Текст книги "Русский вопрос и институт будущего"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

4. От морока к так называемым превращенным формам

Создавая странные политические субъекты, оппозиция в конечном итоге превратилась в то, с чем боролась. Она стала режимом, его сутью и квинтэссенцией. Ибо квинтэссенцией всего замысленного как раз и был неразвивающийся мир замкнутых политических и прочих монад, лишенных внутренней связи, но объединенных консенсусом неразвития. Неразвитие подается как идеал. Пока еще скорбят о новых технологиях, но более для проформы. На деле же аппарат самореализовался, уничтожив идеальное начало в стихии всеобщего постмодерна и осуществив чужую идею конца истории в превращенных формах и, конечно же, в отдельно взятой стране. Диалектика перехода от морока к превращенным формам достаточно проста и в общем-то описывается определенным рецептом анекдотического характера, согласно которому «бублик делается так: берется дырка и обмазывается тестом». Всмотримся в сей кулинарно-онтологический прием, осуществляемый и уже почти осуществленный теми, кто все еще именуют себя оппозицией.

Что мы увидим? Все приметы застоя. Они налицо. И они есть выражение того тупика, в который вообще нас загоняет принцип копирования. Мы уже получили безыдеальное общество в результате двух катастроф: одной шумной, с разгромом коммунизма, осуществленным правящим классом (интереснейший пример превращенной формы, для анализа которого здесь у меня просто нет места, и я адресую читателя к своим работам "Уроки Октября" и "Россия и ее Зазеркалье"). И второй – бесшумной, с крахом демократического либерального идеала в ходе превращения власти в собственность. В последней фазе, когда собственность начнет превращаться в новую власть, она в поисках каких-то идеальных легитимации вновь начнет в той же стратегии догоняющей модернизации устремляться в некий новый тупик, устремляя в него и общество. Этим тупиком будет заимствованный у Запада национализм, который на русской почве, да при содействии новых постмодернистов обратится, боюсь, все в ту же труху с непредсказуемыми и для России, и для мира последствиями. И снова – национализм ничем не плох сам по себе. Как ничем не плохи для меня и коммунизм, и демократия. Плоха же эта страсть тупого рабского слепого подражанья, страсть копирования с примесью паскудного самолюбования. Здесь гибель России, здесь, а не в национальном, коммунальном, народовластном началах ее исторического самобытия. Чтобы осознать, до какой степени опасна эта новая фаза все той же катастрофы копирования, я должен буду проанализировать разницу между тремя постоянно путаемыми понятиями: национализм, фашизм, русская идея. В результате такого анализа я надеюсь завершить описание катастрофы копирования в ее динамике и на примере оппозиционного движения и начать поиск позитивных оснований для выхода. Но вначале – ряд понятий и базовых разграничений.

5. Национализм, фашизм и русская идея

Давно ли все молились на либерализм, космополитизм, а автора этих строк, заявившего, что он – русский националист, обвиняли в фашизме? Теперь националистов у нас, что называется, «пруд пруди». Куда ни плюнь – националист. Перекраска идет полным ходом. И вчерашние ненавистники национализма, демократы из демократов (они же позавчерашние ревнители чистоты марксизма-ленинизма) перекрашиваются со скрипом, но быстро и с автоматизмом профессиональных перекрашивателей – в националов. Что будет завтра? Не появятся ли те же ребята в строю (хороших, конечно же) русских фашистов? Думаю, не без этого. Но бог с ними, с перекрашивателями. Предоставим их – их печальной участи. И поговорим по существу о непростых, но очень нужных вещах. О понятиях и разграничениях. Ибо для того, чтобы стать кем-то (ну, хоть фашистом), нужно, как минимум, знать – кем становишься. В этом плане мое заявление о приверженности национализму есть лишь первое приближение. Я от него не отказываюсь. Но пользуюсь возможностью кое-что уточнить в новых условиях, при повальной и бездумной, увы, националистической моде. Время первых приближений и грубых разграничений кончилось. Новые идеологические и политические баталии будут разворачиваться в более тонких и многомерных смысловых и понятийных пространствах. И речь идет не об элитаризации политики. А о том, что сложные разграничения придется производить не профессионалам и не элите только, а всей политически активной части нашего общества, коль скоро она всерьез озабочена непростым и небезоблачным будущим Отечества нашего.

