Текст книги "Штрафная мразь (СИ)"

Автор книги: Сергей Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Подожжённый Лученковым танк уже не казался страшным. Без башни он стал меньше, осел, превратившись в закопчённую железную глыбу.

На чёрном снегу лежали те, кто еще два дня назад составлял штрафную роту. Глядя на мёртвые тела, Лученков думал: "Ну вот... теперь с них судимость и снята…"

Его трясло, глаза слезились. Он сидел на бруствере и не мог свернуть цигарку. Ходуном ходили руки, сыпался табак, рвалась бумага. Попытался языком склеить газетные края самокрутки, но во рту пересохло. В горле стоял шершавый ком.

Подошёл замполит Покровский. У него был полуоторван погон, из носа тянулась черная застывшая струйка. Но капитан не замечал этого.

У Лученкова кружилась голова – видимо, сказывался взрыв. Он тряхнул головой, чтобы прояснить мысли, и услышал слова замполита:

– Командира роты убили, – словно пожаловался он.

Язык не слушался и Покровский кое– как выговорил:

– Ты хорошо дрался, Лученков. Буду писать представление, чтобы тебя освободили.

Глеб сглотнул, но комок в горле остался. Он моргнул, но слёзы мешали ему смотреть.

Потом капитана увели в санбат.

– Во, комиссар!– сплюнув, устало бросил штрафник, одетый в телогрейку с выгоревшей дырой на спине.– Прямо Фурманов у Чапаева, душа– человек! Только вот что– то раньше я в нём душевности не замечал!

Вокруг остались лежать трупы, штрафников и немцев. Штрафников было много. Нашли командира роты. Он лежал в воронке лицом вниз.

Тот же самый штрафник, в прожжённой телогрейке, сплюнул на землю.

– Туда ему и дорога. Жаль только, что расплата дешевле греха!

Пролетел двухфузеляжный самолёт разведчик «фокке– вульф», называмый «Рама». Неожиданно, из-под его брюха вываливался какой то бесформенный ком, сразу же рассыпавшийся на тысячи мелких точек. Они падали вниз и превращались в серые снежинки. На позиции роты как в замедленном кино падали листовки. Их несло ветром, волокло по серому от пороховой гари снегу.

Прямо перед Лученковым упал серый листок, на котором были изображены убитые красноармейцы. Из-за них выглядывала голова Сталина – с большими усами и испуганным взглядом из-под мохнатых бровей. Под ним – стишок:

«Ни шагу назад!»,

– приказал тебе Сталин,

А сам уж давно убежал за Урал

Штаны он от страха свои замарал.

И далее: «Русский солдат! Сдавайся в плен! Фюрер гарантирует тебе жизнь и возвращение к семье».

Поумнели немцы. Раньше они писали:

"Бей жида – политрука, рожа просит кирпича!"

Листовки падали на грязный, перепачканный мазутом и взрывами снег.

Из-за этих-то листовок раньше переживал капитан Половков. Потом рыл землю ротный Помников. Вынюхивал старший лейтенант Мотовилов.

Нет больше Половкова. Погиб Помников. И сам я ни сегодня, так завтра– послезавтра буду освобождён. – Думал про себя Лученков.

Краем глаза он заметил, как стоявший в стороне Швыдченко, оглянувшись по сторонам быстрым ударом ладони накрыл листовку и сунул её за пазуху.

Лученков отвернулся. Его это не касалось. У каждого была своя судьба.

* * *

Старший лейтенант Васильев пересчитывал живых. На полянке собрали роту... Двенадцать измученных, небритых, в грязных, разодранных ватниках, увешанных оружием человек. Строить их взводный не стал, встали полукругом, поглядывали и гадали, что сейчас скажет лейтенант.

– Товарищи,– начал он.– Мужики... Спасибо вам, за то что выстояли. За то, что не дрогнули... и победили. Буду ходатайствовать о том, чтобы всем, кто участвовал в бою сняли судимость. А сейчас отдыхайте.

Оставшиеся в живых уже распотрошили немецкие ранцы и хлебнули шнапсу. Тела погибших сложили в воронку и на небольшом могильном холмике поставили деревянную пирамидку, с жестяной звездой.

