Текст книги "Штрафная мразь (СИ)"

Автор книги: Сергей Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

* * *

Зимний день короток, словно синички нос. Не успели штрафники оглянуться и опомниться, как навалились зимние сумерки.

Немцы по всегдашней привычке с наступлением темноты стали пускать ракеты. Аркаща Гельман сидел в землянке взводного, тесал топором какую-то досочку от снарядного ящика, ворчал:

«В баню бы сейчас, а то, вши зажрали. Жизнь солдатская, будь она проклята! Скребутся бойцы до крови. Никак не выведешь…

Лейтенант ещё засветло ушёл к ротному, сказал, что, наверно завтра прибудет пополнение, а это значит, что скоро наступление. И опять «штрафники вперёд»! И опять всё по новой. Хорошо, что хоть немцы ещё молчат, не кидают мины.

Не успел он додумать эту мысль, как завизжала первая мина, за ней другая, и пошло...

В землянке вроде бы безопасно, но всё равно приятного мало, когда бесконечный визг в ушах. В землянку заскочил штрафник из недавнего пополнения.

– Где лейтенант? Задело меня,– и руку свою окровавленную, с разодранным рукавом телогрейки для убедительности протянул..– Не повезло мне. Повоевать не успел.

– Давай перевяжу,– вызвался Аркаша и начал стягивать со штрафника телогрейку.

Осколком располосовало локоть, торчала кость. Кровища!

Но штрафник был не слишком огорчён. Понимал, что пара месяцев в госпитале ему обеспечены. Два месяца на фронте это много. Очень много. Порой целая жизнь! А потом его ждал перевод в нормальную, не штрафную часть.

– Ладно, корешок. Благодарствую! Скажешь лейтенанту, дескать боец– переменник Битов отбыл в санбат по случаю геройского ранения,– сказал штрафник, когда Гельман затянул повязку.

– Бывай... Ну, а чего желаю – сам знаешь,– и заторопился из землянки.

Теперь, если сможет, в тыл побежит бегом. Очень уж раненые боятся, как бы не добило. По человечески это очень понятно. Все хотят жить.

Аркаша закурил, и вдруг на него навалилась такая тоска, какой до этого никогда не испытывал. Заныло в груди – не продохнуть. И сразу мысль.

„Неужели случится в эту ночь что-нибудь страшное“?

Видать накаркал, потому что следом поднялась такая стрельба, что Аркаша выскочил из блиндажа и увидел перед собой немецких солдат. Растянувшись цепью к их окопу бежало около взвода немцев.

Гельман увидел, что держит в руках топор, которым в землянке разбивал снарядные ящики.

За пулемётом сидел Коновалов.

Вцепившись в ручки пулемёта он начал стрелять почти в упор. Немцы остановились, словно наткнулись на стену. Цепь залегла.

Тут же раздался тонкий нарастающий свист– «пиу-уууу»! Свист приблизился к траншеям и завершился первым пристрелочным взрывом: «Грах-ххх!» Следом за ним рвануло ещё несколько взрывов. «Грах! Грах!»

Это били немецкие миномёты. Мины рвались на бруствере и прямо в окопе.

Земля вокруг дрожала, и мерзлые стенки окопа начали трескаться и осыпаться.

Появились раненые и убитые. Крупный осколок попал в кожух пулемёта. Из него бил пар, как из самовара и Коновалов, обжигаясь неизвестно для чего сбросил пулемёт на дно окопа. Тут же присел сам, съёжившись в комок, стараясь стать как можно менее заметным.

Немецкая цепь, снова поднялась и бросилась вперёд. Она была уже порядком поредевшая и уже не такая ровная, как несколько минут назад, но упорно приближалась к траншее штрафной роты.

До нее оставалось уже около тридцати метров. Уже было видно, как немцы нагибаются, на ходу выдергивая из голенищ сапог длинные ручки гранаты и вывинчивают колпачки взрывателей.

У Гельмана мелькнула мысль, что через какие– то пять-десять шагов атакующие немцы забросают их траншею гранатами. А потом, уже начнётся рукопашная в их траншее.

Подчиняясь инстинкту самосохранения он лег на дно траншеи. Теперь оставалась лишь одна надежда, что немцы посчитав его мёртвым уйдут дальше.

