Текст книги "Колючий подарок"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Ой, люди, люди! – причитая, металась от человека к человеку Давыдова. – Да помогите же!

– Растаскивай сено! – кричал Ерёмушкин. – Сено! – и то одного, то другого, направляя, толкал к сараю.

Выход был один: не распылять силы, а сосредоточить их на сарае. Дом Давыдовых спасти, пожалуй, уже было нельзя, так же как и дом Плотниковых. Вещи вынесут, а сами дома сейчас можно было только рушить, а не спасать. Они отданы были огню, чтобы выиграть время.

– Растаскивай сено! Сено! – кричал Ерёмушкин, размахивая левой рукой, и упорно продолжал гнать всех к сараю. Потом он и сам побежал к нему.

Крыша сарая трещала от жара. Пламя гудело. Стоголосый крик не мог бы заглушить этого страшного, ни на что не похожего гудения. Так может гудеть только пожар, когда горят на ветру хорошо высушенные за лето дома из смолистых брёвен.

Работавшие под самой крышей два дюжих и высоких парня изнывали от жары. Они отваливали вниз огромные охапки сена, где его подхватывали десятки рук и, быстро уносили подальше от огня.

– Быстрее! Быстрее! – закричал парням прибежавший Ерёмушкин. – Не вынесем сена – зря отдали дома! Нажимай, Андрей! Колька!

И вдруг Колька, занёсший вилы, пошатнулся и скатился вниз. Ерёмушкин рявкнул в досаде и полез наверх, цепляясь одной рукой за стену.

– Смените Андрея! – сказал он, беря вилы, которые кто-то подал ему. – Ну кто?

Митя взглянул на Лёшу, и оба разом взбежали наверх.

– Мы – маленькие, – сказал Лёша Ерёмушкину. – Мы головой до жары не достанем…

Им подали вилы, и Андрей соскочил вниз, весь потный, видя перед собою огненные круги. Кровь стучала в висках.

Одной рукой Ерёмушкин работал споро: привык. Он то и дело посматривал на ребят. Те, пыхтя, с размаху вонзали вилы в сено, как будто во врага, и сваливали его вниз.

– Чьи будете? – спросил Ерёмушкин.

Ребята назвали себя.

– А-а, – удовлетворённо протянул Ерёмушкин и посмотрел на них признательно.

Минуты через три он приложил вилы к стене, чтобы вытереть рукавом пот. Уж только ли для этого он и прерывал работу? Ребята слышали, как тяжело и часто дышал Иван Никитич.

Минут через пять кузнец Афоня сменил Ерёмушкина:

– Иди, иди руководи, Иван Никитич. Управимся!

А ребята работали. Гордость собой, своим поступком прибавляла им сил.

Они казались себе то трактористами, отрезающими хлебá от огня, то солдатами, борющимися с океаном, голодом и жаждой, теми самыми, которые сумели выстоять целых сорок девять дней, то даже космонавтами в тяжёлый момент полёта, когда ракете угрожает столкновение с кометой…

Их всё-таки сменили, но чувство своей силы, своей красоты, приобщённости к большому, важному делу не покидало их.

Сено вынесли, сарай порушили, и пламя от дома Давыдовой не могло дотянуться до егорьевского дома. И когда Лёша и Митя увидели напрасные усилия огня, они улыбнулись.

Только к утру погасили пожар. Деревню отстояли, но четыре двора сгорели дотла. Пахло мокрой золой, кое-где ещё дымились головешки, тревожно мычали коровы. Уставшие люди не сразу расходились по своим деревням: оглядывали Верхние Лазенки, которые остались на земле. Всё-таки остались! Не отдали их огню!

Постояла и Лидия Николаевна, посмотрела на деревню. Домой она шла молча, молча шли и ученики, и взрослые. Уже не было сил разговаривать. Еле двигали ногами.

Лидия Николаевна отстала, думая о том, как хорошо сейчас броситься в постель. И вдруг ей показалось, что впереди, на повороте, кто-то поджидает её. Она подошла ближе. Митя и Лёша, серые от гари, в ссадинах на лицах, в рваных рубашках, ждали её.