Ударил нестройный залп из пяти винтовок. Бойцы закинули винтовки за спины, пошли помянуть тем, что оставалось во фляжках.

Лученкова задержал Игорь Васьков.

– Глеб, бля! Ты когда мне лопатку отдашь! – бывший интеллигентный студент матерился словно биндюжник, угрюмо смотрел по сторонам, словно искал, на ком бы выместить злость. Он был контужен, голова тряслась.

Неожиданно он заплакал.

– Суки! За что они нас? За что они нас, Глеб?– Лученков обнимал его за плечи, совал в руки самокрутку. Утешал.

– Нормально, Игорёк. Всё нормально. Мы же штрафная мразь, у нас и судьба такая.

Их оборвал отделенный.

– Лученков! Васьков! Приказ не слышали или примёрзли? Строиться. Уходим!

– Слышал. Слышал я ваш хренов приказ, – пробормотал Глеб. – Пойдём, Игорь!

Закинув на плечо вещмешок и подобрав оружие, он на пару секунд остановился. Бросил последний взгляд на свеженасыпанный неприметный холмик и заспешил вслед за уходящими остатками роты.

Уже позже, в тылу, куда их отвели для переформирования, штрафники узнали, что атака была запланирована как отвлекающий маневр. Своим прорывом они должны были создать у немцев впечатление, что именно в данном месте наносится главный удар. Заставить противника снять с других участков танки и мотопехоту и перебросить их на этот участок для отражения атаки и ликвидации прорыва.

Немцы «клюнули» на приманку и действительно ввели в бой на данном участке крупные силы.

Из двухсот двадцати штрафников в строю осталось двенадцать. Остальные были убиты или тяжело ранены.

Штрафная рота была принесена в жертву с целью обеспечить удачное наступление для всей армии.

* * *

Но когда одна беда прошла стороной не затронув тебя, а судьба всё равно требует своего, всё равно выпадет другая напасть.

Где-то, в глубине груди жило слабое предчувствие того, что эта напасть притаилась где-то за углом. Как было не внять этому чувству.

Уже поздно вечером Лученков почувствовал на затылке чей-то взгляд. Он обернулся – на него смотрел Швыдченко. Он даже усмехнулся ему едва заметно.

"Дескать, знаю. Это ты стрелял в Помникова".

Лученков вздрогнул, шагнул было к Швыдченко, словно хотел что-то сказать, но тот отвернулся, прошел мимо.

Утром всех оставшихся в живых вывели с передовой и отправили в 18-й ОПРОС, для восстановления в званиях и в правах. Командование должно было заполнить боевые характеристики, после этого должны были выдать погоны и распределить по обычным частям.

Сидя на поваленном дереве Лученков перематывал портянку. Неожиданно он вздрогнул. Поднял голову. Напротив него стоял старший лейтенант Мотовилов. За его спиной переминались двое автоматчиков. Рядом с ними Швыдченко.

Всегда чисто выбритое лицо Мотовилова на этот раз было покрыто красными пятнами. Бешеной ненавистью горели глаза.

– Встать!– Выдохнул он. Сделал шаг вперёд и вдруг неожиданно ударил Глеба в лицо. Заснеженная земля мелькнула у того перед глазами. Опираясь на винтовку он медленно встал, непонимающе и онемело взглянул в гневную пропасть его зрачков.

Мотовилов присев на корточки, рылся в его вещмешке. Достал несколько листовок, завёрнутых в запасные портянки.

– Где взял? – спросил мрачно, – нашёл? Или в плен собрался, вражина?

Лученков уже знал, что в такой ситуации, все объяснения звучат как оправдание.

Гнев захлестнул ему разум.

– Сука ты, Швыдченко – вытирая рукавом кровь выдохнул Глеб.—

Гнида кумовская!

Почти не отдавая отчёта своим действиям он затаив дыхание от боли в голове, изо всей силы, рванулся к Швыдченко.

Автоматчики вскинули оружие, старший лейтенант нарочито заметным движением пальцев расстегнул кобуру ТТ.

– На пулю нарываешься, щ-щщщенок!? Думаешь пристрелим прямо здесь?

Лученков стоял бессильно опустив руки и молча ждал выстрела – в грудь или лицо.