Сама сумятица вокруг национальной идеи говорит о том, как трудно дается нашим согражданам новая система координат, которую можно назвать "нациоцентрической". Слово "нация" используется вообще как синоним слова "народ". Русский народ и русская нация. Национальное и народное. Понятия близкие, но не тождественные. Сегодня, когда говорят о русском народе, слегка акцентируют социальный аспект понятия (народ – это простые люди, большинство, неэлита). Говоря же о нации, о национальном интересе, национальных целях, напротив, стирают этот социальный аспект и выводят на первый план общность неких несоциальных параметров (язык, культура, религия, "кровь и почва"). На этом зыбкость употребляемых самоопределяющих дефиниций не исчерпывается, поскольку есть еще "этнос", "суперэтнос", "гиперэтнос". А определение оных размыто трудами выдающегося исследователя Л.Гумилева, биологизировавшего эти коллективные сущности и, следом за Шпенглером, Тойнби, в меньшей мере Данилевским, заложившим ложную, на мой взгляд, идею рокового предопределения, неумолимых стадий этногенеза, ведущих от рождения к смерти. Вот такая палитра понятий и нюансировок. Специалисту трудно разобраться. А нормальному гражданину, желающему понять, частью какого целого он является?! Гражданину, которому с пеленок твердили про интернационализм, а теперь предлагают с большой настойчивостью отказаться от каких-либо "мы", превышающих по количеству и уровню сложности его семейную, как говорят, "нуклеарную" микроячейку. Но и интернационализм не спасает от необходимости как-то соотноситься с понятием "нация". Ибо в противном случае неизбежно возникает вопрос: интер… что? И если все, стоящее после "интер", не определено, то и сам этот "интернационализм" превращается в бессодержательное понятие.

Еще хуже обстоит дело с космополитизмом. То его проклинали, то проклинали тех, кто боролся с ним, а его восхваляли, то снова проклинать начинают… А о чем речь? Содержание остается за кадром. И, возможно, главное в том и состоит, чтобы не дать возникнуть системе четких определений, преодолевающей хаос недоопределенных понятий, тот хаос в сознании, который не дает оформиться и нашему все более хаотизирующемуся бытию.

Нация – понятие исторически и географически закрепленное. Географически – поскольку речь идет о феномене, порожденном европейской историей и базирующемся на ее фундаментальных принципах. Исторически – поскольку речь идет о понятии, рожденном в огне буржуазных революций и носящем на себе все родовые и видовые отпечатки Нового времени. Нация есть упрощение и стандартизация неких человеческих донациональных обществ и общностей (народов). Нация есть промежуточная форма стандартизации и существует всецело как фаза стандартизирующего процесса, имеющего своей конечной целью полную унификацию человечества.

Националист в строгом смысле этого слова является "предкосмополитом". Стирая в национальном все своеобразие сложных форм и нюансов, в которых кроется специфика различных способов организации человеческой общности, националист готовит космополита. Обидно, но факт. Национальное государство есть унифицированный элемент в структуре космополитической мировой бюрократии. Нации – формы общности, вылепленные всемирным буржуазным классом для себя и по своему образу и подобию.

Признав национальное во всей полноте этого непростого понятия, мы тем самым уже признаем, что для нас нет проблемы, каковы будут формы всемирного общежития в XXI столетии. Доделав свое дело, нации создадут единое унифицированное человечество. Поделив рынки (для чего и нужен национализм), буржуазия сынтегрируется в мировой спрут. Место пролетарской интернации займет транснациональное сообщество, сумевшее преодолеть противоречия между центрами власти. Националист – это тот, кто признает безальтернативность версии мирового развития, но стремится обеспечить для своей национальной общности некое место в рамках этой версии, обеспечивающее определенный приоритет. В этом смысле националист – союзник для всех, кто отстаивает какие-то интересы своего народа. Как отстаиватель, он входит в единство сил, стремящихся предотвратить народное бедствие и конец истории своего народа.

Но разве есть одна версия?

Величайшие народы мира, народы-создатели цивилизованных миров, в своем историческом творчестве по-разному видели всечеловеческое единство. Можно выделить следующие основные модели.