Рванул взрыв гранаты. Следом за ним другой. Аркашу осыпало комьями земли. В траншее резко и ядовито завоняло сгоревшей взрывчаткой.

В окоп спрыгнул немецкий солдат, в его руках коротко рекотнул автомат и солдат побежал дальше.

Перед ним поднялся Коновалов. Испуганно вздёрнул вверх руки.

– Не стреляй! Нихт шисен! Сдаюсь!

Короткая очередь ударила его в грудь. Отбросила к стенке окопа.

Какая то необъяснимая сила подхватила Гельмана.

– А-аааа! – закричал он, поднимаясь на ноги и бросаясь следом за немцем. Гельман бежал, ничего не видя перед собой и крича «А-аааа!», пока хватало сил.

Воздух кончался и он глотал его широко разинутым ртом, вновь выдыхая его в тягучем крике. Неожиданно перед ним показалась широкая спина в серо-зелёной шинели.

Ничего не успев сообразить Гельман ударил топором в спину, прямо в перекрещенные ремни.

Немец споткнулся и неожиданно исчез.

Где-то рядом кричали сорванными, напряженными голосами, что-то звенело, и не переставая вспарывали воздух автоматные очереди.

– Огонь! Пулемёт, мать вашу!..Отсекай– Кричал кто-то из штрафников.

Но пулемёт молчал и теснимые со всех сторон остатки взвода отстреливаясь стали пятиться к блиндажу.

Над головой Гельмана обжигающе ударила очередь. Он упал на дно окопа и на четвереньках побежал в сторону блиндажа. В руки попала чья-то винтовка. Рядом упал кто-то из штрафников, кто-то перепрыгнул через него.

Аркашу больно ударили по голове сапогом, но он сумел вскочить и прижаться спиной к стенке окопа.

Он несколько раз выстрелил в оскаленный вспышками сумрак и пятясь ввалился в сумрак блиндажа.

В темноте хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу руки, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били пальцами, лопатами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался – разобрать уже было невозможно. Аркаша слышал только протяжный звериный рев.

Он ударил кого то прикладом в лицо, споткнулся и упал на что-то мягкое, пахнувшее свежей парной кровью.

Через мгновение его с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и уткнулся лицом в липкий пол.

Остатки взвода, укрывшиеся в блиндаже, несмотря на отчаянное сопротивление, доживали последние минуты. Четверо тяжело раненных лежали в полной темноте, ворочались. Оказать им помощь было некому, они скрипел зубами и вскрикивали от боли.

Гельман пришёл в себя, в темноте начал искать оружие. Нашёл пару гранат. Связал их вместе куском, оторванным от своей гимнастёрки. Спросил:

– Как помирать будем? По тихому или с музыкой?

Никто не ответил.

Аркаша вздохнул– Значит с музыкой, так веселее…

Вконец обессилив, он лег на земляной пол и прекратил шевелиться. По крайней мере, отступила боль, и стала накатывать дремотная слабость. Он не чувствовал уже боли. На душе становилось уже легко и он лишь хотел, чтобы его не тревожили.

Очередь снаружи прошила дверь. Раздалась немецкая речь.

Гельман положил себе на грудь гранаты. Улыбнулся.

– Кажется пора...

* * *

Аркаша Гельман подорвал гранатой себя и нескольких немцев в захваченном блиндаже.

Командир взвода подошел к командиру роты и «заикнулся», надо дескать к Герою или к ордену представить. Ротный махнул рукой:

«Одним проштрафившимся жидом меньше стало!»

Аркашу Гельмана в роте любили. Случившееся и слова командира роты вызвали недовольство.

Через несколько дней штрафники не поднялись в атаку. Когда роту отвели в тыл, пятерых штрафников по приказу Мотовилова арестовали.

Допрос проходил в присутствии замполита.

– Почему не поднялись в атаку?

– Потому что мы – не собаки!! – прорвалось у одного из штрафников, и шары его глаз прокатились яростно под веками. Если мы гибнем за Родину, мы хотим, чтобы к нам хоть после смерти относились как к людям!

По приказу командования все пятеро штрафников были расстреляны.

Как очертить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Наверное никто не сможет определить достаточное количество зла, необходимого для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть...