Уткнувшись взглядом в глаза офицера, он увидел в них убеждённость в том, что выстрелит не задумываясь.

Лученкову вдруг стало всё равно. Слишком долго он жил в ожидании смерти. Ресурс организма иссяк. Ярость и гнев неожиданно прошли и его охватило безразличие.

Уже не было уже ни злости, ни обиды, а только осознание непоправимости случившегося.

Кругом стояли бойцы и на их лицах читалась растерянность. Такие же ощущения были и у Лученкова. Никакого ощущения вины. Может быть это отрезвило Мотовилова. Он убрал руку с кобуры «ТТ». Дёрнул шеей.

– Арестовать!

– Круто гнёшь, начальник, – с угрозой бросил кто-то из штрафников.

Видя, что вокруг воцарилась тишина и его слова не были услышаны, Мотовилов с властной решимостью махнул рукой:

– Я кому сказал? Ну!..

Двое бойцов из полка, сопровождавших Мотовилова, оглядываясь по сторонам подошли к Лученкову. Один из них забрал у него винтовку, другой угрожающе передёрнул затвор автомата.

– Ещё оружие есть?– Спросил он.

Видно было, что они побаиваются штрафников и все время настороженно поглядывали на них.

Лученков подобрал упавшую шапку, огляделся, затем чуть поколебался и резко наклонившись выдернул из-за голенища финку.

Краем глаза успел заметить, как подобрался, побледнел Мотовилов. На мгновение затих шум и смолкли разговоры. Тень испуга мелькнула на лицах конвоиров.

Но это длилось всего мгновение.

– Стоять здесь, падло! – крикнул ему старший из конвоиров..

Лученков бросил нож в снег, сказал сумрачно:

– Ну что, пошли что ли!

Ангел смерти, только, что пролетевший над ними, вновь скрылся за широкими, сверкающими снегом просторам. Полетел по угрюмой, измученной войной и несчастьями стране, где каждый день умирали и умирали люди.

Конвоиры разразились испуганной матерщиной:

–В рот меня каляпотя! Чуть не порешил, сука!

Его вывели на занесённую снегом тропинку и погнали по ней. В нескольких шагах впереди шел Мотовилов. Он шёл молча и не оглядываясь.

Сзади, о чем-то переговариваясь и посмеиваясь, шли конвоиры. У них были сосредоточенные лица воспитанных героев.

Лученков шёл без ремня, в рваной телогрейке без пуговиц и в голове билась одна единственная мысль.

«Конец»!

В который уже раз за свою недолгую жизнь он вновь и вновь приходил к этой мысли и она уже наполняла его всеобъемлющей скорбью.

«Ну и хорошо», -думал он.– «Сколько же можно мучиться? Раз и всё. Тем более, что это говорят не больно...»

* * *

Лученков сидел в землянке, переоборудованной для этого случая под арестантскую.

В углу лежал ворох соломы. На ней стреляные автоматные гильзы. Поодаль белела какая-то промасленная обертка, то ли от маргарина, то ли от индивидуального медицинского пакета.

Тут же котелок с водой. Туалетом служила стальная немецкая каска. Она стальная, прочная. Возле вермахтовского орла вмятина от осколка.

В землянке было холодно, словно не только холодный воздух, но и промёрзшие земляные стены вытягивали из тела тепло.

Лученков осторожно, чтобы не поднять шума, достал из кармана кусок чёрного сухаря, запихнул за щёку. Лёг на солому, поглубже натянул ушанку с завязанными под подбородком ушами, скрестил руки на груди, засунув ладони под мышки, склонил голову, стараясь дышать за ворот телогрейки. Так было теплее. Затих, и стал медленно и аккуратно рассасывать сухарик.

Усталость и какое-то внутреннее отупение сковывали мозг. В голове лениво

билась только одна мысль.

–Расстреляют!.. Расстреляют...

Перед глазами почему то вставали не те, кого он убил и кто погиб на его глазах, а расстрелянные Шульга и Евсеев.

«Это быстро,– думает он, одновременно ощущая биение пульса в висках.– Одно мгновение… и ничего уже не будет, ни боли, ни страха!»