1. Унификационный муравейник. Творение европейского буржуазного гения.

2. Единство в вере. Модель народов-создателей мировых религий.

3. Единство через прямое доминирование одной макрообщности (расы, народа) над другой. Модель, адресующая не к духовной, а к чисто силовой экспансии (легитимированной через ту или иную формулу расовой исключительности).

4. Единство как многообразие форм и способов исторического движения.

Вторая и третья модели предполагают "всего лишь" разные субъекты чистого доминирования. И там, и там идет навязывание некой формы, либо духовной, либо обнаженно силовой. Разница огромна, но велико и общее стремление к моноформизму. При этом моноформа может быть достаточно тонкой и сложной. Первая модель не подавляет, а конвейеризирует. В сущности, речь идет о более тонких формах подавления. Их, по видимости, бессиловой характер компенсируется примитивизмом моноформ. Выбирайте – в чем жить: в штампующей формы цивилизации статуса или, например, в духовно тонкой, но все подминающей под себя мировой цивилизации, построенной на фундаменте любой из победивших мировых религий. Или же – в режиме, где какая-то из биосоциальных коллективных особей, обосновав свою исключительность тем или иным мифом XXI столетия, подавила все оставшееся человечество.

Честно говоря, ни в одной из этих трех печальных альтернатив я лично жить не хочу. И любую победу рассматриваю здесь как поражение. Но, может быть, дело лишь в личном вкусе? Отнюдь. Ибо закон продуктивного многообразия говорит о том, что любая моноформа обречена, что в рамках моноформизма может быть организована лишь гибель, деградация человечества. Однако и общего планетарного будущего на все более тесной планете не избежать. Что же остается? Только четвертая версия. Авторство ее несомненно. И поскольку оно наличествует, русский народ при любых бедствиях, любых лишениях, любой смуте и в любом унижении остается одним из величайших народов мира: народом-автором одной из версий мировой истории. Эта версия проглядывается сквозь все фазы и циклы исторического движения моего многострадального Отечества.

Находясь на стыке с другими авторскими вариантами, Россия терпела страшные лишения в этой своей роли межцивилизационного коммуникатора. Процветание было для нее недоступно, ибо, находясь на семи ветрах, она слишком много должна была тратить просто на выживание. Сформировавшийся военно-аскетический идеал блокировал становление буржуазных отношений. Об этом сказано много. Но меньше -о том, что цепь "буржуазность – национализм – унификационизм" противоречила четвертому авторскому варианту движения мировой истории. И потому отторгалась.

Как назвать ту общность, которая формировалась на базе четвертой версии? Конечно, это не нация… Но не потому, что наличествует нечто меньшее, недонациональное, как утверждают многие из отрицателей русской нации. А потому, что есть нечто большее, не сверх-, не транс-, не интернациональное, а, если уж отстраивать от национального корня, МЕТАНАЦИОНАЛЬНОЕ. Говоря о метанациональном, я вновь возвращаюсь к тому, с чего начал статью, – к анализу ошибок оппозиции в сфере методологической. Ибо, соединяя правое с левым и ужа с ежом при сохранении их самости и отсутствии синтезирующего начала, оппозиция стала на путь игры, на путь постмодерна с его множеством суверенных и несовместимых языков. Вавилонская башня политических языков, «ячеистая структура» политического континуума не могла не породить аналогичную структуру общностей («наций») и территориальных образований. Дальше – либо распад, либо террор, либо… Сведение к одному знаменателю. Провокация классической теории операций, претендующей на роль объединителя в науке, постмодерна, претендующего на роль объединителя в культуре, и космополитизма, претендующего на роль объединителя наций (или – «цивилизационных типов»), состоит в том, что подобный тип объединения отнимает у человечества право на единство в многообразии, право на Большую Форму, на единство Большой теории. Русские особым чутьем ощущали этот подвох и постоянно искали иную модель всеобщего. Она и описывается для меня с помощью превращения некоей совокупности начал в сложное и слиянно-многообразное метаначало. Это касается всего. Метаязыка и языковых систем, группы теории и метатеории, национальных типов и метанации. Не гнить в постмодерне («многообразие без единства») и не стричь под одну гребенку («единство в ущерб многообразию»), а через метакачество искать «цветущую сложность», – вот к чему стремились русские во всем: в государственном строительстве, культуре, политике. И в этом всемирно-историческое значение русской идеи, ее притягательность для вошедших в ее поле народов, её значение для будущего человечества.

