Текст книги "Лук Будды (сборник)"
Автор книги: Сергей Таск
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Ты возвращаешься домой опустевшими переулками, скудными на фонари. Башка раскалывается. К черту. Лечь в ванну, освободиться. На полчаса отвлечься от этого наваждения. В висках стучат черные молоточки. А эта, как нарочно, наяривает на своем «Зингере». Мам, ну хватит! Для него стараешься, и он же тебя хает. А кто тебя просил? Обшиваешь, чтобы потом попрекать! Какая боль, м-м-м-м. У нас анальгин есть? Не слышит. Когда ей надо, все слышит. Ты листаешь западный журнал, моды позапрошлого сезона. А девочки-то хороши. Вот и голову отпустило. Ты проверяешь, надежна ли задвижка, пускаешь в ванну струю посильней. Если бы падший ангел, облетающий в этот смутный час опрокинутую навзничь землю, влетел к ним через распахнутое окно и, царапая крылом старые обои, прошелестел узким коридором, вздрогнул бы ангел, услышав сквозь пение воды какой-то звериный сдавленный стон.
Из бесед шестого патриарха школы Чань с учениками
Из бесед: Об иллюзорности перемен
Два шлемоблещущих воинства друг против друга
молча стоят в ожиданье
сигнала к сраженью.
«Стоит ли вам начинать? – вопрошает округа. —
Вас уже нет, этой брани
бесплотные тени».
Завтра, сегодня, вчера – таковы ипостаси
бога, которому имя
Безмолвная Вечность,
где, разбегаясь кругами в усталом согласье,
чуждая яня и иня,
течет бесконечность.
Выломать стрелки часов? Отравить ли кукушку?
Что на дворе за столетье?
Не знаем – и ладно.
Может ли жизнь, окончательно давши усушку
и уходя уже в нети,
как нить Ариадны,
снова смотаться в клубок? Мы привыкли, что в поле
днем распускаются маки,
хотя понимаем:
нету ни поля, ни маков – по собственной воле
мы как условные знаки
их воспринимаем.
Садом камней очарован, ты бродишь в надежде
точку найти, из которой
увидишь все камни.
Тщетно! Один ускользнет от тебя, как и прежде,
и догадаешься скоро,
что это – ты сам. Не
надо меняться – и так мы подобны Протею
тем, что лицо на обличья
меняем всечасно.
Мы – это чьи-то о нас рассужденья, идеи,
разноречивые притчи,
хранящие нас, но
стоит последней из них отзвучать – и прервется
нить сопричастья живого,
но путь в Капернаум,
он никогда не исчезнет из будущих лоций,
ибо помета есть слова
священного: АУМ.
Секретный объект
Денек выдался – служи не хочу. Жаворонки в безоблачном мартовском небе. Распаренная взбухшая земля, принявшая в себя за месяц больше дождей и талого снега, чем алкаш бормотухи в день получки. И, главное, четыре часа никого не видеть, не слышать. Ни тебе муштры, ни рапортов – гуляй, солдат. Когда Господь Бог решает человека осчастливить, он посылает его в караул на безымянной станции в российском захолустье. Но младший сержант Хлеб почему-то не чувствовал себя счастливым.
Ему оставалось две недели до дембеля, и запущенный, неказистый двор в арбатском переулке все чаще снился ему в последнее время. Ночью – сны, днем – пряжка. По армейской традиции последние сто дней службы должны остаться в летописи филигранными засечками на пряжке. Нарушение дисциплины? Большое дело. Против неписаных правил воинский устав пас. На зазубренной грани медной бляхи оставался свободный сантиметр, и что он аккуратно разделает его напильничком до последней насечки, так же верно, как то, что его звали Хлеб. Кликуха пристала, когда его, новобранца, засекли на хлеборезке. Он не мог себя заставить проглотить эту бурду с куском плавающего сала – наживка тошнотворно-белого цвета, на которую голодная рыба не клюнет. Приходилось охотиться за каждой коркой. Он рассовывал их по карманам, грыз, жевал, посасывал при случае, а что не съедал, превращалось в сухари, крошилось, забивалось во все швы – повод для шуточек и дисциплинарных взысканий. И к тому, и к другому он выработал иммунитет. Он был живучий.
