Текст книги "Колючий подарок"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Валет и Пушок

В то лето я проводил свой отпуск В Крыму, на восточном побережье. Небольшой залив с трёх сторон был окружён невысокими горами. В сырую погоду горы надвигались, казались ближе и грузнее, в ясную отдалялись и как бы становились светлее и легче. Дома, где жили отдыхающие, были разбросаны среди низкорослых деревьев, которые с трудом добывали соки в кремнистой земле. А столовая – светлое, всё в стекле здание – стояла на самом берегу моря, и его жизнь, проходившая то в рёве, то в тихом и ласковом прибое, вся была на виду у отдыхающих.

Ели здесь четыре раза в день, и всегда, когда отдыхающие выходили из столовой – утром ли, днём или вечером, – их встречали две собаки – Валет и Пушок.

Пушок – красавец, гладкая, выхоленная собака, с блестящей и плотно лежащей шерстью. Пушком его назвали, видимо, давно, когда он был ещё щенком.

Пушок так и льнёт к людям, он старается быть полезным им, не забывая и о себе.

На ночь он норовит пробраться в чью-нибудь комнату, а если не удаётся – остаётся на веранде и спит на диване, в углу.

Домой он не ходит.

Утром он встречает отдыхающих и идёт с ними в столовую. После с ними же увязывается на прогулку. Он бежит впереди, сворачивая то влево, то вправо, лает на собак и даже на коров. Он как бы расчищает дорогу людям, с которыми идёт. Делает он это усердно, шумно и эффектно. Как глашатай оповещает он всех о шествии: на крылечки выходит народ посмотреть на нашу процессию, из окон высовываются головы, куры бегут в подворотни или прячутся за заборы, мелкие собачонки убегают и лают из безопасного места.

Пушок спортивно подтянут, но отряхивается и вычёсывает блох здесь же, возле людей.

Если кто-нибудь из отдыхающих пускает его в комнату, он спит на коврике возле койки. Иногда он просыпается, потягивается, подходит к креслу, где сидит хозяин, становится на задние лапы, кладя передние на ручку кресел. На постель он посматривает с тоской и со значением: посмотрит на постель, а потом метнёт взгляд на хозяина: мол, недурно было бы мне… Но хозяин не разрешает – это видно по всему, и Пушок опять ложится на коврик возле постели.

Валет был совсем другим. Он не обладал ни стройностью, ни щеголеватостью гладкого Пушка и был из тех дворняг, которых зовут бездомными и на которых обычно валятся все шишки. Он был неуклюж, некрасив, одно ухо у него кровоточило, и вокруг ранки роились большие мухи с синеватыми крылышками. И даже шерсть у него была неопределённого цвета, какая-то бурая, местами грязно-коричневая.

Его съедали блохи, но врождённое чутьё подсказывало ему, что их нельзя вычёсывать там, где стоят люди, и он отбегал в сторону. Больше того – я сам это видел, иначе никому бы не поверил, – ему хорошо было знакомо чувство смущения, он мог смеяться.

Как-то мы отправились на прогулку по берегу. За нами увязался Валет. Он то шёл вместе со всеми, то забегал вперёд, то отставал. Он не выслуживался и не лаял, оповещая окрестности и всё живое, их населяющее, о нашем шествии по берегу моря.

Однажды, забежав вперёд, Валет, очевидно, не рассчитал, и мы стали свидетелями того, что ему не хотелось бы нам показывать. В этом месте трава была короткая и жёсткая, и он катался по ней, стараясь вычесать из шерсти блох, – блохи одолевали Валета. Валет слишком поздно нас заметил и, видно, почувствовал, что мы, люди, поняли, что он делает. Он постарался скрыть подлинные свои намерения и представить дело так, будто бы просто резвится и играет на траве.

Бедняга Валет! Я никогда раньше не видел его ни играющим, ни резвящимся. Да он, наверное, и не умел этого делать. Из притворства у него ничего не получилось. Он застеснялся, ему было стыдно, и радостный визг, который должен был бы скрыть истинное его занятие, получился у него чем-то вроде смеха. Услышав его, он разошёлся ещё больше, и, обессилев, как это часто бывает с людьми, от смеха, он уже не мог остановиться и катался по траве, всё время смущённо визжа и смеясь. Никогда в жизни я не видел и не слышал ничего подобного.

Таков был Валет.

