Текст книги "Колючий подарок"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Томка

В двенадцать ночи, когда Шурик ещё не ложился спать, вдруг во дворе громко залаяла Томка. И тотчас же взвизгнула, словно её ударили.

Шурик выскочил на террасу.

В темноте нельзя было различить даже сосен, окружавших дом. Шурик щёлкнул выключателем. Яркий и пронзительный свет ослепил глаза.

Томки в конуре не оказалось. Около неё валялся небольшой остроугольный камень; один край его был окровавлен. К голубятне на чердаке сарая приставлена лестница, до сих пор стоявшая в другом месте. Стало ясно, что воры пытались похитить голубей.

Шурик обошёл дом кругом. От террасы, где была конура Томки, к калитке вёл след из крупных капель крови. Мальчик пальцем дотронулся до одной из них и увидел песчинки, вместе с кровью прилипшие к пальцу.

Шурик вышел на дорогу. Фонарь был разбит. В темноте мальчик потрогал землю слева: она была сухая, справа песок прилипал к руке – значит, Томка, преследуя нарушителей, побежала на Канатчикову улицу, оставляя на песке кровяные следы.

Было по-осеннему прохладно и сыро. Шурик в одной рубашке часто вздрагивал от неприятного ощущения сырости и ускорял шаги, думая согреться быстрой ходьбой.

Не было видно ни одного человека, все словно попрятались, и только мальчик шёл в темноте по пустынной улице.

Тихо, точно весь посёлок вымер. Кое-где в домах горели огни. Иногда из хорошо освещённых комнат доносилась музыка. Но вот опять гавкнула и зарычала Томка. Можно было подумать, что она нагнала вора и бросилась на него. Шурик побежал в ту сторону, откуда донёсся лай.

На перекрёстке двух улиц горел фонарь, и мальчик увидел низенькую фигурку бегущего человека; штанина его была разорвана, длинный клок волочился по земле.

Томка, поджав заднюю лапу, не бежала, а скорее ковыляла за неудачным похитителем.

Это был Толька Куркин. Целыми днями шлялся он по улицам, ища развлечений и добычи. Жертвами его игр становились воробьи и галки, за которыми он охотился то с рогаткой, то с камнями; попадались фонари на малолюдных улицах – при случае бил и фонари… От нечего делать поганил заборы мерзкими надписями, вывинчивал лампочки, снимал рубашки, сушившиеся на верёвке без присмотра… Отнимал у более слабых мальчиков перочинные ножики, игрушки, которые он, подержав в руках, часто выбрасывал…

…Толька уже запыхался. Шурику слышно было, как он по-животному тяжело и в безотчётном страхе часто дышал, вернее – хрипел. Хрип прерывался судорогами рыдания, и тогда плач, похожий на взвизгивание, доносился до ушей мальчика. Это было противно.

Шурику стало жаль раненую Томку, которая не щадила самой себя. А главное – ненависть к вору и желание отомстить ему сменились отвращением и брезгливостью.

Но он всё ещё бежал. На перекрёстке Шурик оступился и попал в канаву. В правый ботинок его набралась вода, левая рука была в грязи. Шурик поднялся, снова побежал, но уже вяло и с какой-то неохотой. Хлюпала в ботинке вода, на руке, стягивая кожу, подсыхала грязь – неприятно. Но ещё более неприятно, противно было сознавать, что Толька Куркин, ученик пятого класса средней школы посёлка Ильинского, – вор, что его сейчас нужно будет то ли бить, то ли вести куда-то: так или иначе смотреть на него, дотрагиваться до его рук, которые представлялись Шурику почему-то липкими, потными, дрожащими…

Шурик читал о героях, стройках и сам хотел поехать то в Сибирь, то по Волго-Дону, посмотреть там все шлюзы, арки, водохранилища, стремился на полюс, в Антарктику…

А тут – вор с липкими руками!

И Шурик позвал:

– Томка, Томка, сюда!

Томка повернула к нему морду. Наконец Шурик догнал собаку и взял её на руки. Томка залаяла и завертелась в руках, стараясь вырваться и ринуться за вором.

– Томка, Томочка, – говорил Шурик, гладя Томку по грязной и мокрой голове. – Не надо, Томочка, не надо. Лапу береги.

