Текст книги "Конь в пальто"

Автор книги: Сергей Донской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 3

1

Два вертлявых молоденьких опера, приехавшие по Мишину душу, пробубнили что-то про свидетельские показания и стали торопить его так бойко, что он и сам не заметил, как очутился сначала в разболтанном «жигуленке», а двадцать минут спустя – в коридоре милицейского учреждения перед закрытой дверью, открывать которую ужасно не хотелось, но все же пришлось.

Миша кашлянул, привлекая к себе внимание хозяина кабинета, и сипло осведомился:

– Вызывали?

– Фамилия?

– Давыдов… Я хотел бы…

– Ждать!

Дверь захлопнулась, обрушив на истоптанный до бесцветности линолеум пласт штукатурки. Поняв, что он попал сюда не по ошибке, Миша забеспокоился, задергался. Очень захотелось домой.

– Давыдов! – донеслось из-за двери после получаса томительного ожидания.

Почему-то он протиснулся в кабинет бочком и с непроходящей хрипотцой повторил ненужный вопрос:

– Вызывали?

Ответом был стеклянный взгляд, выражавший ничуть не больше эмоций, чем пуговицы на рубахе сидевшего за столом мужчины. Теперь он не выглядел низкорослым. Маленьким почувствовал себя Миша, неловко переминающийся с ноги на ногу.

– Моя фамилия Зимин, – веско сказал мужчина, когда ему надоело молчать. – Я следователь по твоему делу.

– По ка… – Миша громко сглотнул набежавшую слюну, – …кому делу?

И снова удручающая пауза. Только шорох, с которым Зимин задумчиво водил ладонями по невидимым Мише штанинам. Наконец руки вынырнули из-под стола и улеглись на него, как два сторожевых пса, охраняющих красную пачку «Мальборо», разместившуюся между ними.

– Садись, Давыдов, – вздохнул Зимин. – Обычно у нас предпочитают присаживаться, но тебе придется именно сесть.

Не очень-то доверяя своим ушам, Миша робко приблизился и опустился на шаткий стул, возмущенно пискнувший под его весом. Он понимал, что смотрит на следователя откровенно заискивающими глазами, но ничего изменить во взгляде не мог и не хотел. Скорее из надежды вызвать к себе снисхождение, чем из осознанного желания закурить, Миша осторожно нарушил молчание:

– Сигаретку можно?

– Перебьешься! Тут тебе не бар. Может, еще сто грамм поднести на похмел?

Миша удрученно понурился. Он окончательно понял, что ему грозят большие неприятности. Какие именно? Из-за чего? Многодневные спиртные пары гасили мысли на взлете, не давая им выстроиться в цепочку рассуждений.

«Колоть» его было легко и просто, как податливое сосновое поленце. Когда Зимин начал бомбить его короткими отрывистыми вопросами, Миша не сразу смог вспомнить дату рождения и перепутал номер дома с номером квартиры.

– Юлить вздумал?

– Что вы! Оговорился…

– Пьешь часто?

Миша жалко улыбнулся, пытаясь изобразить браваду:

– Не то чтобы часто, но бывает.

– Оно и видно! Запойный?

– Вообще-то нет…

– Врешь! Запойный. Где деньги берешь на водку? Воруешь?

– Как можно! – неуверенно возмутился Миша. – Я в жизни чужой копейки не взял!

– Опять врешь.

Зимин оторвался от протокола, откинулся на спинку стула и завел сплетенные пальцы за затылок, чтобы хорошенько потянуться и энергично поводить корпусом из стороны в сторону. Выглядел он при этом слегка комичным, но добрым дядькой, которому наскучила процедура допроса и он придумывает повод, чтобы выставить посетителя из кабинета. Едва Миша решил, что можно расслабиться и перевести дух, как Зимин подался вперед и выбросил вперед руку с изобличающе торчащим указательным пальцем. Это было не опаснее воображаемого детского «пистолетика», но Миша невольно отшатнулся.

– Ты! – желтоватый палец продолжал целиться в Мишину грудь. – Кончай тут из себя невинную овечку строить! Выкладывай, где был, чем занимался?

– В смысле? – глупо спросил Миша.