Не мудрено, что невзрачному Валету, когда он с Пушком встречал выходящих из столовой, перепадало мало. Его лишь жалели сердобольные женщины:

– Ах, какой он грязный, бедняга!

– Какой жалкий!

И трое-четверо из них швыряли ему остатки от обеда. Красавец же Пушок получал обильную дань – кость от курицы, недоеденную котлету на ломтике хлеба, кусочек бифштекса, а то и весь бифштекс.

Слопав подношение, он вытягивал морду к столовой и, навострив уши и виляя хвостом, высматривал очередного данщика. Валет стоял в сторонке.

Дождавшись, когда из столовой выходил последний человек, собаки разбредались. Пушка отдыхающие наперебой звали гулять, и он охотно шёл служить людям. Забегал вперёд, громко лаял, освобождая дорогу своим кормильцам.

Валет увязывался за теми, кто не отгонял его от себя.

Мы с ним сдружились.

И здесь, в этом тёплом краю, наступила осень. Полились дожди, горы – тяжёлые и мрачные – сдвинулись, холодный, непрерывный ветер гнал на берег волну за волной. Отдыхающие, кроме трёх человек, которые должны были закончить свои работы – у кого литературные, у кого научные, – разъехались. Среди этих трёх оставшихся был я.

Странное было это время.

На всей большой территории дома отдыха нас только трое – в столовой мы сидим за одним столом в большом зале с тремя застеклёнными стенами. Утром и днём мы видим в них сырые деревья, холодное беспокойное море и хмурое небо, вечером – черноту. Электричества нет – движок перестал работать, и по вечерам мы сидим с керосиновыми лампами…

Пушок исчез. Когда мы выходим из столовой, нас встречает теперь только Валет. Он сейчас уже не в сторонке, а там, где недавно стоял Пушок. Перепадает Валету мало – нас только трое.

Где теперь Пушок и почему не ушёл Валет?

Однажды, прогуливаясь после завтрака, я шёл по дороге, ведущей в город, мимо чайной. Возле неё стояли автомашины, а в самой чайной шумел народ. Жизнь здесь била ключом.

Дверь чайной то и дело открывалась, люди входили и выходили. Это было доходное место для собак. Здесь я и увидел Пушка.

Пушок не заметил меня, вилял хвостом, умильно уставив свои красивые глаза в одну точку – на бутерброд с колбасой, который доедал шофёр, стоя у машины.

Мне стало как-то обидно и грустно.

В тот день я отдал Валету большую кость с мясом, выловленную мною из супа, отдал и всё мясное, что осталось в тарелках соседей.

Утром, отправляясь умываться, я толкнул дверь, ведущую на веранду, и почувствовал, что она упёрлась во что-то мягкое, что сейчас же посторонилось. Выйдя, я увидел Валета – он потягивался и виновато вилял хвостом.

Давно уже с веранд, чтобы не гнили от дождя, были убраны диваны, на которых иногда ночью спали собаки. Где же он ночевал всё время, этот Валет? Неужели у меня на веранде, на коврике? Я наклонился и тронул рукой коврик – он был ещё тёплый. И тогда я вспомнил, что раз или два до сегодняшнего дня, открывая дверь, я толкал что-то мягкое, что потом исчезало. Значит, это был Валет…

В тот же день после обеда уехали два моих товарища, и я остался один… Один в доме, один в парке…

Неужели теперь уйдёт и Валет? Что ему может перепасть от одного человека? Я думал об этом – мне не хотелось оставаться совершенно одному.

В течение дня я видел только заведующую столовой, которая сама подавала мне еду, и иногда уборщицу. Все остальные давно были рассчитаны, а те из них, кто остался, готовили дома к зиме, и я никогда их не видел.

А дождь шёл по-прежнему часто, ветер гнал на берег волны, хмурое небо падало на землю и не могло прихлопнуть её, сырую и холодную, наверное только потому, что легло в своём падении на вершины гор. Но на нашем участке гор не было, и небо прогнулось, и оттуда лилась и лилась вода.

Когда дождь переставал, порывы ветра стряхивали с деревьев капли, и казалось, что дождь идёт и идёт.

С тревогой я ждал наступления вечера, а вечера стали наступать рано. Я представлял себе, как буду сидеть в комнате, на втором этаже. На столе керосиновая лампа, за которой нужно всё время следить, чтобы не коптила, за окном темнота, тишина, сырость. В течение многих часов я не услышу ни голоса, ни шума, я один в большом мокром парке с опустевшими домами. Контора и домик директора далеко, на другой территории, жилые дома посёлка – ещё дальше.