* * *

В один из дней к Лученкову подошёл Тимур Джураев.

– Разговор есть.

На передовой уединиться непросто, всё время на виду.

Джураев закурил.

Сизое облачко дыма повисло в морозном воздухе.

– Скоро в атаку пойдём. Глеб, это последний шанс. Иначе он нас угробит. Пока не поздно, надо заделать его наглухо!

Лученков посмотрел на него очень пристально. Джураев не шутил.

– Тимур, я тебя правильно понял? Мы говорим об одном и том же?

Тот затянулся дымом, потом до хруста сжал пальцы.

–Давай кинем жребий. И пиздец ему... Погиб в бою...

От вражеской пули. Аркашу я ему не прощу!

Оба нервно курили потом успокоились. Мандраж отошёл. Осталась только отчаянная решимость.

Глеб докурил и выбросил окурок:

– Давай.

Повернулся спиной. Джураев зажал в кулаке патрон от трофейного пистолета.

– Готово!

Лученков кивнул на левую руку.

– Здесь!

Патрон оказался в правой.

– Ну, значит, так Бог решил, – заключил Глеб.

– Ты только это... Раньше времени не базарь никому!– Попросил Тимур.

– Не ссы!– Успокоил его Лученков. Вспомнил Гулыгу.– Когда это преступный мир дешёвым был?

За неполных три месяца нахождения на передовой его характер крепко изменился. Он стал замечать в себе новые черты, которые раньше в нем не водились.

Ожесточился. На многое стал смотреть по другому. Сам порой не верил, что ему всего двадцать. Прибавилось злости, уверенности. На лице ранний налёт ожесточённости, которую приобретают лишь на передовой.

Кругом снег, линии траншей. Мороз.

«Неужели существует какая то другая жизнь? Другой мир? Другие отношения? Увижу ли я когда-нибудь это?»

Ничего нет и не будет. Всю оставшуюся жизнь– снег, шинель, винтовка и сухарь в кармане шинели.

В душе, словно чёрная туча на горизонте висела тревога Что будет с ним дальше?.. Как ляжет его карта? Как сложится жизнь?

* * *

Лученков зашёл в землянке, прислушался к разговору.

– Только получили пополнение, приезжает к нам командир дивизии, полковник Борцов. Мы у себя в батальоне даже фронтовых артистов не видели, не говоря уж о старших офицерах, а тут сам командир дивизии, со всей своей свитой.

Выстроили батальон, почти четыре сотни бойцов, четыре роты, у каждой стоит командир роты, за спиной замполит. Тишина стояла такая, что слышен был каждый шорох.

Командир дивизии молчал. Зато начальник политотдела дивизии толкнул пламенную речь, дескать, только наш батальон может прорвать оборону противника.

А в заключение речи заявил:

– Родина верит в вас! От ваших храбрости и стойкости зависят судьба армии и успех наступления. Вам надо не только пробить оборону, но и держать её. Держать столько, сколько потребуется.

Кто же от таких речей не проникнется патриотизмом!

Дальше как обычно, стандартный вопрос, который всегда задавали перед страшным боем.

– У кого будут просьбы и пожелания.

Полковник наверное думал, что все сейчас начнут проситься в партию. Писать заявления, типа, если погибну, считайте меня коммунистом!

Но все поняли, что весь этот шухер неспроста. Один Бог знает сколько немцы там всего наставили и на какую глубину!

Догадываемся, что на верную смерть нас посылают. Молчим.

Выходит один боец, морда здоровенная, бандитская. Штрафник бывший.

Обращается не к начальнику политотдела, а прямо к командиру дивизии.

– Дескать, понимаем меру ответственности и поэтому просим перед атакой не по сто грамм, по поллитре на рыло!

Все молчат, ждут, что ответит комдив.

Тот усмехнулся, потом помрачнел, наверное вспомнил, что нам предстоит. Пообещал, будет водка. Правда, не сказал, что по поллитра на рыло. Все обрадовались. Вроде как и помирать уже не так страшно.

Вечером вместо водки привезли спирт. Кто пил, кто письма писал. Многие догадывались, что убьют. Если ты на передке находишься, то чуйка вырабатывается, что или убьют или ранят.

