застенках. О Катыни я впервые услышал в те годы.

Меня поразила чудовищность выдвинутых обвинений, и, конечно, я в них не поверил… Однако вскоре убедился в их истинности.

Мне довелось услышать подтверждение столь яростно отвергаемых обвинений из авторитетного источника, от генерала Серова.

При отце он запретной темы не касался, а тут как-то заехал в его отсутствие по какому-то делу.

Катынь волновала в те дни всех. Аджубей, я уж не помню в связи с чем, спросил генерала, как же это они недосмотрели?

Иван Александрович отреагировал на вопрос зло, я бы сказал, даже болезненно. Он стал говорить какие-то колкости в адрес белорусских чекистов, допустивших непростительный, с его точки зрения, прокол.

– С такой малостью справиться не смогли, – в сердцах проговорился Серов, – у меня на Украине их куда больше было. А комар носа не подточил, никто и следа не нашел…

Он осекся и заговорил о чем-то ином. Сколько Алексей Иванович ни пытался вернуть его к страшной теме, генерал отмалчивался.

Услышанное не укладывалось в моей голове. «Значит, это правда…» – стучало в висках.

Отца я расспрашивать не стал, случайно приоткрывшаяся мне тайна показалась настолько страшной, что инстинктивно я боялся к ней прикоснуться.

Вся эта информация, годами находившаяся под запретом, вышла наружу и тяжелым грузом легла на отношения между нашими странами.

В последней декаде марта в Варшаве собрался пленум ЦК, на нем намеревались выбрать новое руководство партии, наметить вехи на будущее.

Отец пишет: «После XX съезда стали набегать тучки в Польше. За Польшей потянулась Венгрия. После смерти Берута я как уполномоченный Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза ездил в Варшаву, когда там проходил пленум ЦК.

Сам я на этом пленуме не присутствовал, чтобы не обвиняли Советский Союз в том, что он вмешивается во внутренние дела Польской объединенной рабочей партии. Заседания проходили очень бурно, на них члены ЦК выражали недовольство Советским Союзом. Мне об этом рассказывали наиболее близкие люди из состава Центрального комитета ПОРП. [19]19
  По всей вероятности, имеется в виду Александр Завадский.


[Закрыть]Это нам не приносило радости, но мы считали, что проявление демократии – факт положительный. Через некоторое время там наросли события, которые стали нас очень беспокоить.

На пленуме… Первым секретарем Польской объединенной рабочей партии выбрали товарища Охаба». О нем отец отзывался как о честном человеке, но слабом, не способном на кардинальные изменения, политике. А без них, теперь казалось, не обойтись.

Тогда же, 21 марта 1956 года, Председателем Государственного совета стал Александр Завадский, а Председателем Совета министров – Юзеф Циранкевич.

«…С Охабом у нас были очень хорошие личные отношения. Я с уважением к нему относился, и по своим внешним данным он его заслуживал. Это был старый коммунист, прошедший школу польской тюрьмы. Сам, кажется, из рабочих. Поначалу мы считали, что этот человек достоин доверия.

После избрания его Первым секретарем мы с ним беседовали, и в этой беседе я поставил вопрос: "Почему у вас сидит в тюрьме Гомулка? [20]20
  На самом деле Гомулку освободили из-под домашнего ареста где-то между сентябрем 1954 года и апрелем 1955-го, но это держалось в секрете даже от Хрущева. О том, что Гомулка на свободе, Охаб объявил только в апреле 1956 года, уже после разговора с Хрущевым.


[Закрыть]Когда я с Берутом об этом говорил, он на мой вопрос ответил, что и сам не знает, за что он сидит и в каких преступлениях обвиняется. Может быть, вы подумаете о его освобождении?"».

Это говорил отец уже после XX съезда. Но те, кто вчера подписывали ордера на аресты, не спешили с переменами. Охаб надеялся, что удастся обойтись косметическим ремонтом. В этом состояла его главная ошибка. Он то ли просто не дорос до своего кресла, то ли слишком опасался за свою судьбу. Недалекое будущее показало – не без оснований.

«…Охаб начал мне доказывать, что это невозможно. А там сидел не один только Гомулка, сидел и Спыхальский, сидел и Лога-Совинский, сидел, по-моему, и Клишко. Много людей сидело. Это меня беспокоило, и я никак не мог понять, почему они содержатся в тюрьме. Я беседовал почти со всеми членами руководства Польской объединенной рабочей партии, и все они доказывали, что… нельзя их выпускать».

Мне запомнились эти дни: и тревожный отъезд в Варшаву, и сумрачное настроение отца по возвращении. Он не мог понять, как могут держать в тюрьме без вины. Ведь чем позже восторжествует справедливость, тем болезненнее для общества пойдет процесс, а для руководства это может просто обернуться трагедией.

Он всеми силами старался вразумить Охаба. К сожалению, безрезультатно. «…Через какое-то время товарищ Охаб с делегацией поехал в Китай… [21]21
  На съезд Коммунистической партии Китая 15–27 сентября 1956 года.