Мне уже хотелось немедленно уехать, но я не мог этого сделать, потому что билет был заказан на определённое число…

Я остался один, но Валет не ушёл. Он по-прежнему стоял у входа в столовую и ждал. Мы по-братски разделили с ним обед, и он поплёлся за мною к дому. После обеда я спал, а когда проснулся – было уже темно.

Нащупав спички, я зажёг лампу, оделся и сел за стол работать. На улице было ветрено, я слышал, как шумят деревья, видел, как в тёмном-тёмном прямоугольнике окна появляется и исчезает веточка тополя с жёлтыми листьями. Шумело ещё море. И – всё! Сознание, что я больше ничего и не услышу в этом покинутом всеми месте, угнетало меня.

Я встал и прошёлся по комнате. Половицы заскрипели под моими ногами. Вот, пожалуй, ещё этот скрип! А впереди – вечер, ночь, а завтра все снова и послезавтра – и так до конца, ещё несколько томительных дней.

Я снова сел за стол – нужно всё-таки работать. Но работа не двигалась. Можно было сходить в посёлок, но я представил себе, как я один в темноте пробираюсь по мокрым аллеям, иду по такой же, вдобавок ещё с ямами, дороге – и мне не захотелось никуда идти.

Но дверь я – сам не знаю зачем – всё-таки толкнул. Она упёрлась во что-то…

– Валет! – радостно воскликнул я. – Валет!

Озябший Валет не решался войти в комнату и стоял, переступая с ноги на ногу и поджав хвост.

– Валет, сюда! – сказал я и стал почему-то хлопать себя по коленке. – Сюда!

Валет вошёл в моё жилище, потянул носом воздух и, повернув морду ко мне, остановился в ожидании.

Я вышел на веранду, вытряхнул коврик, на котором спал Валет, и, взяв свой, лежавший у кровати, соорудил из них постель Валету в углу комнаты.

Валет улёгся. Он дремал, иногда, забывшись, тихонько скулил, чихал, подходил к столу, где я работал, и я видел умные глаза, словно покрытый дерматином влажный нос, лохматую морду…

Я был не один.

Умное, понимающее меня существо жило рядом, и я иногда гладил Валета, трогал его только затем, чтобы почувствовать тепло другого, кроме меня, живого существа.

В девять часов мы пошли ужинать. Валет бежал впереди, всё время сворачивая то в одну, то в другую сторону. Небо было затянуто облаками, фонари не горели, аллеи были совершенно темны. Слабый свет электрического фонарика выхватывал из черноты то зелень кустов, то гальку, которой были посыпаны дорожки.

– Валет, – звал я своего спутника и сейчас же слышал шорох гальки, переворачиваемой лапами собаки, и через мгновение – влажное дыхание где-то около колена. Некоторое время он шёл рядом со мною, и я даже чувствовал его тепло.

После ужина мы отправились гулять, и я то и дело звал:

– Валет! Валет!

Он прибегал ко мне, тыкался мордой в ноги, и я слышал, как он дышит и шевелит мокрым языком.

Ночью он спал у меня в комнате, и едва я утром успел шевельнуться, он подбежал ко мне и, отчаянно размахивая хвостом, стал смотреть на меня, ожидая, когда я встану, и в нетерпении переступая с ноги на ногу, и зевая.

Быстро промелькнули оставшиеся до моего отъезда дни. Мне не хотелось уезжать. Здесь мне жилось тихо, спокойно, я много работал и знал, что в Москве так работать не смогу. Но дом отдыха закрывался. Подготовительные работы к зиме были закончены, работники распущены, кухня, которая обслуживала их, закрывалась, директор уезжал в Москву.

Должен был ехать и я.

После обеда пришла машина.

– Ну, счастливо вам! – сказал мне директор.

– Счастливого пути! – пожелала мне заведующая столовой.

Валет стоял рядом и молча махал хвостом.

Машина тронулась, а Валет побежал за ней, и ни разу он не свернул в сторону – не обнюхивал ни телеграфные столбы, ни кусты, ни заборы.

У чайной я попросил шофёра замедлить ход. Пушок, как водится, был здесь.

– Пушок! – крикнул я ему на прощание.

