Текст книги "Колючий подарок"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сергей Федорович Антонов
Колючий подарок

Сибиряк

Война с бабушкой у Наташи началась давно и шла беспрерывно, с переменным успехом. То и дело можно было слышать:

– Ты куда собралась?

– На улицу.

Наташа на ходу натягивала на себя пальто.

– Никуда не пойдёшь.

– И к девочкам не пойду?

– И к девочкам не пойдёшь. Два часа уже болталась с ними незнамо где.

– Сегодня совсем не пойду на улицу, да?

– Больше не пойдёшь. Вечер на дворе… На улицу… Изболталась совсем!

– Хорошо, не пойду. – Наташа внешне спокойно снимала пальто, вешала его на место. – Но и есть твою противную кашу не буду. Надоела до смерти! В печёнках твоя каша у меня сидит. Вот где! – И Наташа показывала на сердце.

Потом она уходила в комнату и брала в руки книжку. С бабушкой всё-таки легче, с мамой труднее: от неё и шлепок можно получить, хоть и лёгонький, но всё же шлепок. А это обидно для человека, который учится в школе и вместе с другими распевает: «Широка страна моя родная…»

Столкновения у Наташи с бабушкой происходили и по другим поводам. Можно было услышать такое:

– Нарядила меня в это пальто, я чуть не умерла.

Это Наташа пришла из школы, и это первое, что она сказала, едва переступив порог. Щёки у неё горят, пальто расстёгнуто, варежки в кармане; пихнула их туда кое-как, большие пальцы оттопырены в сторону, будто они-то и помешали всунуть варежки глубже.

– Ни за что больше не надену! – Наташа тянулась вверх и вешала пальто на место. – Наказание какое-то, а не пальто…

– Наверное, бежали сломя голову, вот и жарко. А если идти спокойно – промёрзнешь. Что по радио передавали? Три градуса ниже нуля.

– Идти… Кто же из школы ходит? Вот ещё! – возмущалась Наташа. – Из школы все бегут.

Так и жили бабушка и Наташа, пока её отец и мать были на курорте.

Однажды, когда Наташа вернулась из школы, она увидела в коридоре чемодан, а на вешалке пальто и пиджак. Пальто было большое, пиджак – маленький. На вопрос Наташи бабушка ответила, что к соседу по квартире приехали брат и племянник, Степан.

Наташа ещё не видела его, но уже знала от бабушки, что Стёпа хороший, послушный, не в пример ей, мальчик. Случилось так, что и на следующий день она не увидела его: когда уходила в школу, Стёпа ещё спал, когда возвратилась – он был не то в Зоопарке, не то в Планетарии. А бабушка при столкновении с Наташей всё больше и больше хвалила Стёпу, ставя его в пример:

– Стёпе скажут, что нельзя, он и слушается, а ты – сплошное наказание! Мальчик меньше тебя, а, ей-богу, умнее! Сейчас же садись за стол, ешь суп и ничего не выдумывай! «Селёдкой пахнет»! Надо же придумать! Мы её полгода не покупали. Садись, Наташа, ешь!

Стёпа, неведомый Наташе, всё чаще и чаще упоминался бабушкой, как примерный мальчик.

После обеда он помогал тёте Вере таскать грязную посуду из столовой на кухню, чего Наташа не делала, а если и делала, то после крупного разговора с бабушкой и ворча примерно следующее:

– Навязали мне эту посуду! Нужна мне эта посуда! Хоть бы разбилась эта посуда! Вся, до одной тарелки!

Стёпа с удовольствием крутил ручку мясорубки.

– Он – мужчина, – услышав о мясорубке, перебила Наташа бабушку. – И пусть крутит. А я – девочка!

– А девочке положено тарелки мыть, а ты не моешь!

– А твой Стёпа моет? – спросила Наташа.

– Не моет, но если скажут – и тарелки помоет. И ест всё подряд, что дашь…

– Значит, вкусное дают! – ответила Наташа.

– Наташа! – прикрикнула на неё бабушка.

Стёпа и спать ложился вовремя, и грубо не отвечал старшим, и занимался своими делами, не болтаясь под ногами у взрослых, и прочее, и прочее, и прочее.

