Текст книги "Россия при смерти? Прямые и явные угрозы"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава 4
Кризис легитимности

Кризис, в который втянулась Россия в конце ХХ века, называют системным. Это значит, что повреждены все системы страны, она больна. Едва ли не главная опасность, порожденная болезнью – возможный распад страны и почти полная утрата суверенитета ее осколками.

Это всегда – общее бедствие и источник массовых страданий народа. Старшие поколения помнят, к чему привел развал СССР. Эту программу продолжила «бригада Ельцина», который ездил по регионам и уговаривал: «Берите суверенитета, сколько проглотите». Силы, которые за ними стояли, никуда не делись, и для них Россия – такая же «империя», как СССР, только поменьше. Цель развала России с повестки не снята, и работа не прекращается. Каковы перспективы?

Нынешняя Россия (РФ) – система переходная, в неустойчивом равновесии. В ней сегодня одновременно идут процессы распада и укрепления. Куда качнутся весы – зависит и от власти, и от всех нас. Подавляющее большинство, конечно, старается укрепить страну, но баланс сил решается не численностью «партий». Главным фактором здесь является легитимность государственной власти. Самая непосредственная угроза для России как раз и заключается в том, что утрата легитимности может достичь критической, пороговой точки, за которой начнется лавинообразный процесс разрушения власти.

В эти моменты возникает опасность свержения самой власти и глубокого изменения типа государственности. Как правило, в стабильном государстве смена и первых лиц, и властной команды происходит регулярно в соответствии с принятыми правовыми процедурами. При наличии противоречий внутри самой правящей верхушки возникают нештатные ситуации (как например, при снятии Н.С. Хрущева в СССР в 1964 г.), но они практически не затрагивают общества и носят характер “дворцового переворота”.

Проблема возникает, когда «правящие силы» решают целиком заменить властную команду на другую, более подходящую этими «правящим силам» в новых, изменившихся условиях. Когда смена этой команды (включая президента или премьер-министра) мало затрагивает интересы конфликтующих сил, она проходит гладко и никто не сопротивляется. Особенно легко это происходит в президентских республиках, ибо с отдельным политиком можно договориться или ему можно пригрозить. Для его замены не требуется дорогостоящих операций типа “революции”. Впрочем, при современных технологиях и революции производятся за сравнительно небольшую цену, а эффект дают большой (как это видели в Грузии и на Украине).

Стабильность власти не может быть обеспечена только средствами принуждения (в том числе с помощью насилия), для неё необходима вера в законность власти. Никколо Макиавелли – политик и мыслитель Возрождения (ХV-ХVI века) – первым из теоретиков государства заявил, что власть держится на силе и согласии (эта концепция получила название «макиавеллиевский кентавр»). Отсюда вытекает, что «Государь» должен непрерывно вести особую работу по завоеванию и удержанию активного благожелательного согласия подданных.

Мельком надо сказать и об иррациональном факторе прочности власти – любви к ней.

Как-то еще в 1999 г. по радио выступал представитель оппозиции и критиковал правительство. Позвонил радиослушатель и задал вопрос: «Почему вы не любите власть?» Вопрос привел и ведущего, и его гостя в замешательство. Ответ был какой-то неуверенный – мол, при чем здесь любовь? Власть – не жена, не подруга, разве здесь уместны такие чувства?

Но вопрос «почему вы не любите власть?» вовсе не лишен смысла, хотя власть и впрямь не жена. Но ведь не только жену можно любить или не любить. Только ли разум влияет на наше отношение к власти? Нет. Выработка этого отношения так важна в нашей жизни, что к этому делу привлекаются все сферы нашей духовной организации – разум, чувства, вера, воображение и т. д. Раньше, например, власть монарха утверждала Церковь, уполномоченная толковать Божественное Откровение, и огромную роль в признании власти монарха играла вера, а аргументы, идущие от разума, даже признавались неуместными.