В это время он грыз кость. На миг, не отрываясь от своей приятной работы, он поднял на меня глаза – ничего не отразилось в них: ни радости, ни признания, ни привета, – я боюсь, что он и не узнал меня. К нему подошла большая серая с грязной шерстью собака, и он зарычал на неё, оберегая свою кость.

А Валет бежал и бежал…

До города двадцать километров… Я попросил остановить машину и вышел на дорогу.

– Прощай, Валет, – сказал я и потрепал пса по мохнатой морде. – Прощай.

Понял ли Валет, что я прощаюсь с ним, или нет, но он взвизгнул и стал махать хвостом медленнее.

Я погладил его бурую, грязно-коричневую шерсть и, ещё раз сказав «прощай», сел в машину.

Валет постоял на месте и вдруг бросился вслед за нами.

Приближались пологие горы; дорога, обходя их, поворачивала вправо. Я посмотрел назад и увидел Валета: он всё бежал.

Машина свернула, гора загородила пройденную нами дорогу и Валета.

Верный, безответный Валет!

Павлик и его заместитель

1. Два друга

Из деревни в школу, которая в селе, в двух километрах, Павлик и Юрка шли всегда вместе, а после школы дороги их неизбежно расходились. Юрка отправлялся в поход по сельским магазинам, Павлик исчезал куда-то по общественным делам. Что это были за дела, Юрка толком не знал. Они почему-то представлялись ему сплошными собраниями с длинными речами, табачным дымом и часами, бьющими третий час утра, хотя он прекрасно знал, что всё это не так.

Вечером, измученный какой-нибудь задачкой, Юрка прибегал к товарищу за помощью. Но вместо того чтобы сразу приступить к делу, долго перечислял, что нового в лавках и что можно было бы купить, если бы были деньги.

– Карандаши, понимаешь, привезли. Называются «Семафор». Один карандаш семи цветов: красный, синий, зелёный… – Тут Юрка умолкал.

– Три цвета. Какие ещё четыре? – спокойно спрашивал Павлик.

– Нет, трёх цветов: красный, синий, зелёный. А в писчебумажном тетрадки есть в клеёнковых…

– Клеёнчатых, – поправлял Павлик.

– …клеёнчатых переплётах. И фонарики с батарейками есть. В четверг кино будет «Юность Максима Горького».

– Такой картины нет, – заявлял Павлик.

– Ей-богу, честное пионерское! – клялся Юрка. Он заходил к Серёжке Громову, руководителю драматического кружка и художнику по части афиш. – Серёжка завтра уже объявление будет писать: «Кинокартина „Юность Максима Горького“. Начало в восемь часов. Билеты с семи».

– Объявление он напишет не такое, – останавливал его Павлик.

– А какое же?

– «Кинокартина „Юность Максима“».

– Ну да, Горького, – подтверждал Юрка.

– Вовсе не Горького, а Максима вообще.

Очередь задачки наступала после семицветных карандашей, фонариков с батарейками, кинокартин, разговоров о том, что бы такое продать для покупки ножика с двенадцатью лезвиями. Потом ребята обменивались книжками, и Юрка уходил домой.

– Где был-то? – осведомлялась у Юрки мать.

– Где? Вот вопрос! – отвечал Юрка. – Позадают двадцать задачек да по русскому тридцать упражнений, а она спрашивает! У Пашки был. Занимались.

Учебники сейчас же запихивались в сумку, сумка летела в угол, и Юрка садился за стол ужинать. Рядом с собой клал книжку. Чаще всего это были книжки о героях – Чапаеве, партизанах Отечественной войны, пограничниках. Но попадались и другие: растрёпанные, порванные, грязные, часто без конца или начала, с привлекательными названиями.

Где только можно было и где нельзя, всеми правдами и неправдами, выуживал Юрка необыкновенные эти книжки: «Тарас Черномор», «Антон Кречет», «Красные дьяволята», «Зверобой», «Мишка-следопыт».

После ужина долго сидел у лампы. И часто, когда в доме уже все спали, замерев, в испуге всматривался в тёмный угол, и спина его делалась холодной: чудилось, не Антон ли Кречет с ножом и пистолетом мелькнул в темноте?

2. Каникулы

Вот они, долгожданные! Делай что захочешь.

– Паш, давай в город съездим!

– Зачем?