Собака лаяла и по-прежнему вертелась в руках. А когда Шурик сильнее прижал её к себе, она попробовала укусить его руку.

Дома мальчик перевязал Томке лапу и устроил собаку в комнате около печки. Когда он посмотрел в её преданные глаза, он не увидел в них признательности. За хороший обед, за ласку Томка, виляя хвостом, всегда благодарила его таким взглядом, от которого у мальчика радостно сжималось сердце.

Несколько дней Шурик держал Томку дома. Вскоре лапа у неё зажила, и Шурик выпустил собаку на улицу. Томка с визгом, весело помахивая хвостом, бросилась бежать и, оглядываясь на Шурика, приглашала его, как всегда, принять участие в этой игре.

Пожелтевшая трава вокруг дома расцвела пёстрыми заплатами: то опали жёлтые, багряные и оранжевые листья с груш и яблонь, с берёз и клёнов.

Голые и тонкие сучья берёз печально свисали к земле. Два-три листка, удержавшиеся на ветках, тревожно трепыхались под стремительными порывами холодного и сырого ветра. И прутики берёз простирались в воздухе, неуверенно и нервно вздрагивая.

Осень наступила.

Томка все чаще забивалась в конуру. Оттуда торчали лишь морда да лапы. Казалось, что собака спала. Но она часто открывала глаза и часто встряхивала ушами: Томка настороже. По-прежнему по утрам на участке Смирновых тявкала маленькая смешная собачонка, по кличке Норка. И сейчас же, услышав её голос, отвечала Томка.

Неожиданно прояснилось небо, куда-то исчезли серые, давившие на землю тяжёлые тучи, точно их разогнали метлой. Выглянуло солнце. Второй день был солнечным. Казалось, что лето вернулось вновь.

Была уже выкопана картошка. В Иванькове, в трёх километрах от посёлка, пустили гидростанцию. Шурик с ребятами бегал смотреть, как её торжественно открывали. Мать купила ему зимнее пальто. И было странно в эти ещё тёплые дни смотреть на толстое сукно, на меховой воротник и верить, что такая тяжёлая вещь скоро понадобится. В школе устроили доклад на тему «Дружба и взаимопомощь».

Как-то Шурик пришёл поздно из кино и стал раздеваться. Он услышал далёкий взвизг Томки. Продолжался он всего несколько мгновений. Мальчик решил, что ему это только показалось, и не вышел из дома.

А утром, когда Шурик направлялся в школу, он увидел, что конура была пуста. Шурик осмотрел, не сходя с террасы, сад. Томки не было.

Тогда он бросился к сараю.

В этом сарае на чердаке, под надёжной охраной замков и запоров, жили голуби. Крыша его одной своей стороной спускалась на соседний участок, заброшенный и бесхозяйственный. С неё можно было проникнуть в голубятню. Голубей там не было. Дверка была сорвана с петель и висела, криво опустившись к земле.

Под голубятней на жёлтой и оранжевой листве лежала Томка. Её белая с чёрными пятнами шерсть в одном месте была окровавлена. Кровь лежала густым слоем и на пёстрых листьях, а на красных листиках груши она была еле-еле заметна. Около Томки валялся кирпич. Другой кирпич лежал на голубятне, про запас.

Шурик наклонился над Томкой и посмотрел ей в глаза. Они ещё, казалось, жили. Он отвернулся и смахнул рукой слезинки.

В углу участка Шурик выкопал глубокую яму и туда положил Томку. Он медленно забросал её землёй, перемешанной с красными листьями, как теперь ему казалось, окровавленными.

Слёзы капали на траву, на землю, на образовавшийся небольшой холмик.

Он знал, что в её гибели больше всего виноват он сам.

На участке Смирновых тявкнула Норка, ожидая, когда ей ответит Томка. Потом подождала минуту – наверное, поводила ушами – и тявкнула ещё раз. И не получила ответа.

Тогда она завыла жалобно и страстно.

Лесник Иван и Братуха

Когда я мальчиком жил в селе на берегу речки Мокряны, в старом Брянском лесу, не помню уж от кого слышал я рассказ о леснике и медведе.

Эта история удивила меня тогда, но потом я забыл о ней: слишком много других и важных событий прошло перед моими глазами. А участником некоторых мне пришлось стать самому.

Я, наверное, совсем забыл бы об этом рассказе, если бы не натолкнулся на свои старые записки.