– Где шлялся последние три дня? Подробно! Поминутно, желательно даже, посекундно! С адресами и фамилиями!

– А в чем дело? Тут какая-то ошибка…

На последнем слоге Мишин голос сорвался, сбился на сиплый выдох, будто воздушный шарик сдулся.

Зимин улыбнулся, отчего его зрачки слегка съехались к переносице, придавая лицу отнюдь не шутливый вид. Указательный палец втянулся в кулак, неожиданно обрушившийся на стол.

– Ты сам ошибка природы! Память тебе освежить, да? Вот, перед тобой фотографии с места происшествия, показания очевидцев! Ты почитай, почитай! Интересно. А потом пиши. Я вернусь через два часа, и если ты с заданием не справишься, пеняй на себя! Гульки кончились, дорогой товарищ… Ляшенко-о-о!! – рявкнул Зимин так внезапно, что Мишина голова трусливо ушла в плечи. – Ляшенко, мать твою долб! Уснул? Сюда иди!

Крик адресовался стенке, кое-как обтянутой веселенькими обоями, но сердце Миши давно ушло в пятки, оставив в груди ноющую пустоту. Еще страшнее стало, когда в кабинете возник таинственный Ляшенко, некто в штатском, с невыносимо тяжелым взглядом.

– Звал, Зимин?

– Знакомься, – предложил ему следователь, указав подбородком на Мишу, скорчившегося на стуле. – Это Давыдов.

– Тот самый? – неискренне обрадовался Ляшенко. – Вот кому я рога обломаю, так обломаю!

– Погоди, – поморщился следователь. – Надеюсь, он сам даст показания, добровольно. Ты просто посиди с ним, покарауль, пока я смотаюсь по одному адресочку. Позаботься, чтобы он писал и не отвлекался.

С этими словами Зимин удалился, оставив Мишу прислушиваться к поскрипыванию половиц под грузным Ляшенко, остановившимся за его спиной. Не решаясь оглянуться, Миша осторожно придвинул к себе стопку черно-белых глянцевых снимков, которые ему было рекомендовано посмотреть. Придвинул и тут же отпихнул подальше. Женщина, посмотревшая на него с верхней фотографии широко раскрытыми глазами, была мертвой. Маска смерти угадывалась сразу и безошибочно.

– Скромничаешь, сучок?

Железные пальцы обхватили Мишин затылок, встряхнули. Другая рука Ляшенко вернула снимки на место, разложила их веером. Раздутое лицо. Голые груди, свисающие на складчатый живот. Раздвинутые ляжки. Миша ткнулся в них носом раз, второй, третий.

– Любуйся, сучок! – рокотал над ним издевательский голос. – Смотри внимательно! Можешь даж вздрочить!

Бум!.. Бум!.. Бум!..

– Нравится тебе?.. Нравится?.. Нравится?..

Это был лишний вопрос. Конечно же, Мише не нравилось. Правая рука Ляшенко все сильнее сдавливала шею. Левая змеей скользнула ему между ног и безжалостно смяла там все, что удалось сгрести в кулак.

– Ай! – крикнул Миша шепотом, потому что голос куда-то пропал. И снова был провезен носом по жутким фотографиям. Покойница равнодушно следила за его мучениями. Ей довелось испытать кое-что похуже. Вертикальный разрез между ее растопыренными ляжками напоминал злорадную ухмылку.

Когда Ляшенко наконец убрал свои лапищи, Миша хотел было оглянуться на него и слезно попросить пощады, но короткая затрещина вернула его голову в исходное положение, одновременно с не менее веским предупреждением:

– Не вертись, не рыпайся! Сиди и пиши, что тебе велено. Если опять замечтаешься, сучок, я тебя еще не так расшевелю!

За спиной Миши обреченно всхлипнул стул, оседланный Ляшенко. Он сидел совсем рядом – достаточно руку протянуть. Ни на секунду не забывая об этом, Миша шмыгнул носом, схватил со стола ручку и занес ее над чистым листом бумаги. Что писать, он решительно не знал. При чем здесь эти кошмарные снимки? Ах, да, нужно всего-навсего объяснить, что он к мертвой женщине никакого отношения не имеет! Для этого, как подсказал следователь, потребуется восстановить в памяти три последних дня, хотя бы по часам, если не по минутам.