– Лидия Николаевна, – тихо, хриплым, видно, от крика на пожаре, голосом сказал Митя, – а это ведь мы тогда Юрку…

– И больше – всё! – добавил Лёша.

Лидия Николаевна улыбнулась и кивнула головой: верю!

Глава семьи

Только что хрипло пропел гудок. Ещё не перестал дрожать воздух; ещё звенело в ушах.

В аллее, где висели портреты знатных людей завода, из группы рабочих отделился невысокого роста паренёк. На его чёрном замасленном пиджаке и штанах выделялись матовые пятна. На голове у него была кепка с захватанным пальцами козырьком. Кепка сидела лихо и молодцевато.

Паренёк подошёл к своему портрету и поправил чуть сбившийся в сторону позолоченный багет с вытисненными на нём листочками.

– Непорядок, а? – спросил усатый мастер, кивнув пареньку.

– А то разве порядок? – ответил тот. – Вывесили, так пусть висит как следует.

Паренёк слегка покраснел и от смущения потянул носом: всё-таки неудобно, что его увидели за таким делом.

– Нравится! – заметил всё тот же усатый мастер и рассмеялся.

– Делом заслужил, Пётр Андреевич, – ответил мастеру рабочий в синей спецовке. И, обращаясь к пареньку, добавил: – Не смущайся, Виктор.

Тот улыбнулся и зашагал рядом с мастером.

Вдоль дороги тянулся забор с разноцветными афишами. Мелькали слова «Концерт», «Зоя», «Беспокойное хозяйство». В сквере слева виднелись ямы бомбоубежищ, поросшие буйной травой. Некоторые были засыпаны и превращены в клумбы, где пестрели яркие маки.

Недалеко от бараков – приземистых серых строений – и домика, где Виктор жил, ребята играли в мячик. Так называли они игру в лапту. Издалека были слышны их топот, визг и хохот. Игра была в разгаре.

Увидев своих младших товарищей, паренёк подтянулся и постарался сделать всё возможное, чтобы предстать перед ними взрослым, суровым рабочим. Шаги он замедлил, и походка его стала степенной; руки он засунул в карманы, голову поднял. Хотел даже закурить, но вспомнил, что единственная папироса была выкурена ещё раньше, когда он вместе со всеми рабочими сдавал дневную выработку.

Его заметили. Оживление в игре несколько спало.

– Витька идёт! – сказал кто-то громким шёпотом.

Кто-то крикнул:

– Виктор Алексеич!

Виктор Алексеич небрежно взглянул на своих младших товарищей, занимавшихся такой чепухой, как игра в мяч, и ещё больше замедлил шаги.

– Бегаете? – спросил он, смотря куда-то в сторону, не удостаивая подходивших к нему ребят взглядом.

– Играем, Виктор Алексеич, – ответил Володька, мальчик в просторных, не по росту, гимнастёрке и штанах.

Пытаясь быстро привести себя в порядок, Володька поправил съехавшие набок штаны, одёрнул гимнастёрку. Он ещё раз провёл ладонями по бокам, вытирая руки, и только после этого дотронулся до комсомольского значка на груди Виктора.

– Новый?

Виктор отвёл руку Володьки, одёрнул куртку и сказал:

– Новый.

– А правда, что твой портрет на витрине висит? – спросила девочка с косичками.

– Вот дура! – ответил кто-то. – Второй месяц уже висит, а она спрашивает!

– Третий, – поправил Виктор Алексеич.

Наступило молчание. Девочка заморгала глазами, пошевелила губами, приготовляясь к чему-то, и проговорила:

– И в пре… в президиум его выбирают. Мне папка говорил.

Виктор посмотрел – направо, налево, сказал небрежно:

– Бывает, – и, помолчав, добавил: – Весь зал со сцены видать!

– Президиум – это здóрово! – сказал Володька. – Вот бы нам станок, самим запускать его, что-то делать, как все… А? И портрет!

– Виктор Алексеич, – спросил его высокий мальчик, – я тоже могу на завод поступить, если в ремесленное пойду?

– Известный порядок, – сказал Виктор. – Ремесленное училище – кузница кадров для всех фабрик и заводов. Ну ладно, заговорился тут с вами. – Он сделал вид, что хочет уйти, хотя уходить ему не хотелось. – Да-а… – важно протянул он.