Меряя шагами полотно под диктовку шпал, он по привычке вспомнил первый месяц карантина, когда чаще, чем голод, его одолевали мысли о самоубийстве. Бесправного, обритого наголо салагу сразу взяли в оборот деды. Всего-то пятеро, но это была местная власть, законодательная, исполнительная и судебная в одном лице, и их слово значило для роты больше, чем приказ министра обороны. Особенно после отбоя. Молодые заправляли им кровати, стирали портянки, вылизывали сапоги – иногда языком. Их редкие милости были на вес золота. Через полтора месяца Хлебу разрешили помыться в душе. Через два с половиной – взять себе что-то из его же продуктовой посылки, шестой по счету. Его это не колыхало – мог стерпеть и не такое. Он быстро убедился, что может прожить день без курева, может вычистить сортир и даже простоять по стойке «смирно» до рассвета. Только бы не делать отсос одному из этих ублюдков.
Ладно, проехали. Еще десяток насечек на пряжке, и получай, сержант, на складе свою гражданку. Обноски, так будет точнее, но это неважно, деньжат он поднакопил, хватит на целый воз шмотья. Хлеб втянул носом воздух – пахло свободой. И еще чем-то. Он повернулся к вагону на запасном пути. Запах из вагона. Разве это возможно? Он уже ни в чем не был уверен, и меньше всего – в своем увольнении через две недели.
Донеслись отдаленные гудки маневрового паровоза. Он снова зашагал по шпалам. О вагоне думать не хотелось, тем более на него смотреть. В отцепленном вагоне-рефрижераторе, изуродованные до неузнаваемости, лежали тела таких же, как он, солдат, погибших в Чечне. Пока их судьбу в Москве решали бравые генералы, местонахождение вагона держалось в строжайшей тайне. Так им сказал майор перед разводом караула. Но шила в мешке не утаишь. Хлеб вздрогнул – вдоль насыпи медленно шла старуха в сбившемся набок платке, глаза безумные, в руке дорожный чемоданчик. Он схватился за Калаша. Словно его не видя, старуха подошла к вагону, тронула холодный металл.
– Стой! Нельзя сюда!.. – заорал Хлеб, возясь с затвором.
– Сергей Стремоухов, ВДВ, Тульская дивизия, – миролюбиво сказала старуха.
– Какой Стремоухов, какая ди…
– Здравствуй, сынок. – Не сводя глаз с вагона, она поставила на землю чемоданчик, сняла с шеи крестик. – Узнаешь? Валюшин, точно.
– Я вам русским языком говорю.
Старуха, казалось, не слышала.
– А я тебе – вот. – Из бокового кармана мешковатого платья она достала вязаную шапочку. – Чистая шерсть.
Она повернулась к часовому.
– В Грозном его, осколком. В голову. А в шапочке как хорошо, и никакая пуля не возьмет. Померь, я погляжу.
Хлеб попятился.
– Вы это… вы чего?..
Она надела шапочку на себя.
– Не успела передать. Колонна их в Чечню мимо нас шла. Кубинка… может, слышал? Мы с Валентиной, невестой, кричим ему: «Сереженька, Сереженька!», а он, как гусь, только головой вертит. Ну как? – она показала на головной убор. – Я свитер его старый распорола, ему – шапочку, Валюше – жакет.
Она сдернула с головы самовязку и протянула Хлебу:
– Так ты передай.
– Кому?
– Стремоухов Сергей. Из Кубинки призывался.
– Он же… смертью храбрых… – пролепетал часовой.
– Скажешь – мать. Передачи можно, я уже посылала. – Она порылась в карманах. – Вот квитанция… и еще вот…
На землю падали истрепавшиеся бумажки.
– В армии положено, так положено, правильно? А как же, я знаю, у меня и тот сын служил. В армии порядок – первое дело, а как же. Подъем, физкультура, учебные занятия, ну? – Она развернула письмо. – «Дорогая мама, сегодня воскресенье, наконец отоспался я за милую душу…»
Она улыбнулась часовому.
– Не высыпается, молодой еще. Под Новый год командир ему отпуск дал за отличную службу. Мы стол накрыли, сидим, сидим, а он спит и спит. Новый год проспал, плохая примета.
Сержант не успел ничего сказать: по насыпи шла женщина с большой хозяйственной сумкой через плечо. Она остановилась. Взгляд ее, скользнув по часовому и старухе, задержался на вагоне. Женщина с облегчением поставила сумку на шпалы. Хлеб вскинул автомат.