«По существу заданных мне вопросов я могу сообщить следующее. Женщина (зачеркнуто). Мертвая женщина, предъявленная мне (зачеркнуто). Труп неизвестной мне женщины…»

Оказалось, что Миша ничего не может сообщить по поводу заданных ему вопросов. На то имелись две простые причины. Во-первых, никаких конкретных вопросов не прозвучало – было велено писать сочинение на вольную тему, вот и все. Во-вторых, Миша с отчаянием понял, что мозаичные фрагменты воспоминаний никак не желают укладываться в единую связную картину. Какие-то обрывки, видения. Граненый стакан, наполненный водкой. Сковорода с остывшими остатками яичницы. Серая простыня с влажным пятном посередине. Ухмыляющиеся рожи совершенно незнакомых парней. Полураздетая девка, которая почему-то скачет по комнате на одной ноге… Какая уж тут картина! Сплошной сюрреализм…

«Находясь в квартире своей случайной знакомой Людмилы (зачеркнуто). Марины (зачеркнуто). Ларисы, провел там несколько дней…»

А сколько именно дней? И, главное, как их провел? Что за Лариса? Какая нелегкая занесла его к ней? Неужели эта толстуха с фотографий тоже была в их компании?

Мишу затрясло, отчего ручка выписала на бумаге пару нечитаемых кренделей. Его явно подозревали в причастности к зверскому убийству, а он не знал, что говорить в свое оправдание. В памяти зиял сплошной провал, просветов в котором не намечалось.

– Я же предупреждал, не мечтай, а пиши, сучок поганый!

В поле зрения возникла волосатая лапа Ляшенко, но больно не сделала, а с прихлопом разложила на столе какой-то листок, исписанный неразборчивым почерком и снабженный внизу закорючкой подписи.

– Вот, читай! «Я… такая-то такая-то… проходила мимо подъезда… молодой человек с сумкой… бросился бежать… успела опознать бывшего соученика по средней школе номер… вид имел нетрезвый, испуганный… Число, подпись…»

Миша успел отчетливо услышать вступительное «я», а потом до него долетали только обрывки фраз, потому что одновременно с декламацией Ляшенко опять возил Мишиным лицом по столу, пристукивая его лбом при каждом знаке препинания.

Миша не сопротивлялся, уже ощущая если не вину, то полную обреченность.

2

– Вста-ать! Встать, говорю!

Громыхая обломками стула, Миша с трудом поднялся, ойкнул и схватился за правый бок.

– Ты зачем падаешь, сучок? Зачем мебель ломаешь?

– Не бейте, – попросил Миша.

– Что-о? Что ты сказал? Кто тебя бил, гнида ты отвратная? Я? Или ты сам упал?

Тут Миша и в самом деле повалился на пол. Вторично. Опять пришлось подниматься, собирая непослушное тело сустав за суставом.

– Я сам, – прошептал Миша. – Сам упал. Нечаянно.

– А зачем врешь, что я тебя ударил? Врешь зачем, сучок поганый? Да я тебя!..

Ляшенко замахнулся, но ударить не успел – попятившийся Миша зацепился за искалеченный стул и сел на пол сам, со всего маху. С ненавистью глядя на него сверху-вниз, Ляшенко пообещал:

– Вечером я за тебя возьмусь по-настоящему. Ты у меня все подпишешь, как миленький. Будешь новым Чикатилой.

– Не надо, – быстро сказал Миша. – Я все вспомню, честное слово. Отпустите, товарищ милиционер. У меня здесь не получается. Я напишу и приду…

– Отпустить? – Ляшенко даже задохнулся от возмущения. – Тебя? Сдурел, что ли? Тебе отсюда дорога одна – прямиком за решетку! Юра! Юра!!! – заголосил он, бухнув кулаком в стену. – Иди, на клоуна полюбуешься!

