Текст книги "СССР - цивилизация будущего. Инновации Сталина"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

Соавторы: Геннадий Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Религиозный философ В.В. Розанов сказал, что российскую монархию убила русская литература. Это гипербола, но в ней есть зерно истины. По аналогии можно сказать, что советский строй убила Академия общественных наук при ЦК КПСС и сеть ее партийных школ.

Кризис мировоззрения 70—80-х годов. Крах СССР поражает своей легкостью и внезапностью. Но эти легкость и внезапность кажущиеся. Обществоведение (и марксистское, и буржуазное) проникнуто механицизмом и экономицизмом, оно видит только действие грубых сил (борьбу классов или экономических интересов). Процессы, происходящие в сфере общественного сознания, выпадают из поля зрения. Они слишком тонкие и слабые для инструментов этого обществоведения.

Кроме того, марксистское и буржуазное обществоведение говорит на языке, которым нельзя описать «неправильное» идеократическое общество. Гражданское общество Запада укреплено «молекулярной» поддержкой интересов – миллионы индивидов непрерывно считают и пересчитывают свои интересы и никогда не позволят политикам ломать и перестраивать их жизнеустройство, если это им невыгодно. В идеократическом

обществе достаточно, чтобы в массовом сознании возникла мысль «живем не по правде», и политический режим рушится. Так рухнула монархическая Российская империя в феврале 1917 г., так же рухнуло Советское государство в 1991 г.

Мысль «живем не по правде» может быть внедрена противником в ходе информационно-психологической войны, если внутри страны возникла влиятельная группа сторонников противника. Так оно и было в 80-е годы в СССР. Но это – фактор второго порядка. Ведь всегда есть противник, почти всегда в обществе есть внутренние враги существующего строя, всегда ведется информационно-психологическая война. Но манипуляция сознанием бессильна, если для разрушительных идей нет благоприятной почвы. Если же значительная часть образованного слоя жадно ловит эти идеи, слушая «Голос Америки», значит, поражение в информационно-психологической войне возможно. Поскольку именно интеллигенция, восприняв разрушительные идеи, затем через личные контакты доведет их до массового сознания – инженер рабочим, врач пациентам, офицер солдатам. Это – фактор первого порядка.

Слабым местом советского «общества знания» 70– 80-х годов было вытеснение знания о России, в том числе и знания о науке и технике России. Начиная с 60-х годов XX века в советском обществе стали складываться структуры мировоззренческого кризиса, который проявился, среди прочего, в нарастании «недоброжелательного инакомыслия». Оно выражалось, в частности, в скептическом отношении к патриотической риторике, в том числе касающейся отечественной науки. В какой– то мере этот скепсис можно объяснить невысоким литературным уровнем исторических текстов и их раздражающей идеологизированностью. Однако важнее сам факт, что значительная часть научно-технической интеллигенции благосклонно воспринимала пропаганду, принижающую уровень советской науки и эффективность научной системы СССР. Соответственно, в тех случаях, когда на Западе оспаривался приоритет отечественных ученых, многие интеллигенты брали сторону иностранных конкурентов.

По большей части эта установка была замаскированным способом выразить свое несогласие с политической системой СССР (т. н. «фига в кармане»), но результатом был подрыв легитимности отечественной научной системы и, следовательно, снижение ее жизнеспособности. В ряде случаев сами такие бессознательные диссиденты испытывали расщепление сознания.

Например, в литературе подробно освещена история приоритетного спора об изобретении радио. Надежно установлено, что первое устройство радиосигнализации было представлено А.С. Поповым в 1895 г. на заседании Русского физико-химического общества согласно всем требованиям российского закона 1896 г. о привилегиях на изобретения. На этом основании во Франции, Германии и США было отказано в патентовании устройства Г. Маркони, сообщение о приборе которого было впервые сделано в 1897 г. Заслуги Маркони в совершенствовании радиоаппаратуры и освоении ее промышленного производства бесспорны, но что побуждало заметное число советских научных работников не верить в приоритет Попова как изобретателя радио? Такое самоотречение – признак культурного кризиса.

Что же касается советской программы создания ядерного оружия, то с конца 80-х годов версия о том, что главный вклад в его разработку сделала разведка, раздобывшая американские секреты, стала чуть ли не официальной. Почему столь значительная часть интеллигенции восприняла ее с радостью? Даже если бы это было так, какова природа этой радости? Почему хотелось верить журналистам, а не специалистам, которые ответственно и без экзальтации изложили ход событий?