На деле вопрос важный, но о нем не говорят. Действительно, как люди определяют свое отношение к власти? Оно складывается по наитию, по тайной склонности души? Есть ли общедоступный метод для того, чтобы выработать человеку разумную позицию в отношении вполне конкретной власти или, более узко, правительства? Как ни странно, в знаниях по этому вопросу у большинства оказалась прореха, как-то об этом никогда не думали, каждый пользовался своим методом. Одни голосуют сердцем, другие чувствуют спинным мозгом, третьих очаровывает умение играть на ложках и ущипнуть секретаршу немецкого канцлера.

Между тем отношение граждан к власти – один из наиболее разработанных разделов социологии, а пропаганда в поддержку власти – одна из политических технологий, на которую расходуются колоссальные средства. На этот процесс, происходящий в уме и сердце человека, власть стремится активно повлиять, привлекая все наличные силы – всех тех, чье слово или жест могут повлиять на человека. На одних Окуджава подействует, на других Алла Пугачева, третьи млеют при виде академиков. Очень многие люди поддаются этому воздействию и просто начинают «любить» власть.

Иррациональные доводы, недоступные логике и расчету, играют в укреплении или в подрыве власти огромную роль, и с этим надо считаться. Да и трудно различить разум и чувства. Ясно, что Алла Пугачева (шире – искусство), агитируя за президента, вовсе не к разуму обращалась, а к художественному чувству. На тех, кому ее песни и манеры не нравились, ее агитация не действовала. Конечно, разумный человек не должен бы попадать в таких вопросах под влияние даже такой очаровательной певицы, но ведь потерять голову от невразумительных речей Сахарова ничуть не более достойно.

В общем, для любви к власти у населения есть рациональные, хотя и неосознанные, основания. Власть – условие самого существования людей в обществе, как бы ни были прекрасны утопии анархистов. Особенно сильна эта любовь в тех народах, которые переживали длительные периоды смут и безвластия. Они начинали любить ту политическую силу, которая была способна восстановить государственную власть и порядок.

Еще родители ныне живущих стариков пережили русскую революцию и многое рассказали детям, а многие воспоминания остались в текстах. Тогда в России погибло очень много людей (с вескими доводами говорят о 12 миллионах человек). Подавляющее большинство (более 9/10) погибли не от «красной» или «белой» пули, а от от тифа, от хаоса, от слома жизнеустройства. Прежде всего, от слома государства и хозяйства. Развал государства как силы, охраняющей право и порядок, выпустил на волю демона «молекулярной войны» – взаимоистребления банд, групп, соседских дворов без всякой связи с каким-то политическим проектом.

Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения, то получается, что масса обывателей перешла на сторону красных потому, что они сумели остановить, обуздать революцию и реставрировать государство. Это настолько не вяжется с официальной историей, что вывод кажется невероятным. «Государственный» инстинкт, которым не обладали либералы, проявился у Советов сразу. В первые же дни Февральской революции была ликвидирована полиция, из тюрьмы выпущены уголовники, и город жил под страхом массовых грабежей. Временное правительство создало милицию из студентов-добровольцев, а Совет – милицию из рабочих, фабрики и заводы обязаны были отрядить каждого десятого рабочего. Было очевидно, что основную работу по наведению порядка выполнила рабочая милиция.

Для населения очень важным был тот факт, что большевики смогли установить в Красной Армии более строгую дисциплину, чем в Белой. В Красной Армии была гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета – дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать [15]. М.М. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных».

М.М. Пришвин был противником большевиков, но хотя бы либералом. А вот свидетельство человека правых взглядов (близкого к октябристам) – А.В. Бабина (1866–1930), в эмиграции Алексис Бабине). В 1988 г. в Англии вышел его «Дневник русской гражданской войны. Алексис Бабине в Саратове. 1917–1922». Он отстраненно повествует о бытовой стороне гражданской войны, вплоть до подсчета орудийных выстрелов и пулеметных очередей. Из его дневников становятся ясны масштабы «стихийного» насилия в обстановке хаоса, агонии старой государственности. Рецензенты этой книги отмечают: «Разумеется, автор не смог скрыть своих политических симпатий. Они не на стороне большевиков… Но, странное дело, Бабин отмечает и оказываемую им поддержку со стороны «добропорядочных» граждан Саратова накануне перехода власти к Советам и неожиданные симпатии к новым правителям со стороны «ультраконсервативной» университетской профессуры».