Вдруг всё та же девочка с косичками сказала:

– Вот бы он мячик ударил – во-о-он за ту берёзку перелетел бы!

Ребята посмотрели на далёкую берёзку, и перспектива заставить своих противников бегать за мячиком чуть не полверсты увлекла всех.

Виктор Алексеич ухмыльнулся: тоже занятие, мол, мне нашли!.. Но всё же самый молодой из присутствующих, набравшись храбрости, поднял руку и осторожно приложил пальцы к бицепсам Виктора Алексеича. И хотя под пиджаком оказались жидкие мальчишеские мускулы, паренёк сказал:

– Ух, здоровые! Тебя в нашу футбольную команду примут.

Соблазн сыграть в мячик с участием Виктора Алексеича заставил Володьку предложить:

– А что, Виктор, сыграем… вон против них? – И он кивнул на своих противников.

Виктор Алексеич не выразил ещё своего желания играть, но из другой партии тоже сказали:

– А может, он с нами будет играть? Верно, Виктор Алексеич?

– Нет, с нами!

– С нами!

– Почему с вами? Он наш сосед!

Виктор начал колебаться: «Может, в самом деле сыграть? Тем более, просят…»

Через несколько минут на площадке опять слышались топот, оживлённый смех и ещё более громкие крики. Виктор Алексеич, знатный рабочий, портрет которого висит в заводской аллее, превратился сейчас в Витьку.

– Витька! Витька! – кричали ему, предупреждая об опасности быть «засеченным» мячиком. – Витька!.. Витька, быстрей!

Он бегал, и оживлённые крики ребят заставляли его быть ещё более ловким, бегать ещё быстрее. До берёзы он мячика добить не смог, но когда ударил первый раз, всем показалось, что ударил он ловчее и сильнее всех и что мячик полетел дальше обычного.

Разгорячённый игрой, с разгоревшимися глазами, с лицом, залитым румянцем, он ни минуты не стоял на месте.

Вдруг ему показалось, что кто-то окликнул его. Как это было несвоевременно и некстати! Он добежал до «поля», обернулся и увидел свою мать.

Она шла к нему. «За чепухой не пойдёт…» У матери, кроме него, был маленький сынишка Митя.

Виктор ещё порывисто и горячо дышал. Одной рукой он застёгивал ворот рубахи, другой поднимал с земли свой чёрный пиджак.

Он неторопливо оделся и пошёл навстречу матери. Игра приостановилась, и несколько десятков глаз следили за матерью и сыном.

– Ну что ты, мама? – спросил Виктор.

– Витенька, – сказала она, – комендант пришёл, о печке спрашивает.

– Ну что печка-то? Пусть ремонтируют. – Он ответил и посмотрел по сторонам, где стояли ребята.

Некоторые, гордясь товарищем, улыбались: «Что ему комендант с печкой? Захочет – и не такое дело уладит!»

– Боюсь, не затянули бы, – говорила мать. – Затянут недели на две – в глине, песке погрязнем. Вот он и говорит, комендант: пусть, мол, он, сын ваш, на заводе Кротову скажет насчёт сроков – тогда быстрее сделают.

– Хм… Кротову, говорит? Ну пойдём.

– Вот за тем и пришла, Витенька. Чтобы не затянули нам ремонт надолго…

– Ничего, мама, ничего. Всё устроим…

Мать шагала рядом с сыном; рука её лежала на плече его, и чем ближе они подходил к дому, тем энергичнее становилась походка сына, тем ласковее трогала женщина худенькое мальчишеское плечо.

Плохое перо

Был у нас учитель Николай Иванович. С бородкой и в круглых очках. Сам длинный и худой. Ходил всегда в чёрном пиджаке, и никогда на этом пиджаке ни пылинки, ни нитки белой, как у других.

Занимался он с первым классом. Шёл урок письма. Все склонились над партами и от усердия, казалось, даже замерли, дышать перестали.

Только Ваня Мельников то и дело тёр резинкой бумагу, что-то ворчал про себя, громко дышал.

Вот он обмакнул перо в чернилку, только поднёс к тетради, капля – хлоп! – и на строчки. Клякса! Промакнул её, написал полслова – плохо получилось, да и последнюю букву размазал. Ваня как выдернет перо из ручки и швырнёт на пол…

Все посмотрели на Ваню, писать перестали.

