Текст книги "Желание чуда"

Автор книги: Сергей Бондарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Есть в кино режиссёры с литературоведческими склонностями. Как правило, это говоруны. Столько экскурсов в историю, тут и эпоха и атмосфера… Режиссёр будет говорить часа три, и красиво, а актёру не поможет ни на грош. Кончается обычно вот чем: «Ваш выход справа!»

Островский, «Снегурочка», действие четвёртое, явление второе…

Вы были так зажаты, что это отразилось не только на физическом поведении, но даже и на голосах. Костюмы необжиты, венок, который не отделялся от волос, мешал. Вы, может быть, не осознали это? Естественное волнение не могли перевести на волнение по существу, Что вам мешало?

– Я не чувствовала этого, – отвечает «Снегурочка».

– И так бывает.

– Да, я так играла, так играла!.. А на самом деле не то, – с улыбкой говорит Ирина Константиновна. – А иногда кажется, что ты плохо играла, а воздействие на зрителя сильное.

– А как партнёрша играла? – спрашиваю «Снегурочку».

– Мне было с ней хорошо.

– Как она играла? Расскажи, – просит Ирина Константиновна. – Только не выдумывай.

– Ну что рассказать? – растерянно недоумевает «Снегурочка».

– Трудно, да? – догадываюсь я о причине её растерянности. – Это потому, что ты была настолько погружена в собственное переживание и в свою крайнюю возбуждённость, что ты и партнёра не очень-то замечала, плохо его видела, слышала.

– Ты же за чем-то пришла, ты же что-то от «Весны» хотела? – спрашивает «Снегурочку» Ирина Константиновна. – Она дала тебе это? Как? Легко, с неохотой?

– Если ты от неё что-то хотела, да ещё так сильно, то тебя совсем нет, ты вся в ней, для тебя есть только она, её лицо, глаза… – добавляю я.

– Мне кажется, я её видела, чувствовала, – горячо говорит «Снегурочка».

– Иногда можно даже «подставлять» партнёра. Героине, допустим, не нравится партнёр, который играет её любовника, она смотрит на него, а видит перед собой другого. Это плохо.

– Нет, мне с партнёром было хорошо.

– Я не говорю, что ты «подставляла» себе иного человека, но у тебя была такая предельная сосредоточенность в себе и эмоциональная наполненность, что это переросло во что-то противоположное, ты не общалась с партнёром.

– Твоя опора была лишена задачи, конкретности – что тебе от неё нужно, – снова возвращается к прежней мысли Ирина Константиновна. – Ты была сама по себе наполнена, вне партнёра. Представляешь, если бы твоя наполненность была по существу, во что она могла бы вылиться? А сегодня ты была одна всё время. Ты и от неё, своего партнёра, ничего не получила, и ей ничего не дала. Какой пришла, такой и ушла. А ты должна была уйти другой.

– И сколько было бы разнообразия в ваших отношениях… – с сожалением говорю я. – Теперь ты, «Весна», расскажи про своего партнёра.

– Со мной, очевидно, произошёл тот обман, о котором вы говорили. Меня куда-то понесло, я всё забыла. Это было, пожалуй, первый раз во время показа. У нас не было настоящего общения. Я чувствовала, что как только наступал такой момент: вот сейчас это произойдёт, цепляюсь, но раз! И ушло. Прямо в глазах это видишь. Мне хочется видеть её лицо, глаза, общаться, а это куда-то уходит. Почему так происходит?

– Потому что не было: зачем? что вы хотите? конкретно? Вся логика поведения должна быть подчинена этому. Если бы вы пошли по линии осуществления хотения, внимания, подлинного внимания к партнёру, знаете, куда бы вас это привело? О!..

– Там же борение есть, – напоминает Ирина Константиновна. – Ты требуешь от матери любви, но она понимает, что любовь для Снегурочки – это смерть. Охотно ты на это шла, «Весна»?

– Нет.

– Мы хотели сделать так, что она на это идёт охотно, она такая щедрая… – говорит «Снегурочка».