Об этом же говорил и Пришвин: большевики сразу проявили себя как сила, занятая строительством власти, и это давало надежду на возрождение жизни. У множества «ультраконсервативных» буржуа и профессоров инстинкт жизни пересиливал их классовую ненависть. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться» [16]. Даже крестьяне, которые испытывали тяготы продразверстки, поддерживали красных.[24]24
  В 1990 г. в США вышла большая книга профессора Калифорнийского университета Ларса Ли «Хлеб и власть в России. 1914–1921». Он сравнивает продовольственную политику царского, Временного и Советского правительств. По мнению Л.Т. Ли, только большевики смогли создать работоспособный аппарат продовольственного снабжения и тем укрепили свою власть. Более того, вопреки созданному нашими демократами ложному представлению, продразверстка (из которой, а не вопреки которой вырос и продналог), укрепила авторитет большевиков и среди крестьян. Крестьяне, пишет Л.Т. Ли, «поняли, что политическая реконструкция [восстановление государства] – это главное, что необходимо для прекращения смутного времени, и что большевики – это единственный серьезный претендент на суверенную власть».


[Закрыть]

Угроза новой смуты, созданная внутрипартийным расколом в конце 20-х годов, заставила массы поддержать (и «полюбить») Сталина, который эту угрозу устранил жестокими средствами.

Наши антисоветские либералы ненавидели типичного русского человека, «в глубине души которого пульсирует ментальность раба» (эта чеканная фраза одного академика обошла западную прессу). Ненавидели, потому что казалась непонятной и страшной любовь к власти. Именно любовь – при одновременной неприязни, страхе или даже презрении. Чувство это казалось неподвластным логике и расчету, но в глубине своей было разумным.

Конечно, при наличии такого чувства трудно ожидать возникновения гражданского общества, для которого власть – всего лишь «ночной сторож». Кто же любит сторожа! Его можно ценить, быть с ним вежливым, но в отношениях со сторожем или даже с «менеджером на контракте» любовь неуместна, ее там некуда всунуть. Возмущало наших демократов и то, что у нас любовь к одному царю, генсеку или президенту легко переносилась на следующего – даже если этот следующий свергал предыдущего. Давились на Ходынке от любви к царю, носили на руках Керенского, строили мавзолей Ленину… И ничуть не изменились в эпоху компьютеров и Интернета – аплодировали Горбачеву, восторгались Ельциным, симпатичным считают Путина. Любят, и все тут.

Но самое противное для либерального сознания то, что музыку этой любви невозможно алгеброй поверить – эта любовь у нас иссякает непредвиденно, моментально и необратимо. Политологи, прогнозы, рейтинги – все летит кувырком. Приемлемой теории, которая объяснила бы этот тип взаимоотношений общества и власти, нет. Ну, назвали это мудреным словом «харизма», люди из вежливости покивали. Но название, даже мудреное, не заменяет объяснения. Еще можно понять, как харизма исчезает – достаточно внимательно вглядеться в глаза Горбачева или почитать пару его текстов (правда, таких читателей теперь немного). Но как эта самая любовь могла в 1985 г. появиться – вот тайна. Те же глаза, те же тексты.

Наше образование, основанное на западных учебниках эпохи Просвещения, в этом вопросе оказалось бессильно. Не может социология, отработавшая свои методы на материале гражданского общества, понять людей с сильными пережитками общинности, их поведение кажется абсурдным (на деле можно говорить о совершенно иной рациональности). Из-за этого и наш образованный слой, и власть раз за разом ошибались и в предвидении хода истории, и в толковании событий.

Что же здесь разумного? Жесткий рациональный критерий, которому следует народная любовь к власти. Ее любят, если она выполняет свою главную миссию – гарантирует «вечную жизнь» страны и народа. Конкретнее, устанавливает и надежно воспроизводит такой порядок, при котором эта вечная жизнь надежно защищена. Не выполняет власть этой задачи – от нее отворачиваются настолько, что даже личная судьба бывшего царя почти никого не волнует.