Ну а на рассвете ударила артиллерия. Основательно поработала.

Только затихло, мы пошли в атаку.

Идем цепями как каппелевцы в фильме «Чапаев», все четыреста человек. Немцы почти не стреляли. Наверное приходили в себя. Мы – «Уря-яяя!», побежали.

Вдруг под ногами стали рваться мины. Поняли, что эти суки не сказали нам о том, что будем наступать по заминированному полю.

Деваться некуда. Ложиться на минном пользе нельзя. Как потом выбираться? Назад тоже нельзя. Или расстреляют, или в штрафную. Вот и пёрли вперёд. Высоту заняли, а потом ещё двое суток удерживали. Так я получил «Красную звезду». Потом её у меня отбрали

– Смотри– ка, вроде не штрафники, а прямо как у нас. – Сказал чей-то голос, – Водка. Атака. Только вот нас на мины ещё не посылали. Бог миловал.

– Смотри! Накаркаешь!– Замахали на него руками.

– Да я вроде не сглазливый!– засмеялся тот. – Да и вообще. Не может такого быть, чтобы во всей Красной армии было одно и то же, своих бойцов на мины!

* * *

А ведь таки прав оказался орденоносец! Накаркал!

Генералам вероятно постоянно казалось, что стоит только бросить в бой еще одну дивизию, накрутить хвост подчиненным, как враг дрогнет и побежит. При этом, никто не брал в расчёт, что люди вымотались, техники осталось мало, да и та нуждается в ремонте, что резервная дивизия не дотягивает и до половины штатной численности. Тылы отстали, коммуникации растянуты, и тоненький ручеек горючего и боеприпасов не в состоянии удовлетворить даже сильно сокращенные противником текущие потребности войск.

А сами войска уже давно кормятся с «бабкиного аттестата». Между тем, еще вчера отступавший противник, уже закрепился на заранее оборудованных и выгодных для обороны позициях, подтянул резервы, и проблем со снабжением у него нет.

На этот раз для осознания ситуации потребовалось всего две недели. И то только потому, что в начале третьей недели немцы сами предприняли попытку контрнаступления. Именно попытку, продвижение немцев измерялось километрами, и через неделю они выдохлись окончательно. Наступила оперативная пауза, обе стороны рыли окопы, накапливали боеприпасы и восполняли потери в людях.

* * *

Вечером на передовую вновь привезли водку. На рассвете, после артподготовки должна была начаться атака. Всех пулеметчиков раскидали по взводам.

За полчаса до начала атаки раздали водку, изготовились, но команды не было.

Прошёл час, другой... Пошёл снег. Белые хлопья падали на застывших людей, на застывшую землю, укрывая её белоснежным одеялом. Утренние часы прошли в напряженном ожидании.

Помников рассматривал немецкие позиции в бинокль. Поднявшийся ветер кидал ему в лицо застывшие снежинки, ротный наклонял голову, но тут же снова приставлял к глазам бинокль и смотрел вперед.

Впереди лежало заваленное снегом поле. Оно было заминировано. Ночью сапёры должны были сделать небольшой проход возле березового колка. В него должны были войти штрафники.

Вдруг передали приказ : «Атака отменяется». И вдруг, уже около десяти часов новый приказ: «Атаку начать через пятнадцать минут. Без артподготовки!»

Начиналось всё нормально. Ровно через пятнадцать минут, в полной тишине рота пошла в атаку.

Спокойно пошла, как на работу. И как всегда молча, без криков «Ура!».

Зимний, замёрзший лес молча смотрел на то, как две сотни привычных к вечной нужде русских мужиков встают в холодной мутной хмари раннего утра. Как они карабкаются и лезут из заледенелых, заметённых снегом окопов, бегут прижимаясь к засыпанному снегом берёзовому колку, загребая рваными сапогами уставшую израненную взрывами землю. Казалось, что это сама мать Россия поднялась в атаку и сейчас распахнёт свой морщинистый рот и закричит матерно, завоет страшно.

Большая часть из них не видела и не получала от своей страны ничего хорошего.

Но выросшие в бараках и крестьянских избах, часто не евшие досыта они искренне верили в то, что эта жизнь и есть самая лучшая на свете.