Русский народ, отстаивающий себя как народа-творца мировой истории, – это метанация. Может ли он стать чем-то другим? Чем? Народом, вписывающимся в первую модель, т.е. нацией, возглавляемой националистами? Наверное, может. И упрекнуть его за это нельзя. Но шанс на выживание в этом качестве с потерей первородства и статуса народа – творца мировой истории – меньше, чем при отстаивании этого статуса. Слишком многое надо перестраивать в коде, слишком слаба и неэффективна буржуазия. А главное – слишком поздно. И слишком горько для народа. Психологическая травма исторической личности делает на этом пути чересчур высоковероятным срыв, мутацию. И – следующую за ней гибель.

Мутацией (причем весьма и весьма непродуктивной) как раз и будет фашизм. Отождествлять русский фашизм с русским национализмом не просто непродуктивно, а, мягко говоря, странно. Русский националист требует своего уравнивания в правах с националистом европейским (французским, англосаксонским, немецким). Он так же адресует к культурно-историческому типу, так же секуляризован, так же прагматичен, так же "покорно предкосмополитичен". Отрицать за ним это право – значит однозначно свидетельствовать, что в первой версии мировой истории, в которую он согласился войти фактически на коленях, ему нет места вообще, при любом сокращении амбиций, даже в хвосте общемировой очереди. В таком отказе русские читают знакомый текст: "Хороший русский – это мертвый русский". И восстают, вливаясь в другую версию – скорее всего в третью.

В этом качестве они могут быть использованы для перевода всемирной стрелки с космополитизма на этноплюральный еврофашизм в модели черного интернационала. Но катализатор исчезнет в реакции. Народ-мутант будет поглощен чуждой ему и омерзительной для него исторической версией. Русская Октябрьская революция 1917 г. была провидческой реакцией на угрозу перевода стрелок мировой истории, Великая Отечественная война – ответом на вызов переводящих стрелки мировых сил. Такое не забывается. Фашизм антинационален для русских, ибо, отстаивая модель доминирования избранных, он никогда в эти избранные русских не включал и не включит.

6. Институт будущего

Анализируя патриотическую оппозицию, выявляя парадоксы и противоречия в ее политическом поведении, проводя анализы и сравнивая отдельные составные части того, что не представляет, как это видно из анализа, никакой целостности, я вовсе не стремился доказать отсутствие в России оппозиционного политического субъекта. Описывать столь подробно то, что как бы не существует… Вряд ли описывающий после работы такого рода может испытать весь тот комплекс чувств и впечатлений, который привычно именуют самореализацией. Сама по себе эта игра в тотальное отсутствие не представляется мне сколь-нибудь продуктивной. Не утешают и ссылки на необходимость расчистить путь иному, тому, что рекламирует себя в качестве нового. Ибо я не понимаю, о каком новом идет речь и почему «происходящее у» нас сегодня зовет себя новым. А ведь оно настаивает на подобном самоопределении, навязчиво и крикливо рекламируя себя как «новое русское». Что в нем нового? Что в нем русского? Долгое время не слишком искушенное большинство пытались убедить в том, что оно на протяжении двух поколений пребывало в аду, а теперь переходит к нормальной жизни, что капитализм, рынок, национализм, из них вытекающий, ограбление населения (то бишь первоначальное накопление) и прочие реалии того процесса, который, как мы знаем, «пошел», хотя и тягостны, но объективно закономерны и нормальны. Я не принимал и не принимаю этой точки зрения, но, даже становясь на нее, не могу понять, почему это надо называть новым. Скажите в этом случае, что вы -другие русские, иные русские, нормальные русские. Все будет лучше, чем лживо объявлять себя новыми. Еще проще говорить о становлении буржуазных отношений, чья несовместимость с субстанцией российской истории и феноменом небуржуазной метанациональности была показана мной выше. Но ликовать по поводу того, что в конце XX в. в России идет процесс, имевший место в XVIII в., а то и ранее; ликовать, именуя это старое новым, – значит, как мне думается, извращать само понятие нового. Вещи надо называть своими именами. Они от этого лучше не становятся, но приобретают хотя бы минимальную удобоваримость. Итак, я утверждаю следующее.