Лесник Иван жил в избе на маленькой опушке. Как и положено, окна её выходили на свет, на лужок, а тылом она примыкала к тёмному лесу – толстым, поросшим мохом соснам.

Когда сильный ветер качал деревья, старый лесник слышал, как стволы их касались крыши и скрипели. Зимою иногда от этих ударов на крышу падал с веток сосен тяжёлый слежавшийся снег.

Изба выдерживала и натиск сосен, и обвалы снега: она была построена давно и прочно из толстых, чуть ли не аршин в поперечнике брёвен.

От избы лесника Ивана до ближайшей деревни было вёрст десять, а до ближайшего села – около пятнадцати. А другой раз, в плохую погоду или при недомогании, эти вёрсты кажутся вдвое длиннее.

Сам лесник Иван редко ходил в деревню, а ещё реже в село. Каждые полмесяца к старику наведывались его дальние родственники или знакомые, привозили сахар, хлеб, керосин, соль, табак, другие продукты и вещи.

Старик угощал дорогих гостей чаем, иногда настоящим, какой мы все пьём, иногда земляничным или брусничным, густым ароматным вареньем, маринованными грибами. Потчуя гостей, он расспрашивал о новостях, о том, как живут Киреевы, Соловьёвы, Никитины.

Гости приезжали утром, а к вечеру, чтобы засветло добраться домой, уезжали, и лесник Иван снова оставался один в большом, густом и старом лесу.

Редко кто задерживался у него. Чаще всего это бывали охотники, случайные путники, кого непогода или несчастный случай заносили в незнакомую глухомань. Однажды у лесника Ивана прожил несколько дней художник, оставивший ему на память картину, изображавшую избу и самого лесника, сидящего на скамеечке, возле крыльца. Картина эта и до сих пор висит у старика на стене, и он каждую субботу осторожно стряхивает с неё пыль.

Как-то под вечер старик возвращался с обхода. Неподалёку от своей избы он увидел на траве большой бурый комок. Лесник Иван осторожно ступил ещё несколько шагов и остановился… Всяко бывало на его веку! Недобитый охотниками зверь особенно опасен, тут жди всяких неожиданностей…

На этот раз перед ним лежал медвежонок. Утром лесник Иван слышал далеко-далеко выстрелы… Этот, значит, ушёл…

Лесник Иван на всякий случай снял с плеча ружьё и подошёл ещё ближе. Глаз медвежонка следил за человеком. Лесник сделал несколько шагов в сторону – медвежонок повёл сначала глазом, а потом как, видно, ни было тяжело, повернул и морду. Живой, видит – и не рычит!

Лесник подошёл к медвежонку вплотную. Тот зарычал, но, казалось, не сердито.

Земля под правой передней лапой была залита кровью, трава поникла.

– Ну-ну, – сказал лесник. – Лежи, лежи… Что, братуха, ранили?

По-разному действует на зверей человеческий голос… Медвежонок, наверное, слышал его впервые, уши дрогнули, он перестал урчать, словно для того чтобы лучше распознать эти незнакомые звуки.

Старик присел на корточки. Он хотел осмотреть рану у медвежонка. Но боялся это делать сразу. Запах табака, пота, чужой человеческий запах ударит сейчас медвежонку в нос. Пусть сначала привыкнет…

Медвежонок действительно громко потянул носом, затрубил, ноздри его зашевелились.

– Лежи, лежи, – успокаивая, сказал лесник. – Лежи…

Потом он протянул руку и погладил медвежонка по загривку.

– О-о, братуха, жирок у тебя есть, – весело сказал лесник, но пот на лбу, на висках у него выступил; вообще-то теперь, судя по всему, зверь не должен был бы бросаться, но кто его знает… Всё же сейчас можно было действовать смелее.

Лесник Иван осмотрел лапу, разложил в разные стороны слипшиеся волоски и, когда ранка открылась, стал вынимать из неё ёлочные иголки.

Медвежонок заурчал, но лапы из рук старика не выдернул, пока тот не кончил.

– Теперь лежи, – сказал лесник и пошёл к себе.

Он вернулся с тряпками и чугунком, где в подслащённой воде был накрошен хлеб. Тряпками лесник Иван забинтовал медвежонку лапу, а чугунок поставил у самой его морды.