– Охотно-то охотно, но у неё же есть моменты борьбы, когда она хочет тебя вразумить.

– Может ли быть действие вообще? – обращаюсь ко всем. – Нет! Был период, когда театры неправильно понимали сценическое действие. Помню, в Венгрии на каком-то спектакле на сцену выкатили мотоцикл, актёры играли сцену объяснения в любви, а по ходу собирали и разбирали мотоцикл. Это ничего общего не имеет с понятием «сценическое действие». Действовать на сцене надо обоснованно, целесообразно, продуктивно.

В кино есть режиссёры, которые подлинное действие заменяют вот чем: ушко, лоб потри, а здесь нос потри, полосы поправь, закури… Это действия вообще, и к подлинному сценическому они не имеют никакого отношения.

Что главное для актёра на сцене? Хотение! Хотение! Осуществление внутренних потребностей в действиях.

Хотение сначала, а потом действие. Или, точнее, потребность, которую ты должен осуществить. Должна быть потребность. В активном действии. Всегда!

Интереснее смотреть на активного или пассивного человека?

– На активного.

– Когда мы говорим о внутреннем действии, оно самое сложное. Вроде актёр ничего не делает, а внутри идёт такая борьба! Бучма играл в одной посредственной пьесе, находил в саду пиджак убитого сына… Паузу он играл пять минут! И как! От него нельзя было оторвать глаз. А в «Украденном счастье» он две минуты снимал валенки.

Какие стихи в «Снегурочке»? Ямб, хорей, гекзаметр?

Стихи – это почти пение. После стихов, дальше, уже опера. Пожалуйста, проиграйте начало, без костюмов, без венков.

– Стоп, стоп! Вы сейчас запомните, в каком состоянии у вас был речевой аппарат, – прошу студенток. – И как звучал голос. И мы запомним. Но главное, чтобы вы запомнили. Голос, голос… Возьмите два стула. Вдох через нос, закрепляйте, присядьте, встаньте, выдох, снова вдох, присядьте… Сделайте это упражнение три раза, и сразу же проиграем начало.

Студентки играют после упражнения.

Смех удовлетворения, восторга студентов.

– Видите, что произошло? Вот это упражнение, как туалет актёра.

– У тебя сейчас все тона и полутона, – говорит «Весне» Ирина Константиновна.

– Когда у меня были чтецкие номера, – вспоминаю я, – и если я перед этим не занимался голосом, то после выступления у меня кружилась голова. Глубокое дыхание было, а перед этим короткое. Должно быть ощущение столба, опоры. Вы же инструмент. Певец не выйдет на сцену, не разогревшись.

Однажды Станиславский спросил народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса: «Как вы думаете, с чего начинается полёт птицы?»

Михоэлс ответил, что птица сначала расправляет крылья.

«Ничего подобного, – сказал Станиславский, – птице для полёта прежде необходимо свободное дыхание. Птица набирает воздух в грудную клетку, становится гордой и начинает летать».

Так вот, от простого прочтения «Снегурочки», чтобы не пропускалось ни одного слова, я бы больше получил удовольствия. Вы не обижайтесь. Я имею в виду – на первых порах. «Снегурочка», прочти начало…

Студентка читает.

– Стихи – это прежде всего гласные, – объясняет Ирина Константиновна. – «Весна», как только ты захотела, чтоб тебя услышали, всё пошло другое: и дыхание, и грудные ноты, а то одни верхушки.

– Давайте попробуем почитать на сцене, – предлагаю я. – Не надо сложностей, переживаний, давайте попробуем услышать главное. Каждое слово. Пожалуйста.

Студентки играют.

– Стоп! Нос к носу это хорошо? Когда вы встретились с кинокамерой и режиссёр долго вам не говорил, а потом сказал, позвольте, нос видно или уши, затылок. Он что имел в виду? Расположите себя приличнее по отношению к камере. Или я так задумал – нос к носу? А он захотел, чтобы и глаза мои видно было?