Вклад разведки был важным и полезным, он позволил сэкономить силы и время, сократив число проверяемых альтернатив, но он не был решающим. В отношении термоядерного оружия этот вклад даже не был существенным – концепция советских физиков была оригинальной и более удачной, чем у американских. Руководитель работы академик Ю.Б. Харитон прямо заявил в газете «Известия» (08.01.92 г.): «Полученные нашими разведчиками данные о работе в США по водородной бомбе оказались бесполезными» [32].

Во время перестройки значительная часть ученых приняла в ней активное участие в качестве авторитетных и уважаемых ораторов, взявших на себя функцию подрыва легитимности советского строя. На основании массовых социологических опросов 1989–1990 гг. Ю. Левада писал: «Носителями радикально-перестроечных идей, ведущих к установлению рыночных отношений, являются по преимуществу представители молодой технической и инженерно-экономической интеллигенции, студенчество, молодые работники аппарата и работники науки и культуры» [43] [72]72
  Хотя представительные данные об идеологических установках научной интеллигенции отсутствуют, есть основания считать, что значительная ее часть и большинство политически активных представителей были сторонниками рыночной реформы и поддерживали ее радикальный проект. Следуя в своей ценностной ориентации гибриду социал-демократических и неолиберальных идеалов, они в то же время отличались как от социал-демократов, так и от либералов своей приверженностью к революционному выбору (хотя речь и шла о «революции сверху»). В этом – глубокое внутреннее противоречие мировоззренческих установок советской научной интеллигенции в конце XX века и истоки культурного кризиса 90-х годов.


[Закрыть].

Эта установка научной интеллигенции с точки зрения ее социальных интересов была иррациональной, поскольку было почти очевидно, что ликвидация Советского государства сразу сделает ненужной огромную систему «державной» науки. Поэтому уже первые шаги по реформированию науки вызвали «расщепление сознания» ученых. Будучи поначалу, в большинстве своем, сторонниками перехода к рынку, они даже не допускали мысли, что законы рыночной экономики могут коснуться лично их.

Почему начиная с 60-х годов в советском обществе стало нарастать ощущение, что жизнь устроена неправильно?

В те годы советское общество изменилось кардинально. Объективно это заключалось в том, что произошла очень быстрая урбанизация, и 70 % населения стали жить в городах. В то же время основную активную часть общества стали составлять те, кто родился в 30– 40-е годы. Это было принципиально новое для СССР поколение, во многих смыслах уникальное для всего мира. Это были люди, не только не испытавшие сами, но даже не видевшие зрелища массовых социальных страданий. Капиталистический Запад – «общество двух третей». Страдания бедной трети очень наглядны и сплачивают «средний класс». В этом смысле Запад поддерживает коллективную память о социальных страданиях, а СССР 70-х годов эту память утратил. Молодежь уже не верила, что такие страдания вообще существуют.

Возникло первое в истории сытое общество, о котором не было ни традиционного, ни научного знания. Его свойства были неизвестны. О том, как оно себя поведет, не могли сказать интуиция и опыт стариков, не могли сказать и общественные науки. Кое-что верно подметил, наблюдая западный «средний класс», философ Ортега-и-Гассет в книге «Восстание масс», но в СССР тогда таких философов не читали. Вот урок для всех левых сил: главные опасности ждут социализм не в периоды трудностей и нехватки, а именно тогда, когда сытое общество утрачивает память об этих трудностях. Абстрактное знание о них не действует. Здесь есть нерешенная теоретическая проблема.

Под новыми объективными характеристиками советского общества 70-х годов скрывалась главная, невидимая опасность – быстрое и резкое ослабление, почти исчезновение прежней мировоззренческой основы советского строя. В то время официальное советское обществоведение утверждало, что такой основой является марксизм, оформивший в рациональных (и даже научных) понятиях стихийные представления трудящихся о равенстве и справедливости. Эта установка была ошибочной. Мировоззренческой основой советского строя, как говорилось выше, был общинный крестьянский коммунизм. Западные философы иногда добавляли слово «архаический» и говорили, что он был «прикрыт тонкой пленкой европейских идей – марксизмом». Это прекрасно понимали и большевики, и их противники. Это понимало и космополитическое течение внутри победившего большевизма.