– Секретный объект, не видите?!
– Вижу, сынок. – Она уже разгружала сумку. – У меня, гляди: сыр костромской, колбаса полтавская, хлеб белый, свежий, я его в полотенчик завернула, яйца вкрутую, чтоб не побились, двадцать штук, «Тархуна» десять бутылок, где ты сейчас «Тархун» найдешь, масло хорошее, натовское, три месяца держала… ну, картошечка, конечно, вареная, в мундире, сами почистите, соль вот в коробочке от валидола, огурчики свежие, огурчики малосольные, капуста квашеная, я ее маленько пошинкую с морковочкой и под гнет на два дня, чтоб только сок пустила… а это балычок, сама вымачивала… теперь курево, «Мальборо», Женя мой «Мальборо» просил, двенадцать пачек, больше не достала, и спички вот… спички, не знаю, надо?
Спички его доконали. Все эти слухи о том, что их подразделение бросят в чеченскую мясорубку, вдруг спрессовались в голове в одну пульсирующую точку. Он сорвался с катушек, уже не владея собой:
– Ничего твоему Жене не надо! Какое курево, какая капуста? Мертвый он! Все – мертвые! Штабелями! Родная мама не узнает! А завтра меня… не чеченцы, так свои! Они нашим снайперам знаешь сколько отваливают? Все к чертовой матери друг друга перестреляем!
– Ш-ш-ш. Тебе, сынок, отдохнуть, – она незаметно показала ему бутылку «Столичной», – сразу полегчает. Женя-то мой непьющий, так вы там сами…
– Где, мать? Где «там»?
– Так в вагоне. Посидите, закусите. Ты скажи дураку моему, чтобы он вперед-то не горячился. Мне дружок его написал: «Разминирование – это всегда опасно, особенно в городе. Женя ваш дверь рукой тронул, пять секунд, по инструкции, подождал и первый в квартиру заходит. А они, гады, гранату старого образца привязали, у нее взрывной период не пять, а десять, ну и шарахнуло. Женя еще меня успел оттолкнуть, а сам…»
Она замолчала – к ним приближалась девушка в плаще, ее знобило.
– Як Шабурову. – Девушка как-то странно посмотрела на часового. – Шатурский район, поселок Радовицкий Мох.
– Да что ж это? – выдохнул он.
– Я вот деньги привезла. – В кулаке у нее оказалась пачка газетных вырезок. – Он пишет: «С первого января зарплату увеличат в полтора раза, а пока, сеструха, напряженка. Зато один день службы здесь идет за три, так что вы с матерью не причитайте, через четыре месяца нагряну домой, вся грудь в орденах. А пока, если можешь, подкинь на мелкие расходы, за мной не заржавеет».
– Убери, дурочка.
– Пятьсот тысяч… мало, я понимаю. – Лицо ее сделалось озабоченным. Вдруг она улыбнулась и разорвала пачку пополам. – Миллион… хватит?
Он заиграл желваками, передергивая затвор.
– Проваливай! Ну что вы все на меня уставились? Уходите, а? Милые, хорошие. По-человечески прошу. Нельзя вам тут. Секретный объект, понимаете вы это? Я буду стрелять!
Результат вышел обратный. От страха – не за себя, а что их сейчас прогонят – три женщины заговорили наперебой, лишь бы что-то сказать, лишь бы как-нибудь удержать этот маленький, с трудом ими завоеванный плацдарм. Не слыша друг дружку, они тянулись к часовому, как к Богу, который может повернуть все вспять.
– Сорок три года мне было, когда я Сереженьку родила, – скороговоркой выкладывала старуха. – Слабенький он был. Уже когда подрос, стал заниматься штангой, карате. Закалялся. А пить – никогда не пил…
– В сочельник, – вторила ей другая с отрешенным лицом, – Вике, невесте Жени, приснилось, будто уходит он от нее, пропадает в тумане. А сам улыбается, рукой машет…
– Он как в ОМОН пошел, такой скрытный сделался, – лихорадочно лепетала девушка. – Однажды возвращается в разорванном пуховике. О гвоздь, говорит, зацепил. Да какой же гвоздь, это ножом…
– Ты ему шапочку, скажи – мать…
– Картошку с малосольными огурчиками. То-то порадуется…
– Вот, тут миллион… скажи – от сестры…
Прижатый к вагону, младший сержант Хлеб шевелил побелевшими губами, и вдруг он услышал себя, как он колотит прикладом в железную стенку и не своим голосом хрипит:
– Ребята… вставайте!.. Тут к вам пришли!