Полюбоваться бесплатным цирком явился симпатичный курносый парень в дорогой курточке, черных джинсах и сияющих ботинках с квадратными носами и пряжками. Миша опознал в нем одного из утренних визитеров, коварно заманивших его в эту комнату ужасов, за стенами которой притаилось неизвестно сколько безжалостных мучителей.

Миша на всякий случай попятился, волоча за собой перекосившийся каркас стула, в который угодила нога. Он чувствовал себя зайцем, попавшим в волчий капкан. Или каторжником в колодках.

Но Юра, как ни странно, агрессии не проявил, даже смеяться над жалким пленником не стал. Наоборот, смотрел он на Мишу с плохо скрываемым сочувствием.

Это совсем не походило на грубые манеры Ляшенко, который вытряхнул Мишу из деревянного капкана, цепко ухватил его за ухо и провел по кабинету, демонстрируя коллеге со всех сторон.

– Ты глянь на этого сучка, Юрец! Домой просится. В обмороки падает, как барышня. Писать показания отказывается. Что с ним сотворить, а?

– Отпусти его, Ляшенко, – попросил Юра. – Нормальный парень. С ним по-хорошему можно договориться… Да, Миша?

Кто же не хочет по-хорошему, после того, как все время по-плохому? И по почкам…

Вот Миша и кивнул с благодарной готовностью. Ляшенко разочарованно разжал пальцы и вздохнул:

– Ну попробуй сам, Юрец, раз такой добренький. Я – в столовку. Если он к моему возвращению пластинку не сменит, то песец ему! Знаешь такого зверька, Миша? Есть такой песец – он к тебе подкрался. Гы-ы!..

Миша едва сдержал слезы облегчения, когда этот хам исчез за дверью.

– Кури, – предложил вежливый Юра, как только они остались одни. – Досталось? Я в милиции полгода, а привыкнуть так и не смог. Рапорт написал, увольняюсь через неделю… Тут не умные нужны, а сильные и безмозглые, как Ляшенко…

– За что он меня? – жалобно спросил Миша, пытаясь как-то совместить пляшущую в губах сигарету и дрожащий язычок пламени. – Почки, гад, отбил…

– Нет, – авторитетно сказал Юра. – Он пока аккуратненько. Вот когда ногами месить начнет, будет худо. Ты, главное, яйца прикрывай и зубы стискивай, чтоб не повылетали.

Прикуренная с таким трудом сигарета вывалилась из открытого Мишиного рта:

– Яйца?

– Зубы, – успокоил Юра.

Миша поднял сигарету и сунул ее обратно, заранее стиснув челюсти так сильно, что прогрыз фильтр.

– Значит, бить будет? – обреченно спросил он.

– А как же? Ты же в несознанку пошел?

– Это как?

– Ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу, – довольно музыкально пропел Юра.

– Почему в несознанку? – забеспокоился Миша. – Я действительно не помню!

– Тогда так и пиши: «не помню… пьян был».

– Ну да! Получится, что я и впрямь мог эту женщину… того!..

Юра философски пожал плечами:

– Мог. Ну и что?

– Как это, что? Я же не виноват!

– У нас невиновных не бывает. Да ты скоро сам убедишься. Все равно подпишешь все, что скажут. Поупрямишься немного и подпишешь. Зря только здоровье потеряешь. Оно тебе в камере ой как пригодится…

– В к-камере?

– Ты же сам туда напрашиваешься, Миша. Кто на свободе хочет остаться, тот по-быстрому строчит показания. Предварительные, понимаешь? Подписывает подписку о невыезде и баста – иди на все четыре стороны…

Миша вспомнил седобородого, который беспрепятственно покинул следовательский кабинет, и оживился немного:

– Неужели отпустят?

– А как же? – воскликнул Юра, рыскнув взглядом в сторону, но скоренько возвратив его назад. – Как только пишутся показания, дело передается в прокуратуру, а там народ внимательный, обходительный, не то что в нашем отделении. Являешься туда по повестке, пишешь отказ от прежних показаний и гуляешь себе, пока прокурор разбирается. На это месяц уйдет, а то и два. За это время найдут настоящего убийцу, а про тебя и думать забудут. Главное для тебя сейчас – выбраться отсюда целым и невредимым. У нас с тобой церемониться не станут. Зимину важно из тебя показания выбить и поскорее по инстанциям сплавить. Тут ваши интересы и пересекаются, Миша. Он – галочку в отчете, ты – домой. Так что соображай, пока не поздно. Пиши, что велено. Сейчас Зимин или Ляшенко вернутся, а у тебя лист чистый. Схлопочешь…

Юра накаркал. Дверь распахнулась, впуская следователя. Прежде чем направиться к своему столу, он оценил доверительную обстановку в кабинете и нахмурился.