Потом Наташа чаще всего молчала, когда ей говорили о Стёпе, но однажды заметила всё же:

– Уши ты мне прожужжала своим Стёпой!

В воскресенье, рано утром, она вышла в коридор, чтобы увидеть этого Стёпу. Он долго не появлялся, но наконец, прыгая на одной ножке, выскочил из комнаты. Увидев Наташу, он побежал к себе и вернулся в коридор, неся мешочек в правой руке. Стёпа был светло-русый, небольшого роста, немножко курносый мальчик. Обут он был в старые валенки.

Подойдя к Наташе, Стёпа тихо спросил, застенчиво и приятно улыбаясь:

– Ты Наташа?

– Да. А ты Стёпа?

– Ага.

– Ненавижу я тебя, – заявила Наташа. – Вот!

И убежала к себе, да ещё хлопнула дверью.

Стёпа постоял, растерянный, и пошёл к себе, не понимая, что произошло. Мешочек с кедровыми орехами, подарок Наташе из Сибири, он положил обратно в шкаф, ничего не сказав ни отцу, ни тёте, ни дяде. Все дни ему, Степану, говорили, что он должен вручить подарок сам и познакомиться с Наташей. Она хорошая девочка, может многое рассказать ему о Москве, показать книжки и игрушки, среди которых было много интересных. Он не столько обиделся, сколько удивился: Наташа по каким-то непонятным причинам плохо относится к нему. Вскоре, увлечённый другими занятиями, он забыл об этом, по-прежнему скакал на одной ножке, что-то мурлыкал себе под нос, рисовал.

Он часто стоял у окна и смотрел на город, открывавшийся с высоты четвёртого этажа. Такого большого города Стёпа ещё никогда в жизни не видел, и его интересовало, а что вон за теми домами, за теми корпусами?

За теми домами оказывались другие дома, а за другими домами – ещё дома, и так, казалось, до бесконечности. Где же конец этому городу и есть ли он?

Когда звонил телефон. Стёпа старался первым подбежать к столу и осторожно снять трубку.

– Да, – отвечал он невидимому собеседнику. – Нет, не Вера Павловна, а Стёпа… Какой? Стёпа из Сибири…

Его увлекали эти разговоры, и он спрашивал:

– А откуда этот дядя звонил?

– Как – откуда? Из квартиры.

– А квартира далеко?

– На Таганке.

– Сколько же это будет километров?

– Не знаю, Стёпа… Пять или десять…

– Де-е-есять? – удивлённо повторял Стёпа, растягивая слово.

Телефон он скоро освоил и сам стал часто звонить. Но так как знакомых в Москве у него не было, он звонил на станцию автоматических часов.

Услышав время, сказанное чётким мужским голосом, он смотрел на часы, стоявшие на столе, и, если они отставали или спешили, переводил стрелки.

Потом с криком: «Тётя Вера! Тётя Вера!» – бежал к тёте и проверял её наручные часы.

Будильник, настольные часы, наручные часы дяди и тёти были выверены до минуты.

Стёпин дядя, уходя на работу, часто забывал взять с собой то очки, то носовой платок, то мелочь для троллейбуса. Заметив это, Стёпа по утрам напоминал:

– Дядя Вась! Дядя Вась! Очки не забыл?

Тот проверял карманы, отвечал:

– Нет, Стёпа, здесь очки.

– А платок взял, дядя Вась?

– Платок? Взял-взял…

– А мелочь, дядя Вась?

– Мелочь… Гм… Мелочь не взял…

И Стёпа бежал к дяде Васе с мелочью.

После обеда, когда Наташа возвращалась из школы, Стёпа старался как можно реже появляться в коридоре. Но все-таки изредка они виделись, хотя и не разговаривали.

Наташа заметила, что Стёпа вместо «да» говорит «ага», вместо «мало» – «маленько», вместо «класть» – «лóжить», и очень часто к месту и, как казалось, не к месту – «однако». Тётя Вера просила мальчика:

– Стёпа, милый, не надо говорить «ага». Говори «да». Ты понимаешь меня? Так будет лучше и правильнее… Понимаешь?