– А так. Походим, посмотрим. Или, знаешь что, давай в Москву скатаем! А? Красная площадь, метро, мороженое на палочке.

– А жить где будем?

– Да, жить негде, – согласился Юрка. – Только если на вокзале. А на вокзале – за беспризорность в милицию. Да, жить негде. Можно бы, конечно, в гостинице «Москва» или ещё в какой, да вот опять деньги…

– И потом, дела здесь… Про хитрого шпиона книжку читал? Могу дать.

– Шёл на четвереньках, на коровьих копытах? Читал.

– Про Матросова большую достал. Подробную.

– Грудью – амбразуру дота? Читал.

– Гм…

Положение действительно было тяжёлым. В кино ходили. На утреннике в школе были. С горки катались.

– Постреляем? – предложил тогда Павлик.

– Постреляем, – согласился Юрка.

Ребята закупили десять коробков спичек. Все они подверглись сложной операции. Соскобленную серу собрали в один коробок и подсушили. Правда, порох был бы лучше, но пороха не достать.

За амбаром, под старыми берёзами, Павлик вынул из кармана грозное оружие. К деревянной рукоятке, покрашенной красными чернилами, проволокой был прикручен винтовочный патрон.

Друзья набивали его серой, запыживали паклей и по очереди стреляли. Впрочем, по очереди – это не совсем точно. Один держал в руке пистолет, другой поджигал спичкой серу через специальный прорез в патроне. А это было не очень просто, если учесть, что обоим артиллеристам приходилось на всякий случай отворачивать голову в сторону. И вот спичка тыкалась не туда, куда надо, обжигала руку товарища, и, в довершение всего, выстрел грохал в самые неподходящие моменты, когда его меньше всего ожидали.

– А! – восхищались оба. – В селе было слышно! А! Как из револьвера! В Берёзовке было слышно!

Последний заряд сделали двойным. Выстрел прозвучал действительно очень громко, патрон разворотило, руку Юрке обожгло, спина Павлика оказалась в копоти. Но оба, едва миновала растерянность, пришли в восторг.

На выстрелы из двух ближних домов уже спешили люди. Приятели юркнули в кусты, из кустов – в березник.

– Пашка, – сказал Юрка, – патроны эти к чёрту! У меня есть трубка медная. Толстая. Мы её прикрутим. А?

– Сегодня и прикрутим.

– Идёт.

3. Разлад

В тот день трубку прикрутить не удалось, потому что она куда-то задевалась и ребята никак не могли её найти.

На следующий день, часов в девять утра, Юрка прибежал к Павлику. Став к нему боком, он дал товарищу возможность рукой потрогать свой карман. Там была трубка.

В комнате шила мать Павлика, поэтому Юрка спросил друга взглядом: «Пойдём?»

– Не могу, – ответил тот.

Юрка вывел его на улицу и нетерпеливо сказал:

– Почему не можешь? Вот трубка. Никогда не разорвёт!

– Сейчас не могу. К Коле нужно идти.

– Я два часа искал, нашёл, а ты не можешь? Каникулы – делай что хочешь, а ты не можешь? – Помолчал и повторил, передразнивая: – «К Коле идти»!

– Да, – обозлился Павлик, – к Коле идти! Дела. Ты уж сам этой стрельбой занимайся, – и зашагал к дому.

Юрка подскочил к Павлику.

– Вот! – провозгласил он. – Ты всегда такой! Верности у тебя до конца нету. А ещё про Дзержинского читаешь. Тоже мне!

– А ты читаешь, а что вычитываешь? Ничего. Глотнёшь начало да конец: кто, что сделал.

– Ну да. Про самое интересное.

– Про самое интересное… Ты же ни одной книжки полностью не прочёл!

– А зачем? Мне про главное узнать.

– Про какое главное?

– Про героизм, известно, – отозвался Юрка. – Что сделал и как. Вот Чкалов в Ленинграде под мостом пролетел. В Америку без пересадки слетал.

– Ну и что же? И то и другое – главное?

– А как же? – сказал Юрка. – Под мостом пролети попробуй-ка!

– А по-моему, и летать не надо.

– Трус ты, – сказал вдруг Юрка, – вот и говоришь. Трус! Ты сколько раз и по крыше отказывался пройти. Подумаешь, по крыше! И то ты отказывался. А всё потому, что боишься!

Юрка чувствовал своё превосходство над Павликом, считал себя лучше, смелее, умнее и был рад, что сейчас так удачно ему отвечал.