Нос к носу – это не общение, а обозначение. Есть объекты внутренние, внешние. Вот общение. На сцене существует условность. Если я вот так стану, услышат меня? Нет. Я же должен заботиться о том, чтобы меня услышали зрители. Если мы стоим в левом углу сцены, какую ногу мы должны выставить? Правую. А в правом углу, наоборот, – левую. В Комсомольске-на-Амуре есть огромнейший зрительный зал. И в нём играют драматические спектакли. Однако ведь актёры преодолевают звуковой барьер, иначе бы туда никто не ходил.

Голосом надо заниматься. Больше внимания технике речи, исправлению речевых дефектов, отработке дыхания. Мы так переживаем, разрываемся… и от того шепчем или многозначительно мычим что-то невнятное.

– Перестань страдать, – взглянув на студентку с постоянно печальным лицом, говорит вдруг Ирина Константиновна. – На уроках страдаешь, вышла заниматься – страдаешь. Все сидят радостные, весёлые, ты одна страдаешь. У тебя что, такой стереотип поведения: всё плохо, всё не так?

– Я так не думаю…

– Но впечатление складывается такое. Надо уметь находить радостные стороны жизни. Проснулась – солнце! Снег идёт – тоже хорошо. Получила тройку? Ничего, завтра получу пятёрку. Через пять лет у тебя могут появиться морщины… Расслабляйся, следи за собой всё время. А то так и будешь ущербных играть. Не хочется улыбаться, должна найти хорошее – и улыбнуться. Тебе легче жить будет.

– Вот я встречался с поразительными людьми – Орловой и Александровым, – вспоминаю я. – Чтоб Любовь Петровна появилась на людях грустной? Никогда. У неё на лице всегда была такая радость, улыбка, она всех зажигала этим.

– Особенно это важно сейчас, – подчёркивает Ирина Константиновна, – когда жизнь полна стрессов.

– Тут тебе и язва, и давление, и сердце, – продолжаю я, – а актёр должен иметь не просто здоровье, а железное здоровье.

Прочту вам отрывок из Достоевского. Он пишет: «Я думаю, что, когда человек смеётся, на него противно смотреть… Большинство людей не умеет смеяться… Смеяться – это дар… Но умение смеяться можно воспитать… Смехом человек выдаёт себя полностью. Смех требует прежде всего искренности».

Уже вам говорил, что содержание, форма очень важны для актёра. А как в людях проявляется искренность? В смехе. Смех-то прежде всего беззлобие. Радость творчества должна быть и у творца и у зрителя. Дальше Достоевский пишет: «…Если хотите рассмотреть человека и его душу, высмотрите, когда он смеётся. Хорошо смеётся – хороший человек, значит. Заметили глуповатость в смехе, значит, глупый человек. Если рассмеялся и стал вам смешон, значит, в нём нет собственного достоинства, если в смехе заметили пошловатость, то и человек сам пошл… Смех – есть самая верная проба души… Вот дети! Смеющийся ребёнок – это лучшее из рая…»

Значит, будем смеяться, как дети!

Россыпь

Артистам. Против театральности. За натурализм поведения

Не за реализм, как ни странно, а за натурализм.

Имеется в виду, что актёр должен больше обращаться к физиологии, к психологии, к тем наукам, которые идут в глубь клетки.

Термин «натурализм» употребляю, может быть, не совсем точно. Просто мне хочется резче подчеркнуть свою мысль…

Думаю, что кинематографу вообще ближе ото направление, а не что-то отстранённое, мозаика или акварель.

Поэтому извините за кровь в фильме «Они сражались за Родину», за операцию без наркоза, за девочку, которая тащит «борова» в несколько раз тяжелее себя. Но раз уж мы обращаемся к теме, когда человек убивает человека, то вы уж смотрите, а иначе я поступлюсь правдой и своей искренностью как художник. Не закрывайте глазки: «Ах, как он поступает с нами жестоко!» Выходит, что нельзя показывать и материнское горе, человека, всё потерявшего на войне. Соколова? Который и дом потерял, и жену, и детей, остался один, с сердцем, которое может скоро и не сработать. Да ещё Ванюшку берёт на воспитание.