– Ага… – отвечал Стёпа и поправлялся: – Да, тётя Вера…

То обстоятельство, что в образцовом и непогрешимом Стёпе вдруг обнаружился какой-то изъян, обрадовало Наташу. Пусть теперь бабушка сделает ей замечание и поставит в пример Стёпу, она ей ответит! Она скажет, что какая бы она плохая ни была, она всё-таки, как всем известно, не говорит ни «ага», ни «лóжить». Пусть только бабушка что-нибудь скажет! Но потом что-то смутило Наташу. Она подумала, что всё-таки Стёпа ни в чём не виноват. Он же сибиряк, а в Сибири, насколько она знает, очевидно, все так говорят, просто это у них такая привычка…

Но однажды Стёпа действительно оказался в её руках.

Наташа вернулась из школы, бросила портфель на диван и услышала, как в коридоре тётя Вера звала:

– Стёпа! Стёпа! Где ты?

Ответа не было.

– Стёпа! – слышала Наташа голос тёти Веры, искавшей Стёпу уже по всем комнатам.

Стёпа не отзывался.

Наташа вышла в коридор. Тётя Вера снова была здесь. Она заглянула в ванную, на кухню – Стёпы не было.

– Пиджак-то… – спохватилась тётя Вера и подошла к вешалке.

Пиджак Стёпы висел на месте. Это ещё больше испугало её. Где он мог быть зимой, не в квартире, без пиджака?

– Наташенька, не видела Стёпу? – спросила тётя Вера.

– Нет, тётя Вера, не видела.

– Клавдия Петровна, – обратилась тётя Вера к Наташиной бабушке, – вы его не видели, не знаете, куда он пошёл?

– Да вот только сейчас здесь бегал, вот только что, как Наташе прийти… – в недоумении сказала бабушка. – Ну иди, Наташа, иди, суп остынет… Не знаю, куда он мог деться… Под кроватями, под тахтой искали, Вера Павловна? Ведь они такие, у меня дочка раз полчаса под кроватью сидела, пряталась…

Тётя Вера бросилась искать Стёпу под кроватями и тахтой. Но его и там не было. Не было его и на площадке.

– Вот ваш Стёпа, – сказала Наташа, вылавливая из супа картошку. – За весь мой век никто меня не искал, нигде я не пропадала.

– Молчи! – прикрикнула на неё бабушка, подавая оладьи. – Может быть, не дай бог, с ним случилось что. Говорунья! Посмотреть на площадке ещё раз…

Бабушка вышла на площадку – Стёпы там не было. Вера Павловна выбежала во двор. Ребятишки лениво катались на салазках, выковыривали из-под снега кирпичи, недавно сброшенные с автомашины. Стёпы и на дворе не было…

Наташа доела компот, усиленно звякая ложкой о стакан, зная, что если бабушка и сделает замечание, то она, Наташа, легко ответит ей. Но озабоченная и встревоженная бабушка ничего не сказала Наташе, и та, вставая со стула, тихо проговорила вместе с громким «спасибо»:

– Вот ваш Стёпа.

– Наташа! – строго сказала бабушка.

– А я ничего, – ответила Наташа. Она облизала губы и вышла на площадку. «Где же всё-таки этот Стёпа?»

Рассеянно глядя на поднимавшийся с тихим сухим треском лифт, Наташа заметила в нём светло-русую голову, выглядывавшую из-за чьих-то пальто. «Стёпа!»

Стремглав бросилась она наверх, желая скорее проверить себя. Наташа была уже на площадке пятого этажа, когда лифт спускался вниз. В кабине был Стёпа. Один.

«Вот ты где! – подумала Наташа и побежала вниз, перепрыгивая через одну-две ступеньки. – Вот ты где!»

В лифт входили люди, поэтому Наташа застала его, но войти в него не успела. На её глазах захлопнулась дверца, и кабина поплыла вверх. Наташа сложила на груди руки, как это делала бабушка, когда заставала Наташу за неподобающим для неё занятием. Бабушка в таких случаях молча на неё смотрела, всем видом как бы желая сказать: «Хороша, нечего сказать! Посмотрю я, что ты сейчас будешь делать!»

Наташа дождалась, когда лифт снова опустится, и, едва он, останавливаясь, мягко подпрыгнул на тросе, вошла в кабину.