Николай Иванович, ничего не сказав, спокойно нагнулся, поднял перо, вытер его бумажкой и посмотрел перо на просвет: «Как будто ничего перо».

Потом он вставил его в свою ручку и подошёл к Ване.

А у того в тетрадке кляксы да подтирки. Слова – и вкривь и вкось. Буквы и маленькие и большие.

Николай Иванович заглянул в тетрадь. Смотрел, смотрел и хотел что-то сказать.

– Так перо плохое! – проговорил Ваня, оправдываясь.

Николай Иванович ничего не ответил. И, пользуясь молчанием, Ваня сказал:

– Царапает и вообще плохое…

Николай Иванович опять промолчал.

Он обмакнул ручку, в которой было вставлено перо, брошенное Ваней, и подсел к нему.

Он исправил Ване каждую букву, а внизу красивым ровным почерком написал:

«Перо плохое. Вот видите, как оно пишет».

С тех пор никто в классе Николая Ивановича никогда не жаловался ни на перья, ни на чернила, ни на ручки, никто не сваливал вину на безответные вещи, на товарища, который слабее тебя.

А пером тем Николай Иванович писал красиво и долго – чуть не с полгода.

Яблоко в бутылке

В одно из воскресений доктор Борщов решил осуществить давно задуманное. Рано утром он зашёл за агрономом, тремя учителями, заведующим почтой и вместе с ними, достав подводу, отправился в лес. Оттуда они вернулись с телегой, нагруженной молодыми липами и клёнами.

Липы и клёны стали сажать на главной улице села. К доктору и его товарищам присоединились другие, и улицу озеленили в какие-нибудь три часа.

Во время работы и возник этот разговор.

– На земле всё меньше становится невозможного и необъяснимого, – говорил доктор. – Видите ли, наше село сорок лет назад было таким, каким оно, видите ли, изображено у меня на рисунке. Десять домов да кабак. А теперь? Красота! А всё вокруг?

Вспоминали про радио, телевидение, про Мичурина, Циолковского с его проектами полёта в межпланетное пространство, про атомную энергию, которую можно заставить служить делу созидания, про многое другое. Григорий Иванович, старый садовод, слушал, улыбался про себя и молчал.

– Вот сейчас кончим, – сказал он доктору и учителю, – милости прошу ко мне отобедать.

– Охотно, – отозвался доктор. – У вас, видите ли, вкусным компотом потчуют. Охотно приду.

Гости пришли.

На столе у Григория Ивановича стояла самая обыкновенная литровая бутылка, и в ней, чуть не касаясь стенок, лежало на дне спелое с красными продольными полосками яблоко боровинка.

Бутылку взял в руки доктор Борщов.

– Гм… – сказал он.

Стремясь найти разгадку, доктор вертел бутылку перед самыми очками. Он осмотрел полоски на стекле и сказал:

– Видите ли… Искусство литья… Донышко было отрезано, в бутыль положено яблоко и обратно спаяно. Мне на заводе в Людинове делали, видите ли, цветы в стекле. Изумительно! Великие мастера.

– Я не был на стекольном заводе, – улыбаясь, ответил Григорий Иванович.

– Дорогой мой, – сказал Борщов. – Я вижу в бутылке яблоко и вполне удовлетворительно объясняю это явление. Там же, в Людинове, мне впаяли в кусок стекла фотографию моей жены. И представьте – ни одной царапинки, не говорю – шва.

– Нет, – сказал Григорий Иванович, – я не ездил в Людиново. И, думаю, нельзя запаять стекло так, чтобы не было видно шва. А если можно, то при сваривании донышка стекло должно раскалиться, и яблоко будет повреждено.

– Оно искусственное, – сказал учитель Ефим Егорович, мастер делать чучела, маски для спектаклей. – Бутылку вы не трогали, ничего не отбивали, ничего не сваривали, а впихнули внутрь что-то вроде резины, натурально раскрашенной, и там надули.

– Эх, – вздохнул Григорий Иванович, – если бы я мог создавать яблоки, которые трудно отличить от натуральных! Посмотрите, – он указал на боровинку в бутылке, – там даже матовый покров виден.