Разве так не было, не может быть? Все эти чистюли меня всегда раздражают. Не ходи, не смотри, спрячь головку в песок. Но остальные люди, которые хотят проникнуться античеловечностью войны, чтобы это сегодня не повторилось, будут смотреть такие фильмы.

Американцы тоже обращаются к натурализму, но они ставят перед собой другие задачи – взбудоражить людей, вызвать шок, ударить по нервам.

Подсмотреть актёра

Мы как бы застаём его врасплох. Подслушиваем, например, разговор князя Андрея с Наташей. Сам выбор точки съёмки, ракурса предполагает, что мы невольные свидетели. Вам не навязывают: вот, смотрите! Нет, наоборот, мы вас как бы не допускаем. То, что у них происходит, это тайна. А вы счастливцы, что можете подсмотреть, подслушать… Вам иногда даже неловко от того, что вы здесь.

Нужно поставить актёра в такие условия, чтобы он забыл про аппарат. Сегодня, как правило, на Западе любой эпизод снимают двумя камерами. Вторая, не главная камера, с трансфокатором, предназначена для того, чтобы выхватить, зафиксировать что-то неожиданное. Я всегда могу отличить выстроенный план от подсмотренного. Это подсмотренное воспринимается глубже. Тут не нужно в чём-то убеждать зрителя, он живёт делами своих героев, их духовным миром.

Мизансцену надо находить на репетиции

Не предлагать её заранее, умозрительно найденную режиссёром и оператором, а естественно приходить к ней. И только уже потом должна вторгаться камера.

Нередко же бывает так. Режиссёр приходит на площадку и не знает, что снимать и как снимать. В лучшем случае дома абстрактно что-нибудь придумает, а потом продиктует.

Лучший вариант, когда у тебя может быть своё режиссёрское решение, по к нему надо привести актёра, необходимо естественно прийти к этой мизансцене. А если она неверна, то разрушить её и начать с того малого, что образовалось вот сейчас, на съёмочной площадке.

Об общего к частному, от частного к общему

Что это значит? Допустим, в кадре двадцать тысяч человек, русская сторона и французская, как было на съёмках фильма «Война и мир». У меня есть топографическая карта, сценарий, по ним я и выстраиваю войска.

Вначале мне надо увидеть общую картину. Затем в этом общем выбираю частности. Например, на первом плане у меня проходит группа солдат. Подробно разрабатываю линию поведения в целом, поведение каждого солдата, и всё это вписываю в общее. Затем беру какую-нибудь другую частность… Так постепенно выстраивается организм из двадцати тысяч солдат, который приобретает единую энергию, общий смысл и содержит в себе достоверные подробности.

Подать общую команду, как это раньше делали многие режиссёры? Сейчас эти батальные сцены выглядят как в рисованных фильмах с замедленной съёмкой. Кстати, эти сцены снимали, как правило, не на двадцать четыре кадра, а на шестнадцать, на двенадцать, то есть придавали им большую энергию, чем она была в действительности. «Повернуть голову направо!» Все поворачивают голову направо. «Все устремляются слева направо. Бегут!» Куда бегут, это неважно. «От нас! На нас!» Потом склеивают плёнку, и создаётся как бы общее движение этих масс. Сейчас на это смотреть невозможно.

Многие планы в картинах, снятых подобным образом, не выдерживают времени. Они могут смотреться только два с половиной метра, полтора, а продли этот план от метра до семи, и сразу обнаружится, что вся основа хлипкая.

Когда-то Довженко об этом сказал: «Опера днём!»

Опять время? Нет, метод. Один метод предполагает народные сцены, а другой массовки.

Актёр должен нести тайну

На это счёт есть хорошая французская пословица: «Быть скучным – всё сказать».