Из этого следует очень тревожный вывод, что неустойчивое равновесие в «любви к власти» очень хрупко. Риск слома равновесия, моментальной утраты легитимности властью, велик. Тенденции неблагоприятны – условно говоря, назревает революция «нового типа», но к ней никто не готовится. Некому будет подхватить бразды правления и тем более что-то «заковывать в бетон». А значит, велика опасность, что на арену вырвется, как предвидел Достоевский, своеволие. И второй акт «революции гунна» пережить нам будет гораздо труднее, чем первый, который Россия пережила в 90-е годы с еще толстым слоем подкожного советского жира.

Легальность и легитимность

Легитимность как условие устойчивости власти – это совсем не то же самое, что ее законность (легальность), т. е. формальное соответствие законам страны. Формально законная власть еще должна приобрести легитимность, обеспечить свою легитимизацию, то есть «превращение власти в авторитет».

Как же определяют, в двух словах, суть легитимности ведущие ученые в этой области? Примерно так: это убежденность большинства общества в том, что данная власть действует во благо народу и обеспечивает спасение страны, что эта власть сохраняет главные ее ценности. Такую власть уважают (разумом), а многие и любят (сердцем), хотя при всякой власти у каждого отдельного человека есть основания для недовольства и обид.

Вполне законная власть, утратив авторитет, теряет свою легитимность и становится бессильной. Если на политической арене есть конкурент, он эту законную, но бессильную власть устраняет без труда. Так произошло в феврале 1917 г. с российской монархией, так же произошло в октябре 1917 г. с Временным правительством. Никого тогда не волновал вопрос законности его формирования – оно не завоевало авторитета и не приобрело легитимности. Его попросили «очистить помещение», и в тот вечер даже театры в Петрограде не прервали спектаклей (уже потом Эйзенштейн снял героический фильм – матросы, ворота, стрельба). На наших глазах за три года утратил легитимность режим Горбачева – и три человека собрались где-то в лесу и ликвидировали СССР.

Наоборот, власть, завоевавшая авторитет и ставшая легитимной, тем самым приобретает и законность – она уже не нуждается в формальном обосновании. О «незаконности» власти (например, советской) начинают говорить именно тогда, когда она утрачивает авторитет, а до этого такие разговоры показались бы просто странными.

Настоящий момент В.В. Путин определил так: мы живем в условиях, созданных развалом великой страны. Российская Федерация – государство постсоветское. Значит, нельзя говорить, что оно уже сформировалось, приставка «пост» означает, что мы пребываем в переходном периоде и действуем в рамках ограничений, заданных катастрофой краха СССР. Современная Россия и в формационном плане является государством переходного типа, ее общественный строй еще не устоялся, возникшие в 90-е годы производственные отношения с большой натяжкой можно отнести к капитализму, в социальной системе законсервированы многие структуры советского типа, хотя в сильно подорванном и деформированном состоянии.

Российское государство еще не «готово», замораживать нашу государственную систему рано. Она – строится, и возникающие на стройплощадке зоны хаоса обладают творческими потенциями, хотя и таят в себе угрозы. Но тем более легитимизация есть чрезвычайная и актуальная задача государства.

Актуальность определена тем, что Россия слишком долго, уже двадцать лет, живет в состоянии нестабильного равновесия, которое испытывает давление извне в геополитических целях – при наличии внутри страны влиятельных сил, также заинтересованных в дестабилизации. Предпосылки для этого имеют системный характер, они представляют собой взаимосвязанные «дремлющие» (латентные) кризисы социальных и национальных отношений, деградацию систем жизнеобеспечения, безопасности и культуры, быстрые изменения в массовом сознании.

Созревание всех этих частных кризисов и соединение их в систему с переходом в новое качественное состояние есть результат стратегического политического выбора, принятого властной бригадой Б.Н. Ельцина в целях разрушения советской системы. Маховик разогнали так, что он после 1991 г. продолжал крушить государство постсоветской России.