Действительно, боровинка была покрыта нежной пыльцой, делающей яблоко матовым. Трудно было поверить, что оно искусственное.

– В природе, видите ли, нет загадок, которые нельзя было бы разгадать. Завтра я принесу лупу и найду, видите ли, загвоздку.

– Пожалуйста, – сказал старый садовод. – Но думаю, что не найдёте. Всё гораздо проще.

Были сделаны ещё кое-какие предположения, но тщетно! Загадка казалась неразрешимой.

Потом подали обед, затеяли разговор о литературе. О бутылке с яблоком забыли. После обеда Григорий Иванович водил гостей по саду, рассказывал им о сортах фруктовых деревьев, белых сливах, вымерзших в прошлом году. К вечеру гости разошлись.

Поздно вечером, когда все уже спали и только Григорий Иванович читал, в дверь постучали. Пошли открывать. Это был доктор Борщов.

– Извините, дорогой мой… Умоляю меня извинить… Завтра большой приём, несколько операций, а я, видите ли, спать не могу. Мучаюсь.

– Что-нибудь… плохое? – спросил Григорий Иванович. – Какой-нибудь случай?..

Григорий Иванович и домашние знали, что доктор тяжело переживал всякую неудачную операцию, ухудшение состояния больного, не говоря уже о смерти пациента.

– Яблоко! Яблоко, видите ли, в бутылке! – воскликнул доктор. – Я не могу, видите ли, спокойно работать, если меня что-то мучает. А меня мучает собственная тупость. Я не могу, когда что-то неясно. А у меня завтра тяжелейшие операции, видите ли… А тут ещё агроном Неустроев заболел.

– Из Грибовки?

– Да. Василий Васильевич.

– Сядьте, доктор, – сказал Григорий Иванович, кутаясь в одеяло. – Когда яблочко совсем маленькое, на него надевают бутыль. Бутыль прикрепляют к сучьям. И яблоко растёт в бутыли. Всё очень просто.

– Чёрт возьми! – выругался доктор. – Как я не догадался! Какая, видите ли, тупость!

Он двинулся к двери, что-то бормоча себе под нос, и можно было разобрать только: «Видите ли».

Мечтатель

Во тьме движется обоз. Скрипят тяжело гружённые телеги, да плывут, то погасая, то вспыхивая, огоньки папирос невидимых возчиков. Да всхрапнёт ещё лошадь, или скажет кто-нибудь соседу:

– Не спишь?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Ну, не спи…

Неуютно, темно и сыро… Пригрелся на мешках с рожью – и лежи, не ворочайся. А повернёшься – вдруг прикоснётся к телу сырое, холодное бельё, мурашки пробегут по спине, и тогда долго не согреешься, как ни запахивай истёртый армячок, надетый поверх ватника.

– Н-но, н-но! Мальчик, балуй…

Вася Медынцев – предпоследний в обозе. Надел ватник, влез в братнину шинель, подсадили его на воз, с тех пор он и не вставал. Рукава длинные, переломил их – и тепло рукам. Полы у шинели до пят, поджал ноги, подвернул сукно – ниоткуда не дует. Тепло. Вот только темно и страшновато. Тут уж ничего не сделаешь. Можно только думать: «А на войне было страшнее… Пули вокруг летают, рвутся мины… Разрываются снаряды, залепляя людей землёй…» Так, по крайней мере, пишут в книгах, которых Вася за это лето прочёл немало.

– Коль, а Коль, не спишь? – спрашивает Вася.

– Нет. А ты?

– Нет.

– Ну, не спи.

Движется в темноте обоз…

Колхоз имени Мичурина сдаёт государству хлеб. Целый день сновали от села к станции и от станции к селу полуторатонки, а вечером отправили обоз, чтобы окончательно рассчитаться с государством. Трое ребят-пятиклассников, среди которых Вася Медынцев, вызвались помочь взрослым. С одной стороны, как-никак, а помощь колхозу, с другой – польза себе. Можно будет посмотреть элеватор, станцию, зайти, после того как сдадут хлеб, в магазин культтоваров, что-нибудь купить, допустим готовальню или автоматический красный карандаш. Когда живёшь в лесу, за сорок пять километров от станции, каждая такая поездка – событие.