Из бесед шестого патриарха школы Чань с учениками
Из бесед: О парадоксальности понятий
Скажите, если в старом экипаже
всё заменить: начать с колес, затем
рессоры, оси, дуги, верх и полость, —
получится ли новый экипаж
или отремонтированный старый?
Как быть тому, кто держится зубами
за ветку, чтобы в пропасть не сорваться,
когда учитель задает вопрос?
Ответишь – в тот же миг сорвешься в пропасть,
а промолчишь – невежей прослывешь.
Попробуйте полировать кирпич.
Добьетесь ли, снимая слой за слоем,
того, что выйдет зеркало у вас,
и если да, то сможете ли в нем
увидеть отраженье кирпича?
Маленькие хитрости
Во время грозы я делаюсь больным. Это нельзя назвать страхом, ибо страх подразумевает угрозу, я же с известных пор чувствую себя в безопасности. Но тоска! Разве это мой шкаф играючи поймал молнию своей зеркальной створкой? – то просто доски, груда досок, сколоченных без цели и смысла, шипящий, лающий монстр – шш-шк-аф! А из угла вентиляционная решетка обнажает зубы-гнилушки и среди них золотую фиксу – мушиное брюшко. А может, я тоже – хитиновая скорлупка, высосанная, вышелушенная, неизменная принадлежность пыльного угла? И тогда… тогда никого и ничего нет? Только обманки мертвого пространства, прошитого небесной иглой…
Поставив отточие, я вышел в парк. Гроза миновала, я снова был бодр и весел. Нога увязала в мокром песке. Липы встряхивались, как после дурного сна. Из ветки шиповника вывалился пьяный шмель и тяжело полетел через кусты, не разбирая дороги. В конце аллеи на скамейке сидел мой ровесник, высокий ладный старик с бесцветными глазами на умном подвижном лице и чутким носом – в его облике угадывалась порода. При встрече мы раскланивались, но все не было случая познакомиться. Я приподнял шляпу. Он зазывающе похлопал ладонью по мокрой скамейке, скинул туфель, снял носок в черно-белую шашечку и размашисто протер им сиденье. Второй носок сушился на спинке.
Я сел и, в порядке знакомства, показал ему чистые корочки семи писательских союзов, готовых распахнуть передо мной двери. Его взгляд близоруко задержался на гербовой печати иудо-христиан: вечное перо с обрезанным концом и кружок бумаги в виде облатки. Мой собеседник, оказавшийся бывшим актером, представился Паратовым. Сценический псевдоним, подумал я.
– В прошлом Орел, – усмехнулся он. – Из уральской глубинки. Сибирский, так сказать, размах крыльев.
Иван Петрович оказался не из тех собеседников, у которых на каждую твою фразу заготовлено радостное «А вот я…», – манера, подкупающая своей детской непосредственностью и рождающая образцы диалога двух сумасшедших. Мы сразу нашли близкие темы и даже обнаружили общего знакомого из «Пушкинской лавки» в проезде Художественного. В столицу Иван Петрович наезжал раз в год – «сливки снять», то бишь посмотреть новинки театрального сезона. Я назвал имя модного драматурга, он отмахнулся:
– Баба по воду ходила: сама мокрая, а в ведрах пусто. В наше время как было? Занавес поехал, и ты видишь – усадьба. Тут тебе и кресла с чехлами, и стол дубовый на шесть персон, и диван такой, что сесть приятно, и за окном, натурально, березка как живая, листочки дрожат, ствол со слезой. А там хоть и вовсе глаза закрой, тотчас видно: этот барин, а этот по выговору орловский мужик. А нынешние пьесы? Все голые, как в общей бане, ерошничают, сквернословят, власть им не в масть, анархией объелись, – скука, одним словом, хоть на луну вой, так и ту за ненадобностью отменили. А один, слыхали, какую штуку выкинул? У него герои в мусорных баках живут – чтоб за коммунальные услуги не платить, что ли…
– Модернизм называется.
– Да ты хоть кальсонами назови, лишь бы на жопу налезали.