Не играть общую интонацию

Я проверял. Проходя мимо летнего театра, по интонации (слов нельзя было разобрать) узнавал, кого играли: скажем, Чехова или Шекспира.

Чехов – полутона… И эта общая интонация возведена как бы в закон. В чём она выражается? Я жалуюсь, я гневаюсь, а конкретности персонажа, его личной окраски, неповторимого проникновения в жизнь нет. Мне так жалко себя… И это вызывает сочувствие у зрителя. А если разобраться в характере персонажа, то в нём столько сложностей, что эта жалость может привести к желанию сделать зло. Играть общую интонацию – это самый лёгкий и неверный путь.

Диалог снимать на отражённых планах

Есть несколько форм записи режиссёрского сценария. Я слева записываю действие, справа диалог. Герой говорит, а в действенном ряду, на крупном, среднем плане он переходит в другую комнату. В это время камера переводится на другого человека или на какой-либо предмет. И весь этот изобразительный ряд согласуется с диалогом.

А обычно как делается? Персонаж говорит – крупный план. Действенного ряда нет. Если ему кто-то отвечает, снимают того. Иногда обоих в одном плане. В общем, идут за словесным рядом. Я иду за действенным, он у меня на первом месте, а на втором диалог.

По действенному ряду, например, герой отвернулся от говорящего, подошёл к окну, взял разрисованного конька из глины и отломил ножку. А в это время идёт диалог.

Во многих наших картинах акцептируется, как говорят, что говорят, кому говорят. А ведь главное, как действует человек, как проявляется тот или иной характер. Говорящий человек, но не действующий – это пустота, словоблудие или текст, заранее вложенный в уста персонажу для того, чтобы решить какую-нибудь проблему, которая и выеденного яйца не стоит. Поэтому некоторый паши картины можно слушать, по радио передавать их фонограмму.

А где же могущественный арсенал средств кинематографа?

Он часто отсутствует.

Подлинное искание

Все толстовские герои проходят через него, вместе с ними мы тоже включаемся в поиск.

Шолоховский Григорий Мелехов так мучительно ищет истину и приходит к краху, а некоторые товарищи хотели привести его к заре. Аксинья… Это такой женский поиск, такие метанья! На уровне Шекспира. Всё её женское начало искало не применения, а своей истины, своей любви.

А что порой ищут наши современные герои в картинах? Они замыкаются, как правило, в псевдопроблемах или в проблемах-однодневках. Разве такие проблемы могут привести к истине? Никогда. Они только разъединяют людей. Одни с ними согласны, другие против. Раньше было безконфликтное искусство, сейчас «конфликтное». Если конфликта нет, он сочиняется. Без него нельзя. А если говорить по сути, конфликт – это же разобщение людей. Приход же к истине – всеобщее согласие.

Не быть «новатором»

Произведение, предназначенное для массового зрителя, должно быть понятно обыкновенному здравомыслящему человеку.

А что сейчас делают «новаторы»? Сознательно уходят от простоты и ясности. Только бы не так, как у всех: долой установившиеся традиции, у меня всё будет наоборот.

Почему в картине нужны простота и ясность? Потому что художник располагает «одним мгновением». Если я в первом кадре ничего не пойму, во втором, а повествование идёт дальше, то я начну воспринимать фильм как ребус и моего соучастия в событиях не будет. После такого просмотра я говорю: «Братцы, извините меня, я ничего не понял». Некоторые замечают в ответ: «Вот пройдёт лет сто, тогда зритель и поймёт нас, а сейчас он не дорос». Если бы режиссёр самовыражался подобным образом в своей семье, в кругу близких и не выкосил своё детище на обозрение миллионов людей, тогда другое дело.

Такой режиссёр любит себя в искусстве, а не искусство в себе.

Воля

Людей нужно судить не по знаниям, а по делам. Можно всё знать и ничего не сделать. А для того чтобы что-то сотворить, нужна воля. Воля – это переход от знания к делу. Она необходима любому художнику. Без неё он не может состояться.