– Катаешься? – спросила Наташа Стёпу.

– Ага, – спокойно ответил Стёпа.

У Наташи зачесались руки.

– Во-первых, – запинаясь от нетерпения, быстро заговорила она, – во-первых, «ага» не говорят, а говорят «да», а во-вторых, в доме с ног сбились, тебя ищут. Тётя Вера к управдому звонит.

Стёпа покраснел и полуоткрыл рот. Действительно, он сделал что-то не так…

– А-а, – с укором сказала Наташа. Она метнулась на лестницу, потом вернулась в лифт – так будет быстрее! – и нажала кнопку своего этажа. Ей не терпелось сообщить новость, упиться своим торжеством. Стёпа был у неё в руках. Сейчас она, едва остановится лифт, выскочит из него и вбежит в коридор.

«Стёпа на лифте катается», – оповестит она на всю квартиру.

Это будет значить: вот ваш хвалёный, образцовый, непогрешимый Стёпа, которого бабушка всё время ставит ей в пример. Вот! Вот! Вот!

Лифт остановился, Наташа выбежала на площадку, но Стёпа остался в лифте. Он был расстроен, стоял и хмуро смотрел в пол. Ему было досадно, что так нескладно всё получилось…

– Нельзя кататься на лифте? Ага? – спросил он Наташу.

– Подниматься можно, а катаются на троллейбусе или метро, – сухо ответила Наташа. – Выходи, выходи, может быть, кому лифт нужен.

Стёпа вышел. Наташа захлопнула дверцу.

– На лодке ещё можно кататься, – сказал он.

– А ты катался на лодке? – спросила Наташа.

– Ну а как же? – удивился Стёпа. – Весной у нас в школу иной раз по дороге не дойдёшь, на лодке добираюсь.

– В школу на лодке? – изумилась Наташа и засмеялась. – Вот это здóрово! А я вообще на лодке не каталась. А хорошо на лодке?

– Хорошо, – ответил Стёпа и добавил: – Когда днище не худое…

– А что такое днище?

– Днище… Ну, днище… Дно.

– А-а, – поняла Наташа. – Дно… А ты катался на худой лодке?

– Маленько пришлось…

– Почему «маленько»?

– Тонуть стала, – просто ответил Стёпа.

– Как – тонуть? – с испугом спросила Наташа. – Просто-таки тонуть? С тобой?

– Ну, а как же? Со мной.

– Это ж можно было помереть совсем!

– Можно, но вот не помер, но болел. Я за корягу схватился…

– А что такое коряга? А на какой реке это было? Чем ты болел?

– На Ангаре, однако… А коряга…

Но Стёпа не успел ответить. Дверь открылась, в проёме стояли тётя Вера и бабушка.

Пока растерявшиеся от неожиданности взрослые приходили в себя, Наташа взяла Стёпу за руку и мягко сказала, переступая порог:

– Он на лифте катался… Мы вместе катались… Там, где он живёт, нет ведь таких высоких домов… Там маленькие дома…

– Стёпа! – только теперь выкрикнула тётя Вера, хватаясь за сердце. Она увела его к себе и, посадив на колени, обняла. – Боже мой… Что могло быть! Наташенька, спасибо тебе, родная…

Наташа стояла рядом с бабушкой и молча кивала головой, давая знать, что принимает благодарность.

Когда все успокоились, Стёпа достал из шкафа мешочек с кедровыми орехами и подошёл к Наташе.

– Вот, привезли маленько… – сказал он, смущаясь. – Сам собирал, однако… Бери.

– Спасибо, Стёпа, – ответила Наташа и увела его к себе, чтобы послушать, как он тонул в реке Ангаре.

Рубашка в полосочку

Павел Григорьевич Кузьмин возвращается с прогулки, вешает шляпу, поправляет её и, сев за стол, зовёт:

– Игорёк!

Его внук Игорь, который смотрел в соседней комнате телевизор, входит и жмурится от яркого света.

– Что показывают, Игорёк? – спрашивает Павел Григорьевич, откашливаясь.

– «Танцующий пират», дедушка.

– «Танцующий»… Хочешь посмотреть танцующего или можешь мне помочь?