Многие из них искренне не понимали того, что воюя за Россию, они одновременно воюют и за собственные тюрьмы, лагеря, искалеченные судьбы.

Немецкие пулемёты молчали.

– Дай бог…Лишь бы не сглазить!– Задыхаясь от бега молил Лученков.

Не дал! Или кто-то сглазил. Под ногами одного из бойцов рвануло, тело подбросило вверх и тяжело шмякнуло на заснеженную землю. Еще один взрыв. За ним третий, и тут же замолотил тяжёлый станковый пулемет. Часть людей продолжала бежать, другие метались, падали, часть залегла на тропе, пытаясь спрятаться за плоскими камнями.

Офицеры и кто-то из сержантов пинали и поднимали бойцов. Грохнул еще один взрыв, и обрубок тела отлетел на несколько метров.

–Мины! – закричали штрафники. – Мины!… Куда нас загнали? Братва!.. Но деваться было некуда. Штрафники оказались между молотом и наковальней.

Как оказалось, мины с нейтральной полосы снять не успели. Передний край остался заминированным.

Но у бойцов штрафной роты не было выбора. Они обязаны были кровью искупить свою вину.

И рота пошла в атаку прямо по минному полю.

Это было тяжело! Страшно!

Проходов в минном поле никто не знает. Плотный пулеметный огонь. На снегу красные пятна. Взрывы! Взрывы! Много погибших.

Кто-то из мусульман сел среди взрывов и начал молиться.

Лученков продолжал бежать… впереди и сзади бежали ленинградский студент Васьков… татарин Шарафутдинов, бывший московский таксист Зозуля.

Взрыв рванул рядом с Пашей Ефтеевым, рыжим, горбоносым, похожим на осетина. Не хромая он пробежал несколько метров и упал с отбитой разрывом пяткой.

Вырвались вперёд. Лесок оказался позади.

Волна бегущих захлестнула немецкие позиции.

Скоротечный встречный бой. Немцы какие то странные, не похожие на арийцев. Коричневые лица, узкие глаза.

– Бля-яя, да это калмыки! – задышливо выдохнул кто– то из штрафников, вывернув карманы убитого им немца. Бросил на застывшую мёрзлую землю солдатскую книжку – «Зольдбух».

Брезгливо вытер о телогрейку руку, -Галзан Насунов... мать его...национальный легион.

Были в немецкой армии и такие формирования. А что тут необычного?

В Красной армии тоже служили всякие – китайцы... и чехи... и латышские стрелки.

Форма на калмыках была немецкая, а петлицы свои. У офицера – пилотка с желтой кокардой. Оружие – винтовки Манлихера с примкнутыми ножевыми штыками и автоматы системы «кирали». Серьезная штука с магазином на 40 усиленных «маузеровских» патронов калибра 9,0 миллиметра. Пробивает тело насквозь. Но очереди автоматов и треск выстрелов быстро захлебнулись.

Судя по всему, немцы не верили в то, что русские будут наступать по минному полю. Слишком уж диким было такое предположение. Поэтому и держали на этом направлении всего лишь калмыцкую роту. Впоследствии оказалось, что в этот день её должна была сменить немецкая часть. Калмыки просто расслабились. Именно это их и погубило.

Калмыки – жилистые, вёрткие. Но вошедшие в раж штрафники их просто перекололи и перерезали в первой траншее, пока они не успели толком занять позиции.

Лученкову врезались в память страшные слова:

-Тут пятеро сдались.

-На кой хер они нам? Куда их девать? Вали всех!

И слышны короткие автоматные очереди.

* * *

К вечеру закрепились в отбитых у противника окопах.

Помников спрыгнул в окоп, наполовину заметенный снегом, прислушался к звукам затихающего боя, и сказал Ванникову, неотлучно маячившего у него за спиной:

– Вызывай штаб дивизии.

– Первый!.. Первый.. Высоту взяли. Окапываемся. Потери...

Помников посмотрел на лежащие перед брустверами окопов и на всем предполье тела штрафников.

Вспомнил взлетающие вверх окровавленные ошмётки. Поёжился.

– Потери значительные! До трети личного состава. Уточняем.

– Как ведут себя немцы?

– Пока тихо. Но сейчас ударят. Дайте поддержку. Своими силами не удержусь!

