Текст книги "Штрафная мразь (СИ)"

Автор книги: Сергей Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

–А вы как думали? —спросил он с усмешкой.

Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.

У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым – за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.

–Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.

Капитан помолчал.

–Кто зароет? Добровольцы есть?– Рота молчала.

– Ясно! Ты и ты... остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.

* * *

Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули – особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.

Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.

–Эх Рассея, Рассея. – говорил Гулыга.– Дожди косые... Всё стреляем... чужих...Тут же своих!

Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.

Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Кто определил меру его вины? Ротный? А он что, господь Бог? Или товарищ Сталин?

Вздыхал Гулыга тяжело.

–Скажу тебе так, людей в России никто и никогда не жалел. Собаку, кошку, лошадь пожалеть могут, а вот человека... ни-ни! И мы тоже... С вохрой спелись и сами как вохра стали.

Слушал Лученков вора и бандита Гулыгу и не верил собственным ушам. Похоже было на то, что тот всю душу себе искогтил на части, роняя за каждой фразой не мат, а тяжёлый вздох, как стон.

* * *

Бывший майор Коновалов уже почти месяц находился в штрафной роте.

Всё это время он воевал, ходил в атаки, ел с остальными штрафниками из одного котелка, спал, накрывшись одной шинелью.

Иногда на передовую попадали газеты, в которых призывали воевать за Родину.

Но это были пустые понятия, красивые фразы, ничего общего не имеющие с такой великой ценностью, как его жизнь.

Он понимал, что выжить все три месяца в условиях штрафной роты почти невозможно. Таких были единицы.

Нужно было как можно скорее придумать, как освободиться от штрафной. Пусть эту войну расхлебывают те, кому положено. Почему именно он должен отдавать свою единственную жизнь за такие призрачные ценности как социалистическая Родина? Там ничего, кроме обломков и теней.

* * *

Вечером Гулыгу вызвал к себе командир роты. В его блиндаже сидели майор Гуськов из штаба дивизии и командир взвода Голубенко. Внутри было тесновато. Пол был устлан лапником. Большую часть блиндажа занимала бочка, приспособленная под печку. Вход завешивался плащ-палаткой – старым и проверенным красноармейским средством защиты от холода и непогоды.

На бочке стоял горячий, закопчённый чайник, и Гуськов прихлёбывал из кружки кипяток. На столе перед ним лежали маленькие кусочки колотого сахара. Пот выступил у него на лбу, на щеках, капал с подбородка. Командир роты курил папиросу, выпуская густые струи дыма.

Голубенко сидел рядом, шелестел расстеленной нa коленях кaртой.

Шумно вздохнув майор оглядел Гулыгу.

–Этот что ли?– Сказал майор.– Да он же блатной в жопу. Нельзя его в разведку.

Гуськов с грохотом поставил кружку на стол.

– Ты приказ забыл, капитан? Уголовников в разведвыход, не брать. Только бывших разведчиков, с опытом разведпоисков.

Ротный устал вздохнул:

–А этот то чем вам не нравится? Заводские кассы брал... В побег уходил. Опыт такой имеет, что нам и не снился.

Гуськов не сдавался.

–А вдруг он к немцам уйдёт? Называется, пусти козла в огород.

Гулыга ощерился.

–Ты за метлой следи начальник. А то не посмотрю, что майор. Мне терять нечего.

–Ладно, ладно. Не кипятитесь мужики.– Встал с места ротный. -Приказ я помню, отправлять штрафников в разведку, только вместе с офицером, из постоянного состава роты.

Поэтому, с разведчиками пойдёт младший лейтенант Голубенко. Но неформально за группу отвечает боец переменник Гулыга. Опыта у него на десять разведчиков.

–Ладно, капитан, пусть так. Но если уйдут к немцам – пеняйте на себя,– коротко и с угрозой сказал майор.

Половков пожал плечами и ответил раздраженно:

–Не до пужалок сейчас, товарищ майор.

Поглядев на громоздкий ручной пулемет в руках Гулыги, добавил:

–Оставь его. Возьмешь с собой автомат.

–Я своих ребят возьму, капитан?

–Бери кого хочешь, главное языка притащи.

–К немцам не уйдёшь? – Подал голос Гуськов.

–Я вор, начальник. Немцы мне воровать всё равно не дадут…Так что не соскочу...

Гулыга вышел из блиндажа.

–С гонором у тебя бойцы, капитан!– задумчиво сказал Гуськов.