Все 90-е годы постсоветское государство России переживало острый кризис легитимности. Это были годы неявной гражданской войны в двух ее вариантах – информационно-психологической и экономической. В этой войне подавляющее большинство населения («старые русские») потерпели поражение и были обобраны победителями. Большинство ввергли в бедность и страх, поломали жизненные планы, трудовую этику, систему легальных доходов. Повредили и те институты, которые воспроизводили народ – школу, медицину, армию, науку. Народ был в большой мере «разобран» и парализован.

В холодной гражданской войне 90-х годов государство выступило на стороне «новых русских», что к середине 90-х годов стало очевидно абсолютно всем. Это выразилось в беспрецедентном падении доверия к президенту (2 %) и в столь же беспрецедентной попытке парламента объявить ему импичмент с обвинением в «геноциде народа собственной страны». Голосов для отрешения его от власти не хватило, но это не важно – слово было сказано, оно всерьез обсуждалось и, прямо скажем, было принято массовым сознанием.

Было почти очевидно и общепризнанно, что государство «эпохи Ельцина» не обеспечивало выживания страны и народа. В той войне «нового типа», которая прокатилась по России, был разрушен образ жизни, на языке которого велась легитимизация прежнего государства. Был разрушен дискурс власти.

Культурная гегемония власти и кризис легитимности

Выше был приведен постулат Макиавелли, согласно которому государство стоит на силе и согласии. Положение, при котором достигнут достаточный уровень согласия граждан и власти, Антонио Грамши называет культурной гегемонией. По его словам, «государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения». Таким образом, принуждение – лишь броня гораздо более фундаментального содержимого. Более того, гегемония предполагает не просто согласие, но благожелательное (активное) согласие, при котором граждане желают того, что требуется власти (шире – господствующему классу). Грамши дает такое определение: «Государство – это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает свое господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых».

Если главная сила государства и основа власти – гегемония, то вопрос стабильности политического порядка и, напротив, условия его слома (революции) сводится к тому как достигается или подрывается гегемония. Кто в этом процессе является главным агентом? Каковы «технологии» процесса? Гегемония – не застывшее, однажды достигнутое состояние, а динамичный, непрерывный процесс. Ее надо непрерывно обновлять и завоевывать.

Гегемония опирается на «культурное ядро» общества, которое включает в себя совокупность представлений о мире и человеке, о добре и зле, множество символов и образов, традиций и предрассудков, знаний и опыта. Пока это ядро стабильно, в обществе имеется «устойчивая коллективная воля», направленная на сохранение существующего порядка.

Для подрыва гегемонии надо воздействовать не на теории противника и не на главные идеологические устои власти, а на обыденное сознание, на повседневные, «маленькие» мысли среднего человека. И самый эффективный способ воздействия – неустанное повторение одних и тех же утверждений, чтобы к ним привыкли и стали принимать не разумом, а на веру. Это – не изречение некой истины, которая совершила бы переворот в сознании, какое-то озарение. Это «огромное количество книг, брошюр, журнальных и газетных статей, разговоров и споров, которые без конца повторяются и в своей гигантской совокупности образуют то длительное усилие, из которого рождается коллективная воля определенной степени однородности, той степени, которая необходима, чтобы получилось действие, координированное и одновременное во времени и географическом пространстве».

Главное действующее лицо в установлении или подрыве гегемонии – интеллигенция. Именно создание и распространение идеологий, установление или подрыв гегемонии того или иного класса – главный смысл существования интеллигенции в современном обществе.

Учение Грамши о гегемонии стало важной главой в современной политологии. Исходя из положений этой теории была «спроектирована» и гласность в СССР как программа по подрыву гегемонии советского строя. Когда «кризис гегемонии» созрел и возникает ситуация «войны», нужны уже, разумеется, не только «молекулярные» воздействия на сознание, но и быстрые целенаправленные операции, особенно такие, которые наносят сильный удар по сознанию, вызывают шок (типа провокации в Румынии в 1989 г. или «путча» в Москве в августе 1991 г.). Эти открытые действия по добиванию власти, утратившей культурную гегемонию, ведут, согласно концепции Грамши (в отличие от Маркса), не классовые организации, а исторические блоки – временные союзы внутренних и внешних сил, объединенных конкретной краткосрочной целью свержения власти. Эти блоки собираются не по классовым принципам, а ситуативно, и имеют динамический характер. Их создание и обновление – важная часть политической деятельности.