– Приказываю держаться!

– Есть держаться, товарищ первый. Но не будет поддержки – долго не протянем. Поддержку давайте.

– Будет! Всё будет. Конец связи!

Штрафники молча долбили закаменевшую землю, понимая, что скоро начнётся бой и только от глубины окопа будет зависеть продолжительность их жизней.

К рассвету каждый из ста восьмидесяти оставшихся в живых штрафников выдолбил для себя узкий окоп, похожий на пенал.

За спиной оборудовали ротный наблюдательный пункт, вырыли укрытия для пулеметов и противотанковых ружей.

Склон высоты был достаточно крутым, с флангов высоту защищал длинный прерывистый овраг и узкая промоина.

Танки могли двигаться только по склону, поняв это командир рты распорядился закопать в снегу на пути следования танков бутылки с зажигательной смесью.

Обычно штрафники шарахались от них, как чёрт от ладана. При попадании случайной пули или просто от неосторожности жидкость прожигала человека насквозь. Но Лученков спрятал пару бутылок в вырытую нору.

Через некоторое время страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншеи.

Штрафники держали оборону, выдерживая беспрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, которые прекращались только на ночь, но ночью требовалось вести постоянный беспокоящий огонь в сторону немцев, как сказал ротный – «чтобы не спали», боеприпасов хватало. Днем прятались от мин и снарядов в нишах, вырытых в стенках траншеи, но это не спасало от мин.

Рота, завешенная желтым толовым дымом притаилась, пережидала налет. Позиции находились у немцев как на ладони. Рота несла потери. Несколько раз немцы атаковали. Помощь не приходила, и приказа на отход тоже не было. Приказ был только один– «Стоять насмерть!»

Почти сутки, в непрерывном тяжелейшем бою штрафники удерживали позиции. Потом не стало и связи.

Рано утром, после короткого, но интенсивного артобстрела, вдали услышали рёв двигателей.

В окопах всполошились, вскинули головы и увидели в рассветном сумраке черные точки танков. Помников прижался к стенке окопа, приставил бинокль к глазам – танки ползли ромбом.

Полдесятка воняющих гарью машин вынырнули из темноты и двинулись к позициям штрафников.

– Танки!..

– Танки!..

Помников отнял бинокль от глаз, закричал: – Бронебойщики! Приготовится к отражению танковой атаки! – Он побежал по ходу сообщения туда где находился взвод бронебойщиков.– Стрелять только по моей команде!

Машины набирали скорость, но издали казалось, что они ползли медленно, переваливаясь с пригорка на пригорок. Впереди колонны, подпрыгивая, как мячик, катился маленький легкий танк. Он словно разведывал дорогу: стоило ему чуть отклониться вправо или влево, как сейчас же вся ромбовая колонна меняла курс.

Танки открыли огонь. Первые снаряды разорвались перед бруствером окопов. На штрафников посыпались комья земли.

Замерли расчеты бронебойщиков. Стрелки, не отрывал глаз от прицела прильнули к ложам длинных, неповоротливых противотанковых ружей

– Пора... – Шепнул Помников и закричал.– Давай!

Стрелки одновременно дёрнули спусковые крючки. Ружья подпрыгнули, грозно тявкнули, изрыгнув пламя.

Танки продолжали ползти.

Вновь тявкнули противотанковые ружья, но уже как-то неубедительно. Лученков осторожно выглянул из окопа.

Наступающие танки шли быстро, удачно маневрировали и вели постоянный беглый огонь. За ними пригнувшись бежали серые фигурки.

Заработали станковые пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы. Оборона оживала, давила пехоту, не давая ей подойти к окопам штрафников. Танки рванулись вперед, стремясь броней прикрыть своих пехотинцев и раздавить огневые точки. Ухали танковые пушки, ревели моторы.

Взрывы звучали сухим треском, подкидывая вверх комки грязного снега и мёрзлой земли. Пулемётные очереди прошивали склон. Один из штрафников выскочил из ячейки и быстро пополз в тыл. Очередь крупнокалиберного пулемёта ударила его в спину.

Лученков чувствовал, что все мысли и страхи ушли, остались только прорезь прицела и мушка. Приклад пулемёта привычно толкнулся в плечо. Пулемётная очередь ударила по жидкой цепи. Несколько человек упало.