Сила жизни

В романе Шолохова «Они сражались за Родину» и в одноимённой картине есть такой образ: опавшие прошлогодние листья придавили зелёный росточек, а он упрямо пробивается к свету. Мы видим, как зелёная игла проткнула истлевшее покрывало и потянулась к солнцу. Это образ силы жизни. Именно её торжество, победу над смертью мне хотелось воплотить в фильме от начала и до конца. Вспомните эпизод. Затих на передовой гул разрывов. Казалось бы, после такого жестокого огня уже не может остаться на земле ничего живого. И вдруг раздаётся кашель, кто-то поднимает голову, неожиданно возникает смех. Все хохочут. Бойцы бросают вызов смерти.

Неистребимость жизни. Это можно было бы выразить словами. Вышел бы герой и сказал: жизнь неистребима. А это выражается в фильме всеми средствами. В чувственном начале, подсознательной отдаче.

Искусство должно утверждать человеческое начало, любовь к жизни. Какое бы содержание ни было взято за основу. Конечная цель – утверждать жизнь, её силу. Не отвращение к жизни, а любовь.

Мудрость творца приходит не к каждому, а к людям, отмеченным высоким талантом. Высшая ступень художественной мудрости – прорыв в бесконечность, который связан с вдохновением, с подсознательным желанием увековечить себя. Прорыв в бесконечность – это прорыв в бессмертие, это соединение с космосом.

Орсон Уэллс в течение двух дней снимался в роли Людовика XVIII в «Ватерлоо». Особенно тщательно я готовился ко второму дню – съёмке эпизода отречения: были расставлены королевская гвардия, приближённые, родственники. Приехал Уэллс, загримировался (он сам это делает), посмотрел со стороны на образовавшуюся мизансцену и очень деликатно сказал:

– А что, если родственники будут стоять внизу, у кареты?

Мы ещё раз прорепетировали эту сцену.

Уэллс снова спрашивает:

– Кто это стоит слева и справа?

Говорю, что таков ритуал – приближённые короля провожают.

– А нельзя их убрать?

Можно, думаю, но куда же тогда вся красота моя денется? И всё-таки убрали.

И я увидел: идёт одинокий, никому не нужный человек. Совсем одни идёт в пустоту. Только стук палочки раздаётся. Уходит, пока его не поглощает пространство. Вот вам урок режиссуры в чистом виде. Орсон Уэллс сделал единственно точный уход.

Человек продолжает себя в детях. Оставляет свой след в надписи на скале, в архитектурном памятнике, запечатлевает своё изображение на фотографии, на плоском холсте. Инстинкт бессмертия заложен в человеке природой. Особенно остро он проявляется в искусстве.

Личность развивается гармонично только тогда, когда постигает окружающую действительность дополняющими друг друга путями научного и художественного, образного познания. Человек, ограничивающий себя чисто практической сферой, производственными, «деловыми» интересами, только рациональным подходом к жизни, считающий искусство «пустой тратой времени», незаметно обкрадывает себя, обедняет свой эмоциональный мир.

Можно было бы привести множество свидетельств крупных учёных, философов о том, какую важную роль играло в их жизни искусство. Вспомним Чарлза Дарвина, который писал, что утрата человеком эстетических вкусов равноценна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а ещё вероятнее – на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы. Или слова великого физика Нильса Бора: «Причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа».

Слово, не преобразованное в действие, мертво.

Кроме рассуждений об искусстве, надо уметь делать это искусство. Мастерство в нашей профессии слагается из простых истин: мировоззрение творца, знание жизни, людей и своей профессии.

Знать свою профессию – это умение…

Точно выбрать сценарий, то есть по этому замыслу я буду снимать фильм, а по этому не буду.

Собрать группу единомышленников, людей, взволнованных, заинтересованных в создании такой картины.

Выбрать актёров.

Заразить весь съёмочный коллектив своим видением будущего фильма.

Снять его на уровне задуманного.

И наконец, умение смонтировать фильм. И конечно же, сдать.

