Текст книги "Севастопольская альтернатива (СИ)"

Автор книги: Сергей Эйгенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Взять сто тридцать тысяч для оккупации австрийских владений вроде бы неоткуда. Но, конечно, военное ведомство Николая Павловича не бездействовало. За годы войны было проведено два очередных и три внеочередных набора в армию и флот и и в начале 1855 года, перед самой своей смертью царь объявил набор в ополчение. Как в 1812-м. Всего забрали несколько более миллиона рекрутов и ратников. В том только горе, что при тех методах обучения, которые были в большей части николаевской армии, подготовить из мужика хоть какого-то солдата, а из захолустного дворянчика офицера раньше, чем за год, не получалось. А ополченцы и вообще, за единственным исключением курян, не успели дойти до полей сражений, создав к тому же достаточно большое социальное напряжение в помещичьих имениях, где бывало, что мужички бежали в ополчение всей деревней. Не ради сражений с супостатами, а чтоб избавиться от крепостной неволи. В общем, как-то кадры армии пополнялись, хотя многие новички только и умели, что спрашивать при случае: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром?"

В общем, с этим разобрались. Хотя без ратников победоносная русская армия К-реальности, наверное, обошлась.

Настроения в русском обществе в эти дни были, конечно, самые повышенные. Все-таки, патриотические высказывания перед войной были отчасти натянутыми – уверенности в победе над Европой не было. Теперь же исполнились самые, можно сказать, дальние мечты. Еще чуть-чуть, и тютчевские заявки сорок восьмого года "От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная" станут реальностью. И так уже все, практически, славянские народы благоденствуют под русским управлением, не хуже молдаван с финнами.

На радостях самые восторженные славянофильские агитаторы собрались ехать к братьям, кто в Прагу к чехам, кто в Нови-Сад и Белград к сербам, кто в Пловдив к болгарам, кто в Аграм к хорватам. Этого не произошло. Вместо разрешения их вызвали в Третье Отделение императорской канцелярии и приказали ехать совсем в другом направлении. Выслали братьев Аксаковых, да не в подмосковное отцовское Абрамцево, а Константина в Уфу, Ивана в Пензу. Выслали и неукротимого агитатора Хомякова – в Пермь. Состоявшего на госслужбе Самарина перевели в Казань. Даже Погодина, чьи письма, переписанные Антониной Блудовой, не без удовольствия читал сам Николай Павлович, почерпнувший из них многие свои новейшие идеи насчет Балкан и Австрии, не оставили вниманием – вызвали и велели более ничего такого не писать под страхом изгнания из профессоров Московского университета

Впрочем, не забыли и о их противниках-западниках. Больного Грановского в приказном порядке перевели из Московского университета в Казанский. Другим тоже досталось. До тюрем и Сибири дело ни у кого не дошло, но все сколько-нибудь заметные люди из обоих кружков были разосланы из С.-Петербурга и Москвы. Николаевский режим не то, чтобы плохо относился к людям со славянофильскими идеями – ему вообще независимые люди с идеями были ни к чему.

Впрочем, возможно, что кого-то из славянофилов эти правительственные меры спасли от больших разочарований. Таких, какие в нашей Реальности испытал Иван Сергеевич Аксаков, приехавший в 1860 году в австрийскую по подданству, но безусловно сербскую по населению Воеводину, чтобы отговорить тамошних сербских деятелей от увлечения либеральными западными идеями. Больше всего он хотел встречи с с самыми авторитетными людьми: патриархом Иосипом Раячичем, литератором и, по совместительству, архимандритом Груичем, адвокатом Суботичем. Патриарх выехал, адвокат не пришел на согласованную встречу, по аксаковским подозрениям – "намеренно, не желая видеть русского". К Груичу в монастырь Крушедол он приехал сам. И прождал день, никто ему не говорил – когда же можно встретиться. Ну, оставил свою визитную карточку, на которой написал: "Жалко русскому Аксакову, что серб Груич его так и не принял". И уехал.