Эта мысль наполняла тело свинцовой тяжестью, сковывала тело, и не было сил сопротивляться в поисках выхода. И все же надо было что-то делать, как-то искать спасения.

С этой мыслью он задремал, свернувшись в клубок в углу землянки.

Кажется, он даже заснул – будто шёл, шёл по шаткому льду и упал в прорубь, – но в проруби оказалась не вода, а земля – причём горячая, словно разогретая, и очень душная.

Спал в этой душной земле.

Потом лежал, закрыв глаза, и пытался ничего не слышать, ничего не понимать, ничего не помнить.

“А вот я сейчас открою глаза и увижу маму, – молил он. – И окажется, что я дома, и мне двенадцать лет, и меня ждёт варенье, и паук поймал в углу муху, и она там жужжит, и я придвину стул и, привстав на цыпочки, буду смотреть, как он там наматывает на неё паутину, чтоб потом утащить добычу в щель. А мать скажет: «Сынок, неужели тебе не жалко муху! Господи, что ж она так жужжит!»

И совершенно неожиданно в сон ворвался долгий свистящий звук:

Ши-ш-ш-р-р-ш-ш-ш...

И взрыв– Тр-р-рах!.. Лоп-лоп-лоп... И еще– Тр-р-рах! Тр-р-рах!.. Шр-рик!

В голове мелькнула одна единственная мысль. «Что это»?

Новый взрыв отбросил его к двери. Блиндаж вздрогнул и осел. Показалось, что сейчас обвалится потолок.

По спине забарабанили комочки земли. Снова взрыв. Завоняло сгоревшим тротилом. Пыльным, удушливым смрадом забило дыхание. Во рту, в глазах, ушах – песок и земля. Неужели прорвались немцы?

Выставив впереди себя обе руки и ощупывая ими стены тесного блиндажа, он на коленях пополз к светящемуся проёму, где до взрыва находилась дверь в блиндаж. Сейчас там зияла дыра. Отплёвываясь и моргая, дрожащий, безумный, пытаясь ухватиться за дрожащую землю он выполз наружу.

Глаза были запорошены песком. Руки ходили ходуном. Рот был сух.

Стоя на коленях, дрожащими руками сгребал с земли снег, глотал его с жадностью, дрожа и кашляя.

Прямо перед входом, на вырванной с корнем сосне обвис мертвый боец, сплошь осыпанный мелкими комьями земли. Лицо убитого уткнулось в хвою. Из грязного воротa шинели, торчала худая мальчишеская шея.

На стриженом зaтылке чернело пятно подсыхающей крови.

На ветке соседнего дерева раскачивался кусок человеческого кишечника.

С большим усилием Лученков встал на ноги. Его всего вело, словно пьяного, кидaло из стороны в сторону, в голове взрывалось и гудело.

Среди перебитых и поваленных деревьев, в переломанном кустарнике, на закопченном гарью рыхлом снегу вповалку лежали тела бойцов и командиров.

Их было много. Может, десять, может быть двадцать или даже больше… Разорванные и исковерканные снарядными взрывами, побитые осколками. На подтаявшем снегу лужицы замерзающей крови, оторванные руки, ноги, перевёрнутая кухня. Воронки, комья земли на снегу, едкий запах сгоревшего тротила.

Крупнокалиберные снаряды превратили лес в острые иглы и спицы. Стволы расщепило, людей убивало не только снарядами и осколками. Снаряды разрывали деревья, а те на части рвали людей, нанизывали их на расщеплённые стволы, словно на гигантские зубочистки.

Лученков сначала шёл, а потом побежал через лес. Бежал он недолго, пока было дыхание.

Пот катился градом по его лицу, и сердце трепыхалось где– то в горле. Ему не хватало воздуха, и он с хрипом втягивал его открытым ртом.

Остановившись, чтобы поправить шапку он дотронулся до лба. Лоб был потный. Глеб приложил к лицу снег, тот быстро растаял и потёк по лицу. Рукавом телогрейки он вытер лицо, потом почувствовал, как горячий пот течёт между лопатками.

Сил уже не было. В темноте совершенно не было видно дороги, и Глеб побрёл наугад, стараясь, уйти как можно дальше. Под сапогами громко скрипел снег, большие и малые деревья, были похожи на огромных великанов, вставших во весь рост. Глеб равнодушно обходил их, в ушах стучало, и кровь ухала в висках.