Всему этому надо постоянно, всю жизнь учиться.

Однажды Александр Петрович Довженко рассказал такой эпизод… Гражданская война. На пассажирский поезд напала банда. Смертельно ранили машиниста. Из последних сил он притормозил поезд. Из головного вагона выскочили красноармейцы. Бандиты бросились наутёк. Надо ехать дальше, но кто поведёт состав? Долго ходили по вагонам и искали – никто не может управлять паровозом. Наконец объявился один, Петро.

– А ты водил паровоз? – спросили его.

– Нет…

– Так как же ты поведёшь?

– А дайте попробую…

Забрался на паровоз, покрутил рычаги, и поезд пошёл. Всё быстрее, быстрее, а впереди уклон. Мчится поезд на всех парах, а Петро мечется в отчаянии, все рычаги перепробовал, не знает, как затормозить…

Крушение. Стоны, крики, все вагоны разнесло в щепки, досталось и Петру. Глаз открыть не может, заплыли оба от удара. Потом кое-как приоткрыл один глаз, глянул на всё, что он натворил, и промолвил:

– Да… Буду учиться на машиниста.

На кинематографиста тоже надо учиться.

У кого?

У Феллини, Антониони, Копполы, Бертолуччи?

Да, и у них, по чему учиться?

Есть у нас известные советские режиссёры, успехи которых на западном рынке обозначаются не их именами, а соединением, скажем, творческих почерков Антониони и Бергмана. А где же они сами? Их собственное лицо художника?..

Есть у нас режиссёры, которые изучают мастерство корифеев на монтажном столе. Можно и так учиться. Но позволительно ли найденное кем-то выдавать в своих картинах за новации?

Разве нет у нас своего великого наследия?

Будем же сынами, а не пасынками нашего искусства.

День премьеры первых двух серий фильма «Война и мир» в кинотеатре «Россия»… Я благодарю высокие организации, главным образом, тех людей, по чьей инициативе решено было сделать отечественную киноверсию романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир».

Благодарю от имени съёмочного коллектива за доверие и долготерпение. Как хорошо, что плохое быстро забывается, а хорошее остаётся. Сегодня я радуюсь тому, что труд большого коллектива подходит к завершению.

Художник должен быть самостоятельным, со своим творческим видением, иначе его растащат по частям и не останется в его произведении ничего своего.

Но если ко мне во время съёмки подойдёт осветитель и скажет:

– Сергей Фёдорович, не кажется ли тебе, что артисты сегодня плохо сыграли в эпизоде?

Прислушаюсь к этим словам. Для меня важно замечание любого человека. Сразу ищу корни его недовольства.

Иногда предложение неверно, но в самом поводе его есть нечто заслуживающее внимания. Если постановщика раздражают советы, это никуда не годится. Или когда он, не выслушав собеседника, сразу отрицает: «Нет уж, позвольте мне знать!» Это неумно. И так в любом деле, я думаю.

Помнится, у Лермонтова есть короткое стихотворение, где говорится, что ребёнку, пока он ещё в люльке, и она кажется просторной, а когда человек вырастает и становится мужем – тесным кажется ему весь мир. Мы выросли, но почему-то зачастую предпочитаем оставаться в люльке, правда, соответственно увеличенной по размерам. Кому-то в ней уютнее, кого-то она устраивает. Однако зритель над этой люлькой поёт нам неласковые колыбельные песни. И они тревожно отдаются в сердцах многих кинематографистов. Какими фильмами мы ответим на беспокойство зрителей, сейчас сказать трудно. Бесспорно одно – отвечать нужно не словами, а созданием подлинных правдивых произведений. Если мне удастся сделать это, буду рад. Сделает мой товарищ – будем радоваться вместе и учиться друг у друга. Важно сделать.

Торжественная премьера картины «Война и мир» в Париже. Наташу дублировала Марина Влади. Зрители хорошо принимали фильм, аплодировали много раз, и вот подходит финал… Застывает изображение Бородинской битвы, идёт монтажная фраза – лица героев, которые выиграли это сражение. За кадрам мой голос: «…Победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своём бессилии, была одержана русскими под Бородином».