Сопровождал высокого московского гостя в поездках по Воеводине местный журналист и писатель Яков Игнятович. Ну, разговорились. Аксаков пожаловался, что он "обманулся в сербах". Собеседник его спросил, что в России думают о сербах. Аксаков начал рассказывать популярные в Москве идеи, насчет мечты всех славян, сколько их есть, "заключить в свои объятия и прижать к сердцу, и таким образом слить с великим славянством, какое и представляют русские". И чтобы обязательно Царьград "оказался в руках православия и славянства, то есть в тех же объятиях России". Игнятович, повидимому, напугался. Сказал, что эдак "у Сербии могут сломаться ребра", поэтому "пусть Россия оставит Сербию, чтобы она, на основе своего права, сама росла и укреплялась; и это была бы самая благородная миссия России". " И что "Сербия должна обороняться и против самой России в союзе с кем бы то ни было…" В общем, дай денег и отваливай. Сами разберемся. Ну, для московского славянолюба это сами понимаете… Так что на прощание Аксаков ему заключил, что "сербы – это не славяне, раз они думают так".

Вот, может быть этот маленький эпизод позволит отчасти понять – почему Сербия вскоре после этой интересной беседы надолго стала верным сателлитом Австро-Венгрии, почему Болгария в обеих мировых войнах оказалась на стороне, враждебной России, почему в годы моего детства хуже врага, чем Тито, для Кремля не было… ну, много всего такого вспоминаетя по истории братских славянских народов.

Репрессии заставили примолкнуть и придворных славянофилок: Антонину Блудову и Анну Тютчеву. Блудова меня интересует не очень, разве что как

возможный прототип толстовской Анны Шерер, А вот Тютчевой я очень симпатизирую. Милая, умная, тоскующая по материнской любви немецкая девушка, которую привезли в Россию и велели быть русской, православной и славянофилкой. Она такой и стала. Что не красавица – так она сама пишет в своем знаменитом Дневнике, что ее во фрейлины и взяли за то, что некрасива. Чтобы не сбивала с пути истинного молодых великих князей. Она искренне, от всего сердца любит свою цесаревну, потом императрицу Марию Александровну. В общем, хороший человек, кроме того, что и пишет хорошо. И славянофилка она была искренняя. Хотя Владимир Соловьев и рассказывает, как она дразнила Ивана Аксакова, за которого вышла замуж уже в очень немолодом (в XIX веке-то!) тридцатишестилетнем возрасте. Видимо, пройдисветная западно– и югославянская публика, которая неустанно приходила добывать денежные пособия в Славянский Фонд к Аксакову, довела ее до того, что она говорила мужу о том, что в нем самом – если есть что хорошего, то оттого, что он татарин и получил немецкое образование. Но это, конечно, такая семейная шутка.

А ведь знаете, могла бы быть, в принципе, совсем другая биография у дочери Федора Тютчева и совсем другой муж. Не в этой, конечно, не в Константинопольской Реальности. Тут, если помните, развилка совсем недавно, в в феврале 1852 года, когда черный кот останавливает эмигранта Дюваля, что приводит к примирению и, в дальнейшем, к совместной подготовке Фридериком Константом Курне и Эммануелем Бартелеми покушения на нововозведенного императора Наполеона III Бонапарта. А тут должно быть много ранее, чтобы сильно отличались жизненные траектории и взгляды у обоих, у Анны и у Фреда. Особенно у неё.

Дело в том, что я сватаю Анне Федоровне известного вам не только из этой нашей истории Фридриха Энгельса, что родом из прусского города Бармена. Ну, я не собираюсь разбивать дружную, хоть бездетную семью Ивана Аксакова. Но это же совсем в другой Вселенной!

Развилка лежит где-то в конце 1830-х. Федор Иванович Тютчев, как вы знаете, в 1839-м служит российским поверенным в делах в сардинской столице Турине. Он недавно овдовел, на руках у него три дочери. И еще роман с баронессой Эрнестиной Дернберг, который начался еще при жизни первой жены графини Элеоноры Ботмер. В Турине православной церкви нет, так он, несмотря на то, что Нессельроде запретил ему уходить в отпуск, велев ждать вновь назначенного посланника, снялся с места и укатил с невестой в ближайшее для венчания место – в Берн. Потом поехал к дочкам в Мюнхен. Есть даже такой слух, что во время этих путешествий он где-то посеял прихваченные с собой для сохранности дипломатические шифры. Хотя я все же полагаю, что это он присочинил впоследствии, для интересности.