В 60-е годы оно вновь вышло на арену, и влияние его стало нарастать в среде интеллигенции и нового молодого поколения. Поэтому перестройка – этап большой русской революции XX века, которая лишь на время была «заморожена» единством народа ради индустриализации и войны. Сознательных! авангард перестройки – наследники троцкизма и, в меньшей степени, либералов и меньшевиков.

Философия крестьянского коммунизма к 60-м годам исчерпала свой потенциал по указанным выше объективным причинам, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне на уровне архетипов коллективного бессознательного. Если считать периодичность смены поколений за 12 лет, то эффективности крестьянского коммунизма как мировоззренческой основы советского строя хватило на 4–5 поколений. Люди рождения 50-х годов вырастали в новых условиях, их культура формировалась под влиянием кризиса массовой урбанизации и мощного потока образов и символов с Запада.

К концу 70-х годов в общественно активный возраст вошел социокультурный тип, фундаментально отличный от предыдущих поколений [73]73
  Можно даже сказать, что в ходе индустриализации и урбанизации в СССР произошла смена культурно-исторического типа, однако адекватного изменения социальных форм не произошло.


[Закрыть]. Если бы советский проект исходил из рациональной и реалистичной антропологической модели, то за 50—60-е годы вполне можно было бы подтянуть сознание к бытию. Это значило выработать новый язык, на котором советский проект был бы изложен новому поколению без апелляции к подспудному мессианскому чувству. Однако старики этой проблемы не видели, т. к. в них бессознательный большевизм был еще жив. А новое поколение номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме-ленинизме, где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис.

В результате возникло взаимное непонимание между поколениями, не были найдены отвечающие новой реальности формы жизнеустройства, не созданы новые элементы культурного ядра, необходимые для легитимации советской системы в целом. Вместо этого возникло неустойчивое равновесие, на которое просоветские силы не сумели воздействовать, а небольшое антисоветское меньшинство им эффективно воспользовалось. Для свержения советского строя и не требовалось, чтобы массовое сознание стало антисоветским, – достаточно было, чтобы оно перестало быть активно благожелательным.

Смена доминирующего в обществе культурно-исторического типа – «фазовый переход» большой системы. С достаточной полнотой его можно представить как изменение профиля с большим числом параметров. Здесь мы не можем посвятить этому много места. Скажем об одном, но многозначительном сдвиге – резком снижении когнитивной активности горожан и особенно массивной социальной группы – рабочих.

После Октябрьской революции 29 октября 1917 г. был издан декрет «О восьмичасовом рабочем дне». Средняя продолжительность рабочего времени в 1922 г. уменьшилась по сравнению с 1913 г. на 537 часов. С 1923 по 1930 г. свободное время у рабочих (по данным для Москвы) увеличилось еще на 11,7 часа в неделю.

Как же был использован полученный рабочими ресурс свободного времени? В большой степени – на самообразование. В 1930 г. рабочие-мужчины затрачивали на самообразование в среднем 15,1 часа в неделю (и 17,7 часа на развлечения и спорт) [96, с. 95–96]. Эта тенденция продолжалась и в 60-е годы.

Так, в 1963 г. рабочие Красноярского края в среднем так использовали свое свободное время (часов за месяц из общего количества 148 часов): учеба, 22,05; самообразование – 30,8; общественная работа – 4,93; спорт – 9,57; творческая деятельность и любительский труд – 4,76; отдых и развлечения – 61,47; занятия с детьми – 8,71. Итак, учеба и самообразование – 50,85 часа в месяц. Это значительно больше, чем в других промышленных странах. В ходе сравнительного исследования в 12 странах в 1965–1966 гг. было найдено, что у работающих мужчин в США затраты времени на занятия, связанные с повышением уровня образования, составляли 1,4 часа в неделю, в ФРГ и во Франции по 0,7 часа [96, с. 141].