–С гонором,– согласился Полоков.– Зато воюют хорошо. Разрешите готовить группу к поиску, товарищ майор?

* * *

Группа собиралась в ночной разведвыход. Половков знал, что народ бывалый, сделают всё как надо.

Гулыга весь день готовился к поиску. Вёл наблюдение за нейтралкой, за передовой немецкой траншеей, просчитывал варианты подходов к немецким позициям, изучал складки рельефа местности. Обговаривались все детали взаимодействия в группе, направления движения на отходе, подстраховка, условные сигналы

Половков курил трофейную сигарету перед блиндажом. Рядом переминался с ноги на ногу младший лейтенант Голубенко.

Сделав торопливую затяжку и бросив недокуренную сигарету в ближайший сугроб Половков взглянув на часы и шагнул к блиндажу.

–Все. Долгие сборы, быстрые проводы. Строй людей!– Приказал Гулыге, откидывая полог в проёме двери и входя в блиндаж.

Тот, одетый в белый маскхалат с провисшими коленями, обматывал автомат чистым бинтом, чтобы оружие не выделялось на белом снегу.

После коротенькой паузы, подчеркивающей его самостоятельность он встал и негромко скомандовал:

– Ша, братва! Выходи строиться!

Затопали сапоги, послышались голоса, и тут же, из темного проема дверей, в ночную темноту выскользнуло несколько фигур, нагруженных вещмешками и оружием.

Без лишней суеты построились. Лейтенант Голубенко встал на правом фланге. За ним Гулыга. Кроме них братья– бандиты, Лёха и Саня Семилаповы, карманник Гриша Дрокин.

У каждого за спиной, автомат, в сумках-гранаты, на поясах и за голенищами сапог– ножи.

В вещмешках запасные автоматные рожки, патроны россыпью, на поясе фляги с водой. Нa рукaх теплые овчинные рукaвицы нa тесемке, продетой в рукава.

Младший лейтенант Голубенко собрался докладывать, но ротный нетерпеливым жестом руки оборвал его, спросив:

– Задание всем понятно?

– Так точно, товарищ капитан– за всех ответил Голубенко. Машинально поправил ремень на телогрейке, пробежался пальцами по гранатам, висевшим на поясе, проверил нож.

Вслед за ним разведчики ещё раз проверили снаряжение, всё ли на своих местах. Натянули на головы маскировочные капюшоны.

Холодный ветер сердито и зло дул в их лица, рвал ткань маскировочных халатов и трепал концы верёвочных завязок.

Подошли новый замполит капитан Покровский и старший лейтенант Васильев.

Покровский был в роте человеком новым. До штрафной служил в штабе армии. На передовую его отправили за связь с телефонисткой. На то, что офицеры имели ППЖ начальство зачастую закрывало глаза. Но эта забеременела и просто так уезжать в тыл не захотела.

Написала телегу в политотдел. Выяснилось что у Покровского есть жена, дочь. Дело раздули. Хотели припаять аморалку, бытовое разложение.

В штрафной роте к этому времени освободилась должность. Прежний замполит уехал в госпиталь.

Командование придумало тактически верный ход и сплавило Покровского к штрафникам.

Первое время капитан чувствовал себя не в своей тарелке. Понимал, что обращаться к штрафникам с рассказами про священный долг, присягу, Родину– мать не совсем по адресу.

Играть в карты, ходить в атаку и драться в рукопашной замполит не умел.

Что надо говорить разведчикам перед выходом он тоже не знал. Покровский был в белом овчинном полушубке и с планшетом на боку. Полушубок перетянут блестящим кожаным ремнём На поясе желтела кобура ТТ, из натуральной кожи.

По армейским меркам одет по пижонски. Коверкотовая гимнастёрка, широкие бриджи чуть приспущены к собранным в гармошку хромовым сапогам.

Сам холеный, упитанный, чисто выбритый. Говорил короткими, зычными фразами, будто не беседовал, а подавал команды.

Старший лейтенант Васильев в ватных тёплых штанах и валенках был похож на гадкого утёнкка.

Покровский уже прославился тем, что прибыв в роту, сделал выговор, Васильеву, за то, что его подчинённые ходят небритые и грязные. Самому то начищенному и блестящему, было невдомёк, что на передовой в чистых сапогах долго не выжить.

Васильев выслушал его молча, поджав губы. Потом огрызнулся.