Противотанковые ружья хлопали непрерывно. Целились торопливо, спешили – выстрел… еще выстрел! Мимо! Дымная гарь ползла над окопами, над полем.

– Целиться лучше, сучьи дети! Ну-ууу!– Закричал Помников.

Внезапно, наткнувшись на участок из бутылок с горючей смесью, загорелся первый танк.

Ещё два подбили бронебойщики.

* * *

Клубился дым отработанной солярки, урчали и ревели моторы, трещали пулеметы. Лученков высунулся из щели увидел, как ещё один Т-IV, крутится на месте, засыпая гусеницами щель Джураева и его помощника.

Но второй номер расчета остался жив. После того, как танк выпустив облако сизого дымы покатил дальше, приземистый татарин Шарафутдинов с залитым кровью лицом схватил сразу четыре гранаты. Связал их ремнем.

Потом молча полез из окопа, барахтаясь в месиве земли и снега, пропитанном кровью.

В полубреду, что-то крича на родном языке он бросился вслед за танком.

Его тело перечеркнула пулеметная очередь. Пробитый целой строчкой, в

дымившейся телогрейке, он всё-же не хотел умирать. Когда расстегнули телогрейку, увидели, что из пулевых отверстий на груди толчками выбивается кровь, а под спиной натекла целая черная лужа.

Рядом с траншеей рванул взрыв.

От разорвавшегося снаряда у Лученкова шумело в голове, из носа и ушей шла кровь.

– Эй! Есть кто живой? – позвал он.

Но его голос дрожал и хрипел. Глеб едва услышал себя сам. Он оглянулся вокруг и увидел опрокинутый, покорёженный пулемёт.

Потом заметил сидящего на дне окопа Зозулю, который обеими руками держался за свою голову.

Контуженный и полуоглохший Лученков подобрал пулемёт и стряхнул с него куски земли. Он был словно не в себе. Его трясло, из носа тянулась черная застывшая струйка.

Ничего не соображая он машинально открыл ствольную коробку, дунул в нее и закрыл обратно.

Внезапно в его уши ворвался страшный грохот. Что– то завывало и лязгало совсем рядом с ним. В первый момент он подумал, что на него катится огромный и страшный зверь. И жутко при этом воет. Было что-то ритмичное и и подавляющее волю в разрывающих воздух звуках. Это не был вой зверя.

Метрах в десяти от него полз немецкий танк. Он наезжал гусеницами на окоп или отрытую ячейку. Разворачивался на дном месте, обрушивая стены окопа и заваливая комьями земли ещё живых и уже мёртвых людей. Затем медленно и неумолимо полз дальше. Скрежет, скрип огромного двигателя, всё нарастал и нарастал. Он доносился отовсюду и внезапно Лученков понял, что через какие то полчаса танк всех похоронит заживо!..

В его голове засела одна и та же мысль– «Он же сейчас всех нас...»

Взгляд упал на связку гранат. Скрученные проволокой РГ-42 в лучшем случае могли порвать гусеницу. Где-то была бутылка с зажигательной смесью.

– Пойду я,– Лученков показал жестом.– Один. Если убьют… тогда ты.

Он заглянул в безумные глаза Зозули с чёрной обречённостью. Нашарил в норе бутылку, зачем– то вытер её о рукав, и легко наклонившись пополз к танку.

Над головой свистели пули. Глеб вжимался в землю. Земля ведь она такая надежная, всегда укроет и от пуль, и от осколков и от взрывной волны.

Внезапно вспомнились слова старшины Скибы:

– К земле жмитесь хлопцы, как к мамкиной сиське. Она родная никогда не предаст. И защитит! И согреет!

Сам Скиба не спасся. Остался лежать вместе со своим расчётом, раздавленный танком. Не защитила его родная земля.

Танков боялись все. Танковая атака, это страшная штука. Не боялись её наверное только дураки.

Когда нужно было уничтожить танк противотанковой гранатой или бутылкой с зажигательной смесью, у многих красноармейцев сдавали нервы. И тогда швыряли они тяжелые гранаты как Бог на душу положит.