В 70—80-е годы произошел резкий перелом. Исследования бюджета времени работающих мужчин – жителей Пскова обнаружили значительное сокращение времени на занятия, связанные с повышением уровня образования (табл. 1):

Таблица 1. ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ ЗАНЯТИЙ, СВЯЗАННЫХ С ПОВЫШЕНИЕМ УРОВНЯ ОБРАЗОВАНИЯ, У РАБОТАЮЩИХ МУЖЧИН, г. ПСКОВ, ЧАСОВ В НЕДЕЛЮ [96, с. 140]

Доля работающих мужчин Пскова, тратящих хоть сколько-то времени на повышение уровня своего образования, сократилась с 1965 по 1986 г. с 26 % до 5,1 %. Удельный вес таких занятий в свободном времени этой группы снизился с 14,9 % до 2,1 % [74]74
  Аналогичные результаты были получены в исследованиях бюджета времени работающих людей в Сибири. В 1990 г. затраты работающих горожан на образование составили 16 % от того, что они затрачивали в 1972 г. [3].


[Закрыть]

Если из этой общности выделить только мужчин – рабочих промышленности и строительства Пскова, то увидим, что с 1965 по 1986 г. их затраты времени на образование сократились с 4,6 часа в неделю до 0,8 часа, зато на телевидение увеличились с 5,7 до 14,7 часа [96, с. 106].

С начала реформы вся система самообразования и организованного повышения квалификации стала быстро демонтироваться. В 1990/1991 г. в РСФСР свою квалификацию повысили 17,2 млн человек, в 1991/1992 г. – 6,7 млн ив 1992/1993 г. – 5,2 млн человек. Ценность образования и мотивация к повышению его уровня в среде рабочих начиная с конца 60-х годов резко снижались, что говорило о важных сдвигах в мировоззрении.

Руководство КПСС после идейных метаний Хрущева приняло, скорее всего, верное вынужденное решение – «заморозить» мировоззренческий кризис посредством отступления к «псевдосталинизму» с некоторым закручиванием гаек («период Суслова»). Это давало отсрочку, но не разрешение фундаментального противоречия. Передышка не была использована. Возможно, в нормальном режиме руководство КПСС уже и не смогло бы справиться с ситуацией, если бы ослабило контроль – «второй эшелон» партийной интеллигенции (люди типа Бовина, Бурлацкого, Загладина) был уже проникнут идеями еврокоммунистов. В открытой дискуссии они бы скорее подыгрывали антисоветской стороне.

Пришедшая после Брежнева властная бригада (Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе), сформировавшаяся в условиях мировоззренческого вакуума и идеологического застоя, была уже проникнута антисоветизмом. Утверждение, что советский строй является «неправильным», стало с 1986 г. официальной установкой, и вскоре было заявлено даже, что перестройка является революцией, то есть ставит целью радикальное изменение общественного строя.

Перестройка как революция в сознании «сверху». Установки массового сознания. Кризис мировоззрения был использован и углублен действиями антисоветской части элиты. Несущественно, что вплоть до конца 80-х годов у большинства активных участников этой идеологической работы ее антисоветский смысл не был осознанным – они считали, что действуют ради улучшения системы, следуя лозунгу «Больше демократии, больше социализма!»

В результате «культурной программы», которую провела идеологическая машина КПСС, была подорвана легитимность Советского государства, опорочены символы и образы, скреплявшие общество. Идеологическим стержнем перестройки был евроцентризм – идея существования единой мировой цивилизации, имеющей свою «правильную» столбовую дорогу, по которой прошел Запад. Отсюда идея «возврата в цивилизацию» и отказа от «неправильного» советского строя. Поддержки «снизу» эта кампания не получила, но этого и не требовалось. Общество испытало культурный шок, сознание было приведено в хаос и на идейное сопротивление было неспособно. У людей была подорвана способность делать связные рациональные умозаключения, особенно с использованием абстрактных понятий. Они с трудом могли рассчитать свой интерес и предвидеть риски и опасности.

Эта слабость сознания – оборотная сторона избыточного патернализма. Он ведет к инфантилизации общественного сознания в благополучный период жизни. Люди отучаются ценить блага, созданные усилиями предыдущих поколений, рассматривают эти блага как неуничтожаемые, «данные свыше». Социальные условия воспринимаются как явления природы, как воздух, который не может исчезнуть. Они как будто не зависят от твоей общественной позиции. Общество утрачивает собственную политическую волю, необходимую для стабилизации общественных отношений, оно подчиняется власти, как капризный ребенок умелым родителям, и в то же время наращивает свои претензии к государству. По мере расхождения этих претензий с реальностью, широкие слои граждан начинают культивировать обиды и недовольство, облегчающие подрыв легитимности государства. Эти слабые места советского строя можно было изучить почти в экспериментальном режиме.