Отойдя в сторонку, лесник закурил, радуясь сделанной работе.

Медвежонок стал принюхиваться, потом лизнул чугунок языком, чуть не опрокинув его.

– Э-э, дурень! – выругался лесник.

Снова принюхавшись, медвежонок подтянулся и полез мордой в чугунок.

– Во, во! – одобрил лесник. – Вот так, так!

Несколько раз чугунок накренялся то в одну, то в другую сторону, грозя вывалить на траву содержимое.

– Ах, дурень! – ласково укорял медвежонка старик. – Дуралей Иванович…

Наконец всё-таки чугунок опрокинулся, но медвежонок как ни в чём не бывало вылизал и чугунок и с травы хлебный мякиш.

Так лесник кормил медвежонка два раза в день.

Как-то старик нашёл медвежонка в нескольких шагах от места, где он лежал ранее: медвежонок мог уже передвигаться, и первое, что он сделал, – выбрал траву почище.

Принося еду, старик думал, что наступит день – не сегодня, так завтра, – когда он не увидит больше своего приятеля.

Как только зверь немного оправится – непременно уйдёт к себе.

И старик, приближаясь к знакомому дубку, под которым лежал медвежонок, ещё издали всматривался: там или уже ушёл?

Однажды он не увидел его… Ушёл!

Лесник Иван знал, что так и должно быть. Люди – к людям, звери – к зверям. Но всё-таки обидно было, что медвежонок ушёл… Вот так просто, тайком, не прощаясь, взял и ушёл…

– Прощай, – сказал лесник Иван, повернувшись к чаще, куда мог уйти его приятель. – Прощай, братуха!

И пошёл к себе.

Вдруг кусты сбоку зашумели, белка заскакала с ветки на ветку. Старик оглянулся: медвежонок, припадая на одну ногу, спешил к нему.

Старик двинулся дальше, медвежонок шёл за ним.

Он шёл к нему жить.

В сенцах из соломы лесник Иван устроил медвежонку логово. Старик научил Братуху, как он назвал своего лесного гостя, сидеть на лавке около стола, ходить на задних лапах, есть из таза.

Пробовал лесник пилить с Братухой дрова, заготавливая их на зиму. Но Братуха так дёргал за ручку, что другой раз валились козлы, а вместе с козлами падал и сам Братуха. Научить его искусству пилки дров леснику пока не удавалось. Но перетаскивать поленья с места на место Братуха мог. Перетаскивал он и метровые, ещё не распиленные дрова.

Когда поспела малина, Братуха по утрам ходил лакомиться в малинник, неподалёку от избы лесника. Возвращался он домой и облизывался.

Лесник привык к Братухе и говорил с ним, будто тот мог всё понимать. Не всё, но кое-что Братуха понимал.

Веселее стало жить леснику Ивану…

Прошло время.

Ближе к осени сильнее стал шуметь лес. В этот день он шумел особенно беспокойно и сильно. Верхушки высоких сосен раскачивались из стороны в сторону, ходили ходуном над зелёным морем, и с них сыпались иголки, сухая кора и даже сучья.

Во второй половине дня в избу к леснику ввалились два охотника.

– Дед Иван! – крикнули они, не увидев хозяина в сенцах.

За стеной что-то рявкнуло, дверь распахнулась, но в сенцах сейчас же потемнело: почти весь проём двери загородила фигура Братухи, ходившего на задних лапах.

Охотников словно ветром выдуло из сенец. Очутившись на лужайке, они спрятались за соснами, сняли с плеч ружья и стали вести разговор, как лучше убить медведя.

Первый говорил, что лучше всего выждать, когда медведь выйдет на полянку, и дуплетом ударить по нему. Второй говорил, что лучше медведя убить в избе: подойти к ней и стрелять – либо в окно, если зверь в комнате, либо в дверь, если в сенцах.

Но подходить близко к медведю не хотелось, и решили убить его, когда тот выйдет на полянку.

Лесник Иван, уйдя в обход, всё не возвращался, и над его приятелем Братухой нависла смертельная угроза.

Дело было только за тем, чтобы медведь выполз, вышел на лужайку.

А он как раз и не выходил.

Охотники сидели и сидели, искурили уже по три цигарки, рассказали друг другу всё, что приходилось слышать о медведях, а Братуха, словно учуяв заговор против себя, не выходил из избы.