Внезапно, впереди него загремела длинная пулемётная очередь.

Тр-р-та-та! Тр-ра-та-та-та! Пиу-пиу-пиу!– спереди и с боков рвали мерзлую землю пули.

В уши ударил крик:

– Хальт!

Сильный удар в левое бедро. Боли не чувствовалось, но нога моментально онемела. Штанина быстро намокала.

Наверное, всё же здорово задело, если нога совсем отказывалась слушаться. Он привалился спиной к поваленному дереву, медленно подплывая кровью. Снег под ним уже был мокрый и красный.

В сапоге было мокро. Глеб чувствовал, как вместе с кровью из него вытекает жизнь. Он торопливо стащил с себя ремень, перетянул ногу. Потом, рванул зубами упаковку индивидуального пакета и начал бинтовать ногу прямо поверх штанины. От усилий на лбу выступила испарина.

Сознание медленно меркло и сердце затихало от слабости.

Ему показалось, что рядом краснеет бок печи и протянул к нему руки.

Боль ещё некоторое время жила в напряжённой ноге. Тело холодили закровяневшие ватные штаны, неприятной ледяной коркой прикрывающие ноги.

Но больше физической боли он страдал душевно, от осознания несправедливости, случившейся с ним.

«Водки бы сейчас,– подумал он,– да на нары. И уснуть, чтобы не проснуться.

Ещё вчера вечером, у сосны, мне хотелось жить. Но, оказалось, что еще больше я хочу умереть».

Вдалеке показались двое немцев. Они медленно шли по опушке леса в его направлении. Один был высок ростом, здоровенный, словно кузнец Вакула. Карабин на его шее казался детской игрушкой.

Второй был приземистый, плотный, с рыжеватой щетиной на обветренном лице.

Лицо у него было уже немолодое, лоб и щёки густо изрезаны морщинами, и над висками серебрились поседевшие клочки волос. С левой стороны пояса висела кобура пистолета. На плече болтался автомат.

На его грязном, испачканном рукаве Лученков заметил ефрейторскую нашивку из темно-зеленого сукна в виде равностороннего треугольника, обращенного углом вниз.

– Ну вот и всё, – подумал он. Но страха не было.

Увидев Лученкова, немцы остановились. На заросшем, немолодом лице

ефрейтора отразилось удивление.

Но что-то в этом немце было не так. Взгляд Лученкова зацепился за его широкий кожаный ремень, на котором висела кобура. Это был не форменный немецкий ремень, а кожаный командирский, с прорезной звездой на пряжке. Эта мысль не успела сформироваться в вывод. Она ушла, испарилась, потому что немцы подошли и встали рядом.

– Ауфштейн, – сказал ефрейтор равнодушно.

Лученков отрицательно покачал головой, показывая рукой на ногу:

– Найн! Их бин кранк. Ранен я. Не видишь?

Оглянувшись по сторонам, немец насупил брови и стал снимать с плеча автомат.

Лученков приподнялся

– Стреляй, сука волчья! Давай шиссен! Понимаешь меня, сучий потрох?

– Понимаешь! – Неожиданно сказал ефрейтор на чистом русском языке и окинув Лученкова быстрым внимательным взглядом. – Из штрафников что ли? А ну-ка Володя, помоги земляку.

Вакула сноровистым движением поднял Лученкова с земли, закинул его себе на спину и пошел по обочине дороги. Он нес его легко и свободно, разговаривая со своим товарищем. При этом, прилепясь к его нижней губе, дымил желтый окурок сигареты.

Через полчаса Лученкова принесли на полевой санитарный пункт. Из разговоров солдат он уже понял, что час назад их позиции обстреляли прорвавшиеся немецкие танки и в этот прорыв уже вошла немецкая группировка.

Вакула помог ему сесть на тяжёлую лавку у стены. Потом отошел к порогу, снова закурил. Накурившись, протянул окурок Лученкову.

Спустя какое-то время где-то поблизости заскрипел снег под сапогами, и в землянку ввалился грузный, немолодой уже фельдфебель, с сухим, злым лицом.