На Западе является общепринятым, что крах СССР произошел оттого, что массы «утратили веру в социализм», что в общественном сознании возобладали ценности капитализма (частная собственность, конкуренция, индивидуализм, нажива). Данное объяснение является ошибочным. Очень небольшая часть граждан сознательно отвергла главные устои советского строя. Более того, разрушительная критика СССР в конце 80-х годов шла «от социализма» – критиковались отступления от принципов социальной справедливости. Например, враждебность вызывали «привилегии номенклатуры». Реально они были очень невелики, но в массовом сознании был создан призрак нестерпимой несправедливости. Никак нельзя сказать, что эти массы «желали капитализма».

В октябре 1989 года социологи Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) изучали отношение к реформе. На вопрос «Считаете ли вы справедливым нынешнее распределение доходов в нашем обществе?» 52,8 % ответили «не справедливо», а 44,7 % – «не совсем справедливо». Что же считали несправедливым 98 % жителей СССР? Недостаточно уравнительное распределение доходов. 84,5 % считали, что «государство должно предоставлять больше льгот людям с низкими доходами» и 84,2 % считали, что «государство должно гарантировать каждому доход не ниже прожиточного минимума».

В 1991 г. был начат большой международный исследовательский проект коллектива ученых из 12 стран по изучению представлений о социальной справедливости в разных культурах. Сравнительное исследование в России и Эстонии, двух частях СССР с весьма разными культурными установками, показало поразительную схожесть в отношении к уравнительному принципу. В этом смысле русские и эстонцы стали именно частями советского народа.

Вот что пишут авторы исследования: «Р1звестно, что характерной чертой социализма являлась патерналистская политика государства в обеспечении материальными благами, в сглаживании социальной дифференциации. Общественное мнение в обеих странах поддерживает государственный патернализм, но в России эта ориентация выражена несколько сильнее, чем в Эстонии: 93 % опрошенных в России и 77 % в Эстонии считают, что государство должно обеспечивать всех желающих работой, 91 % – в России и 86 % – в Эстонии – что оно должно гарантировать доход на уровне прожиточного минимума» [127].

Едва ли не в большей степени этот парадокс проявился в ходе «бархатных революций» в социалистических странах Восточной Европы. Трудящиеся уничтожали реально солидарное общество именно под знаменем социализма, а вовсе не из-за утраты веры в него. О движении «Солидарность» в Польше говорится: «В 1980 г. движение имело выраженный социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких-либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития. В 1977–1979 гг. 70 % опрошенных заявили, что „социальные различия в Польше велики и их необходимо сократить“… На волне политизации 1980-х годов уравнительные тенденции заявили о себе с особой силой» [60, с. 152].

В России в ходе реформы социалистические установки усиливаются, хотя это не всегда осознается и замаскировано идеологическими «шумами». Вот общий вывод 1995 г.: «За пять лет реформ (1990–1994 гг.) число приверженцев частной собственности сократилось, а доля ее противников возросла. Можно утверждать: население укрепилось в своем представлении о том, что основой частной собственности должен быть малый бизнес. Крупное производство, по мнению большинства населения, должно оставаться вне частной собственности… В массовом сознании богатство нынешних „новых русских“ не является легитимным… К участию иностранного капитала в российской экономике большинство россиян по-прежнему относится отрицательно, причем заметна тенденция усиления негативного отношения. Особое неприятие вызывает возможность распространения собственности иностранных граждан на крупные фабрики и заводы. Против собственности иностранцев на крупные участки российской земли по– прежнему высказываются более 80 % россиян, на мелкие – более 60 %» [48].

Самым крупным международным исследованием установок и мнений граждан бывших социалистических стран СССР и Восточной Европы является программа «Барометры новых демократий». В России с 1993 г. в рамках проекта «Новый Российский Барометр» работала большая группа зарубежных социологов. В докладе руководителей этого проекта Р. Роуза и Кр. Харпфера в 1996 г. сказано: «В бывших советских республиках практически все опрошенные положительно оценивают прошлое и никто не дает положительных оценок нынешней экономической системе». Если точнее, то положительные оценки советской экономической системе дали в России 72 %, в Белоруссии 88 % и на Украине 90 % опрошенных. Оценки политической системы, сложившейся после 1991 года, еще хуже [106].