Иван Петрович разволновался. Суковатая палка, им самим, вероятно, вырезанная, с удобным ложем для большого сустава, буравила песок под косым углом. Глаза при ближайшем рассмотрении оказались подернуты куриной пленкой, сквозь которую сочная зелень лип и до рези синее небо в ошметках туч сливались для него в привычную серую муть.
– Не жалуете вы, Иван Петрович, современный театр. – Я поглядел на часы, проверяя, далеко ли до обеда.
Он пошевелил пальцами босых ног, как бы отгоняя кровь к голове, где шла сосредоточенная работа мысли.
– Я жизнь современную не жалую, – возразил он. – Я, если хотите, актером стал, чтобы было куда носом зарыться, когда совсем уж тошно делается. У вас, господа, предвыборная компания? Извините, мне на сцену, третий звонок. Газет в рот не беру; извольте представить – Мальволио с газетой! Какие с меня взятки? Закопался я в своей норе – голыми руками не возьмешь.
Я незаметно изучал его профиль. Английский сеттер, красавец. Его забеленный зрачок силился разглядеть безнадзорный день, который двоился в медных пряжках сброшенных на землю туфель.
– Положим, глубоко не закопаетесь.
Он дернул обвислой щекой, подставленной безжалостному небесному софиту.
– Мы давали «Бесприданницу», – заговорил он изменившимся голосом. – В последнем акте, помните, Паратов увозит Ларису за Волгу. На втором спектакле я уехал и не вернулся.
– Не вернулся, – повторил я.
– Финал сыграли без меня, а в день получки кассир против моей фамилии в ведомости написала «утоп».
Мне удалось выведать кое-какие подробности. Первый афронт он получил в детстве из-за своей птичьей фамилии, и хотя ею же он добыл себе славу кулачного бойца, необходимость до конца дней быть самим собой, а именно орлом, доказывая всем и каждому свое превосходство, сидела в нем занозой. И вот не давало ему покоя: все Орлы, по мужской линии, были Иваны Петровичи и Петры Иванычи. А-б-а-б. Не поняли? Ну пес, кусающий себя за хвост. Дурная бесконечность. И что же? Для нас с вами, пожалуй что, и ничего, а он из-за этой чепухи, смешно сказать, не женился. Так и будем, говорит, Петров с Иванами тасовать, как карты в колоде? Вот так. Дальше – больше. В пионеры принимают. Повязали на шеи красные галстуки. «К борьбе за дело Ленина будьте готовы…» Все вскинули руки: «Всегда готовы!» Один Орел не вскинул. Подходят к нему: «Ты чего, Ваня?» Набычился. «Я… не попугай». Пионервожатый давай с него галстук срывать, а тот еще туже затягивается. Кто-то с перепугу в горн гукнул. По шеренге смешки пошли. Но не судил бог Ване героем умереть, алым галстуком задушенным, с именем Ильича на посиневших губах, а повелел ему жить в сомнениях, социальным уродом, не орлом – беспомощным куренком, которому забыли сказать, в какой ощип он попал, а главное – зачем. Откроет он, бывало, газету, а там – «Страна рапортует досрочно…» Слова вроде русские, а до смысла не докопаешься. За пивом пришел. «Давайте купон». – «Купон?» – «Гражданин, очередь задерживаете. Сдайте тару, получите пиво». Это ж какой ум надо иметь, чтобы в таких вавилонах не заблудиться! А ведь остальные с пол-оборота «секут фишку», словно тут и понимать нечего, – ну не обидно?
Иван Петрович рассуждал здраво. Тут одно из двух: или ты с детства мешком ударенный, или все вокруг с пионерским приветом. Элементарная логика указывала на него, Ивана, тем более и взгляды он на себе давно ловил, странные такие взгляды, будто у него на лбу пуговица. Но разве, допуская мысль, что он сумасшедший, он тем самым не доказывал свою нормальность? Оставалось предположить… Согласен, гипотеза смелая, фантастическая в некотором роде гипотеза, однако ж факты, факты! Посмотрите на российскую действительность с ее политиками, обливающими друг друга водой из графина, с ее крестьянами, равнодушными к земле, потому что своей у них сроду не было, посмотрите на расплодившихся Чичиковых, делающих деньги из воздуха, послушайте, какую вокруг несут околесицу, и вы со мной согласитесь: бред! А впрочем, какой же псих признается, что он псих?..