– У них ещё и вши имеются, товарищ капитан. А во во время прошлой атаки двое от страха обоссались и обосрались. Но в атаку бежали и воевали как положено. Я одного даже к медали представил.

Капитан Покровский замолк. У Васильева тяжёлый, очень тяжёлый взгляд. Словно он в тебя целится.

Он выходил из окружения и вынес на себе знамя полка. С тех пор в его взгляде появилось что-то скрытное и опасное, как в глазах волка. Никогда не известно, когда он вцепится в глотку.

Замполит понял, что взял не тот тон. Достал из кармана пачку папирос.

Васильев достал кисет.

– Бери папиросы,– протянул ему пачку капитан.

Старший лейтенант поднял воротник своего старенького и побитого осколками полушубка, из дырок которого торчали клочья шерсти. Васильев, считал его своим талисманом и упорно не хотел менять на новый.

– Благодарю, товарищ капитан. Я к махре привычный. Она мягше!

На круглом лице Покровского, с крутым подбородком и красиво очерченными губами, появилось удивление.

– Первый раз слышу о мягкости махорки. У нас папиросы тоже не постоянно, во время наступления бывает, что тылы отстают, приходилось курить что попало. Кашель такой, что кажется лёгкие сейчас выплюнешь.

– Мы привыкшие,– через силу улыбнулся трижды до этого раненый лейтенант.-Папиросы это баловство для интеллигенции. Не накуришься ими.

Он достал из кисета клочок бумажки и стал заворачивать его вокруг указательного пальца, делая тонкий и длинный кулёчек. Завернув бумагу, провёл языком по краю листка. Потом тонкий хвостик взял в зубы и отсыпал из кисета табак в ладонь. Затянул шнурок, спрятал кисет в карман шинели и согнул кулёчек пополам. Получилось что-то вроде курительной трубки, в которую с ладони засыпал табак. При этом не уронил ни одной табачинки на снег. Верхний край козьей ножки защипнул.

И выбив кусочек пламени из трофейной зажигалки неторопливо прикурил. Затянулся, поднял голову и пустил тонкую струйку густого желтоватого дыма поверх головы капитана.

Вот дескать мы какие. Знай наших!

Тогда капитан пропустил скрытую колкость. С Васильевым с тех пор старался быть осторожным, видел, что с характером парень.

Сегодня замполит решил взять реванш.

–Люди накормлены, товарищ старший лейтенант?– Требовательным голосом спросил Покровский взводного.

Разведчики были из чужого взвода, вместе с ними шёл офицер и Васильев формально не имел к разведвыходу никакого отношения.

Старший лейтенант скривился, отвернул лицо в сторону.

Перед выходом на задание разведчики никогда не ели. Все знали, что набитый желудок не способствует ловкости и не добавляет проворности. Кроме того, верили в то, что ранение в полный живот смертельно опасно.

– Потом перекусим,– прохрипел Гулыга простуженным голосом. – Если будет чем кусать.

– Без «языка» не возвращаться,– жестко сказал Половков. – Ясно?

– Ясно– тихо подтвердил Голубенко.

– Выполните задание, всем – медали и досрочное снятие судимости. А теперь по глотку. За то, чтобы все вернулись... Живыми! Ванников!

Ординарец из– за спины передал фляжку. Разведчики прямо из горлышка хлебнули по нескольку глотков, утерлись рукавами маскхалатов.

– Старшим группы идёт Гулыга. Если он выбывает из строя группу ведёт младший лейтенант Голубенко– сказал Половков.– Есть вопросы? Вопросов нет. Гулыга командуй!

– Ну – ка! Попрыгали!– сурово приказал Гулыга и первым стал подпрыгивать, прислушиваясь к звукам.

Разведчики вслед за ним попрыгали на носочках. Ничего в их снаряжении не звякнуло, не брякнуло. Только снег хрустел под валенками.

– Вроде нормально, – бросил Гулыга.– Ладно, пойдём помолясь. Я иду первым. За мной лейтенант, потом близнецы. Дрокин–замыкающим.

Ротный грубовато обнял каждого.

– Давайте мужики. Всем вернуться!

Гулыга сдвинул за спину автомат мешком перевалился через бруствер и пошёл в темноту.

Остальные, двинулись за ним следом и, пригнувшись, пошли пока в рост и вскоре скрылись из глаз.

* * *

Разведчики по пластунски двигались вперёд. Снег словно речной песок набивался во все отверстия маскировочного халата. Подтаивая стекал в рукава, за пазуху и неприятно холодил тело.