А вот что сказала академик Т.И. Заславская на международной конференции «Россия в поисках будущего» в 1995 г.: «На прямой вопрос о том, как, по их мнению, в целом идут дела в России, только 10 % выбирают ответ, что „дела идут в правильном направлении“, в то время как по мнению 2/3, „события ведут нас в тупик“. Именно те же 2/3 россиян при возможности выбора предпочли бы вернуться в доперестроечное время, в то время как жить как сейчас предпочел бы один из шести» [45].

Таким образом, можно считать, что в главных вопросах общественное сознание не являлось и не является антисоветским. Даже к 1991 г., на пике перестроечной пропаганды, антисоветизм не был принят большинством. Отказ от штампов официальной советской идеологии вовсе не говорит о том, что произошли принципиальные изменения в глубинных слоях сознания.

На голом месте создать кризис сознания было бы невозможно. Каковы же были причины недовольства советской системой? Не дефекты экономики и не отсутствие политических свобод. Эти подсказанные идеологами причины были ложным выражением более фундаментальной неудовлетворенности. Начиная с конца 50-х годов у растущей части населения, особенно молодежи, стало нарастать недовольство системой потому, что образ жизни не удовлетворял некоторые их жизненные потребности. Советский проект вырос из мироощущения крестьянской России. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и зауженным. Жизнь в СССР строилась по принципу сокращения страданий, а не увеличения наслаждений. Носители «избыточных» потребностей погибли, уехали за рубеж или перевоспитались реальностью. На какое-то время в обществе возникло «единство в потребностях».

По мере того как жизнь входила в мирную колею и становилась все более и более городской, узкий набор «признанных» потребностей стал ограничивать, а потом и угнетать все более и более разнообразные части общества. Для них Запад стал идеальной, сказочной землей, где их ущемленные потребности уважаются и даже ценятся. О тех потребностях, которые хорошо удовлетворял советский строй, в этот момент никто не думал.

Человек живет в мире вещей и в мире образов. В сельской жизни сам тип труда и общения удовлетворяет потребность в образах. В 60-е годы быстрая урбанизация породила, особенно у молодежи, «голод на образы». На Западе этот голод утолялся вещами («общество потребления»), витринами, индустрией развлечений, а потом и виртуально – рекламой.

На потребности нового, городского общества советское руководство ответило неправильно. Новые потребности были объявлены ненужными, а то и порочными. Было забыто даже предупреждение Маркса: «животное хочет того, в чем нуждается, человек нуждается в том, чего хочет». Сегодня философы перефразируют эту мысль так: «ненужные вещи для человека важнее нужных». Никак не ответив на жизненные, хотя и неосознанные, потребности целых поколений молодежи, родившейся и воспитанной в условиях крупного города, советский строй буквально создал своего могильщика – массы обездоленных. Крамольное недовольство общественным строем стало массовым. Хотя это недовольство не означало антисоветизма и требований сменить общественный строй, его смогли эффективно использовать те социальные группы, которые были заинтересованы именно в ликвидации советского строя.

Так был создан социальный конфликт. Потом он был искусственно преувеличен в массовом сознании, осознанно превращен в разлом и стал важным тараном, разрушившим гегемонию советского строя. Отношение человека к социальному строю определяется не непосредственно реальностью, а ее восприятием – теми ее образами, которые построены воображением человека. Как велико может быть расхождение между реальностью и ее восприятием, видно на примере питания.

Были приложены большие усилия, чтобы убедить массы, будто мы плохо питаемся. На деле в СССР, даже при дефектах его распределительной системы, полноценное и сбалансированное питание было обеспечено практически всем социальным группам. По совокупности показателей, которыми оперирует ФАО (Всемирная организация продовольствия), СССР занимал 7-е место в мире. В 1988 г. молока и молочных продуктов в среднем по СССР потребляли 356 кг в год на человека (в США – 260), но при опросах 44 % ответили, что потребляют недостаточно [75]75
  В Армении, где велась особо сильная антисоветская пропаганда, недовольны своим уровнем потребления молока были 62 % населения. А между тем его потреблялось там в 1989 г. – 480 кг на душу населения.