И вот решил мой Иван Петрович бежать. Надел полотняную пару, сшитую с одной примерки какой-то искусницей, спрятал под париком седину, погуще грим на лицо наложил. По уборным прокатился второй звонок. Он встал на стул, открыл заглушку и осторожно, стараясь не испачкать манжеты, засунулкрасный паспорт в сырую щель. Сердце колотилось, как у лагерника перед побегом. Он снова сел и закрыл глаза, чтобы не встречаться со своим отражением в зеркале. Сегодня надо играть как ни в чем не бывало, а волнение спишут на премьеру. Три звонка. Ну, с богом…
– И ни один дурак не догадался! – прервал я его рассказ радостным восклицанием, помня о счастливой развязке.
– Лариса была явно не прочь, чтобы мы остались за Волгой вдвоем.
Мы посмеялись.
– Это что, – сказал я, потирая затекшую лодыжку. – У меня ведь эта Совдепия тоже вот где сидела, а за границу не пускали, хоть ты тресни. Однажды читаю сборничек – средневековая китайская лирика. Знаете, до слез. Хожу как пьяный, а в голове уже крутится сюжетик. Обложился я литературой и сел за свой роман-подкоп. Два месяца без выходных. «Графа Монтекристо» в некотором роде переплюнул.
– Неужто ушел?
– Ушел, – подтвердил я. – Сказать, какой я выкинул номер? Спрятался под личиной сборщика налогов в провинции Хунан, и даже жена…
Меня перебил звон рельсы, мерный раскатистый звон, приглашавший к обеду. Иван Петрович нашарил ногами туфли и резко встал, не опираясь на палку.
– Потом, потом, – бросил он на ходу, удаляясь пружинистым шагом по тенистой аллее. – Нынче обещали клюквенный кисель!
Я затолкал в карман, где лежала именная табличка за подписью господина Фу, его мокрые носки в шашечку и припустил за ним вдогонку.
Из бесед шестого патриарха школы Чань с учениками
Из бесед: Об интуитивном познании
Кто сказал, что у нас на ладони зеленые ягоды?
Не они ведь себя, а мы их окрестили зелеными.
Где уверенность в том, что пред нами японская пагода,
а не рубленая православная церковь с иконами?
Есть китайский философ, который однажды посетовал:
«Вот бы в бабочку мне превратиться каким-нибудь способом!»
С той поры он в сомнении – сам захотел ли он этого
или бабочка стать захотела китайским философом?
Чем обширнее знания, тем недоступнее истина.
Крикнет вахтенный: «Индия!», а на поверку – Америка.
Десять тысяч предметов – балласт, что набрали вы —
мысленно
надо выбросить, чтобы отчалить от этого берега.
Что вы чувствуете – если можно, ответьте при случае, —
став босыми ногами на землю? Прошу не увиливать!
Что? Песок, говорите? Щебенка? Травинка колючая?
Как же так, неужели ступни свои не ощутили вы?
Вверх-вниз
Приглашение было набрано на компьютере. Среди разных шрифтов, с продуманной небрежностью разбросанных по странице, выделялась «древесная лягушка». Сиганув с горки первой фразы – 5 ИЮЛЯ СИДУ ИСПОЛНЯЕТСЯ ПЯТЬ ЛЕТ, взгляд с легким всплеском падал в прохладную голубизну второй – ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ОТМЕЧАЕМ В БАССЕЙНЕ, ЗАХВАТИТЕ КУПАЛЬНИКИ, выбирался на мостик С ПИЦЦЕЙ И ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫМИ НАПИТКАМИ, снова срывался вниз, чтобы вписаться в крутой вираж – БУРБОНЫ РАДЫ ВАС ВИДЕТЬ, и с разгону врезался в предупреждение – К СОЖАЛЕНИЮ, ОТЕЦ БУДЕТ ОТСУТСТВОВАТЬ ПО СЛУЖЕБНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ. Сие означало, что Пьер уезжает на поиски работы, на этот раз в Европу, где, по словам агента, должно было точно клюнуть. Клевало уже четвертый год – с тех пор, как его грубо выпихнули из колледжа средней руки. Обычная история: завышенные требования, заниженные оценки и «густой» акцент в придачу. С американской демократией шутки плохи, в конце семестра неучи выставили оценки своему обидчику, и тот вылетел под фанфары. Умная, не нажившая себе в кампусе ни одного врага Патти, говорившая в Нью-Йорке с нью-йоркским, в Чикаго с чикагским акцентом и лишь раз в году, в родном Дублине, позволявшая себе вспомнить, откуда она родом, предупреждала мужа, что он играет с огнем, – нуда троцкиста этим не испугаешь.