– Да, отказывался, – ответил Павлик. – Вернее, не отказывался, а зачем это? Что хорошего-то?

– Отказывался!

– Не отказывался.

– Ну, иди – пройди!

– И пройду.

– Вот и пройди!

– Ну и пройду!

– Идём тогда, – поспешно сказал Юрка, боясь, что Павлик откажется.

– Пойдём, – сказал Павлик.

4. Беда

Ребята молча дошли до амбарчика у берёз, за толстой стеной которого им так хорошо стрелялось. Крыша его была под острым углом и сбоку напоминала стоящую на переплёте книгу. Амбарчик был небольшой, и с одной стороны его наполовину замело снегом. Доживал он свой век на отшибе, и как раньше было удобно под его защитой стрелять, так теперь – заняться рискованным делом.

Павлик взобрался на сугроб, уцепился за слегу и, подтянувшись, залез на крышу. Стоя уже на коньке, он сказал:

– Зря это. Но раз ты… раз ты споришь со мной, я пройду.

Медленно и осторожно ступая, но не балансируя руками, он начал своё опасное путешествие по остроконечной крыше. Один шаг, второй… Остановился.

Юрка не спускал глаз.

– Ну, ну…

– Иду, иду, – отозвался Павлик. – Не торопи.

– Я не тороплю.

Ещё шаг, ещё, и вот он уже на другом конце крыши.

– Ну, – спросил Павлик, – прошёл или не прошёл?

– Прошёл, – тихо выдавил из себя Юрка.

– Не слышу, – сказал Павлик. – Нельзя ли прибавить громкости в вашем репродукторе?

– Прошёл, – повторил Юрка теперь уже более громко. – А вот с закрытыми глазами не пройдёшь! – вдруг нашёлся он.

– Ишь какой! С закрытыми глазами… А ты пройдёшь?

– Пройду.

– Ну давай!

– Давай сначала ты: всё равно уже на крыше.

Павлик нерешительно стоял на месте. Потом молча вынул платок, завязал им глаза.

– Подожди-ка, подожди! – закричал Юрка. – Щёлку оставил.

– Какую там ещё щёлку?

Юрка уже карабкался наверх. Через минуту он был рядом с товарищем и проверял, как легла повязка.

– Ну, где ты щёлку-то увидел? – спросил Павлик.

– Ну, нету, – пробурчал Юрка. – А бывает, оставляют. Идёт, а сам смотрит под ноги. Очень это интересно!

– Нету щёлки?

– Нету.

Павлик двинулся. Ему хотелось скорее разделаться с Юркой.

У Юрки заколотилось сердце. Он видел Павлика на фоне бледно-голубого неба, высоко-высоко над землёй… И сам он не пройдёт, и никто из ребят, наверное, не пройдёт, а свалиться вниз ничего не стоит…

Подняв осторожно ногу, Павлик долго нащупывал грань сбитых под острым углом досок. Вот под ногой снег, задержавшийся между двух тесин, вот гвоздь, вот сучок от полусгнившей доски… Наконец – угол. Поставил ногу, утвердился, теперь надо поднимать другую… Поднял, занеся её в сторону. Не туда! Правей! Правей!

«Может, остановить его? – подумал Юрка. – Сказать, что верю… Он тогда не пойдёт».

– Правей, правей! – закричал он, видя, как нога Павлика вот-вот ступит на скат.

Павлик вдруг как-то странно и неуклюже крутнулся и, подкосившись, упал на крышу. Он наткнулся на острый гвоздь и громко вскрикнул от испуга и боли.

Юрка, сам не зная как, схватился за слеги и, вися на них, почему-то болтая ногами, истошно закричал:

– Па-а-влик!

Прокричал ещё раз и только после этого спрыгнул в снег. Павлик лежал. Одна штанина была разодрана, и яркая кровь густой полоской блестела на теле.

Юрка, у которого стучало в висках, наклонился над другом. Павлик дышал часто и короткими вздохами. Юрка вскочил. Перепуганный, не зная, что делать, парнишка на миг оцепенел. Потом бросился к товарищу, снял с его глаз платок, но понял, что для перевязки платок не годится – мал.

– Паша, Паша, – трогая товарища за плечи, прерывающимся от волнения голосом говорил Юрка, – я сейчас что-нибудь принесу, чем перевязать.