По Грамши, и установление, и подрыв гегемонии – процесс «молекулярный». Он протекает не как столкновение классовых сил (Грамши отрицал механистические аналогии, которые привлекает исторический материализм), а как невидимое изменение мнений и настроений в сознании людей. Грамши подчеркивает, что «гегемония, будучи этико-политической, не может также не быть экономической». Но он уходит от «экономического детерминизма» истмата, который делает упор на базисе, на отношениях собственности.

В послевоенные годы в социальных и гуманитарных науках Запада (в основном, США) были достигнуты важные результаты в исследовании духовной сферы человека. На их основе возникли новые технологии целенаправленной дестабилизации и смены власти в самых разных странах без прямого насилия (т. н. «бархатные» революции) или с минимальным использованием насилия. За последующие годы эти технологии были доведены до высокой степени точности и надежности и применены в Сербии и на территории бывшего СССР в республиках, тесно связанных с Россией (в Грузии и на Украине). В этих технологиях «молекулярная агрессия» производилась не в сферу рационального, а в сферу чувств и воображения.

Иррациональные установки владели умами интеллигенции и рабочих уже во время «бархатных» революций в странах Восточной Европы. Польские социологи пишут об этом явлении: «Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер («мы и они»), овеяно ореолом героико-романтическим – религиозным и патриотическим. «Нематериалистическим» был сам феномен «Солидарности», появившийся и исчезнувший… Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным «простому» человеку – таким, как «борьба добра со злом»… Широко известно изречение А.Михника: «Мы отлично знаем, чего не хотим, но чего мы хотим, никто из нас точно не знает» [17, с. 143].

Подобный слом произошел в СССР в конце 80-х годов. Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не “объективными интересами”, а именно всплеском коллективного бессознательного. Это поведение казалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям.

Этому служил и самиздат, и передачи специально созданных на Западе радиостанций, и массовое производство анекдотов, и работа популярных юмористов или студенческое движение КВН в СССР. Массовая «молекулярная» агрессия в духовную сферу велась непрерывно и подтачивала культурное ядро.

Вершиной этой «работы по Грамши» была, конечно, перестройка в СССР («грамшианская революция»). Она представляла собой интенсивную программу по разрушению идей-символов, которыми легитимировалось идеократическое советское государство. Мир символов упорядочивает историю народа, общества, страны, связывает в нашей коллективной жизни прошлое, настоящее и будущее. В отношении прошлого символы создают нашу общую память, благодаря которой мы становимся народом. В отношении будущего символы соединяют нас в народ, указывая, куда следовало бы стремиться и чего следовало бы опасаться. Тем свойством, благодаря которому символы выполняют свою легитимирующую роль, является авторитет. Символ, лишенный авторитета, становится разрушительной силой – он отравляет вокруг себя пространство, поражая целостность сознания людей.

Поскольку советское государство было идеократическим, его легитимизация и поддержание гегемонии опирались именно на авторитет символов и священных идей, а не на политический рынок индивидуального голосования. Во время перестройки идеологи перешли от «молекулярного» разъедания мира символов, который вели «шестидесятники», к его открытому штурму. Этот штурм был очень эффективным.

Как видно из учения о гегемонии, любое государство, в том числе прогрессивное, может не справиться с задачей сохранения своей культурной гегемонии, если исторический блок его противников обладает новыми, более эффективными средствами агрессии в культурное ядро общества.

Культурная гегемония и дискурс власти

В ХХ веке Россия переживала сложный процесс цивилизационного строительства, испытывала несколько проектов модернизации. В начале века российское сословное общество и государственность пережили системный кризис – Россия угодила в «историческую ловушку». Перебор умеренных проектов не разрешил противоречий, и выходом стала катастрофа революции. Новый виток модернизации проходил в рамках советского проекта. Он лежал в русле исторической траектории России, но дополнил ее культуру новыми цивилизационными чертами.