Пахло морозом, сыростью, тревогой. Все вокруг слилось в белой мгле, похожей на густой туман. Ориентироваться в темноте помогали немецкие ракеты и пулеметные очереди.

Через час они уткнулись в ряды проволочного заграждения. Перерезали колючую проволоку и подползли к серой ленте немецких окопов, которые в темноте почти сливалось с заснеженным полем.

Периодически взлетали осветительные ракеты, расцвечивая ночь светом холодного пламени и тогда разведчики утыкались разгорячёнными лицами в снег.

Пока всё было тихо. Разведчики затаились. Лежали не дыша. Младшему лейтенанту Голубенко казалось, что у него перестало биться сердце.

Перед немецкой траншеей, в аккуратной разрытой ими снежной яме, лежало пять мешковатых тел в белых халатах, обсыпанных лёгким, хрустящим снегом.

В темноте мелькнул тусклый луч фонарика. Булыга предостерегающе показал кулак – все затаились. Было морозно и тихо.

В немецкой траншее мелькнуло несколько теней, раздались хриплые голоса. Потом они стихли. В окопе стояла тишина. Где– то в стороне над бруствером торчал ствол крупнокалиберного пулемета.

Гулыга подполз к Голубенко. Ткнулся лицом к его голове

–Во-он там блиндаж. Там офицеры. Надо ждать, когда кто– нибудь выйдет.

Через полчаса скрипнула дверь. В освещённом лампой дверном проёме мелькнула голова в офицерской фуражке.

Офицер пьяно выругался и что-то бормоча себе под нос принялся справлять малую нужду.

– Грища, за мной! Остальные страхуют!– прошипел Гулыга и бесшумно двинулся немцу за спину, вытягивая из рукава нож.

Немец смотрел на свои сапоги, перепачканные в жёлтой глине, а когда поднял глаза, потерял дар речи – на него смотрелась небритая звериная рожа, а глаза отсвечивали сатанинским блеском. И таким же дьявольским блеском сверкнуло лезвие ножа…

Разведчики двигались один за другим. Пленный обер-лейтенант полз за Гулыгой, опасливо косясь на Гришу Дрокина. Тот завистливо втягивал в себя винные пары, следовавшие за пленным и мстительно колол его в ляжку острием финки.

Замыкали близнецы.

Метров через сто от немецких окопов наткнулись на замаскированный немецкий дозор. Лейтенант Голубенко заметил пулемёт и рядом сонных, скукожившихся от холода немцев. Впереди них лежал голый, не очень заснеженный склон с гривками бурьяна по межам. За склоном были уже свои.

Отползать назад и менять маршрут было уже поздно. Через несколько минут должно было рассветать.

Распластанные на снегу штрафники ошеломленно молчали, не в состоянии вымолвить слова. У каждого в такт с сердцем биласьединственная теперь мысль – вроде удалось, ушли, а тут такая досада.

Взводный вопросительно оглянулся на Гулыгу. Тот кивнул головой.

Голубенко зубами содрал с руки трехпалую рукавицу и вырвав мокрыми пальцами чеку, чуть приподнявшись, бросил гранату в немецкий окоп.

Но в момент броска граната попала в рукавицу его маскировочного халата. Такое случалось, даже с опытными бойцами.

Это был конец.

Чтобы выжить, нужно было засунуть руку поглубже в сугроб. Оторвало бы кисть, пальцы, но был бы шанс остаться в живых.

Неопытный Голубенко сплоховал. Он стал судорожно трясти рукавом, надеясь выкинуть гранату из рукавицы – и раздался взрыв…

Огненный куст вырос перед немецким окопом, ослепил и оглушил. И тут же раздался страшный крик Голубенко.

Засвистели в черном небе мины и взрывы заухали совсем рядом. Раз, два, три, четыре… С шипением взлетела белая ракета, и снова – раз, два, три…

И тут же пулеметные трассы, огненно прошивая темноту стали сечь и рубить снежный наст по всему полю.

И после этого уже не понять что: вспышки света, разрывы гранат, трассирующие струи. Смешалось всё в одно кошмарное и безнадежное – Это конец!

Гулыгу оглушило, посекло осколками. Лицо залило кровью… Но он, невзирая на боль прохрипел:

– Скорей назад. Отходим! Хватайте лейтенанта.