Юрка выскочил из-за сарая и побежал по улице.

5. Что делать?

На крыльце стояла Мария Петровна, мать Павлика. В руках у неё были две книжки и тетрадь. Опять, наверное, несла своим дояркам литературу об уходе за скотом.

– Ты куда бежишь? – спросила она запыхавшегося Юрку.

И надо же было Юрке сдуру улыбнуться и по глупости сказать:

– Домой. А Павлик скоро будет…

– Придёт? – удивилась женщина.

– Да, – сказал Юрка.

– Гм… Непонятно…

– Сейчас придёт и дома будет, Мария Петровна.

А разве он не пойдёт к Коле? – Она посмотрела на мальчика. – Ты не путаешь? Что ты так дышишь?

– Бежал быстро, Мария Петровна. А Павлик… Павлик скоро будет.

– Странно, – произнесла Мария Петровна. – Тогда вот что: раз остаётся дома, пусть хозяйством займётся, он знает. Передай, не забудь. Только пусть не откладывает на завтра. Сегодня. Завтра мы в гости пойдём.

Когда мать Павлика ушла, Юрка вздохнул, проглотил застрявшую в горле слюну, растерянно оглянулся по сторонам и бросился к своему дому.

Схватив полотенце, Юрка стремительно побежал назад. Когда он вернулся к товарищу, тот сидел на снегу и пытался платком перевязать рану.

– Павлик! – обрадованный, крикнул Юрка. – Понимаешь, я же не нарочно.

– Чего ты кричишь? – остановил его Павлик. – Давай-ка лучше полотенце.

Юрка повиновался и, когда Павлик, закусив губу, стал на одну ногу, спросил:

– Больно, да? А стоять можешь, да?

Павлик кивнул головой.

– На улице никого. Давай, – почему-то шепнул Юрка.

Поддерживая друга, всё время оглядываясь по сторонам, он довёл его до дому, помог лечь на кровать и только тогда передал просьбу матери.

Едва дослушав товарища, Павлик вскочил:

– Что ты наделал? Ты понимаешь, что ты наделал?

– А что, Паш?.. Что?.. – бормотал Юрка.

– А то, дурья твоя голова, что некому всё это делать! А мать будет уверена, что всё сделано. Зачем ты врал про меня? Сказал бы прямо, что ногу разодрал, ходить трудно.

– Да-а – сказал бы!.. – мрачно протянул Юрка. – Скажешь! Уж лучше не говорить, что ранен, – никто ничего и не узнает.

– Не говорить… А кто теперь будет всё делать? Ты об этом подумал?

– А что делать-то?

– Всё! – отрезал Павлик.

– Ну что – всё?

– А очень просто. Всю домашнюю работу выполняю я. Дрова, вода, корова… А там ещё огурцы текут.

– Как это – огурцы текут?

– Бочка с огурцами течёт. Думали, что забухнет, а теперь надо обручи подбивать.

– Огурцы текут… – растерянно пробормотал Юрка. – Огурцы ещё навязались!

– Ну? – строго спросил Павлик. – Понимаешь, что ты своим враньём наделал? Мюнхаузен безголовый…

– Чего ты ругаешься? – вдруг обиделся Юрка. – Я сказал, что всё будет сделано, и сделаю. Подумаешь – дрова да корова! Где у тебя топор?

6. Простые вещи

Прошло уже с полчаса, как Юрка взял на кухне топор. Потом часы на стене пробили ещё четверть. Юрка не возвращался.

Павлик слез с постели и, подпрыгивая на одной ноге, держась то за койку, то за стол, дотанцевал к окну, выходящему на двор.

Юрка, без пиджака и шапки, красный, потный, зажав кругляк между ногами, силился вытащить застрявший в нём топор. Неподалёку валялись поленья – одно, два, три… шесть… восемь… двенадцать… Немного! Немного за три четверти часа.

– Балда! – выругался Павлик. – Клином надо! Клином!

Форточки в окне не было, кричать из комнаты бесполезно. Выйти же в коридор – чувствовал Павлик – ему будет не под силу.

– Ну и пусть возится! – обозлился он. – Сообразить не может.

Минут через десять пришёл Юрка – потный, уставший и виноватый.

– Паш, – сказал он, – двенадцать полен не хватит? А завтра я бы тебе ещё наколол. А?

– Не хватит, – отрезал Павлик.

– На одну печку – и не хватит?