В известном смысле без Пьера было проще. Хлопот с двумя детьми, конечно, прибавилось, хотя, если разобраться, помощи от него как от козла молока. Зато никаких трений. И ему спокойнее. Не видеть удачливых коллег, не слышать одних и тех же вопросов, когда всем видом дают понять, что своей откровенностью ты нарушаешь приличия. В прошлый раз счастливчик Маклоски, восходящая звезда, медиевист, на которого гранты сыплются как из рога изобилия, светски поинтересовался делами Пьера, а тот, приняв это за чистую монету, рассыпался перед ним мелким бисером. Маклоски шею себе свернул, ища пути к бегству, и, не вмешайся русская подружка Патти, кончил бы он, как тот немецкий барон, которого молодая жена заговорила до смерти.
К подбору гостей Патти подходила серьезно, считая это искусством сродни составлению гороскопов. Вместе с семьей Раджани она заполучала их приятеля индуса из отдела образования, а за циником Маклоски примчится интриганка Салли Филд, кадровичка, под чью дудку плясал весь кампус. Кто-то, возможно, заподозрит Патти в низменной корысти – и зря. Она придумывала эти сложные пасьянсы из чистого любопытства: сойдется или нет? Скажем, приглашение Д/А – чем не авантюра? Кореец Джанг и полька Агнешка разъехались полтора года назад, по недоразумению, однако коса нашла на камень: вместо того чтобы объясниться, они обменивались через адвокатов грозными письмами, делили все, что можно было поделить, и заводили скоротечные романы, кажется, с одной целью – досадить друг другу. Так как располовинить дочь, ровесницу Сида, они не могли, были отработаны сложные варианты перехода Джой из рук в руки – с явочными квартирами, надежным конвоем и жестким регламентом. Далеко зашло.
Патти равно любила обоих (любовь и равенство для нее синонимы), и было ей видение – Джанг и Агнешка вместе выходят из воды, романтично держась за руки и уворачиваясь от летящих в лицо брызг. А если она начистит ему вывеску? Или он ударом кун-фу свернет ей челюсть? Что ж, с чего-то ведь надо начинать диалог.
Сбор был назначен на час – самое пекло. Воскресная утренняя месса, дело святое. За чертой бассейна, на сетке ограждения, повесили праздничную гирлянду – не столько для приманки своих, сколько для отваживания посторонних; составили к стене под козырьком, дававшим подобие тени, контейнеры со льдом, в котором блаженствовали разные «колы» и «спрайты»; огородили флажками три длинных стола, обернув каждый как игрушку. За среднего американца теперь можно было не волноваться: врожденное уважение к чужой собственности возобладает над естественным желанием поесть на халяву. Шутки шутками, но когда Патти поняла, что исчезнувшие из дома пригласительные открытки, чуть не полсотни, Сид раздал у себя в летней школе, ей стало не до смеха. Шесть гигантских коробок пиццы – это ж на один зуб, если вся эта саранча слетится.
– Надо ставить им на руке штамп, – предложила бойкая соседка, приспосабливая мешок для мусора и стараясь при этом не наступить на маленькую дочь Патти, ползавшую под ногами. – По крайней мере не подъедят дважды.
В час открыли бассейн, и сразу потянулись гости. Семидесятилетняя Фиби, разбитная старушка, которая клеилась к интеллектуальным мужчинам. Она была также неравнодушна к товарищу Троцкому и вместе с Пьером давно искала третьего, чтобы учредить партийную ячейку. Бородатый кукольник с кукольной русской женой, вероятно, вывезенной для коллекции. Улыбающиеся индусы. Смурной Маклоски. На вопрос «Будет ли Салли?» он мрачно отвечал: «Салли будет вечно». На побитой «мазде» подрулила Агнешка. Предоставив Джой полную свободу, она уединилась с молодым африканистом Мгвана, чтобы прочесть ему свой последний эротический опус. Прикатила ироничная Айрис, промывавшая студенческие мозги Диккенсом и Голсуорси («Они хоть умеют ставить знаки препинания»), умница Айрис, жалкий уродец с заплывшим, куда-то вбок уехавшим глазом и перекрученным болезнью маленьким тельцем, утопленным в инвалидном кресле, которое толкал верный Раппопорт. Ожидаемая орава оглоедов свелась к пяти или шести гаврикам (см. вымазанные кетчупом рты и улыбки до ушей на увеличенном фото). Уф!