Наконец, когда и у охотников начало истощаться терпение, дверь дёрнулась, словно в неё ударили, и начала медленно отворяться.

– Ну! – сказал один из охотников. – Бьём по команде! Раз! Два!

«Три» он не произнёс: в дверной щели показался кончик скамьи, потом дверь распахнулась, и охотники увидели Братуху, который, стоя на задних лапах, нёс скамью.

Охотники переглянулись, не в силах что-либо понять. Один из них осклабился и засмеялся нервным смехом.

А Братуха выволок скамью на лужайку и сел на неё.

«Может быть, это не медведь, а дед Иван, надев медвежью шкуру, шутит с нами», – подумали охотники.

Но Братуха, посидев несколько минут, поднялся и, переваливаясь из стороны в сторону, стал бегать вдоль избы, как и положено медведю, – на четвереньках.

Никакого сомнения не оставалось: это, конечно, медведь, но медведь необычный.

Натолкнувшись на поленницу, Братуха зарычал, а на землю с грохотом посыпались поленья, иногда задевая и его. Отбежав в сторонку, Братуха выждал время, и затем охотники увидели, как медвежонок стал сгребать поленья в кучу.

Вскоре подошёл лесник Иван и стал угощать охотников чаем, рассказывать им о Братухе.

К поздней осени Братуха подрос, жить и ему в сенцах и леснику Ивану с ним стало сложнее. Братуха чаще и сердитее урчал, всё чаще и чаще пропадал в лесу… «Человек – к человеку, зверь – к зверю», – вспомнил старик свои слова.

Однажды Братуха ушёл в малинник и больше уже не вернулся к леснику Ивану.

Это огорчило и обрадовало лесника. Конечно, одному будет скучнее, но медведю жить нужно там, где рождён.

– Прощай, Братуха, – сказал лесник Иван. – Прощай! Не попадайся только охотникам. А попадёшься – не забудь показать, что ты учёный: может быть, уцелеешь.

Пожары

И июнь и июль были жаркими и грозовыми. Дома, сараи, стога сена, высушенные за два месяца, в течение которых с неба не упало ни капли дождя, стали как порох. А грозы, проходившие как будто и стороной, с оглушительным сухим треском били с раскалённого неба ослепительными молниями, сжигая высокие деревья, сараи, стога сена, риги.

Малейшая неосторожность с огнём также приводила к пожарам.

Горели леса, горели деревни…

Приткнутые друг к другу дворы передавали огонь дальше и дальше, куда его гнал даже самый слабенький ветерок, – до конца улицы, и огонь полыхал, особенно страшный ночами, смахивая зараз полдеревни.

В августе грозы унялись, но в сентябре объявились снова.

Ребята в школе делились последними новостями, когда в класс вошла учительница Лидия Николаевна. Поздоровавшись с учениками, она недовольно и строго спросила:

– Кто побил Юру Никитенкова? Кто это сделал?

Ребята зашумели, завертелись, выискивая виноватого. Но никто не признался.

– Ну! – повторила Лидия Николаевна.

– Признавайся, кто побил! – поддержали её.

– Будь смелым!

Но и сейчас никто не отозвался.

– Лидия Николаевна, – сказала Валя, чернявая девочка с первой парты, считавшаяся лучшей ученицей, – может быть, это не из нашего класса?

– Из вашего класса! Двое пятиклассников против одного четырёхклассника! Храбрецы!

В классе зашумели сильнее:

– Признавайся, кто побил!

– Подлюги, признавайтесь!

И теперь никто не признался. Класс не знал, кто побил Юрку, но учительница знала.

Рано утром Лидия Николаевна купалась в речке – с купанья она начинала свой день – и вдруг из-за кустов услышала голоса:

«А ну, мальчик с пальчик, давай сюда яблоки!»

«Не дам!»

«А может быть, подумаешь своими мозгами, если они у тебя есть, и отдашь?»

«Не отдам!»

«Лёшка, прибавь ему соображения!»

Лидия Николаевна быстро вышла из воды, вытерлась и стала одеваться. Когда она подошла к кустам, за ними никого уже не было. Густая высокая трава примята так, словно по ней катались. По дороге к селу шли Лёшка и Митя, грызя яблоки, а обиженный, с листьями и травинками в волосах Юра, в рубашке с оторванным рукавом, стоял сбоку у липы и часто и тяжело дышал, вытирая сухие глаза рукой, и с ненавистью смотрел на своих обидчиков.