– Могу… – нетвёрдо говорит внук.

– Ну хорошо, иди смотри, а когда кончишь – займёмся. Бумагу только приготовь.

Через полчаса Игорёк освобождается. Когда он входит в столовую, дедушка уже сидит за столом и перебирает пожелтевшие от времени, истёртые на сгибах листки, кое-где подклеенные папиросной бумагой.

– Пиши, – говорит Павел Григорьевич, – только без помарок и поаккуратней.

– А ты, дедушка? – спрашивает Игорёк, которому совсем не хочется заниматься писаниной.

– Руки дрожат…

Дедушке идёт восьмой десяток. У него давно дрожат руки, и ходит он мелкими шажками, но, видно, теперь ему стало ещё хуже. Жалко дедушку…

Родители любят Игорька, но как-то получается так, что они часто забывают о нём. Дедушка всегда помнит…

– Таня, – обращался Павел Григорьевич к матери Игорька, своей дочери, – ботинки у Игоря того… Чинить надо.

– Уже?! Просто не напасёшься! Пусть поносит жёлтые, а эти Ксюша снесёт в ремонт… Ксюша! Ксюша!

– Подожди звать Ксюшу. Жёлтые я давно в мастерскую сдал. Ему нужно купить новые.

Игорьку покупали новые ботинки.

Когда сын в чём-то оказывался виноватым, родители принимались его воспитывать с такой энергией и так поспешно, что становилось ясно – до этого печального случая они были не очень внимательны к нему.

– Игорь, ты не пойдёшь в кино! – объявляла мать. – Не будешь смотреть телевизор!

– Ни на какую экскурсию мы тебя не возьмём! – отменял отец свое прежнее решение отправиться с Игорем на лодке по Клязьме. – Велосипед не купим! Покажи-ка мне дневник, все отметки. Там у тебя двойка была. За что? Когда получил?

Дедушка давал родителям возможность выговориться, потом находил предлог, приглашал мать Игоря и его отца к себе в комнату. Через полчаса они возвращались, не глядя друг на друга. Походив вокруг Игоря, кто-нибудь из них произносил:

– Чтоб это было в последний раз, Игорь! В последний!

Они уходили, и Игорёк оставался один со своими мыслями. Нет, дедушка не появлялся и не утешал его. Но Игорёк знал, что он за него, думает о нём, любит больше всех и не показывается сейчас потому, что хочет оставить внука одного.

Пройдёт день, другой, третий, и где-нибудь на прогулке дедушка скажет:

– Нехорошо это ты, Игорь, сделал. Не по-человечески.

И всё…

До чего было страшно потерять доверие и любовь такого человека!

А просьбу дедушки надо выполнить как можно лучше.

…Игорёк берёт ручку, макает её в чернильницу и ждёт, что скажет дедушка.

Павел Григорьевич, назвав город, диктует:

– «Областному комитету Коммунистической партии Советского Союза. Дорогие товарищи!» Это с новой строчки, а в конце знак восклицания. «Дорогие товарищи!» Написал?

– Сейчас… Написал… – отзывается Игорёк.

– Дальше. «В сентябре этого года исполняется пятьдесят лет со дня организации в нашем городе большевистской организации…» Нет, так напиши: «создания организации»…

– Дедушка, а зачем это писать? – спрашивает Игорёк. – Они же сами знают.

– Не уверен… Город горел и в гражданскую, и теперь, в отечественную. Документов может и не быть. А из людей, которые тогда рабочий класс сплачивали, я один остался. Кто погиб, кто поумирал… Годы! Если знают – за напоминание не обидятся, не знают – поблагодарят. Пиши.

Игорёк пишет. Но вдруг, осознав важность поручения, поднимается и, сев поудобнее, поправляет закатанные рукава рубашки, снимает с пера соринку и пишет, тщательно выводя буквы.