Мальчик ленив – на пригорке не обходится без понуканий, а то и вожжи надо тронуть, напомнить, что есть на телеге хозяин. У спуска к реке подводы перепутались, и, когда переправлялись, Владимир Иванович, замыкавший обоз, оказался на месте Васи, а Вася с ленивым Мальчиком – последним.

«Бр-р! Зябко!»

«Но ничего, – утешает себя Вася, – ничего, ещё немного, доедем до станции, там горят яркие огни, стоит шум от подъезжающих машин, повозок; доедем, сдадим хлеб, и потащит его поезд прямо в город… Хотя нет, зерно ссыплют в элеватор…»

Забыв своё решение не ворочаться, Вася хлопает руками по мешкам: все ли тут? Не пропал, не свалился ли какой?

Но мешки все целы, никакой не свалился, не пропал… Вот только, как вор, пробрался за ворот, в рукава сырой, холодный воздух… Вася поёжился. К телу прикоснулось холодное, как жесть, успевшее остыть бельё.

Плотнее запахнув шинель, Вася пригрелся и вздремнул всего, как ему показалось, минутку. Проснулся он от тишины, вдруг испугавшей его. Сквозь дрёму он ещё улавливал скрип телег, сонный всхрап лошадей – сейчас же не было слышно ни скрипа, ни всхрапа и только далеко-далеко отсюда выла собака. Лошадь стояла.

«Отстал!»

– Коль, Коль? – окликнул Вася.

Ни звука в ответ.

Он хлестнул Мальчика кнутом, лошадь даже не дёрнула, не пошевелилась, спокойно перенесла удар, словно знала, что с места сдвинуться нельзя. Вася соскочил с телеги. Повозка стояла на дороге, в заднем колесе торчал толстый сосновый сук, зацепил, держит… Вася с трудом рассмотрел его. Потом достал предусмотрительно положенный под мешки топор и в темноте не сразу перерубил сук.

Теперь он уже ничего не замечал – ни холода, ни пугавшей ранее темноты. Неведомые до сих пор чувства овладели им… Один, ночью, посреди поля, неизвестно где, и ни огонька поблизости, ни двора, ни дома – ни единой души. Чувствуя себя затерянным в этом незнакомом ему тихом, будто вымершем мире. Вася испугался: довезёт ли он хлеб, не заблудится ли?..

– Ребята! Владимир Иванович! – закричал Вася и услышал лишь, как эхо – видно, неподалёку где-то был лес – повторило его голос, такой чужой и незнакомый.

Через несколько минут, присмотревшись, он увидел впереди себя две более светлые, чем все остальные, полосы: дорога разветвлялась, и не было на ней ни столбика, ни веточки.

«Только ещё и не хватало!» – подумал Вася. Ему теперь показалось, что прежние его беды и опасения ничего не стоили: нужно было залезть на телегу и ехать, ехать вперёд, чтобы догнать своих. Только и всего. Рано или поздно, но он догнал бы их… А теперь?

Он снова всмотрелся… Нет, ни малейшего признака жилья.

Обострённый слух вдруг различил всхрап лошади. Вот брякнул, видно самодельный из железа, балабон… Снова…

Вася побежал на эти звуки. Справа оказался край низкорослого леса. Обогнув его, Вася увидел лошадь, костёр, горевший слабеньким пламенем, фигуру у костра.

Костёр освещал лишь лицо, руки, державшие книгу, всё остальное растворилось в темноте. Это было очень странно видеть: плоское белое лицо и две белые руки с белой книгой, больше ничего…

– Эй! – окликнул Вася не без волнения и какой-то робости.

Человек поднял голову, и Вася увидел, что это мальчик лет одиннадцати, веснушчатый, с торчащими в стороны большими ушами.

– Вот тебе и раз! – воскликнул удивлённый мальчик. – Ну и ну! Ты кто такой?

Вася не ответил: странновато вёл себя этот человек.

– Уж не с Марса ли ты? – спросил мальчик.

Вася молчал.

– А может быть, с Венеры?

Немало удивлённый таким приёмом, Вася, вытаращив глаза, молча смотрел на странного человека. В своём ли он уме?