– Это они тебя? – спросила Лидия Николаевна.

– Нет…

– А кто же?

– Никто…

– Ну хорошо, если так. Купаться шёл?

– Ага…

…Сейчас Лёшка и Митя сидели за партами и с преувеличенно невинным видом смотрели на ребят, на неё, Лидию Николаевну, на портреты Пушкина и Толстого, на берёзы, видные из окна, – на весь мир.

«Когда же их совесть заговорит? – думала учительница. – Не только я – весь класс спрашивал… Или у них нет её?»

Лидия Николаевна могла сказать, что она знает всё, но не хотелось уличать двух неплохих учеников в молчаливой рабской лжи, и было интересно, просто необходимо узнать – неужели у них самих не хватит сил и мужества признаться в бесславном поступке?

Дни шли… После большой грозы ночью в середине сентября никаких происшествий не случилось. Лидия Николаевна внимательно следила за двумя учениками, иногда беседовала с ними, подводя разговор к темам честности и мужества, но они, казалось, и не думали признаваться, не испытывая, видимо, ни малейшего угрызения совести. Какое там!

С каждым днём, узнавала Лидия Николаевна, Лёшка и Митя опускались всё ниже… Кино показывали на площади под открытым небом. На сеанс не стоило большого труда проникнуть «зайцем», и когда киномеханик спросил: «Нет ли здесь безбилетных?» – ребята промолчали.

И, наконец, настал такой момент, когда они стали лгать прямо в лицо.

Однажды сторож колхозного сада встретил Лидию Николаевну в лавке сельпо и, поздоровавшись, сказал:

– Твои-то, Лидия Николаевна… отличились!

– Кто, Петрович? – спросила учительница, смутно догадываясь, не пойдёт ли речь о тех, о ком она не один день думала.

– Кто? Да Лёшка с Митькой…

И сторож рассказал вот что.

Яблоки в саду были уже сняты, остались висеть только плоды антоновки каменной да бабушкиных. Эти зимние сорта лучше всего было выдержать чуть ли не до поздней осени. Потом их снимали, сносили в амбар и к зиме они доходили – вкусные, сочные яблоки, которые свободно можно было хранить до весны. Сторож стал реже заглядывать в сад, по нескольку часов занимаясь в столярной мастерской. Именно в это время ребята и повадились в сад. Чувствовали они себя там довольно безопасно, срывали яблоки с разбором, за этим занятием их и застал неожиданно появившийся Петрович.

– А может быть, это были не они? Вы точно знаете? – спросила Лидия Петровна.

– Да ведь я без очков всё вижу, – сказал сторож, хмуро улыбаясь.

Лидия Николаевна пришла домой, поужинала, стала читать и никак не могла успокоиться.

Она встала, надела тёплую куртку и вышла на улицу. Было темно и прохладно.

Засунув руки в карманы куртки, Лидия Николаевна незаметно для самой себя всё ускоряла и ускоряла шаг. Ей было немного страшно и неприятно.

Лидия Николаевна совсем молоденькая, и дома её просто зовут Лидой. Она тщательно скрывает от окружающих, особенно от ребят, что её очень легко рассмешить. Тот, кто знает эту слабость учительницы, чтобы добиться своего, может показать лишь палец или забавно скривить лицо. Смеётся она звонким раскатистым смехом, и её мать, известная в округе врач и член партийного бюро колхоза, тогда спрашивает:

– Неужели ты и в школе так себя ведёшь? Удивительно, как тебя слушаются ученики! Да и слушаются ли?

– Слушаются! – упрямо отвечает Лида.

– Случается, значит?

– Случается. А смеяться по пустякам я себе не позволяю.

– Как же умудряешься?

– А другой раз и ущипнёшь себя. Думаешь, легко? – Лида приподнимает юбку и показывает синеватые пятна на ноге, след пальцев.

– Да-а, – произносит сочувственно мать. – Боюсь, придётся тебе свинцовые примочки делать.