Поперли его, конечно, за эти номера с дипслужбы, отчислили из камергеров. Ну, действительно, таких дипломатов не бывает. Так он и не был карьерным дипломатом, был он, если по-нынешнему сказать, политологом. То есть, для нас с вами это прежде всего великий русский поэт, но сам-то он так, повидимому, не считал, числил свои стихи безделушками.

Вот, оказался он без работы. Жил в Мюнхене на деньги жены, писал по-французски статьи и брошюры о великой миссии России по спасению Европы от современных ужасов. Европейцев-то эти тексты попросту пугали, служили им подтверждением русских завоевательных планов. Но очень нравились Главному Читателю в Зимнем Дворце. Тот, в конце концов, велел взять бывшего дипломата опять на службу. Но ведь всяко могло быть. И Николай Павлович мог взбелениться на самодеятельность без указаний Сверху, и у Федора Ивановича могли мысль и перо пойти сооовсем в другую сторону. И вот он остается жить за рубежом. Девочек и старшую Аню в том числе не везут в Россию, не велят им срочно руссифицироваться и оправославливаться.

А девушка умная и душевно не совсем хорошо устроенная. Мама умерла, когда Ане 9 лет. Она всеми силами пытается полюбить maman – то есть, мачеху. Результаты довольно гнетущие. Потом она такой вот любовью не то дочери, не то младшей сестренки влюбляется в свою хозяйку, то есть цесаревну Марию Александровну. Попали ей в руки агитационные православные брошюры Хомякова – становится глубоко– и искренневерующей на ортодоксальный лад. Знаете – на самом деле из такого же материала получались и знаменитые народоволки. Только тем попадались вовремя под руку социалистические брошюрки Лаврова или Бакунина. Девушка незаурядная, умеющая агитировать кого угодно. Это ведь она лично сделала, наверное, больше, чем кто другой, чтобы привить следующему поколению императорской семьи, поколению внуков Николая, моду на все русское, славянское. И преуспела ведь! Хотя бы насчет дизайна. И Александр III, и его братья и сестры, и их дети рядились при случае в русское, как их предки от Алексея и Петра рядились в европейское.

Так что вместо русской патриотки, монархистки, славянофилки и немцефобки могла бы получиться и страстная германская патриотка и либералка, социалистка и, неровен час, русофобка. Происхождение и воспитание позволяли, в принципе, и то, и то.

Ну, как, откуда могло вы получиться такое феерическое знакомство? Мы все же не в Аравии, прежде, чем венчать, надо людей познакомить. А вот это как раз совершенно свободно. Если между Фридрихом Энгельсом-старшим, богобоязненным пиетистом-фабрикантом из Бармена и, скажем, Аниным дедушкой Иваном Николаевичем Тютчевым, отставным надворным советником из московского Армянского переулка ничего, кажется общего и быть не может, то у ее папы, Федора Ивановича был с Энгельсом-младшим, по меньшей мере, один общий друг. Звали его Генрихом Гейне. Дело было довольно давно, зимой 1827-28 года. Тютчев служит в российской дипмиссии при баварском «короле художников» Людвиге Первом. А Гейне работает, не очень блестяще, редактором журнала «Новые всеобщие политические Анналы». Он бывает, и довольно часто, у сестер Ботмер, сташая из которых, Элеонора – возлюбленная и вскоре первая жена Тютчева. Мать трех его дочерей: Анны, Дарьи и Екатерины.

Великий немецкий и великий русский поэт становятся друзьями, вместе путешествуют и вообще проводят вместе много времени. Нельзя сказать, что Генрих знаком со стихами своего младшего друга. Он-то русского не знает, да и великие строки Теодора еще в будущем. Собственно, и Гейне тоже в число великих поэтов Германии пока не вошел. Это впереди.

Он, безусловно, под сильным обаянием тютчевского остроумия и его яркой личности. А вот Тютчев не расстался с Генрихом и в будущем. Памятником остался перевод того стихотворения о пальме и сосне, которое мы-то с вами помним навсегда в лермонтовском переложении. Но и тютчевское хорошо.