И вдруг после того, как пошли субтитры перевода, в зале образовался угрожающий говор, потом раздались крики французских зрителей… Оказывается, переводчик умудрился перевести эту фразу так: «Победа, та, которая убеждает противника…» и т. д., а «нравственная» было пропущено.

А в это время во Франции тоже отмечали годовщину Бородинской битвы. У них она называется «московской битвой», и в пантеоне, где похоронен Наполеон, в перечне его побед числится и победа под Бородином. В Москву же вошли.

Вот такой парижский казус произошёл из-за неточного перевода.

Выступаю на обсуждении фильма «Война и мир» и говорю:

– Мы пытались передать, донести до сердца зрителя скрытую теплоту патриотизма, присущую и артиллерийскому капитану Тушину и главнокомандующему Кутузову…

Мне же в ответ назидательно:

– А зачем её скрывать? Не надо, не надо…

Чем больше сделал художник, тем обычно печальнее он. Печаль рождается от сознания того, что прошли годы, и он, анализируя свои произведения словно бы со стороны, как правило, разочаровывается во многом. Вот здесь бы я сделал иначе, а вот тут у меня не хватило времени для более точного монтажа, а вот там настойчивости в выборе актёра…

Случалось, что художник отказывался от того, что он сделал: это всё плохо и не в счёт, а вот новая задумка как раз и будет тем, что я хотел сказать, к чему шёл.

Наверное, в этом есть закономерность роста. Иначе было бы ещё печальнее: полное довольство собою, никакого движения… Суждение должно быть выше произведения.

Что такое слава? Непрерывный ряд усилий. Когда они прерываются, человек успокаивается, почит на лаврах.

Слава богу, постоянно ощущаю, что главное много ещё по сделано.

С годами требовательность к себе всё возрастает, хочется творить лучше и лучше, а возможностей осуществить задуманное всё меньше и меньше. Невозможность осуществить замысел, который тебя преследует много лет и который ты отбрасываешь, – это трагедия.

Печаль, ей сопутствующая, светла тем, что художественность произведений, их совершенство от неё возрастают.

Фантастика с её растущей популярностью у читающей публики уверенно становится литературой, способной размышлять о самых больших и животрепещущих сторонах человеческой жизни.

Мне кажется, кинематограф до сих пор недооценивает новые и серьёзные возможности жанра фантастики.

Если бы Рэй Брэдбери дал согласие на экранизацию его великолепной книги «Марсианская хроника», я с увлечением поставил бы этот фильм.

Гарантией успеха фантастического фильма «Марсианская хроника» могла бы быть договорённость о совместной его постановке силами кинематографистов Франции, США и СССР.

Дух международной солидарности, который принесут художники и артисты трёх стран, высокий уровень комбинированных съёмок, которого достигло американское киноискусство, возможность натурных съёмок на местах великих цивилизаций прошлого – это всё, чего только можно желать при постановке фантастического фильма.

…Вспомните просторные, вольные степи. В погожие дни, ранними зорями солнце поднимается здесь свежее и искристое, отражаясь в брызгах росы. На закате оно садится тихо и мудро и всегда неповторимо прекрасно.

Мне хочется сравнить путь художника с этим извечным круговоротом солнца. Приступая к воплощению своего творческого замысла, он с такой же солнечной радостью стремится создать прекрасное. И не нужно подгонять его на этом пути, иначе он не сможет двигаться по положенной орбите, той, что приведёт его к цели.

Когда думаешь о личности Толстого, невольно вспоминаются слова М. Горького:

– В нём есть буйное озорство Васьки Буслаева и кроткая вдумчивость Нестора-летописца, в нём горят фантазия Аввакума, он скептик, Как Чаадаев, поэт не менее, чем Пушкин, и умён, как Герцен, – Толстой – это целый мир.