Дедушка диктует, как и когда в городе зародилась большевистская организация и кто был первыми её членами, напоминает годы важнейших событий из её истории: стачек, забастовок, вооружённых восстаний, арестов и ссылок её активных деятелей…

Игорёк пишет и мысленно слышит звон цепей, в которые заковали арестованных большевиков, треск ружей и пистолетов восставшего пролетариата, во время баррикадных боёв сражавшегося с царскими войсками, пение «Смело, товарищи, в ногу» и «Интернационала» на грандиозных демонстрациях рабочих заводов и фабрик…

Слышит он сухой треск выстрелов, цокот подков по булыжнику мостовой: это полицейские – пешие и конные – разгоняют демонстрантов. Чудятся ему шпики в чёрных очках и с поднятыми воротниками. Шпики выныривают из подворотен, из подъездов и выслеживают революционеров… Рабочие в тёмном углу цеха открывают какой-то ящик и достают оттуда оружие – пистолеты и бомбы… Видит он сибирские снега и как по этим снегам бежит человек. За человеком погоня – полицейские, жандармы, шпионы, но никто из них не может догнать революционера: местное население прячет его в сарае, закапывает в сено. Так и сбежал большевик из ссылки…

Это были люди, перед которыми нужно снимать шапку, и один из них – его дедушка. Вот он сидит против него – голову подпёр рукой, задумался, и всё, что было много лет назад, вновь, наверное, проходит перед его глазами…

– Кончил? – спрашивает Павел Григорьевич, поднимая голову.

– Кончил, дедушка.

– Половина одиннадцатого, – говорит Павел Григорьевич, посмотрев на свои серебряные часы с крышкой. – Засиделись, однако… Ложись спать, Игорёк. Я тоже устал. Дашь мне прочитать завтра, после школы.

– Хорошо, дедушка, – отвечает Игорёк, но даже и не думает вставать. – А пулемёт у вас был, дедушка? – неожиданно спрашивает он.

– Пулемёт? Нет, пулемёта не было.

– Дедушка, а ты часто стрелял?

– Пришлось… Отстреливался от погони.

– Ушёл, дедушка?

– Ушёл.

– А когда же тебя схватили, что ты в ссылке сидел?

– Это после, Игорёк. Года два спустя.

– Дедушка, ты рассказывал – прокламации вы расклеивали, а на чём их печатали?

– На гектографе. Теперь их, кажется, уже нету.

– А кто-нибудь с прокламацией попался, так чтобы его посадили в тюрьму?

– Товарищ мой попался, Гребнев Егор Семёнович, и в тюрьме за это сидел.

– А сколько он сидел, дедушка?

– Не помню, Игорёк. Года два или три… Иди-иди спать, внучек…

– Я сейчас… Года два или три… – Игорёк задумывается. – Дедушка, а у вас были предатели?

– Предатели были… – вздохнув, отвечает Павел Григорьевич.

– Дедушка, а почему бабушка так рано умерла?

– Нелегко ей было со мной…

– Она переживала, да?

– Конечно, Игорёк. И очень переживала…

– Дедушка, ты говорил – в пятом году тоже боролся. А на баррикадах был?

– Ну а как же?

– И стрелял?

– И я стрелял, и в меня стреляли.

– Как всего много с тобой случалось! – с завистью говорит Игорёк, – Я вот в семь раз тебя моложе, а со мной случалось не в семь, а в сто… нет! – в тысячу раз меньше. Гриппом болел… Книги для деревни собирал… Стенгазету выпускаю… Коленку ещё разбил… А больше… больше ничего со мной не случалось.

Павел Григорьевич протягивает трясущуюся руку и гладит светлые волосы Игорька.

– Вот и хорошо, что не случалось плохого. Мне бы тогда обидно было, Игорёк.

– За что ты тогда боролся, да? – догадывается Игорёк. – А это верно. Было б обидно.

– Я вот помню такой случай… – начинает Павел Григорьевич.

Он рассказывает о тяжёлых годах преследований и разброда в партийных рядах, когда изменяли, казалось бы, убеждённые люди, а ядро ленинцев продолжало бороться, веря в будущее…

В прихожей звонит звонок. Это вернулись из гостей папа и мама Игорька. Сейчас начнутся всякие разговоры: и почему не спишь, и сделал ли уроки, будут передавать приветы – испортят разговор.

– Дедушка, пойдём ко мне, – продолжает Игорёк и, осторожно ступая, уводит Павла Григорьевича в свою маленькую комнату.