– Секретничаете? А Ляшенко где?.. Обедает? Я ему пообедаю, пузатому! На нас труп висит, а он прохлаждается… Написал, Давыдов?

– Он напишет, – вступился Юра, заслоняя Мишу спиной. – Ляшенко тут его перевоспитанием занимался, некогда было…

Зимин покосился на обломки стула, распрямил брови, но неодобрительный тон менять не стал:

– Добренький, да? Адвокат какой выискался! Вали отсюда, пока не разозлил меня окончательно! Тут не детский сад, а уголовный розыск!

Незаметно подмигнув Мише на прощание, Юра испарился. Зимин расположился на своем месте и вонзил в Мишины глаза пронизывающий взор.

– Возьми другой стул. Сядь. Рассказывай.

Запинаясь и путаясь, Миша заговорил, с тоской понимая, что исповедь его звучит как полная ахинея, малоубедительная и беспредметная. Слушая его, Зимин брезгливо воротил лицо, малевал какие-то каракули, нетерпеливо ерзал на месте.

– Лариса? – недоверчиво переспросил он в конце Мишиного повествования. – Фамилия? Адрес? Где и при каких обстоятельствах познакомились?

Миша опустил голову.

– Напрасно Юра за тебя заступался, – вздохнул Зимин. – Опять юлишь. Достал ты меня, Давыдов. Заколебал…

– Я…

– Молчать! Слушай сюда! Я расскажу, что будет с тобой дальше, Давыдов, если до тебя до сих пор не дошло. А будет тебе звездец. Полный и окончательный, как победа капитализма в девяноста первом году. И мне тебя не жаль. Ты для меня никто. Отброс общества. Алкаш и подонок. И знаешь, почему я к тебе так плохо отношусь? Потому что ты испытываешь мое терпение. Убил? Попался? Так имей мужество сознаться! Нечего тут хвостом вилять, понимаешь!

– Я не убивал! – возразил Миша с угасающей уверенностью в голосе.

– Откуда ты знаешь? Ты же ни хрена не помнишь, Давыдов! Показания свидетельницы читал? Как ты оказался возле славинской квартиры? Что за сумка была у тебя в руках? Почему побежал? Можешь объяснить?

Голова Миши вяло дернулась из стороны в сторону, как маятник часов, у которых заканчивается завод. Зиминская голова качнулась иначе: сверху-вниз, с законченной убежденностью молотка, загоняющего последний гвоздь в крышку чужого гроба:

– Молчишь? То-то же! Можешь продолжать упрямиться, если такой тупой. Сейчас Ляшенко подзаправится и возьмется за тебя с новыми силами. Отсюда ты отправишься прямиком в тюрьму. Там сразу станет известно, что ты обвиняешься не только в грабеже и убийстве, но и в совершении изнасилования. Мы позаботимся об этом. В камере с тобой проделают все, что полагается в таких случаях. Все, о чем ты догадываешься и не догадываешься… Твои родители никогда не мечтали о девочке? Если да, то обзаведутся таковой на старости лет!

– Товарищ следователь… Пожалуйста…

– Встань! – заорал Зимин. – Встань с колен, говорю! Молиться в церкви будешь, если повезет!.. Потому что шанс у тебя есть. Малю-юсенький шансик, Давыдов. Хочешь им воспользоваться? Вижу, что хочешь… Ладно. На ночь я определю тебя не в общую камеру, а в отдельные апартаменты. Что такое КПЗ, знаешь? Камера предварительного заключения…

Расшифровка Мишу воодушевила, подняла с колен. Симпатичный Юра тоже толковал о предварительных показаниях, как бы невзаправдашних. Показания понарошку, и заключение понарошку. Это обнадеживало и успокаивало. Да и тон Зимина утратил жесткость, стал баюкающим, почти отеческим. Слушать его было все приятнее и приятнее.