1. В конце XX в. в России (СССР) произошел сброс исторического времени на два столетия, как минимум. Формирующиеся отношения есть отношения именно старые.

2. Поскольку этот сброс не был подкреплен хотя бы социально-инженерным проектом движения от этого старого – хоть куда-то, хоть в какое-то будущее, поскольку разрушение было революционным, а созидание почему-то предполагалось эволюционным и органичным, то сброс запустил весь механизм инверсий исторического времени, и мы находимся в ситуации всеобъемлющего регресса.

3. Этот регресс почти не имеет тормозов, и общество может двигаться достаточно далеко в свое прошлое, вплоть до патриархально-родовых отношений.

4. В этом движении возникает особый субъект, именуемый "патриотической оппозицией". Этот субъект борется не против регресса как такового, а за свое место в нем, т.е. он реализует политическую функцию не в политическом, а совсем в ином времени и пространстве. Действуя таким способом, этот субъект начинает мутировать определенным образом и по определенной программе, становясь, по сути, катализатором тех же регрессивных тенденций.

5. В этих условиях особенно пагубно действует фактор иллюзорной модернизации. В случае патриотической оппозиции мы имеем дело с особым и интересным с теоретической точки зрения феноменом двойной иллюзии: демократам казалось (а кое-кому кажется до сих пор), что они догоняют Запад, а патриотам кажется, что они догоняют (вот-вот догонят и перегонят) ненавидимых демократов. Иллюзия догоняния и перегоняния приводит к своеобразному регрессивному консенсусу (выработке правил проведения банкетов и презентаций посреди нарастающей катастрофы).

6. Весь этот процесс скомпрометировал само понятие будущего, нового, качественно иного.

7. Эта компрометация происходит в весьма специфической общемировой ситуации, которая за счет процессов, указанных в предшествующих шести пунктах, из критической прямо у нас на глазах превращается в тупиковую. В результате малоинтересные сами по себе и до предела заангажированные бессубъектные лица – бритые и бородатые, интеллигентные и хамоватые, патлатые и стриженые, лживо-воодушевленные рынком и лживо-скорбящие о былом величии – превращаются в нечто зловещее и, я бы сказал, бессубъектно-значимое, что тоже представляет собой интереснейший феномен, заслуживающий теоретического рассмотрения. Такое рассмотрение не может быть осуществлено без хотя бы краткой экспликации того, что я более или менее условно именую "институтом будущего".

Дело в том, что происходящий в России процесс есть одновременно и существенная часть общемирового процесса. Симптомы глобального неблагополучия множатся у нас на глазах. Россия первой приняла вызов глобального кризиса, и в этом пионерстве есть, мне думается, как крупные и очевидные минусы, так и пока еще почти неуловимые плюсы. Много говорится о циклах русской и мировой истории. Эти циклы не представляют собой для исследователей, которые относятся к истории всерьез (а я отношу себя именно к такой категории), просто модифицированные повторы одного и того же инварианта. Можно сколько угодно описывать морфологические совпадения фаз рождения и умирания цивилизаций. Не зря, видимо, Шпенглер, особо смаковавший смертность цивилизационных субъектов, именовал себя учеником Гераклита. Спор о цикличности, видимо, вообще лишен особого смысла, ибо рано или поздно он адресует к транспонятийному, к символу и неким духовным реалиям, к интуиции целого, к интеллектуальному откровению, говорящему о существовании существенно нового как субстанции общемирового исторического процесса. В связи с этим, не вступая ни в какие особые споры, я просто предлагаю читателю свою модель исторических циклов – не круговых и не спиральных, как это принято, а "пучковых", представляющих собою совокупность сужающихся и расширяющихся потоков, входящих время от времени в критические фазы. Я изображаю их в виде исторических горловин (рис. 1).