От него шёл острый запах лекарств. В руках был небольшой саквояж.

Чуть позади шёл тот самый ефрейтор. Судя по всему, он привёл врача.

Что-то ворча под нос врач, присел на корточки перед лежащим, повернул ему голову и жестом показал Лученкову, что тому надо снять перепачканные кровью ватные штаны.

Глеб вяло подчинился его требованию. Ему было уже всё равно, что с ним сделают. Он хотел лишь покоя.

Руки немца, бесцеремонно ощупали его ногу, сжали края небольшой ранки с аккуратными краями, от чего он невольно застонал.

Не обращая на его стон никакого внимания, фельдфебель повернул к ефрейтору своё лицо и что-то спросил его.

Тот вскочил и что-то долго ему объяснял.

Лученков услышал несколько раз произнесённое слово: «Легионер».

Немец поморщился, полез в саквояж. Достал оттуда инструменты, бинты.

Обтёр рану салфеткой. Остро пахнуло спиртом. Сделал укол в бедро, потом сделал разрез и вытащили пулю. Смазав рану желтой вонючей мазью, ногу забинтовали. Пока шла операция, ефрейтор сидел перед горевшей железной печкой и с добродушной ухмылкой наблюдал за ним.

Когда перевязка закончилась, фельдфебель ушел, прихлопнув за собой дверь.

Лученков нaтянул воняющие потом и кровью вaтные брюки, широкую, телогрейку. Намотал на ноги жёсткие от грязи и потa портянки. Натянул старые, стоптaнные внутрь сапоги.

Его оставили сидеть в блиндаже.

Вокруг стояла пугливая, осторожная тишина. Где-то в стороне, по-видимому, по дороге, прошли танки. Издалека донеслось несколько коротких и злых пулеметных очередей.

Перед входом раздался топот сапог, чьи-то резкие отрывистые голоса. Ругались по-немецки.

Потом отворилась дверь и в блиндаж вошли несколько немецких солдат вместе с ефрейтором. Один из них рыжий, с конопушками на лице что– то сказал. Все засмеялись.

Ефрейтор перевёл. – Расскажи нашим солдатам, как там у Советов, чем кормят? Во что одевают?

– А-а, – догадался Глеб к чему он клонит. – Чем кормят? Да чаще тем, что сам добудешь. Иной раз дохлую конину из земли выкапываем и жрём.

– И ты тоже ?

– Жрал! И собаку жрал. Голод не тётка. И человека будешь есть, если прижмёт!

Солдаты брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, чуть не стошнило.

– Вот тебе за честность, – Рыжий солдат подал Лученкову плитку эрзац-шоколада. Ефрейтор снова перевёл. Громко посмеиваясь солдаты вышли.

– Вот видишь, как у немцев всё построено—хмуро сказал ефрейтор, когда они остались вдвоем.– И накормили, и полечили.

Немецкий орднунг– если положено – получишь. Виноват – накажут. Не то что, в Красной армии. Не удивляйся, я эту систему хорошо изучил.

Глеб молчал.

– Ладно, соловья баснями не кормят. Погоди...

Ефрейтор раскрыл дверь, что-то крикнул во двор, в ответ послышались голоса и торопливые шаги. От холодного воздуха, хлынувшего снаружи, в землянке сразу похолодало, и Лученков окончательно пришёл в себя.

В блиндаж ввалился высокий худой солдат с недовольным лицом. Он принес кружку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья.

Кофе не понравился, от него во рту осталась горечь.

Чуть позже принесли котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет.

– Ну, вот, так будет лучше! – просто сказал ефрейтор.– Ты ешь давай. На сытый желудок и разговор веселее пойдёт.

Пока Лученков ел, ефрейтор рассказал ему о себе. В прошлом капитан Красной армии, в июле 41-го года раненым попал в плен.

После того как зачитали приказ Сталина о том, что все попавшие в плен объявляются предателями дал согласие служить при немецкой части, в качестве «хиви», добровольного помощника.

После того, как увидел расстрелянных пленных немецких солдат взял в руки винтовку.