С чужой стороны

 
На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму всё снится ему,
Что в дальних пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
Стоит и цветёт, одинока.
 

Есть в дальнейшем и переводы других стихов немца.

Дружбу, отчасти, скрепляло и то, что Гейне, грубо говоря, "приударил" за младшей элеонориной сестрой Клотильдой. Посвящал ей стихи. Ничего из этого не вышло. Он уехал сначала в Италию, потом в свой родной Гамбург, потом во Францию, где и прожил остаток жизни, до своей "матрацной могилы" и тяжкой смерти в 1856 году. Где он дружил c немецким эмигрантом Карлом Марксом, познакомился с его другом Фридрихом Энгельсом. Вот вам и ниточка для знакомства – общий друг.

Но с другой стороны, жалко бедного Ивана Сергеевича. Где бы Аксаков нашел вторую такую – верную подругу, сопровождавшую его и в трудах, и в размышлениях, и в ссылке? Хоть и острил Лев Толстой насчет их свадьбы: "Я думаю, что ежели от них родится плод мужеского рода, то это будет тропарь или кондак, а ежели женского рода, то российская мысль, а может быть, родится существо среднего рода – воззвание или т. п.

Как их будут венчать? и где? В скиту? в Грановитой палате или в Софийском соборе в Царьграде? Прежде венчания они должны будут трижды надеть мурмолку и, протянув руки на сочинения Хомякова, при всех депутатах от славянских земель произнести клятву на славянском языке".

Но любовь их была – хоть и не сильно, судя по всему, страстная, но верная и надежная.

Ладно, оставим наши затянувшиеся рассуждения о семье, любви и браке. Вернемся в Европу последних дней 1855 года в их "константинопольском" варианте. Тут дела пошли совсем круто. Если вы помните, в начале осени под звуки канонады в ломбардских долинах Пруссия, Саксония и некоторые другие германские государства провели мобилизацию своих армий. Прусский король, шурин Николая Павловича Фридрих Вильгельм IV призвал под ружье ландвер первого призыва, то есть, запасных в возрасте до 32 лет. Он, вообще говоря, официально собирался с этим войском выполнить свои обязательства пред Австрией о помощи в случае нападения французов. Во всяком случае, так полагали патриотические энтузиасты в берлинских газетах и в батальонах ландвера. На самом деле, повода для вмешательства не было, так же, как в реальном 1859-м. В обоих случаях формально начала Австрия и casus belli для Германского Союза отсутствовал. В любом случае, Австрия сломалась так быстро, что придти к ней на помощь было поздно.

В прусской армии не прошла еще тогда военная реформа, которая в С-реальности, как известно, очень воспользовалась этой мобилизацией. То есть, прусская армия еще почти не перевооружена ружьем Дрейзе "с иголкой", Генеральный Штаб еще только рождается, еще и Мольтке туда не вернулся, отслужившие в линейных войсках мужчины от 25 до 40 лет числятся в ландвере. Как показала позднейшая практика, решение этих вопросов, в том числе, ликвидация ландвера, слияние запасных войск с линейными, сделали прусскую армию первой в Европе. Пока что дела не так хороши, что, собственно, наряду с давлением от Николая и заставило пруссаков отступить пять лет назад в Ольмюце.

В общем, от вмешательства в ломбардскую войну в Берлине вовремя отказались. Но тут затрещала сама Габсбургская монархия и внезапно для немцев французские войска оказались в Триесте, Фиуме и на альпийском перевале Бреннер, а русские… ну, буквально, везде. И в Вене, и в Карлсбаде, и в Буде. Заняли 80 % австрийских владений. Национальное чувство забурлило не хуже, чем в памятном Марте 1848 года. В журналах опять появились страшные заголовки: "Die Russen kommen!" Основания для них, правду сказать, теперь было больше, чем в Сорок Восьмом.

Начались волнения и в батальонах ландвера. Ну, до митингов и солдатских Советов дело пока не дошло, но, согласитесь сами, тридцатилетний владелец кафе или слесарь – это же не двадцатилетний юнец. Имеет взгляды. В казармах идет обсуждение новостей и настроения явно склоняются против русского царя и вообще "казаков". Удивляются, что король этого не понимает. В общем, надо, конечно, ландвер распускать по домам, пока не взбунтовался.