Рис. 1

Модель движения исторического субъекта (народа, цивилизации) в рамках исторического цикла

Различные цивилизации проходят эти, всегда малоблагоприятные эволюционные горловины различными способами. Описание этих способов могло бы быть (и, видимо, будет) предметом отдельной монографии. Если же свести это описание к образу, то получится следующее: горловины циклов как бы закрыты некими историческими заслонками; цивилизационная субстанция, двигаясь к горловине, все более сжимается, но горловина при этом остается закрытой. Для того чтобы открыть ее, сжатый до предела субъект должен тем или иным способом извлечь из себя и вложить в историческую заслонку в виде своего «пропуска» некий особый шар, который я и называю «институт будущего» (рис. 2).

Рис. 2

Модель входа исторического субъекта в горловину между циклами

Что это за шар? Здесь, как и в вопросе об исторических горловинах, нужно говорить либо очень много, либо почти ничего, адресуясь в последнем случае к интеллектуальному и иному опыту читателей. Что я и делаю. Вложенный в заслонку шар открывает новый исторический цикл, и историческая субстанция данной цивилизации прорывается в новый цикл, трансформируясь и становясь существенно новой. При этом институт будущего в этом превращении играет особую роль, действуя внутри турбулентного исторического потока неким особым образом, сходным с тем, который в термодинамике именуется действием пресловутого «демона Максвелла». Институт будущего сочетает в себе проективно-теоретические формы исторической рефлексии и основанного на ней метаисторического прогноза с формами духовной и «высокой социальной» инженерии. Он является их синтезом, ибо, с одной стороны, его задача – преодолевать энтропию, собирать и вести, т.е. обладать самобытием в катастрофической горловине, а с другой стороны, поскольку исторический процесс в пределах горловин нелинеен, бифуркационен, этот институт не может не проявлять себя теоретико-проективным образом, так как в противном случае перевод потока исторической субстанции в то или иное русло становится неуправляемым, а значит, как показывает теория, вероятность сбросов в мутационные и тупиковые ветви бифуркационной горловины становится слишком большой. В этом смысле институт будущего и знает, и не знает будущее, ибо, двигаясь внутри исторического коллапса, он пребывает и вне его. Разумеется, этот институт обладает и некой социальной организацией, и встроенными механизмами саморазвития, и инфраструктурой развернутых коммуникаций с той исторической субстанцией, частью которой, носителем кодов которой он является. Нет ничего более преступно ошибочного, нежели понимание института будущего как формы, внешней по отношению к движущейся субстанции всемирной и цивилизационной истории.

И здесь мы подходим к главному. Ибо сосуществование этой субстанции со своим институтом строится по-разному в различных цивилизациях. Так, Запад размещает данный институт внутри, самого .себя,, в эпицентре сжимаемого вещества. По прохождении цикла он почти не смещает точку нахождения и контур данного института, прочно сосуществуя с ним (рис. 3).

Рис. 3а

Рис. 36

Комментарий. Модель 3 демонстрирует конфигурацию западного цивилизационного типа в состоянии относительного спокойствия и комфорта (рис. За) и в состоянии входа в горловину (рис. 3б). Сам цивилизационный образ представляет собой тело «галактическою» типа с осью вращения и соответствующим расположением силовых линий (они же – силовые структуры разного типа).

Принципиален здесь конфликт церкви с Коперником и Бруно по поводу центра вращения, поскольку весь этот механизм действует при строгом соблюдении главного условия: непрерывной совмещенности цивилизационного ядра с временным вектором, так называемым "осевым временем", по которому система вращения продвигается к горловине, занимая при этом весь допустимый диаметр.

В непосредственной близости к горловине (рис. 3б) система испытывает резкое усиление давления стенок горловины; ее силовые линии сминаются по всей окружности, не разрушаясь, их упругость и сопротивляемость сжатию повышаются, поддерживаемые центробежной силой. Увеличив мощность внешним давлением, система получает возможность, вращаясь, и продвигаться вверх по оси, и раздвигать стенки горловины, одновременно на них опираясь. После вскрытия шлюза может быть использован способ работы поршневого двигателя.

Конец комментария.

Напротив, Восток дистанцирует свой институт от сгустка субстанции, включая его в себя лишь в критические моменты прохождения горловин и тут же вновь дистанцируясь от него в новом историческом цикле (рис. 4).