– Посидишь в одиночестве, подумаешь о своем поведении, – продолжал Зимин. – Тебе выдадут бумагу, ручку и… – заостряя внимание на главном, следовательский палец распрямился перед глазами Миши: —…бутылку водки ноль-семь! Чтобы думалось лучше. Напишешь на мое имя покаяние. Мол, я, такой-сякой, сознаюсь в том, что мои неосторожные действия повлекли за собой угрозу для жизни гражданки Славиной И.Д., которой я собственноручно перекрыл дыхательные пути, находясь в состоянии алкогольного опьянения… Похищенные вещи намеревался сбыть с целью получения наживы… В содеянном глубоко раскаиваюсь… Запомнил? Подведу тебя под статью о неумышленном убийстве. За него полагается условное наказание, да и то, если прокуратура захочет с тобой возиться… Утречком мы встретимся снова, почитаем вместе твой роман, обмозгуем дальнейшие действия…

Миша кивал. Он подозревал, что за любое убийство, даже неумышленное, в прокуратуре по головке не погладят, но помнил Юрины наставления. Лишь бы вырваться из милицейских застенков, а там Мишу только и видели! Родители в обиду не дадут, выгородят. Он пересидит трудные времена у бабули в деревне, пока настоящий убийца не отыщется. Главное – вырваться на свободу. Любой ценой.

– Завтра вы меня отпустите? – уточнил он.

Зимин изобразил на лице неудовольствие:

– Рановато торговаться начинаешь, Давыдов. Сначала определись в своей позиции. Тебя на ночлег куда? В общую или в отдельный полулюкс? Девочек не обещаю, но водка будет, слово офицера. В обмен на твое честное мужское слово, что завтра утром на мой стол ляжет твое чистосердечное признание. Итак?

Итак, как вы думаете, что выбрал Миша Давыдов?

Правильно, водку…

3

До вручения заветного приза Мишу на несколько часов упекли в приемник милицейского отделения. Для этого помещения, отгороженного от остального мира железными прутьями, как нельзя лучше подходило название «обезьянник». Правда, возле вольера не толпились зрители с поощрительными подачками. Сотрудникам отделения беспокойные обитатели клетки давным-давно надоели, а гражданские лица, являющиеся в РОВД как бы на добровольных началах, старались быстро прошмыгнуть мимо, демонстративно воротя носы. Каждый из них наивно полагал, что уж ему-то в «обезьяннике» не место. Однако подобных мест у родины на всех припасено с лихвой. Сказано же: от тюрьмы да сумы не зарекайся.

Ввиду отсутствия аудитории каждый из обитателей зарешеченной сцены являлся одновременно и зрителем, и исполнителем. Лично Миша, правда, предпочитал оставаться незамеченным. Ему не хотелось общаться ни с провонявшим мочой бомжем, ни с буйным детиной в берете десантника, ни с двумя матюкливыми девочками тинейджерского возраста, закутанными, не к месту и не по сезону, в простыни, на одной из которых удалось разглядеть клеймо гостиницы «Турист».

Миша даже немного завидовал всеобщему равнодушному спокойствию. Он с трудом сдерживал нарастающую панику. Ему казалось, что о его существовании забыли, а напоминать о себе сержантам с дубинками было еще страшнее, чем ждать.

Сидеть на одном месте не удавалось. Все сильнее тянуло сырым холодом из разбитого окошка, и озноб накладывался на другую дрожь – нервную. Миша встал и пошел: десять шагов в одну сторону, столько же в другую. Когда он перешагнул через ноги бесчувственного десантника в девятьсот восемьдесят первый раз, за его спиной заскрежетал замок.

Сержанты ждали у порога, выразительно поигрывая дубинками.

– На выход, Давыдов.

– Зачем?

– Расстреливать поведем, – хохотнул мент. – Перебирай ножками.