Луна не показывалась. Впрочем, ей, кажется, и не положено быть в это время. Дом Мити стоял в самом конце села, недалеко от реки. Глухое, тёмное место… А дом Лёшки – ещё дальше: рядом с кузницей, за рекой. Лидия Николаевна шла быстро, держа руки, крепко сжатые в кулаки, в карманах куртки. Делала она это так, на всякий случай.

Мити дома не оказалось. А когда Лидия Николаевна спросила: «Где же он?» – мать ответила:

– Кто его знает… Пропадает где-то вечерами…

Мать явно обрадовалась учительнице. Несмотря на поздний час, она зазвала её в дом и, как ни просила Лидия Николаевна не делать этого, стала разогревать самовар, достала варенье, хлеб, ветчину, маринованные грибы.

– Ты не замечала, Лидия Николаевна, Митя-то мой младшенький?..

– Что, тётя Настя?

– Не замечала? Вроде как… вроде как другим стал… Чужим… – в раздумье, пытаясь определить беду поточнее, сказала тётя Настя. – Говорить дома не хочет. Грубит другой раз… Невесёлый, будто случилось что. Не знаешь, что за беда-то? Я уж хотела к тебе сама идти… Да вроде как и неудобно: у тебя их сколько, у меня всего четверо…

Лидия Николаевна подумала, что надо как-то кончать с Митей и Лёшей. Не может быть, чтобы в их душах ничего не было!

– Что за беда? Не знаю, тётя Настя, – ответила Лидия Николаевна. – Разберёмся, поправим…

Когда Лидия Николаевна вышла из дома, она встретила Митю. Его лицо трудно было рассмотреть в темноте. Но вдруг учительнице почему-то показалось, что, наверное, этот мальчик чувствует себя несчастным, что ему плохо и она обязана помочь ему…

Слыша, как часто и сильно колотится её сердце, Лидия Николаевна сделала несколько шагов навстречу Мите и положила руку ему на плечо.

– Митя, – сказала учительница. – Это я…

– Вижу… – ответил он, и что-то в голосе его обрадовало Лидию Николаевну. Может быть, уже наступил момент, которого она так долго ждала?

– Митя, – спросила Лидия Николаевна ласково, – Петрович жаловался, что из сада ученики воруют яблоки… Ты не знаешь, кто это может быть?

– Я? Откуда? Откуда я могу знать? – открыто смотря в глаза, ответил Митя.

И голос его был твёрдым, интонация очень правдивой, ему можно было поверить.

С тоской смотрела Лидия Николаевна, как сужался мир этих двух, как становились они грубее.

Однажды Лидия Николаевна взволнованно, звонким голосом читала в классе Пушкина и вдруг остановилась. Её словно дёрнули за руку. Звучные, чёткие стихи зримо рисовали перед взорами ребят картины много раз виденного, но до этого не такого прекрасного, как сейчас.

«А они… Им доступно это?» – подумала Лидия Николаевна.

Она взглянула на Митю и Лёшу. Подперев голову руками, склонив её набок, Митя смотрел куда-то в угол, что-то медленно жуя. Лёша, полураскрыв рот, делал вид, что слушает учительницу, но в глазах его не было ничего…

Лидия Николаевна вздохнула. «Так!» Но и сейчас ей не хотелось уличать ребят во лжи. «Не может быть, чтобы у них не было сил признаться самим! Не может!»

Когда нужно было ехать в город за учебными пособиями, Лидия Николаевна решила взять ребят с собой. До города двадцать пять километров по большаку. Если выехать рано утром, сделав все дела, которых у Лидии Николаевны было много, вернуться можно только поздно ночью. Дорога туда, дорога обратно, да ещё ночью по глухому лесу, поручение, которое она ребятам даст, сознание ответственности, необходимость целый день быть вместе, наконец – не поможет ли им всё это?

Лидия Николаевна очень рассчитывала на поездку, но её неожиданно отложили: не оказалось свободной лошади, а на днях должны были в город посылать трёхтонку, заодно можно привезти и учебные пособия. Жаль! Ничего другого, что могло помочь ребятам, Лидия Николаевна пока не знала.

Вечером в школе Лидия Николаевна проводила репетицию пьесы «Бедность не порок». На неё пригласила она и Митю с Лёшей. Был только седьмой час вечера, но уже стемнело и в классе зажгли лампу. Юрка репетировал роль Мити.