Дослужился до ефрейтора. Таких как он в батальоне было человек пятьдесят, почти рота. Подвозят снаряды, кашеварят, смотрят за лошадьми. Некоторые воюют так же, как он. Всем довольны. Немцы не притесняют. Наоборот, платят жалование, выдают такой же паёк, как и немецким солдатам.

Бывший капитан замолчал. Закурил сигарету.

– Ты не подумай, что я немцев расхваливаю. Я знаю им цену. До сих пор из одного котла жру, сплю с ними на одних нарах и если Сталин победит вместе с ними на столбе висеть буду.

Капитан стряхнул с сигареты пепел, передал окурок Лученкову.

– Выбрось из головы всё, что говорили тебе твои политруки. Они наверное до сих пор рассказываю о том, что немцы садисты. Нет! Они гораздо хуже. Хуже, потому что у них мозги послушных роботов. Они неукоснительно выполнят всё, что им прикажут. Любой приказ– сжечь деревню, расстрелять детей, повесить женщин. При этом никто не выразит никаких эмоций

Но немцу никогда не придёт в голову снять шинель со своего мёртвого товарища, даже если он будет сам умирать от холода. Эту установку им прививают с детства. Они пожалеют и накормят какую– нибудь приблудившуюся собачонку. И это гораздо хуже. Потому что это не поддаётся логике и здравому смыслу. Ты должен понимать – это страшная нация. Нация, которая воспитана на послушании, сентиментальности и жестокости. Это страшно. Страшны люди, которые плачут после того, как выполняя приказ убивают детей!

Хуже немцев можем быть только мы, русские. Потому что немцы убивают чужих, а мы жрём своих!

Ефрейтор уже давно не обращал на Лученкова никакого внимания. Он словно разговаривал сам с собой. Вероятно за годы войны в нем появилось пренебрежительное отношение к себе и собственной жизни.

Лученков сумрачно всматривался в бывшего капитана. Он не мог подавить в себе тяжёлого, тревожащего недоверия к чужому мундиру, погонам, белым алюминиевым пуговицам, запаху одеколона.. Он ничего не понимал. Но, как собака по интонациям голоса улавливает смысл речи, он догадывался, что тут не угроза, а что-то другое. Он знал по опыту, что у «них» ласка бывает хуже ругани. От него чего-то хотели.

«Это как у легавых, хороший следователь и плохой. Добрый уже был, сейчас появится злой. Надо быть готовым».

В добрые намерения со стороны врага Лученков не верил и готовил себя к самому худшему.

Вспоминал, как однажды в бою захватили бывшего майора РККА в немецкой форме. Начали его допрашивать – он молчит. А потом вдруг заорал:

«Это я не Гитлера люблю! Это я вас блядей ненавижу!»

До трибунала он не дожил…

Глеб искал выход, но не находил его. Страшное сознание обреченности, нелепой гибели терзало Лученкова.

Но час был поздний. Тепло и сытый желудок действовали расслабляюще.

Кругом уже все спали. В блиндаже вповалку лежали солдаты в немецкой форме

– отделение бывшего капитана Красной армии Байкова. Солдатский храп разносился по тесному и тёмному блиндажу.

А за порогом леденела полночь. Скрипел снег под сапогами часовых и где– то в деревне тоскливо и протяжно выли седые от инея псы.

Багровым пятном светилась в ночном небе луна и ничто, кажется, не подтверждало его опасения.

Постепенно чувство недоверия и враждебности куда-то исчезло. И Лученков стал осознавать, что обратной дороги у него уже нет. Если удастся вернуться, там его ждёт уже даже не трибунал, а стенка.

«Но пока попытка судьбы отправить меня на тот свет не удалась».– Засыпая подумал он. Что– ж, посмотрим, что будет дальше!

Утром, едва начало светать он проснулся от холода, с каким-то стойким ощущением тревоги.

Знобило. Мерзла спина. Лученков внутренне сжался, будто удерживая в себе последние крупицы тепла, и мелко напряженно дрожал.

Услышав на улице шум он накинув на плечи чью-то шинель и вышел из землянки.

Чуть поодаль от землянки стояла полевая кухня и сутулый худой немец в грязном белом фартуке поверх шинели поманил его жестом.

– Комм! Ком цу мир!