Соединять несоединимое – Патти чувствовала себя в своей стихии.
В бассейне, где был объявлен короткий перерыв, Сид и Джой, сидя на бортике и болтая ногами в воде, решали, какой возраст лучше. Оба склонялись к тому, что гостей, а значит и подарков, в этом году у них больше, чем в прошлом, а в прошлом было больше, чем в позапрошлом. Если так пойдет, то к концу жизни их дни рождения будет отмечать целый город, весь штат! Дальше мнения разошлись. Джой считала, что пика всеобщей любви человек достигает к 35–40 годам, после чего начинается эрозия. Толком объяснить, что это значит, Джой не могла, но слово было красивое и звучало убедительно. Вот у мамы недавно… гостей – всего ничего, даже папа не пришел. Сид резонно заметил, что его папы сегодня тоже нет, а гостей и подарков навалом.
– Исключение только подтверждает правило, – вспомнила Джой. – Ты что, не знаешь?
– Угу, – кивнул Сид, пуская прицельную струю из водяного пистолета в чей-то нагретый живот. С виду увалень, он был подвижен на футбольном поле, и соперники, переоценив быстроту своих ног, часто оказывались на травяном газоне. – Твой отец с вами не живет?
– Они разъехались, чтобы хорошенько все обдумать.
– А мои родители и вместе не живут, и не разъезжаются, – похвалился Сид.
– Это как? – удивилась Джой.
– Во имя детей надо сохранять видимость отношений.
Джой подумала.
– Не вместе интереснее. Мама виноватая – дает мне поносить ее платья, папа виноватый – повез меня в «Парк чудес». Мы там видели домового, его колдовщица превратила. Он такой несчастный, как изюм, я тебе его когда-то покажу.
– А у нас живет черт.
– Страшный?
Сид оттянул пальцем нижнее веко и скорчил такую гримасу, что Джой отодвинулась.
– Мама знаешь как его боится? Когда папа посылает ее к черту, она запирается в спальне и плачет. У тебя смолы случайно нет?
– Смолы?
– Я смолой пол намажу, он в нее копытом – ааааааа! – а я его по башке палкой – хрясь!
– У меня, кажется, наполняется аппетит, – задумчиво произнесла Джой, – а пиццу мне нельзя, зуб шатается.
– Не свистят и не свистят, – занервничал Сид, увидев, что большая стрелка на башенных часах пошла по новому кругу– Он уже давно гипнотизировал спасателя на вышке, чтобы тот кончал этот дурацкий перерыв, но парень был, наверно, псих, а психи, известное дело, гипнозу не поддаются.
– Тебе молочная фея за зуб сколько дает?
– За передний зуб – доллар, а за сбоку зуб – два.
– Ага, – покивала своим мыслям Джой. – У нее деньги в такой сумочке, радикульназывается, трясешь-трясешь, а оттуда сыпется-сыпется. – Она почесала комариный укус под коленкой. – Смерть – это совсем не страшно, – прибавила она после короткой паузы. – Мальчики становятся привидениями, а девочки – ангелами, я так думаю. Привидения выгоняют на улицу бедных родственников, пока они еще живые, и устраивают в доме судом– ну, ты знаешь. А ангелы…
– Джой? – над сеткой ограждения показался перископ – рыжая голова Агнешки.
– Я здесь, мамочка!
Перископ зафиксировал канареечный купальник и исчез. В следующую секунду раздался свисток, и, как обезьяны с кокосовой пальмы, в воду посыпались тела – с плотиками, мячами, поролоновыми «вермишелями». Обрызганная с ног до головы, Айрис тихо ойкнула в своем инвалидном кресле и беличьим движением закрыла сморщенное личико. Она давно переоделась: две яркие полоски на белом тельце ребенка. К ее ногам подкатился надувной мяч. Она выпростала зажатую между колен тросточку и, смеясь над собственной неуклюжестью, беспорядочными тычками загнала его обратно в бассейн. Эта новая разновидность бейсбола пришлась кому-то по вкусу, и Айрис со своей битой пережила несколько звездных секунд.