Иногда сами же гибли от собственных осколков. Иногда не выдержав поднимались на ноги, чтобы броситься на танк одним рывком, и очереди из башенных пулеметов кромсали и рвали их тела.

Для воспламенения жидкости не нужно было поджигать бутылку. Она загоралась сама, только лишь разбивалось бутылочное стекло.

Бутылка упала на корму танка, возле башни. Слученкову даже показалось, что он услышал звон разбитого стекла.

Липкая и густая как патока жидкость потекла по броне над моторным отделением.

Сначала серые, а потом черные клубы дыма потянулись вслед за машиной. Огонь медленно разгорался. Откинулся люк и из него начал вылезать танкист.

У Лученкова звенело в ушах. Опустив взгляд, он обнаружил, что под рукой у него лежит чья-то винтовка. Танкист уже начал перевалиться через край люка. Лученков подтянул к себе винтовку за ствол, готовый вскочить на ноги и в это время рванул взрыв. Взорвался боекомплект.

Над подбитым танком рванулись столб огня и облако дыма. Вверх взметнулась сорванная башня, похожая издали на шапку, сорванную ветром с чьей-то головы.

Через несколько минут танк превратился в огненный клубок, черный дым от дизельного топлива и масла штопором поднимался в блёклое зимнее небо.

Увидев как вспыхнул впереди идущий танк, оставшийся Т-III пятясь и отстреливаясь ушёл обратно.

Замолчал пулемёт и Лученков вернулся к своей ячейке.

Своего первого номера он нашел там же, где и оставил. Ручной пулемёт оказался исправным, у Зозули перебита рука.

Лученкову вдруг захотелось завыть. По-волчьи, по-собачьи. Вдруг оказалось, что не было у него здесь человека ближе. Теперь он здесь совсем один, без родных, друзей, да еще и в самой передней ячейке.

* * *

Осколки с фырчаньем шлепались в снег. Лопаток не было. Зозуля стал зарываться руками. Снег был рыхлый, осыпался, и ему никак не удавалось спрятать хотя бы голову.

Подбежал ротный. Несколько раз крикнул взбешённо:

– Встать! Встать!

Прозвучало так, будто несколько раз ударили по крышке гроба.

Зозуля снизу вверх смотрел на своего ротного... Телогрейка у того порвалась, измазана кровью, лицо белое, перекошенное.

– Я ранен!– Зозуля прикрывал голову руками.

Помников наставил на него автомат.

–Пристрелю!– От злости его голос сорвался. Ротный почти хрипел, бешено вращая глазами.

–Вперёд!– Его голос слетел почти на фальцет.

Зозуля молча и обречённо смотрел на автоматный ствол.

Лученков потянулся к винтовке.

Негромко хлопнул выстрел, и Помников упал. Лученков не видел, откуда прозвучал выстрел, но готов был поклясться, что стрелял не он.

Мелькнула мысль– слава Богу, отвёл Господь!

Оглянувшись он увидел пробегавшего мимо воронки Швыдченко.

Глаза их встретились на мгновение – и Швыдченко побежал дальше.

* * *

Какой-то промежуток боя просто выпал из его памяти. Лученкова контузило, в ушах стоял звон, он терял равновесие и шатался, как пьяный. Но всё равно лихорадочно стрелял, бежал, падал, поднимался. Снова стрелял.

Мимо пробежал взводный Васильев.

Он был без каски. Из порванной телогрейки торчали клочья ваты. В руках у него был немецкий автомат МП-40. На ремне болталась пустая брезентовая кобура. Видно его зацепило осколками, но он продолжал стрелять, что-то кричал.

На третьи сутки поняв, что прорыва на этом участке не будет, немцы отвели войска.

Бой утих.

Уродливыми горбами торчали сгоревшие танки. Рядом с ними чернел растопленный грязный снег, обожжённая земля. Источала свои запахи изрытая взрывами, переполосованная танками, иссеченная железом земля.

Жутко воняло горелым мясом. пороховой смрад гильз, бензиновым чадом танков.

Человек десять бойцов в окровавленных, разодранных телогрейках собирали и сваливали в одну кучу оружие. Санитары искали среди мёртвых тех, кто ещё дышал. Укладывали на плащ-палатки и несли в разбитую землянку.