Конечно, это не выглядело так, как было в изумившей меня передаче Первого телевизионного канала из Агдама в конце января 1990 года. Если помните, тогда Центр, в попытках удержать две союзные республики, Армению и Азербайджан, от междуусобной войны, призвал среди прочего запасников в Северокавказском военном округе, отлавливая укрывающихся милицией, и послал их за хребет. Когда в программе "Время" я увидел длинноволосых "дикобразов" в шинелях внакидку, с калашами через плечо дулом вниз, в задумчивости бродящих по военному лагерю в явно приподнятом с утра настроении (Агдам же, столица советского "портвейна"!) – вопросов не осталось. Советский Союз кончился и начинаются его, более или менее длительные, похороны.

Нет, немцы – это немцы. До такого дело не дошло. Но… Но обстановка в казармах и на берлинских улицах становилась все более нервной. Что ж было делать Николаю и его "отцу-командиру" Паскевичу? Готовить армию, находящуюся в Царстве Польском, к походу на Запад. Слухи об этом тоже полетели, благодаря добрым полякам, через границу, что подогревало настроения еще более. Но пока это еще не вылилось ни в баррикады с одной стороны, ни в поход на Берлин с другой. И тут первая же демонстрация на Унтер-ден-Линден закончилась тем, что порвалось там, где тонко.

Тонко оказалось в мозгу у короля Фридриха Вильгельма IV. Бедный шурин русского императора не перенес начинающуюся (вторую за его царствование!) революцию. Даже первые ее признаки. В К-Реальности с ним произошло 20 декабря 1855 года то, что в С-реальности случилось полутора годами позднее – инсульт, лишивший его членораздельной речи. Ну, дело житейское. Как известно, в нашей Реальности он сумел даже сам что-то нацарапать под указом о назначении своего брата Вильгельма регентом. И дальше все пошло без больших проблем, до 1861 года, когда он окончательно умер, оставив Вильгельма прусским королем. А через десять лет железная рука канцлера Бисмарка сделала того после победы над Францией первым императором Второй Германской империи.

Но в нервной обстановке декабря 1855-го в К-Реальности в городе начали строить баррикады. Пронесся безумный слух о том, что король отравлен русскими агентами, чтобы помешать ему возглавить Народную Войну "против казаков". К бунтующим берлинцам присоединились, наконец, собранные в городе батальоны ландвера, поднявшие старый черно-красно-золотой флаг германского единства и конституции.

У Николая Павловича не осталось выхода. К Новому (по-европейски) Году русская гвардия, уже полгода назад прибывшая в Царство Польское, заняла Познань и переправлялась через Одер на пути в Берлин. А заодно и в Дрезден и Лейпциг, где пока ничего такого не началось, но вполне могло начаться. Никакого серьезного сопротивления ни берлинские революционеры, ни ландвер, ни уклонившиеся от участия в бунте линейные войска, конечно, не оказали. Немцы, как вы знаете, вообще не особенно склонны с военным действиям в отсутствие Начальства. А русские войска несли с собой манифест царя, уверявший, что никаких завоевательных планов у него нет – он только хочет помочь своему дорогому брату Фридриху Вильгельму восстановить мир и порядок в его королевстве. Дополнительно пруссаков загипнотизировало то, что неделей позже с аналогичным императорским указом об отказе от аннексий и о дружеской помощи в Рейнланд вступили дивизии Наполеона IV. Так что, при всем недовольстве, пруссаки оказали обеим дружественным армиям не более сопротивления, чем в нашей Реальности чехи и словаки братским дивизиям стран Варшавского Пакта.

Как вы помните, Венский Конгресс установил прусские границы так, что королевство делилось на две большие части – восточную от Везера до Немана и западную вокруг Рейна. Теперь Восток оказался под русской военной властью, посылавшей свои гарнизоны, по мере подхода войск, всё ближе и ближе к Везеру, а Рейнланд и Вестфалия были заняты французами. Разумеется, ландвер и запасных в линейных войсках тут же отправили по домам, но постоянную армию никто не разгонял. Она сидела в своих казармах, ожидая будущего и стараясь не испортить отношения с оккупационными войсками. Так кончался январь нового 1856 года