[Закрыть]. Самый красноречивый случай – сахар. Его потребление составляло в СССР 47,2 кг в год на человека – свыше оптимальных медицинских норм (в США – 28 кг), но 52 % опрошенных считали, что едят слишком мало сахара (а в Грузии недовольных было даже 67 %). «Общественное мнение» не отражало реальности. Таково было массовое восприятие реальности, а оно было создано методами воздействия на сознание.

Советский тип распределения пищи был благополучен в терминах реальных калорий, белков и т. д., но неблагополучен с точки зрения образов. Этот тип, как он сложился в 70—80-е годы, характеризовался двумя явлениями: «дефицит» (отсутствие желаемого продукта в продаже) и очереди. Приходится взять слово дефицит в кавычки, потому что речь идет об отсутствии товаров на витрине, а не на обеденном столе. Продуктов на столе было достаточно, но в восприятии вида прилавков возникало впечатление нехватки. В массовом сознании был создан образ дефицита. Был голод на образы товаров.

Ощущение дефицита в 80-е годы было доведено до уровня психической подавленности из-за постоянного воздействия этого фактора. Результатом было сужение сознания – почти все внимание сосредоточивается именно на неудовлетворенной потребности, восприятие действительности резко искажается. При этом неважно, является ли неудовлетворенная потребность фундаментальной или второстепенной, а то и «искусственно возбужденной».

Восприятие очередей, получив в 70-е годы идеологическую трактовку (результат неправильного, «казарменного» социализма), также стало резко неадекватным. Людям стало казаться, что они проводят в очередях слишком много времени, хотя на самом деле очереди уже не шли ни в какое сравнение с очередями военных лет и даже 50-х годов. Не во времени было дело, а в восприятии. В 90-е годы люди в совокупности тратили гораздо больше времени в поисках более дешевых продуктов на мелкооптовых рынках, но это им не казалось обременительным.

Причины, по которым это противоречие, сыгравшее важную роль в крушении советского строя, не было разрешено в 70—80-е годы, лежат в сфере надстройки, а не материального базиса хозяйства (колхозы, общенародная собственность на землю, плановая система и т. д.). Причины эти были исторически обусловлены, и вряд ли можно было их устранить каким-то умным решением. В мышлении руководства в 70—80-е годы соединился крестьянский здравый смысл с механистическим истматом. Крестьянский ум не понимал и даже презирал страхи «зажравшегося горожанина» – ишь ты, подай ему «прилавки, полные продуктов». Истмат недооценивал значение «мира образов». В результате правительство отказывалось сделать вещи не просто возможные, но и бывшие ранее обыденной частью советского строя.

Достаточно было создать сеть магазинов «повышенной комфортности», а именно, с полными прилавками и продуктами в красивой упаковке – но по повышенным ценам. Расход продуктов в этих магазинах был бы невелик (их потребляли бы те же люди, так что и дополнительных резервов почти не потребовалось бы, помимо закупки импортных продуктов). Но был бы важен демонстрационный эффект, ощущение изобилия и свободы.

Подобное увеличение разнообразия в системе распределения было бы столь несложно и дешево, что на первый взгляд кажется всего лишь техническим усовершенствованием. На самом деле это сняло бы фундаментальный источник напряженности и недовольства. Ибо речь идет о «голоде на образы» как неудовлетворенной потребности большинства населения.

Формирование «невозможных» потребностей. Одной из причин краха СССР называют «равенство в бедности» – массовую неудовлетворенность населения уровнем жизни, резкий разрыв между потребностями и потреблением. Этот тезис является ошибочным. До конца 80-х годов население СССР в общем было удовлетворено своими реальными доходами, которые соответствовали разумным, по общему мнению, материальным потребностям.

Вот данные крупного исследования 1987 г. Социологи пишут: «Среднеарифметический душевой доход в нашей выборке составляет около 104 руб. в месяц, а доход тех, кто заявил, что семейный бюджет в основном позволяет удовлетворять разумные потребности, – около 107 руб.» [116, с. 59]. Таким образом, величина дохода у большинства трудящихся в советской системе тяготела к той мере, которая отвечала разумным потребностям. И эта мера была закреплена в массовом сознании.