Лученков подошёл. Немец что-то спросил. Глеб не понял, но догадался, что тот спрашивает у него котелок. Виновато развёл руками, дескать нет у меня ничего.

Тогда немец что– то недовольно ворча себе под нос вытащил из– за котла с кашей крышку от армейского котелка. Бросил в неё половину половника голубоватой каши. По поверхности растеклось пятнышко растаявшего масла.

Внезапно раздался звук свистка. На опушке леса начали строиться солдаты.

Немцы привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек тридцать – в форменных немецких шинелях и пилотках, а также в советских белых полушубках.

Вся группа уже застыла в строю, подчиняясь команде офицера, который, скомандовав, замер, на немецкий манер выставив в стороны локти.

– Смирно!

Чтобы не отсвечивать на глазах у немцев, Лученков отошёл в сторону. Достал из кармана ватных штанов ложку с заточенным черенком.

Вяло начал есть. Тут же вспомнил вчерашний день. Подумал о том, что ждет его впереди...

В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое желание дать деру, прорваться в лес. Сдерживала мысль, Куда?

Солдаты в строю встрепенулись и снова замерли.

Внезапно он увидел, что какой то солдат, пальцем указал в его сторону и Лученков от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за деревом.

Старший повел свирепым взглядом старого вояки, пока не наткнулся на него, что-то крикнул.

Лученков не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься.

Немец опять что-то прокричал Лученкову.

«Постой, это ведь он меня зовёт?– догадался Лученков.– Это что?.. Я должен встать в строй вместе с немцами?.. Его обдало жаркой волной не то, стыда, не то омерзения и неприятное чувство презрения к самому себе ворохнулось где-то в груди. Кто– то из немцев крикнул по русски:

– Тебе что? Особое приглашение надо? Бегом в строй!

Лученков на минуту смешался. Однако размышлять было некогда, он быстренько отставил в сторону недоеденную кашу и стал в конце шеренги, рядом с каким-то высоким, худым немцем со стальной каской на голове.

Лученков огляделся по сторонам, Байкова и Вакулы не было.

– Шагом марш!

И это было обыкновенно и привычно. Лученков бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые руки без привычного оружия, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в строю штрафников, среди своих.

Поскрипывал снег на дороге, все шагали по строевому в ногу, рядом по узкому тротуару шел старший – крутоплечий, мордатый фельдфебель в туго подпоясанной немецкой шинели. На его животе висела прицепленная на немецкий манер потертая кожаная кобура.

И тут Лученкова, словно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: бежать никуда. Из этого строя дороги к побегу уже не было.

От ошеломляющей ясности этого открытия он сбился с ноги, испуганно зесеменил, пропуская шаг, но снова попал не в ногу.

– Ты что?– пренебрежительно скосил на него глаза сосед.

– Ничего.

– Ты как первый раз замужем!

Лученков промолчал.

«С вохрой спелся, сам вохрой стал». – Вспомнил он присказку Гулыги.

Да, возврата к прежней жизни теперь уже нет. Он уже понимал, что с каждым шагом, с каждой минутой он всё дальше и дальше отдаляется от своей прежней жизни. Там он всем враг. И, видно, самому себе тоже.

Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен. Немцы? Война? Оперуполномоченный Мотовилов? Кто?..

Или в самом деле, в чем он был виноват сам? Может быть струсил в бою? Кого то предал?

Они вошли в село. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже стояли двое в немецкой форме, офицер и переводчик. Старший доложил о прибытии, и офицер придирчивым взглядом окинул колонну. Потом что-то сказал переводчику.

– Вольно! Перекур,– сказал тот, нащупывая глазами Лученкова– Ты новенький, зайдешь к господину офицеру.

– Есть!– сжавшись от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Лученков.

Строй распался. Солдаты во дворе загалдели, затолкались, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе потянуло сладким дымком сигарет.

На крыльцо вышел солдат, крикнул.

– Новенький! Кто новенький? К господину обер– лейтенанту.

Лученков высморкался, машинально проверил застёгнута ли верхняя пуговица. Наверно, ничего уже не поделаешь – такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо придумать сейчас, стараясь совладать с рассеянностью, поднялся на крыльцо. Рванул скрипучую дверь, боком мимо часового протиснулся в проём двери.