Их интеграция в мировоззренческую и культурную матрицу требовала больших усилий и была сопряжена с острыми конфликтами. Но в результате на целый исторический период советский строй обеспечил стране мощный импульс развития, стабильность государства и социальных отношений. В конце ХХ века кризис развития был совмещен с поражением в «холодной» войне, и в России взяли верх антисоветские силы. Была начата большая программа по демонтажу всех систем советского строя и самого советского народа как социального и культурного субъекта советской цивилизации. Слом этого порядка привел в состояние хаоса системы символов и знаков, всего «языка», на котором говорили российское общество и государство.

Радикально, хотя и выборочно, разборка универсума советских символов велась в годы перестройки. В 90-е годы этот демонтаж принял тотальный характер, хотя оставались и неприступные участки (например, президент Ельцин вынужден был обращаться к офицерам и солдатам с советским термином «товарищи!»). В целом, в 90-е годы язык («дискурс») власти достиг высшей пробы антисоветской чистоты. Для него были характерны следующие признаки:

– социал-дарвинистская риторика с полным отрицанием ценностей равенства и справедливости;

– жесткий евроцентризм и отрицание цивилизационного статуса России;

– разрушение исторической памяти и национального сознания;

– наличие ярко выраженной уголовной компоненты.

Такой дискурс власти и обслуживающих ее СМИ углублял кризис и придавал ему системный характер. В личных беседах некоторые идеологи «реформы» оправдывали это необходимостью гарантировать необратимость изменений. Они признавали, что считают 90-е годы неизбежным периодом разрушения, никакого строительства в этот период вестись не будет. Следовательно, и дискурс власти должен разделять, а не соединять людей.

В конце 1998 г. распад общества и государства достиг опасной черты, и было принято решение сменить властную команду и «подморозить» кризис. Пришел В.В. Путин, начались восстановительные работы – осторожно, по минимальному варианту. Но уже и это вызвало озлобление радикальных «реформаторов». Они считали, что «недоразрушили» Россию.

Новой команде пришлось вернуть некоторые советские символы, и это было неизбежно в рамках поставленной задачи. Разумеется, при этом возникло смешение стилей, синкретизм всего символического ряда и всех знаковых систем, в которых изъясняется власть. Это состояние стало объектом ненависти и насмешек антисоветских «реформаторов», которые уже считали себя полновластными хозяевами дискурса, но вызвало и недовольство консерваторов, которые желали бы большего. За гимн спасибо, но хорошо бы и герб вернуть!

Отвлечемся от недовольства и тех, и других. Общество оказалось в состоянии неустойчивого равновесия, которое поддерживается слабыми компромиссами. Сдвиг в ту или иную сторону сейчас неосуществим – даже если бы В.В. Путин и А.Д. Медведев были бы действительно привержены либеральным ценностям (что, откровенно, говоря, уже трудно ожидать от умных людей) или если бы они были «законспирированным Сталиным». В таком состоянии всегда приходится идти на гибридизацию знаковых систем, и это ухудшает дискурс и подрывает устойчивость власти. Посмотрите хронику из Иркутска – памятник Колчаку открывают под звуки советского гимна. А в другом городе на особнячке по ул. Ленина можно встретить вывеску «Дворянское собрание г. Красноармейска».

Означает ли это возвращение обрывков советской символики, что «старое начинается сызнова», как стонут «реформаторы»? Нет, ничего не означает, хотя неустойчивое равновесие всегда чревато изменениями. Но в какую сторону качнутся весы, сказать невозможно. Однако после 1998 г. двигаться по пути Ельцина было нельзя (как и после 1991 г. по пути Горбачева) – пережимать пружину опасно, если не хватило сил ее сломать. Опасно и затягивать равновесие – символы «восстанавливают силы». Более того, они начинают размножаться, если для этого есть культурная база. А для советских символов она огромна, ибо под ней – архетипы исторической России, а под символами «рынка» – только Золотой Телец (точнее, уже только его мираж).