Здесь Игорёк быстро раздевается и ложится под одеяло, а дедушка садится рядом, у постели. Они слышат, как входят Михаил Павлович и Ольга Васильевна, как шлёпает туфлями домработница Ксюша. Слышат, как Михаил Павлович подходит к двери в комнату Игорька, тихо спрашивает:

– Игорёк, спишь?

Игорёк дотрагивается до руки дедушки: молчи! Отец отходит от двери, и разговор продолжается. Павла Григорьевича уже не остановить. Горит маленькая лампочка на тумбочке, скрадывая углы комнаты, блестят глаза внука, который лежит на боку и, подперев голову рукой, внимательно и жадно слушает…

Павел Григорьевич прощается с внуком в первом часу. Все уже улеглись, и дедушка идёт к себе. Он не может сразу заснуть. Не спит и Игорёк, у которого перед глазами стоят картины прошлого, знакомого ему лишь по кино. Потом засыпает и Игорёк, не спит, ворочается один только дедушка.

Утром Игорька будят. Он умывается, завтракает и между делом просматривает записанное вчера под диктовку дедушки. Взгляд мальчика вдруг останавливается, а рука с ложкой в яичном желтке так и повисает в воздухе. У него написано: «большевицкая организация», «Егор Семёновеч», «кружек, зародившейся», «прокломация», «растрелл» и тому подобное. Игорёк чувствует, что он наврал, «наковырял», как говорят в школе, ошибок, но не знает, как нужно написать правильно. Первое, что ему приходит в голову, – записанное дать подправить кому-нибудь в школе, а потом заново переписать начисто. Так он и решает, на ходу собирая учебники и тетрадки.

На улице его обдаёт шумом и солнцем.

Апрель… Ещё кое-где лежат, как серые заплаты на чёрной земле, пласты грязного снега, яркое солнце слепит глаза, звенит трамвай, гудят машины. На углу переулка он встречается с Мишкой Костюковым – футболистом и рыболовом. Игорёк забывает о своём огорчении и заботе. Мишка зовёт его на рыбалку, в магазин, где продают специальную наживку, на которую рыба так и прёт, так и прёт…

Во время урока Игорёк вынимает письмо дедушки и думает, к кому обратиться за помощью. К отличнику Иванникову? Он, конечно, выправит все ошибки. Но ему надо всё объяснять: дедушка – революционер, исполняется дата, надо напомнить… А потом, когда Борька Иванников всё узнает, он скажет: «Эх, ты! Дедушка в ссылке был, ему расстрел грозил, а ты даже слова этого не можешь написать правильно! Внук!»

Стыдно… Может быть, к учителю? Но учитель повторит то, что сказал бы и Борька Иванников, да ещё добавит: «Эх, Игорь, вот видишь, как нехорошо отставать по русскому языку!» Пойти к пионервожатому? Тоже пристыдит, любит читать мораль… К школьному сторожу? Ну, сторож тоже грамотей вроде него…

В юридическую консультацию? Игорёк думает. Он слыхал, что туда ходят правильно составлять важные бумаги, но, видно, его просьбу если и уважат, то не без того, чтобы высмеять… К отцу или матери? У-у, тут только дай повод, только дай зацепку, разговор будет на час. «Мы тебе говорили – надо заниматься, а не смотреть телевизор, не ходить то и дело в кино… Мы тебе говорили – подтянись по русскому! По всем предметам пятёрки, почему же по русскому отстаёшь?» И опять, конечно, повторят слова, которые сказал бы Борька Иванников.

Игорёк скисает. Остаётся ещё одна перемена и один урок, но он ничего не придумал и, кажется ему, ничего уже не придумает. К кому ни обратись – все его будут стыдить. Все будут повторять слова, которые сказал бы ему Борька Иванников. Нет ни одного человека, который мог бы выручить его и ни в чём не упрекнуть.

Впрочем… Игорёк улыбается и даже подскакивает на месте. Он нашёл выход. Сам себе он кажется умным и сильным человеком, способным преодолеть любые препятствия, как бы они ни были трудны.