В дежурке Мишу освободили от всего мелкого имущества, принудив снять ремень и даже шнурки. Проанкетировали. Повели дальше. Когда перед Мишей тяжело распахнулась массивная металлическая дверь камеры, он едва не потерял сознание от густого смрада, ударившего в нос.

– Пообвыкнешься, – пообещал конвоир. – Через полчаса будешь дышать полной грудью и радоваться теплу. В обезьяннике за ночь околеть можно… Вот бумага, ручка. А это водяра. Про закусь никаких инструкций не было.

Миша нетерпеливо махнул рукой, другой подхватил передачу и, жмуря заслезившиеся от вони глаза, шагнул в каменный застенок, оштукатуренный неизвестными садистами так, чтобы гости долго помнили, как соприкоснулись с мрачной реальностью подневольной жизни. Вся мебель – тусклая лампочка под потолком да что-то вроде эшафотика, на котором полагалось ждать и гадать, что с тобой сотворят дальше. Дизайн – настенная живопись, поэзия и проза.

Первый глоток пошел туго, застопорился в горле, заставив сплевывать тягучую слюну. По накатанной дорожке водка заскользила легко. Отсутствие закуски и стакана Мишу не смущало, так как это позволяло растянуть мокрый паек до утра. Еще меньше волновало Мишу отсутствие собутыльников.

– Одиночка… в одиночку… в одиночке, – скаламбурил он, одобрительно кивнул своей формулировке и, воспользовавшись ею в качестве тоста, булькнул запрокинутой бутылкой.

Вонь в камере действительно перестала ощущаться. Страха тоже как не бывало. Миша забыл о том, где и почему оказался, всецело поглощенный увлекательным занятием. Абзац – глоток – пауза, и опять все сначала.

Чистосердечное признание? Пусть Зимин им подавится! Но сперва подотрет им свою милицейскую задницу! Всегда можно отказаться от показаний, вытянутых угрозами и пытками. Миша не кретин, а у его отца достаточно связей, чтобы не допустить милицейского произвола.

По мере того, как бутылка пустела, Мишины предложения становились все более сложноподчиненными, путаными. Но переделывать ничего не хотелось. Сойдет и так. Все равно это…

– Филькина грамота, – отчетливо произнес Миша, наслаждаясь своим уверенным тоном.

Поставив последнюю точку, он отметил это дело особенно щедрой дозой и обнаружил, что находится в камере уже не один.

– Меня зовут Скрхндж, – представился тот, кого Миша увидел прямо перед собой.

Имя представлялось смутно знакомым, только не удавалось сообразить, где и когда Миша мог слышать его раньше.

– Как-как?

– Скрхндж, – повторил появившийся.

И вновь слово обожгло полузабытой знакомостью. Причем произносилось оно не совсем так, как звучало, а чуточку иначе. Существовала какая-то досадная помеха, мешавшая Мише воспроизвести имя правильно.

– Скр… Скрн…

– Нет! – негодующе взвизгнуло в его ушах. – Не смей произносить это вслух! Даже мысленно не смей!

Обличье визитера ежесекундно менялось, то приближаясь, то удаляясь, плясало перед глазами.

– Ты… Не надо, – тихо попросил Миша, отстраняясь. – Я устал от тебя. Ты слишком… разный.

– А я так играю с тобой. Ты тоже со мной играй. Хочешь, я стану твоей белочкой?

Миша потянулся было ее погладить, но она обернулась крысой, пасть которой не закрывалась из-за огромных желтых клыков. Укусить она не могла, зато все сильнее вдавливала в Мишино лицо свои теплые зубы, напоминающие на ощупь пластмассу. Он притворился, что спит, чтобы тварь оставила его в покое, но она не поверила и настойчиво пробасила:

– Э, проснись, писатель!

Пришлось открывать глаза. Над Мишей склонился вчерашний сержант, тыча ему в скулу свою дубинку.

– В темпе вставай, в темпе!

– Уже домой?

– В обезьяннике твой дом. Мемуары оставь, я передам, кому следует… Да не дыши ты на меня перегаром, бля! С ног прямо валит! – бубнил милиционер, волоча Мишу по знакомому коридорчику.

Тот покорно переставлял ноги. Лицо у него было жалобным, словно он никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя.