Текст книги "СССР - цивилизация будущего. Инновации Сталина"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

В годы индустриализации ВКП(б) стала массовой, а в 70-е годы включала в себя около 10 % взрослого населения. Главным способом воздействия партии на деятельность государства был установленный ею контроль над кадровыми вопросами. Уже в конце 1923 г. стала создаваться система номенклатуры – перечня должностей, назначение на которые (и снятие с которых) производилось лишь после согласования с соответствующим партийным органом. В номенклатуру стали включаться и выборные должности, что было, разумеется, явным нарушением официального права.

В условиях острой нехватки образованных кадров и огромной сложности географического, национального и хозяйственного строения страны номенклатурная система имела большие достоинства. Она подчиняла весь госаппарат единым критериям и действовала почти автоматически. Это обусловило необычную для парламентских систем эффективность Советского государства в экстремальных условиях индустриализации и войны. Важным в таких условиях фактором была высокая степень независимости практических руководителей от местных властей и от прямого начальства. Эта «защищенность» побуждала к инициативе и творчеству – если только они соответствовали главной цели.

Что в номенклатуре будут возрождаться сословные притязания, а эффективность системы будет снижаться, было ясно уже в 20-е годы, об этом предупреждал Ленин, а потом и Сталин. Однако пока система работала удовлетворительно, заниматься ее перестройкой в чрезвычайных условиях было бы неразумно – эта задача легла на плечи поколения 60—70-х годов, но решена не была, что в 80-е годы имело самые тяжелые последствия.

Процессы, происходящие после ликвидации какой– то структуры, дают важное знание. Опыт 90-х годов показал, что сама по себе ликвидация номенклатурной системы (в 1989 г.) не сделала назначение государственных чиновников ни более открытым, ни более разумным. Скорее – наоборот. Поэтому критика номенклатурной системы как вырванного из контекста частного механизма имела сугубо идеологический смысл и не позволила извлечь уроки.

Очень многие решения советской власти так органично вошли в жизнь, что быстро стали казаться «естественными». К ним привыкли, как будто «это так и должно быть». Такое ощущение складывалось потому, что рациональный анализ реальности при выработке таких решении сочетался с интенсивным привлечением традиционного знания и знания, систематизированного в религии. Это и было ключом к тому, чтобы за расхожими мнениями распознать чаяния народа. «Естественность» множества таких решений отвлекла последующие поколения от изучения их генезиса, в то время как он сам по себе представляет ценное знание.

Вот одно из таких решений, за которым А.С. Пана– рин видит целый ряд важных установок и пластов «знания власти», актуальных для России сегодня. Он пишет: «Почему Сталин, отвергнув проект „чисто марксистского“ образования, позаботился о том, чтобы классическая русская литература стала одним из основных предметов советской школы, на котором основывалось не только образование, но и идейное воспитание юношества? Почему советское коммунистическое государство стало издавать миллионными тиражами Толстого, Достоевского, Чехова при всех известных идеологических „грехах“ этих классиков отечественной литературы? Наверное, потому, что Сталин принадлежал… к плеяде российских державников, знающих подлинные духовные основания державности» [95].

Панарин дает свое развернутое объяснение, а здесь мы только заметим, что это решение было отнюдь не тривиальным. Достаточно вспомнить, что в конце XIX века Пушкина не было в школьном курсе русской словесности. Целый ряд особенностей делал классическую русскую литературу исключительно эффективным инструментом для «сборки» именно советского народа и советской державности, какими они виделись в проекте. В этой литературе как «генераторе социальных форм» не было необходимости у царского правительства, нет ее и у правящих кругов нынешней России. В этих проектах русская классическая литература – принадлежность узкого круга.

Предвидение и проектирование будущего

Важной частью знания будущей советской власти была апокалиптика русской революции, выраженная в трудах политических и православных философов (например, в сборниках «Вехи» и «Из глубины»), в литературе Достоевского, Толстого и Горького, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века и 20-х годов. Откровения художественного творчества – исключительно важный для власти источник знания. Они содержат предчувствия, которые часто еще невозможно логически обосновать. Георгий Свиридов писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому – великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».

Другой корпус знания – книги, статьи, речи и документы оперативной работы самих политиков всех направлений. Здесь предвидение часто присутствует неявно, как фон для суждений по актуальным проблемам.

В создании образа будущего надежда на избавление всегда сопровождается эсхатологическими мотивами. К Царству добра ведет трудный путь борьбы и лишений, гонения и поражения, возможно, катастрофа Страшного суда (например, в виде революции – «и последние станут первыми»). Будучи предписанными в пророчестве, тяготы пути не подрывают веры в неизбежность обретения рая, а лишь усиливают ее.

Не раз отмечалось, что странная концепция Маркса об «абсолютном обнищании пролетариата» по мере развития производительных сил при капитализме явно противоречила и исторической реальности, и логике. Но в его апокалиптике такое страдание пролетариата перед Страшным судом революции было необходимо.

Эсхатологическое восприятие времени, которое предполагает избавление в виде катастрофы, разрыва непрерывности, с древности порождало множество историй с ожиданиями «конца света» и желанием приблизить его. Но как норму – именно принятие страданий как оправданных будущим избавлением. В революционной лирике этот мотив очень силен. Читаем у Брюсова:

 
Пусть гнал нас временный ущерб
В тьму, в стужу, в пораженья, в голод:
Нет, не случайно новый герб
Зажжен над миром – Серп и Молот.
Дни просияют маем небывалым,
Жизнь будет песней; севом злато-алым
На всех могилах прорастут цветы.
Пусть пашни черны; веет ветер горный;
Поют, поют в земле святые корни, —
Но первой жатвы не увидишь ты.
 

Корнями апокалиптика русской революции уходит в иное мировоззрение, нежели иудейская апокалиптика (и лежащие в ее русле пророчества Маркса). В ней приглушен мотив разрушения «мира зла» ради строительства Царства добра па голом месте. Скорее будущее видится как нахождение утраченного на время града Китежа, как преображение через очищение добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина». Таковы общинный и анархический хилиазм Бакунина и народников, наказов крестьян в 1905–1907 гг., социальные и евразийские «откровения» Блока, крестьянские образы будущего земного рая у Есенина и Клюева, поэтические образы Маяковского («Через четыре года здесь будет город-сад»). Этому видению будущего противостоял прогрессизм и либерализма, и классического марксизма. Становление советского «общества знания» – поучительная война альтернативных «образов будущего».

Проективное знание власти в первые десятилетия СССР развивалось в интенсивных дискуссиях.

Первое большое столкновение произошло по вопросу о том, может ли в России победить социалистическая революция без предварительной революции пролетариата развитых промышленных стран. Речь шла об одной из центральных догм марксизма. Она была столь важна для всей конструкции учения Маркса, что он считал «преждевременную» революцию в России, выходящую за рамки буржуазно-демократической, явлением реакционным.

Но Ленин еще в августе 1915 г. высказал мысль: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих, или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран» [70].

Этот вывод также был «еретическим бунтом» против марксизма. Уже в «Немецкой идеологии», которая была сжатым резюме всей доктрины марксизма, Маркс и Энгельс отвергали саму возможность социалистической революции, совершенной угнетенными народами в «отставших» незападных странах. Они писали: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное „сразу“, одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения… Пролетариат может существовать, следовательно, только во всемирно-историческом смысле, подобно тому, как коммунизм – его деяние – вообще возможен лишь как „всемирно историческое“ существование» [78].

Отсюда прямо вытекал вывод, что согласно учению марксизма коммунистическая революция в России была невозможна по следующим причинам:

– русские не входили в число «господствующих народов»;

– Россия не включилась в «универсальное развитие производительной силы» (то есть в единую систему западного капитализма);

– русский пролетариат еще не существовал «во всемирно-историческом смысле», а продолжал быть частью общинного крестьянского космоса;

– господствующие народы еще не произвели пролетарской революции «сразу», одновременно.

Ни одно из условий, сформулированных Марксом и Энгельсом как необходимые, не выполнялось к моменту созревания русской революции.

Более того, развивая свою теорию пролетарской революции, Маркс в разных контекстах подчеркивает постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе – так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Он пишет в «Капитале»: «Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» [77].

Тезис Ленина о возможности победы социализма в одной стране не был туманным пророчеством. Он вытекал из знания, полученного строгим анализом реального развития капитализма не как равномерного распространения во всемирном масштабе, а как неравновесной системы центр – периферия. Этот анализ представлен в работе «Империализм как высшая стадия капитализма». Из него вытекало, что русским трудящимся нет смысла ждать революции «господствующих народов», поскольку они совместно со своей буржуазией эксплуатируют пролетариат периферии. И Ленин осознанно утверждал, что Россия станет социалистической без всемирной пролетарской революции.

В одной из последних работ, 6 января 1923 г. он пишет: «Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточно культурной стране. Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов), и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим. Для нас достаточно теперь этой культурной революции, чтобы оказаться вполне социалистической страной» [669].

Предметом предвидения здесь был стратегический вопрос национальной повестки дня России-СССР. Позиции стали радикальными, Троцкий писал в 1922 г. в книге «Наша революция»: «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни минуты».

С 1924 г. концепцию строительства социализма в одной стране стал систематически развивать Сталин, вытесняя из руководства партии тех, для кого «всемирная пролетарская революция» была необходимым условием для социализма в СССР. В своих предвидениях правы были Ленин и Сталин, их знание было полнее и надежнее. Для XX века существование СССР в течение 70 с лишним лет – это несколько исторических периодов. Никакого отношения к гибели СССР задержка пролетарской революции на Западе не имела.

Второй узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Это было продолжение того же раскола, который разделил большевиков и меньшевиков после революции 1905 года. Речь шла об отношении к крестьянству и его требованию национализации земли. За этим стояли разные представления о модернизации – или с опорой на структуры традиционного общества, или через культурную революцию как демонтаж этих структур. Представления крестьян о благой жизни (образ чаемого царства справедливости) были подробно изложены крестьянами в годы революции, pi перед социал– демократами стоял вопрос – принять их или следовать установкам марксизма.

На IV (объединительном) съезде РСДРП Ленин предложил принять требование национализации земли, которое было крестьянским лозунгом революции 1905 г. Это было настолько несовместимо с догмами социал-де– мократии, что против Ленина выступили не только меньшевики, но и почти все большевики. Сам Плеханов так понял поворот Ленина: «Ленин смотрит на национализацию [земли] глазами социалиста-революционера. Он начинает даже усваивать их терминологию – так, например, он распространяется о пресловутом народном творчестве. Приятно встретить старых знакомых, но неприятно видеть, что социал-демократы становятся на народническую точку зрения».

После Гражданской войны эта полемика продолжилась в среде большевиков. Характерно резкое неприятие Н.И. Бухариным поэтических образов будущего у Блока и Есенина. Бухарин верно определяет несовместимость прозрения Блока с антропологией марксизма: «С великой болью Блок угадывал по вечерним кровавым закатам и грозовой атмосфере грядущую катастрофу и надеялся, что революционная купель, быть может, приведет к новой братской соборности… Но разве эта опоэтизированная идеология, эти образы, эти поиски внутреннего, мистического смысла революции лежат в ее плане?.. Это воспевание новой расы, азиатчины, самобытности, скифского мессианства, очень родственное философской позиции Блока, не напоминает ли оно некоторыми своими тонами и запахами цветов евразийства?» [20].

Так же верно оценил Бухарин несовместимость с марксистской апокалиптикой «производительных сил» есенинского образа светлого будущего – где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где «дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». По словам Бухарина, «этот социализм прямо враждебен пролетарскому социализму» [20, с. 257].

По сути, фракционная борьба в советском политическом руководстве отражала вопрос о выборе цивилизационного пути, который даже после победы в Гражданской войне не был «снят». Та борьба, которую «классовики» вели в годы НЭПа против лозунга «лицом к деревне» или в Пролеткульте, продолжала конфликт, вызванный Апрельскими тезисами. Тогда Горький писал: «Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои „тезисы“, я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству» [34].

А вот кусочек из письма Горького Бухарину во время НЭПа (13 июля 1925 г.): «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, – даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика – и нещадная – этой идеологии должна быть дана теперь же. Талантливый, трогательный плач Есенина о деревенском рае – не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима… Город и деревня должны встать – лоб в лоб. Писатель рабочий обязан понять это» (см. [46]).

Важная и большая работа по анализу и проектированию будущего велась в советском «обществе знания» в процессе организации Третьего интернационала – в дискуссии как с западными социал-демократами, так и с коммунистами Запада и Востока. Речь шла о двух больших мировых проектах движения к справедливому и солидарному обществу – о социал-демократии и коммунизме. То знание, которое было получено по этому вопросу в 20—30-е годы, актуально для России сегодня – как для общества, так и для власти. Вкратце и грубо, главные выводы были таковы.

Огромная разница сути двух проектов передавалась уже семантически. Социальный – значит общественный (от слова социум – общество). А коммунистический – значит общинный (от слова коммуна – община). Конечно, над главными, исходными философскими основаниями любого большого движения наслаивается множество последующих понятий и доктрин. Но для проникновения в суть полезно раскопать изначальные смыслы.

Маркс, указав Европе на призрак коммунизма, подчеркивал его трансцендентный характер, видел не просто принципиальное, но «потустороннее» отличие коммунизма от социализма. Призрак, как тень отца Гамлета, ставит «последние» (по выражению Достоевского) вопросы, не давая на них ответов. Во время перестройки ее идеологи не без оснований уподобляли весь советский проект хилиазму – ереси раннего христианства, предполагающей возможность построения Царства Бо– жия на земле.

Вступление в коммунизм – завершение огромного цикла цивилизации, в известном смысле конец «этого» света, «возврат» человечества к коммуне. То есть к жизни в общине, в семье людей, где преодолено отчуждение, порожденное собственностью. Социализм же – всего лишь экономическая формация. Здесь разумно, с большой долей солидарности устроена совместная жизнь людей – но не как в семье. «Каждому по труду» – принцип не семьи, а общества (кстати, главная его справедливость заключается в том, что «от каждого – по способности»).

Как известно, рациональный Запад за призраком не погнался, а ограничил себя социал-демократией. Ее лозунг: «движение – все, цель – ничто!». Уже здесь – мировоззренческое отличие от коммунизма, которое вытекает из разного понимания времени. Время коммунистов – цикличное, мессианское. Это значит, что в ощущении времени предчувствуется избавление (преображение), переход в новое состояние. Такое время устремлено к некоему идеалу – светлому будущему. Напротив, время социал-демократов – линейное, «ньютоновское». «Цель – ничто!».

Как говорилось, социал-демократов толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее. История для социал-демократии не движение к идеалу, а уход от дикости, от жестокости родовых травм цивилизации капитализма – но без отрицания самой этой цивилизации. Это – постепенная гуманизация, окультуривание капитализма без его отказа от самого себя. Социал-демократия выросла там, где человек прошел через горнило Реформации. Она очистила мир от святости, от «призраков» и надежды на спасение души через братство людей. Демократия на Западе означала превращение общинного человека в индивида, который имел равное с другими право голоса («один человек – один голос»). Но он не имел социальных прав. Социал-демократия – движение к обществу, в котором индивид наделяется и социальными правами.

Огрубляя, обозначим, что коммунизм вытекает из идеи общины, а социал-демократия – из идеи общества. Социал-демократия уходит корнями в протестантизм, а коммунизм – в раннее христианство (к которому ближе всего Православие). Рабочее движение Запада, следуя принципам социал-демократии, завоевало многие социальные блага, которые вначале отрицались буржуазным обществом, ибо мешали Природе вершить свой суд над «слабыми». Хлебнув дикого капитализма, рабочие стали разумно объединяться и добиваться социальных прав и гарантий. Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая благотворительность в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демократов.

Но в России начинали совершенно с иной базы – с человека, который был проникнут солидарным чувством. Это иной культурно-исторический тип. Не было в России рабства, да и феодализм захватил небольшую часть России и на недолгое время, а капитализм быстро сник. Русский коммунизм исходит из совершенно другого представления о человеке, поэтому между ним и западной социал-демократией – пропасть. Но именно духовная, а не политическая.

Общинное сознание после Февраля 1917 г. и Гражданской войны потянуло назад (или слишком вперед) – к коммунизму. Индивида не получилось, ребенок в советское время рождался именно с коллективными правами как член общины, а личные права и свободы надо было требовать и завоевывать.

Решение о смене названия партии с РСДРП(б) на РКП(б) было признанием того факта, что революция в России пошла не по тому пути, какой предполагали российские социал-демократы, – она не «проскочила» социал-демократию, а пошла по иной траектории, не проходя через страдания капитализма. Идея народников (пусть обновленная) победила в большевизме, как ни старался поначалу Ленин следовать за Марксом.

С 60-х годов, в условиях спокойной и все более зажиточной жизни, в умах заметной части горожан СССР начался отход от жесткой идеи коммунизма в сторону социал-демократии. Это явно наблюдалось в среде интеллигенции и управленцев, понемногу захватывая и квалифицированных рабочих. Для этого были объективные причины. Главная – глубокая модернизация России, переход к городскому образу жизни и быта, к новым способам общения, европейское образование, раскрытие Западу. Советская Россия могла бы это переболеть, но в условиях холодной войны не вышло. Идеологическая машина КПСС не позволила людям увидеть этот сдвиг и поразмыслить, к чему он ведет. Беда в том, что левая интеллигенция, вскормленная рационализмом Просвещения, оказалась равнодушна к фундаментальным, «последним» вопросам. А обществоведы не смогли внятно объяснить, в чем суть отказа от траектории коммунизма и перехода к социал-демократии, который обещал осуществить Горбачев.

Есть ли это условие для такого перехода в России сегодня? Это – едва ли не первый вопрос, на который должно дать ответ новое «общество знания».

Говоря обо всех этих дискуссиях, мы не обсуждаем здесь правоту или ошибочность той или иной позиции, речь идет о том, что в раннем советском «обществе знания» властная элита вела интенсивную дискуссию по проблеме образа будущего.

Напротив, советская элита конца XX века утратила инструменты и навыки для войны «образов будущего». Она не только проиграла эту войну, но и отравила общественное сознание внедренными нам вырожденными образами-вирусами. Без преодоления этого дефекта в системе знания не выбраться из той экзистенциальной ловушки, в которую страна попала в 90-е годы, но преодоление идет очень медленно. Поражение этой части общественного сознания является системным.

Власть и знание в чрезвычайные периоды

Чрезвычайные периоды, кончаются ли они победой или поражением, дают очень ценную информацию о типе знания, которое генерирует и которым пользуется власть, и о социодинамике этого знания. Для проектирования нового российского «общества знания», строить которое придется из унаследованного от советской системы материала, изучать этот опыт надо обязательно. В принципе все этапы жизненного цикла советского строя были чрезвычайными, просто инерция сознания помешала нам оценить то напряжение сил, которого потребовала от СССР холодная война. Но, разумеется, самым наглядным является опыт Великой Отечественной войны и послевоенный восстановительный период.

Об этом времени написана большая литература, в том числе о том, какую роль в них играли разные составляющие «общества знания» (в частности, наука). Было бы очень полезно переработать эту литературу, дав системное представление именно о движении знания в чрезвычайных условиях советской системы.

В первой большой фазе развития советского «общества знания», до 60-х годов, это была система с исключительно высокой способностью к обучению. В ней доминировал и задавал тон культурно-исторический тип людей, которые были воспитаны русской революцией, в обстановке интенсивной духовной деятельности и необходимости непрерывно осмысливать новые ситуации, делать трудный выбор и принимать решения в условиях высокой неопределенности. Это был период повышенной когнитивной активности всех поколений и всех социальных групп. Алгоритм интеллектуальной активности мещанина, идеалом которого является сохранение статус-кво, на тот период ушел в тень.

В 60—70-е годы, со сменой поколений и стабилизацией социального порядка, тип духовной деятельности и интеллектуальной активности изменился, все «утряслось» и произошла, по выражению Макса Вебера, «ин– ституционализация харизмы». Советское «общество знания» не справилось с задачей перехода к новой динамике без потери импульса. Сейчас, когда восстановление интенсивности и качества когнитивной активности и власти, и общества становится вопросом жизни и смерти государства, следует изучить опыт первой фазы советского периода. Выработанные тогда принципы и приемы работы «общества знания» в чрезвычайных условиях были найдены в рамках той же культуры, в ее фундаментальных чертах, что и сегодня. Эти принципы и приемы нам понятнее и доступнее, чем эффективные приемы «общества знания» США, Германии, Китая или Кубы – хотя и их, конечно, следует изучать и многому у них учиться.

Многие черты советского «общества знания», о которых идет речь, оформились уже в XIX веке, но были доработаны в социальных условиях советского строя (можно сказать, им были «обучены» массовые слои общества). Они связаны между собой, их можно излагать вразбивку, а системное представление требует еще исследований. Вот что можно выделить в первом приближении.

Первое качество – повышенный интерес и внимание к критическим точкам и пороговым явлениям. Это – стремление найти тот нервный узел проблемы (ту «иголку Кощея»), развязав который можно сразу решить проблему, грубо, в главном. Это напряженное внимание к срывам непрерывности привело Менделеева к открытию периодического закона, Вернадского к его биогеохимическим идеям, которые тогда казались прозрениями, к открытию цепных реакций и немыслимым экспериментам Н.Н. Семенова, к теориям горения и взрыва Ю.Б. Харитона и т. д. Это был особый взгляд на реальность, в нем было что-то от средневекового мышления – как будто преодолевалось разделение «субъект – объект». От доиндустриального мастера и донаучного мыслителя этот взгляд был перенесен и укоренился в индустриальном и научном обществе России фазы подъема.

Этот взгляд привился и в способе мысли и дела государственной власти и ее подсистем. Он ярко проявился в мышлении и планировании военного командования после того, как оно освоило рациональность самой совершенной по тем временам военной машины Германии. Ведь СССР начинал войну с командным составом, над сознанием которого довлела инерция представлений Первой мировой и Гражданской войн, а германская армия на полях Европы уже выработала парадигму войны другой эпохи. Скорость обучения и творческого развития парадигмы была у Красной армии исключительно высокой.

Во время Нюрнбергского процесса фельдмаршалу фон Паулюсу был задан вопрос: «Правда ли, что вы в дни, когда ваше отечество находилось в состоянии войны с советской Россией, читали лекции о стратегии в высшей военной академии противника?» Фон Паулюс ответил: «Советская стратегия оказалась настолько выше нашей, что я вряд ли мог понадобиться русским, хотя бы для того, чтобы преподавать в школе унтер-офицеров. Лучшее тому доказательство – исход битвы на Волге, в результате которой я оказался в плену, а также и то, что все эти господа сидят сейчас вот здесь на скамье подсудимых» (см. [64, с. 10—15J).

Заметим здесь, что когда «общество знания» нащупывало очередную критическую точку (подобно тому, как Стаханов взглядом отыскивал такую точку в пласте угля), сигналы об этом по разным каналам шли в массовое сознание. Из него, «снизу» должны были исходить духовные импульсы, дававшие ощущение миссии служения народу тем, кто привлекался к решению проблемы. Вот пример. Организация разработки атомного оружия началась в СССР с 1942 года после того, как молодой физик Г.Н. Флеров, в тот момент фронтовой капитан, написал письмо Сталину о необходимости возобновить прерванные войной работы над атомной проблемой [66]66
  Тогда же в занисной книжке убитого партизанами немецкого офицера были найдены схемы и записи, наводящие на мысль о разработке атомной бомбы в Германии.


[Закрыть]. Но быстро развернуть такую крупномасштабную программу было бы невозможно, если к этому не были бы готовы достаточно широкие круги общества.

Эта работа велась заранее. В «Правде» № 1 за 1941 г. помещен новогодний шарж Кукрыниксов – около елки самые прославленные люди страны: Шостакович, Шолохов, Капица… и молодые физики Флеров и Петржак, которые в мае 1940 г. открыли спонтанное деление урана. В том же номере стихи Семена Кирсанова:

Мы в Сорок первом свежие пласты земных богатств лопатами затронем, и, может, станет топливом простым уран, растормошенный циклотроном.

И рисунки Кукрыниксов, и такие стихи просто так в новогоднем номере «Правды» не появлялись. Для этого требовалось знание власти. А накануне, 31 декабря 1940 г. целый подвал в газете «Известия» занимала статья под названием «Уран-235» [120].

Второе свойство «общества знания» того времени, далеко не тривиальное, – ответственность. Оно выражалось в том, что необходимость решить проблему (а не «сделать важный шаг в решении проблемы») принималась как непреложная. Иными словами, в мысленном целеполагании решение проблемы (с доступными ресурсами) становилось ограничением, которое нельзя нарушить, а уж второстепенные параметры, вроде себестоимости или качества дизайна, оптимизировались в зависимости от средств и времени. Такая постановка вопроса создавала сильнейший мотив к изобретениям, а значит, и к обучению. Переложить ответственность было не на кого. Это общее положение резко ускорило движение знания. На каждом уровне общественной иерархии люди искали знания обо всех альтернативах решения проблем, а дальше изобретали способы, чтобы обойтись наличными ресурсами.