– Э-э, – вдруг недовольно произнёс мальчик, словно видя, что толку от этого пришельца не добьёшься. – Откуда ты взялся?

– От обоза отстал… На станцию направо или налево взять? – спросил Вася.

– Направо… А вот ты знаешь, – неожиданно сказал мальчик, – ведь метеорит – это не метеорит. Это с Марса к нам послали ракету с людьми. Ракета шлёпнулась… Взрыв! Огонь! Грохот! Ракета шлёпнулась, а куда делись люди? Может быть, они смешались с нашими и мы с тобой потомки марсиан или венерцев? А?

Вася, присев на хворост, устроился у огня и бросил туда несколько веток. Они затрещали, костёр вспыхнул, и Вася увидел двух ребят, мирно спавших на расстеленных армяках. Слышно было, как дремотно брякали колокольцы, как пощипывали лошади сочную, покрытую росой траву. Темнота сейчас, когда Вася сидел у костра, казалась совершенно непроглядной.

– А ты знаешь, – снова заговорил мальчик, – к нам ведь уже прилетали из космоса, с других планет. Они основали Атлантиду. Это было целое государство, целая страна… Технику, культуру развили там до предела… А потом Атлантида затонула… Надо найти её, раскопать – чего там только не обнаружишь!

– Это в книжке, что ли, про это написано? – спросил Вася.

– Написано, да не всё… Может быть, и затмения – это не просто затмения, а знаки, которые мы не понимаем. Может быть, нам о чём-то семафорят, вот как флажками или фонарями на кораблях? Только тут не флажки и не фонари, а Солнце и Луна, потому что далеко… О чём они дают нам знать? Может быть, надо что-нибудь сделать? Какую-нибудь простую вещь?!

– Не знаю…

– И я не знаю, – с сожалением признался мальчик.

Давно у Васи рассеялись страхи, стало как-то необыкновенно уютно от присутствия среди этой ночи небольшого мальчика с книгой в руках, толкующего ему тайны Вселенной.

– Ну, мне надо идти, – поднялся Вася. – Значит, направо?

– Направо.

– Спасибо!

– Пожалуйста…

Вася отошёл несколько метров, остановился и вдруг вернулся.

– Послушай, – спросил он мальчика с веснушками, – а вдруг и правда к нам с Марса кто-нибудь прилетит?

– А-а-а… – протянул мальчик. – Как тебе сказать… Всё может быть… Может, кто-нибудь к нам уже и прилетел, а мы не знаем… Вот я и смотрю… Ты не веришь?

– Всё может быть… – согласился Вася.

– Вот в том-то и дело, всё может быть. Я уже многих спрашивал.

– Ну и что, не с Марса?

– Нет.

– Не нашёл ни одного?

– Ни одного… Но я всё равно буду спрашивать. Может быть, на сто тридцатый раз и найду. Ты понимаешь? Найду. Спрошу, а он мне ответит: «Абдурахам титанау трахомба».

– Что это?

– Здравствуй, мол, дорогой друг! Ты знаешь, эти молнии… Вот что на небе… Мы смотрим и не догадываемся. Молнии и молнии… А вдруг они – тоже знаки?

– Чьи? – спросил Вася.

– Как чьи? – Мальчик в веснушках понизил голос. – Конечно, их знаки. Или вот расплавленное стекло в пустынях Африки. Откуда? Они прилетали к нам.

– Не знаю, – сказал Вася. – Но ты всё-таки спрашивай.

– Я и спрашиваю…

– Ну, прощай!..

– До свидания!

Вася быстро пошёл: не случилось бы чего с подводой, пока он тут беседовал у костра. Ведь всё может быть…

Он одолел уже, пожалуй, полпути, когда услышал крики:

– Ва-ася-а-а! Ва-ася-а-а!

Это кричали Владимир Иванович, Толик и, наверное, другие, обнаружившие его исчезновение и, судя по всему, вернувшиеся назад.

– Я тут! – отозвался Вася. – Сейчас.

Он оглянулся назад, на костёр, у которого по-прежнему с книгой в руках сидел веснушчатый, с оттопыренными ушами мальчик, казалось, один со своими увлекательными догадками и мечтами, один на этой тёмной, спящей земле, – оглянулся и побежал к своим.