На переменке, когда ребята высыпали во двор греться на солнце и играть, Игорьку не до игр, он ходит от одного к другому и, как бы невзначай, спрашивает:

– Юрка, послушай, как пишется «прокламация»? «Пра» или «про»?

Юрка отвечает.

– А-а! Так! Галя, «растрел» – два «с» или два «л»?

– Какой «расстрел»?

– Ну, слово «расстрел»?

– С двумя «с».

– Так, хорошо.

Дела идут блестяще. От каждого по словечку – и у Игоря грамотно написанное письмо. И никто не догадается, в чём дело.

– А «зародившийся»?

– Что «зародившийся»? – не понимает Галя.

– Ну, кружок!

– Кружок? А про что ты это пишешь? Зачем? Ребята! Игорь статью в газету пишет про наш драмкружок! Что он зародился, а потом распался!

– Да ничего я не пишу! – Игорёк прячет свой листок и убегает.

Больше спрашивать нельзя. Вот, может быть, только где-нибудь в сторонке, осторожно…

Звенит звонок, Игорёк идёт в класс, садится за парту и пробует подсчитать, сколько ещё осталось сомнительных мест. Много… А сколько их он не нашёл!

Кончается урок, и все бегут домой. Игорёк медленно идёт из школы, размахивая портфелем. Что же всё-таки делать? Признаться? Ведь дедушка такой добрый, он всё поймёт… Ну, придётся, конечно, дать обещание… А может быть, позвонить по телефону?

«Справочная? Скажите, пожалуйста, как пишется слово „провокационный“? Сколько в нём „а“ и „о“ и где они стоят?»

«Да вы что, товарищ? Мы адреса даём, а этому в школе учат…»

Нет, так не пойдёт…

Игорёк уже возле дома. Он стоит минуту, другую… Что же делать, надо идти…

Но дедушки нет дома! Игорёк радуется.

Нет дедушки и через час, и через два. Он появляется поздно и проходит к себе уставший и грустный. Игорька он не тревожит.

«Пронесло!»

На следующий день дедушка тоже не спрашивает о письме. Почти всё время он сидит у себя в комнате, но никто этого не замечает: каждый занят своим делом. Но Игорёк видит: не выходит… Что там, за этой неподвижной дверью?

– Дедушка! – крикнул Игорёк.

Не сразу открылась дверь, и в ней показался Павел Григорьевич. Он остановился в нерешительности, словно прислушиваясь.

– Дедушка! – повторил Игорёк.

Павел Григорьевич всмотрелся:

– А-а, ты здесь…

Он медленно дошёл до стола и, положив на него руку, опустился в кресло.

– Ты что, Игорёк?

Игорёк единым духом выпалил:

– Письмо переписал, но не совсем… Не совсем… Ты посмотри, а я, где неправильно, исправлю…

Павел Григорьевич вздохнул.

– Не можешь, значит? – спросил он тихо и добавил после тягостного для Игорька молчания: – Я бы прочёл и поправил, но тоже не могу.

– Почему, дедушка? Ты и не учился, а на заводе работал и в ссылке был, но пишешь лучше меня.

– Да, было… А сейчас не могу, Игорёк. С глазами у меня… Только ты молчи пока: отцу не говори, матери тоже… – С надеждой Павел Григорьевич вдруг спросил: – Ты в какой рубашке? – Он сощурил глаза и всмотрелся во внука. – В полосочку?

– Нет… – испуганно ответил Игорёк. – Нет, дедушка… В клеточку.

– Ну вот… – сказал Павел Григорьевич, вздохнув, и рука его упала со стола. – Вот…

Притихший Игорёк замер, боясь вздохнуть.

– Когда же это случилось с тобой? – спросил он наконец.

– Вчера, Игорёк… Газет не могу читать, предметы плохо различаю.

– А к доктору сходить! – вдруг воскликнул Игорёк.

– Нет, Игорёк, доктор не поможет. Был.

Игорёк бросился к дедушке и, обняв его, повторял, убеждая, как мог:

– В полосочку! В полосочку! В полосочку!

Павел Григорьевич усадил Игорька рядом с собой и сказал:

– Читай то, что тебя смущает, я скажу, как выправить.

– В полосочку, в полосочку! – повторял Игорёк, вытирая слёзы. – В полосочку!