– Я-с… я-с, Пелагея Егоровна, за всю вашу ласку и за все ваши снисхождения, – чуть не плача говорил он, – может быть, и не стою… как вы по сиротству моему меня не оставляли и вместо матери…

– Сильнее жалобься! Сильнее! – подал голос подлинный Митя. – Поплачь!

– Лук к глазам поднеси, – добавил Лёша. – Или, хочешь, мы слёзы выжмем. Мы это быстро!

Лидия Николаевна резко повернулась к ребятам и долгое время ничего не могла сказать. Открытое издевательство, наглость возмутили её.

– Уйдите, – приказала она. – Я зря пригласила вас. Уйдите сейчас же!

Ребята зашмыгали носами, стараясь привлечь к себе внимание товарищей, и подчёркнуто медленно, сунув руки в карманы, пошли к выходу.

Лидия Николаевна подумала, что зря она надеялась на этих учеников, потерявших стыд и совесть. Долго она не могла вернуться к пьесе…

– Лидия Николаевна… Лидия Николаевна… – напрасно взывала к ней Валя, исполнявшая обязанности суфлёра. – Будем продолжать? Лидия Николаевна…

– Давайте продолжать, – наконец ответила Лидия Николаевна.

И только Гордей Торцов произнёс два слова, как ударили в колокол: дон-н… Потом второй удар, третий, четвёртый – всё чаще и чаще. Тревожный набат загудел над селом и соседними деревнями.

Все выбежали из школы.

Кто-то наступил учительнице на ногу, кто-то толкнул Валю – никто не обратил на это внимания.

В густой темноте над лесом бурлила красная лава, красные искры улетали в чёрное небо и гасли.

– Верхние Лазенки, – сказал кто-то из взрослых.

– Нижние, – сказал другой.

– Нижние правее!

– Правее Барсуки!

Начался обычный спор.

С грохотом проехала пожарная машина. За ней бежали люди. Лидия Николаевна побежала тоже.

Горели Верхние Лазенки. Ветерок тянул с юга, вдоль улицы, где друг против друга стояли добротные, просторные дома – двор за двором, впритык.

Лидия Николаевна прибежала в момент, когда уже горел третий дом и занимался четвёртый. Его усиленно поливали водой, баграми рушили сарай, крышу хлева… Соседи выносили вещи… Всё смешалось в криках, шуме, плаче, треске сухого дерева и рёве огня. Пожалуй, самым сильным был, действительно, рёв пламени, пожиравшего дома, сараи, хлевы, амбары.

Лидия Николаевна, которая никак не могла найти себе дела, как, впрочем, и многие другие, видела мелькавших то тут, то там своих учеников.

Когда кто-то крикнул: «Сено! Сено разбирай!» – Лидия Николаевна вместе с другими бросилась к сараю и, схватив охапку сена, побежала прочь.

Искры и маленькие головешки уже долетали до его крыши.

– Быстрее! Быстрее!

Стенка сарая потрескивала от наступавшего на него жара. Люди граблями, вилами, руками растаскивали сено. Рядом с собой учительница увидела Лёшу, потом Митю. Но они не заметили её: быстро орудуя один граблями, другой вилами, ребята загребали вороха свежего, ещё не слежавшегося сена и подавали его женщинам и ребятам, относившим в сторону.

Хотя на пожаре, как всегда, царили бестолочь и неразбериха, из-за которых по-настоящему использовались усилия, пожалуй, лишь пятой части прибежавших сюда, но это было ясно большинству: сено нужно выкинуть из сарая!

Если бы занялся сарай – соседнего егорьевского дома не отстоять. Сарай с набитым в нём сухим сеном горел бы долго, жарко, и сколько бы пожарники ни поливали новенький с резными наличниками дом Павла Афанасьевича Егорьева – в этом поединке победителем оказалось бы пламя, щедро подкармливаемое большими запасами сена. А загорись дом Егорьева, огонь пошёл бы гулять дальше – по домам Белкина, Рябушкина, Дармодёхина, Балакина…

Истошным громким голосом кричала старуха Давыдова:

– Помогите же! Помогите! Сюда все! Сюда! Люди вы или не люди?!

– Расшвыривай сено! – кричал однорукий председатель сельсовета Ерёмушкин. – Сено расшвыривай! – и толкал кого ни попало от дома Давыдовой к сараю.