* * *

Перед рассветом группа вернулась обратно. В живых осталось двое, Гулыга и штрафник Дрокин. За собой они тащили изуродованное тело лейтенанта Голубенко. На мокрой, иссеченной осколками шинели волочился глянцево-сизый клубящийся моток чего-то, ещё недавно живого...

Близнецов не было. Они погибли прикрывая отход группы.

Тяжело дыша, Гулыга сел на дно окопа, рядом с убитым взводным. Шёл крупный снег. Он становился все гуще. Таял на лицах живых и застывал снежной коркой на лице мёртвого лейтенанта.

–Дайте закурить!– Хрипло попросил Гулыга.

Ему сунули прикуренную самокрутку.

Мёртвыми глазами человека, только что пережившего собственную смерть он смотрел на то, как двое штрафников заворачивали в плащ-палатку тело Голубенко.

Он смотрел на их лица. Штрафники отворачивали глаза, чтобы не смотреть на то что осталось от младшего лейтенанта.

Выдыхая махорочный дым, Гулыга выдохнул:

– Лучше бы я триппер подхватил. Задание не выполнил. Группу погубил. Амба!

Прибежали ротный и капитан Покровский.

Замполит тут же стал обвинять Гулыгу в срыве задания и гибели офицера.

– А ты, вообще, пошел на х..!– взорвался Гулыга, злой после гибели группы и чудом избежавший смерти.

Ротный решительно оборвал перепалку.– Не время, товарищ капитан нотации читать. А ты Гулыга, голову пеплом не посыпай раньше времени. Разберутся!

Покровский остывая, согласился.– Конечно разберутся, но рапорт я всё же подам!

Половков приблизился к замполиту вплотную, глянул на него сверху:

– Ты хочешь произнести речь?! Давай пиши свой рапорт, пропагандист!

Гриша Дрокин, разбитый и подавленный, молча сидел рядом, глядя на мёртвого лейтенанта и не видя его.

Прямо из окопа Гулыгу и контуженного взрывом Гришу без оружия отправили в тыл дивизии.

Допрос проводил старший лейтенант Мотовилов.

Дрокин только мычал, закатывал глаза и норовил упасть на пол.

Тогда расстроенный отсутствием показаний Мотовилов приказал привести к нему второго.

Доставленный в кабинет Гулыга увидел обтянутый дермaтином стол, сидящего за ним Мотовилова с погaсшей пaпиросой во рту.

Особист что-то писал перьевой ручкой, постоянно макая ее в стоявшую на столе чернильницу с узким горлом.

– Ну рассказывайте…– старший лейтенант аккуратно стряхнул пепел на листок бумаги. Поднял на арестованного штрафника красные, воспалённые от бессонницы глаза.

Гулыга мутно посмотрел на оперуполномоченного.

– Что рассказывать, начальник?

– Гражданин, старший лейтенант,– склонив голову набок поправил его оперуполномоченный. – Обращайтесь ко мне по форме. Гражданин, старший лейтенант.

Гулыга молчал. Смотрел на офицера дикими, ничего не понимающими глазами.

– Расскажите для начала, как вы убили вашего командира младшего лейтенанта Голубенко и хотели перейти на сторону немцев. … Именно это я и хочу…

– Чего?.. – Гулыга привстал с табуретки. Выпучил глаза. Несколько секунд стоял молча, шевеля губами словно рыба. Потом спросил изумленно:

– А больше ты ничего от меня не хочешь?

У него сдали нервы и он закричал.– Я же всё тебе уже написал, начальник!

На шее Гулыги надулись вены. В грязной окровавленной гимнастерке, он был похож на загнанного в угол волка.

Он резко осел на табуретку и застонал, захрипел сорванным голосом:

– Пиши сука, что я вас всех ненавижу! Всё вашу масть краснопёрую!

– Права качаешь, мразь штрафная?– бесцветным голосом равнодушно спросил Мотовилов. -На бас меня берёшь?– Он встал, неторопливо поправил кобуру на ремне и вдруг тяжело ударил Гулыгу в висок.

Тот повалился навзничь, вместе с табуреткой. Старший лейтенант неторопливо подошёл к распластанному на полу телу и начал бить его ногами в лицо, живот, в пах...

Мотовилов бил молча и страшно, словно мстил личному врагу.

Звук подкованных каблуков больно бил в мозг. Было похоже, что растрёпанный и потный, перетянутый ремнями человек танцует какой то страшный танец.