Рис 4a

Рис. 4б

Комментарий. Восточная модель, в отличие от западной «небесной механики», остается телом органическим, но не менее целостным. Говоря о расположении шара института будущего в глубокой периферии, мы подчеркиваем всю значимость самой этой периферии – мощного «хвоста» традиции (рис. 4а), который, спускаясь в глубины прошедших циклов, обеспечивает систему «кундалини» восточной цивилизации. Соответственно и движение шара идет не по оси, как в западной модели, а по вычлененному узкому каналу, как бы по «позвоночнику», и толкается «лавой» прошлых циклов, нагреваемой тысячелетиями.

Этот "лавовый фонтан", неся шар в головную часть (рис. 46), раскаляет его и в конце выплавляет оружие {условно – "клюв дракона"), которым вскрывается запечатанная горловина. Затем той же лавой вскрытая горловина продувается (условно "огненное дыхание дракона").

"Крылья" цивилизационных институтов для восточного типа имеют, помимо основной функции, побочную – сопротивление сжатию.

Конец комментария.

Трагедия российской истории состоит в том, что институт будущего не формируется как обособленный контур того или иного типа, а выплавляется каждый раз заново из самой субстанции истории в ее критические периоды. Я могу подтвердить это свое утверждение большим числом примеров как философского, так и духовно-символического плана, но ограничусь лишь всем знакомой "Сказкой о Коньке-Горбунке", где этот механизм описан достаточно подробно. Чем чревата подобная игра в историческую рулетку? Прежде всего тем, что при максимальном сжатии при минимальных сроках прохода через горловины формируется экстремальный институт будущего, рассчитанный на катастрофичность ситуации, который располагает такими технологиями и ведет к таким издержкам, что становится враждебен основной исторической субстанции, которая, получив родовую травму, настолько истончается, что для существования в горловине оказывается вынужденной втянуть институт будущего и растворить в себе для своего константного воспроизводства (уже воспринимая его при этом как супостата и еще раз самотравмируясь). Тем самым информационные гены, несущие знание о горловинах, частью тают, переваренные необходимостью линейного функционирования основной субстанции, и память, опыт исчезают, а часть оставшихся субстратов института будущего в силу его экстремальности воспринимается резко отрицательно и отторгается как угроза для жизни. Полуразложившийся остов института будущего заполняется презирающими детьми. В результате складывается такой новый исторический контур, который не способен включить в себя понятие новой горловины и тем более рассчитать траекторию полета. В этой ситуации каждая новая горловина требует от исторического субъекта такой степени саморазрушения, которая, во-первых, снимет запрет на ненавидимый институт будущего, а во-вторых – высвободит достаточно" энергии и для формирования механизма прошибания двери в будущее, и для самого этого прошибания.

Рис. 5а

Рис. 5б

Рис. 5в

Рис. 5г

Рис. 5е

Рис. 5д

Комментарий. Особенность этого последнего цивилизационного типа заключается, во-первых, в аморфности и рыхлости самой субстанции (рис. 5а), о чем постоянно твердят геоглобалисты и все, кому не лень, и, во-вторых, в наличии «мешков» отработанных исторических шлаков. Это хранилище отработанного материала, иначе «лавка старьевщика», превращается в колыбель «бесов», которые поедают пространство современного и последующих циклов, создавая внутреннего агрессора. Этим объясняется необходимость перегородки в виде пломбы революционной идеологии. Такое ее использование цивилизацией делает совершенно неизбежным ее окостенение при бетонировании «дыры в преисподнюю», где начинается брожение закупоренных отходов. Износ нереформируемого идеологического блока приводит к его смещению, а затем просто к слому под давлением подводных течений и времени (в его активных формах); постисторическое вещество из отстойников вторгается в цикл и давит на цивилизационное тело, тесни его к горловине. Изолинии сдавленного циви-лизационного тела сминаются, и там, где при первом толчке было просто их скопление (рис. 5а), теперь появляется затемнение (рис. 5б). При следующих толчках (рис. 5в) оно превращается в небольшой пузырь (еще не ядро/, а затемнение распространяется передачей по пикам флюктуации, образуя флюктуативные ленты.