[Закрыть]Когда они возвращались из Китая через Москву, я опять беседовал с товарищем Охабом. К этому времени товарищ Гомулка уже был освобожден из тюрьмы. Освободили его только под давлением обстоятельств. Охаб не управлял процессом, начавшимся в Польше, плелся в хвосте… Я спросил товарища Охаба: не возражает ли он против того, чтобы мы пригласили Гомулку приехать к нам в Советский Союз отдохнуть на берегу Черного моря в Крыму или на Кавказе? Там более благоприятные климатические условия для отдыха, чем в Польше. Он мне сказал что-то невразумительное и уехал в Варшаву. Меня это не успокоило, а даже несколько взволновало».

Отец впервые повстречался с Гомулкой в 1944 году, когда Сталин посылал его в Польшу помочь в восстановлении разрушенного городского хозяйства Варшавы. Гомулка и тогда не ладил с руководством республики, стоял как бы в оппозиции. На отца он произвел благоприятное впечатление. Сейчас отец хотел восстановить старое знакомство. Он понимал, что, выйдя из заключения, Гомулка долго в тени не останется. Охаб справедливо видел в Гомулке конкурента, более сильного, чем он сам, руководителя. Потому-то он и тянул с освобождением, а теперь делал все, чтобы не дать ему наладить отношения с отцом. Встреча их состоялась уже в разгар кризиса, при драматических обстоятельствах.

За Польшей потянулась Венгрия…

Я вновь задумался о том, как же писать о бурных событиях второй половины 1956 года. Сейчас произошла серьезная переоценка. Если тогда говорили о контрреволюции в Венгрии, то сегодня речь идет о народном восстании и утерянных возможностях. Тогда считалось, что мы помогаем народу Венгрии побороть своих врагов, сейчас наше вмешательство в кровавые события в Будапеште именуются подавлением общенародного движения. Имре Надь из главы контрреволюции превратился в народного героя.

Я в своих записках решил оставить все, как было тогда.

Итак, о Венгрии. Борьба за власть, за влияние в партии и стране между Матиасом Ракоши и Имре Надем уходила своими корнями глубоко в прошлое. Отец честно признавался, что сам не разбирался в истоках их противоречий, а к ярлыкам, приклеиваемым Ракоши Имре Надю, относился скептически.

И тот и другой состояли в партии не один десяток лет, немало поработали в Москве в Коминтерне. Истоки их соперничества лежали где-то там. Они оба пользовались доверием у Сталина, и неизвестно, кто большим.

Отец рассказывал, как Ракоши из последних сил противился давлению Сталина в деле разоблачения «врагов» в Венгрии. Хотя никто не снимает с него ответственности за происходившие беззакония – первое лицо отвечает за все, – но истинным вдохновителем и исполнителем злодеяний отец называл Фаркаша. Он считал его венгерским Берией. Не говорят о близости Ракоши к Сталину и другие эпизоды, пусть мелкие. Великий вождь не мог простить Ракоши опрометчивых слов, характеризующих его времяпровождение как пьянство. Отомстил он ему по-своему, по-сталински, напоив до бесчувствия.

После марта 1953 года события в Венгрии развивались неровно. Сначала возвышение Имре Надя в 1953 году, казалось бы его победа, потом сокрушительное поражение в апреле 1955-го. Тогда пленум ЦК Венгерской партии трудящихся под давлением Ракоши отозвал Имре Надя со всех постов, исключил его из Политбюро и Центрального комитета с типичной для тех лет формулировкой: за расхождение его взглядов с точкой зрения ЦК. В кризисный момент после XX съезда позиции Ракоши пошатнулись. Никто не помнил и не хотел помнить, сопротивлялся он или приветствовал шабаш в борьбе с «врагами». Он отвечал за все.

Власть все больше уходила из рук Ракоши. Заключенные выходили из тюрем. Они рассказывали о леденящих душу издевательствах, пытках, которым подвергались и видные коммунисты, такие как Янош Кадар, и далекие от политики и власти люди.

В Будапеште образовались многочисленные группы и группировки, в основном среди интеллигенции, где обсуждали происходившие события, пытались доискаться до истоков, причин, найти виновных. Объединял всех так называемый «Кружок Петефи». Именем революционного поэта, отдавшего Родине талант и жизнь, назвали свое объединение литераторы и просто интеллигенты венгерской столицы. Авторитет «Кружка Петефи» рос не по дням, а по часам. Самыми популярными стали вопросы: кто виноват? и что делать?

Власти оказались неготовыми к подобному повороту событий. Они рассчитывали на старую методу: держать и не пущать. Попробовали. 7 июля в своем постановлении ЦК ВПТ осудил деятельность «Кружка Петефи». Раньше подобного решения оказывалось достаточно, сейчас же оно вызвало всеобщее возмущение. Ракоши и его приближенных, виновных в злоупотреблениях, в открытую потребовали к ответу.