– Топор загнал, да? – вместо ответа спросил Павлик.

Друг-приятель помолчал и, совсем обескураженный, ответил:

– Сучковатое, понимаешь, полено, а я не рассмотрел…

– «Не рассмотрел»! – передразнил Павлик. – Клином надо! Голова… Ну, а бочку, бочку пойдёшь чинить?

– А чего же? Скажи где – и пойду…

– Возьми зубило, поставь боком на обруч – легонько ударь. И так – вокруг. Только ровно бей, равномерно. Хотя подожди-ка… – Павлик увидел руки Юрки.

Они были в ссадинах, в царапинах и после напряжения слегка дрожали.

– Нет! – решил он. – Не ходи.

– Почему это?

– Потому что всё равно ничего не сделаешь. Не справишься. Да ещё, пожалуй, обруч порвёшь. Иди уж напои корову да валяй домой. Что от тебя толку?

7. Новое дело

В этот вечер Юрка чувствовал себя пристыжённым, разбитым. Он пробовал было читать, но из этого ничего не вышло: какие уж герои, когда с простыми делами не мог справиться!

И вот он листает одну книжку за другой. Пограничник с овчаркой… Матросов у дота… Зоя… А там лежит Пашка и думает, какой никуда не годный человек он, Юрка… Да, думает… Тарас Черномор стреляет из двух пистолетов сразу, ему легко… А Пашка лежит – встать не может…

Юрка отказался от молока.

– Болен, что ли? – спросила мать, приложив руку ко лбу сына. – Или случилось что?

– Чего случилось? – огрызнулся Юрка. – Поназадают работы – сиди от утра до утра! В каникулы и то работай. А болен – что ж… Думаешь, трудно заболеть, когда дома чёрт знает что? Сколько раз просил: купи лыжный костюм, купи лыжный костюм…

– Юра! У тебя же есть костюм.

– Старый!

– Старый? Сколько же ты его раз надевал?

– Сто!

– Ну, знаешь ли… Прекратим этот разговор. Придёт отец, он с тобой побеседует.

Галина Осиповна, мать Юрки, в таких случаях довольно часто произносила эту фразу, но когда приходил отец, случалось так, что она ничего не говорила ему о сыне. Юрка никак не мог понять, забывает она или просто не хочет выдавать его.

Галина Осиповна поставила на стол молоко в стакане, покрытом испариной, положила булку и ушла в другую комнату.

«Как всё нехорошо, – думал Юрка. – Как всё нехорошо!» И самое страшное, что его угнетало, была мысль: завтра нужно идти опять заменять Павлика.

Неожиданно постучали в дверь.

– Да! – сказал Юрка.

Вошёл Лёня Ёлкин, член совета пионерского отряда.

– Задачку номер сорок восемь решил? – спросил он.

Учитель, несмотря на каникулы, всё же задал ребятам несколько задачек: чтобы не забыли математику.

– Решил, – ответил Юрка.

– Сколько получилось? Два часа десять минут?

– Да, – неохотно отозвался Юрка.

– Ага, значит, правильно. Я думал, ошибся. – Лёня помолчал и, между прочим, спросил: – Ну, как будешь с Павликиными делами?

– Какими там делами? – ожесточился Юрка, понимая, что вот уже происшествие стало известно и Лёньке. – Какими там ещё делами?

– А вот какими… – Лёня вынул из кармана записную книжку, отыскал нужное, прочёл: – «Семёнов Павел. Первое – помощь Коле. Второе – читка газет, кружок номер два». Первое – дело временное. Второе же постоянное. Вот какие дела. Понятно?

– Ничего не понятно. И почему это я должен делать? Павлик сказал?

– Павлик этого не говорил. Сам могу сообразить: раз такое дело произошло, ты его заменить должен.

– Вот ещё! – огрызнулся Юрка. – Только мне и не хватало! Буду я заниматься…

– Не будешь? – спросил Лёнька.

– Что значит – не будешь? Не мои обязанности – и всё!

– Хорошенькое дельце: я не я и лошадь не моя. – Лёнька неодобрительно посмотрел на Юрку.

– При чём тут лошадь? – обижаясь, сказал тот.

– А при том, что даже лошадь поняла бы: помогать надо. А на тебя, выходит, положиться нельзя. А ещё друг…

Юрка почувствовал, что разговор принимает совсем нехороший для него оборот.