Тело штрафника Гулыги помимо его воли и сознания автоматически пыталось сжаться, увернуться от страшных ударов и вжаться в какую-то малюсенькую щель. Наконец хромовый сапог впечатался в расквашенный рот штрафника.

У Гулыги перехватило дыхание, и он захлебнулся тягучей мутью, поглотившей все его чувства.

Танец закончился. Только что плясавший человек громко и запалёно дыша вытирал лицо аккуратно сложенным носовым платком.

Штрафник Гулыга перевернулся на спину, с хрипом втянул в себя воздух.

Мотовилов крикнул:

– Конвой! Увести!

* * *

В подвале заводоуправления, приспособленном под тюремную камеру сидели и лежали на полу несколько арестованных.

Двое сытых конвойных в тяжёлых яловых сапогах занесли избитого Гулыгу и бросили его на бетонный пол у двери.

За спиной лязгнул засов.

Приспособленный под камеру подвал встретил Гулыгу насторожённой и вязкой тишиной. Но тишина была недолгой.

Сидящие в камере люди его под руки и потащили в угол, где на полу была навалено солома и расстелено несколько шинелей. Гулыгу уложили на спину. Поставили рядом кружку с водой. Один из арестованных солдат, пожилой, небритый пробормотал.

– Ничего, оклемается. Меня по молодости и не так били.

Вернулся на своё место. Его дёрнули за полу шинели.

– Тимофеич, давай рассказывай дальше.

Тот, кого назвали Тимофеичем присел подвернув под себя ногу. Вздохнул:

– А чего тут рассказывать... Как комбеды у нас организовали председателем сделался Никита Шубин. Первейший на селе лодырь и злыдень.

По мобилизации попал в Красную армию, где– то воевал. То ли он за кем то гонялся, то ли за ним гонялись, но попал к белякам в плен. Ну и те, вроде как истыкали его всего штыками и шашками. Может покуражиться хотели, поучить уму– разуму. А может и жизни лишить.

Но шкура у того Шубина была как у лепарда, вся в пятнах. Я сам в бане видел. Вот этот Шубин получив власть и начал злобствовать. Считал, что за свои муки ему положены от Советской власти небывалые почести и поблажки. Тех же, у кого хоть какой то достаток был, ненавидел страшно.

Бывало сидит у себя в сельсовете ночью и решает– кого под арест, кого в распыл, а кого помиловать.

Но миловал не часто.

Если в семье была хоть одна корова, заставлял сдать. Если хозяин не отдавал скотину, отправлял в холодный амбар без воды и еды.

Упорствуешь и дальше, тогда всей семьёй с малыми детишками в Нарымский край.

Я после Гражданской в городе остался. На заводе работал. А у сестры в деревне отобрали единственную коровёнку. У неё детей четверо, мужа нет. А корову забрали и в общественное стадо. Не доеные коровы мычат, сиськи надулись, а доить их некому. Сестра и другие бабы ходят вокруг сарая, а сделать ничего не могут У ворот охранник с ружьём.

Поплакала сестра, ушла. На другой день приходит, спрашивает охранника.

–Как там моя Зорька?

–А никак. Зарезали её. Сходи в сельсовет, может, кусок мяса дадут.

Сестра пошла. Дали голову и требуху. Ну и на том спасибо.

* * *

Двое конвойных притащили бак с кашей.

Один из них, постарше, в повязанном поверх телогрейки грязном переднике накладывал кашу в алюминиевые миски и подавал их в открытую дверь. Другой, помоложе, стоял у стены с винтовкой в руках.

Гулыга зашевелился. Покряхтывая сел.

Огляделся по сторонам. Выругался и потряс головой.

– Ну вот, снова тюрьма.

Однако, от осознания этого ему не стало легче.

Гулыга с трудом достал из кармана окурок цигарки. Сунул его в зубы. Прижимая большим пожелтевшим ногтем трут, долго высекал из "катюши" искру. Руки дрожали. Обломок напильника тупо лязгал о кремень. Наконец трут затлел. Гулыга затянулся. Пыхнул едучим дымом. Тут же закашлялся держась руками за рёбра.

– Я вот что думаю, мужики.– Отдышавшись сказал он.

Все замолчали. Повернулись к нему лицами.

– И что же ты думаешь?– Спросил молодой охранник с винтовкой.

– А то и думаю, что я мудак! Самый настоящий мудище! Даже два раза.

– Это почему же два раза?

– А потому. Первый раз, что, ружьё в руки взял и власть эту грёбаную защищать пошёл. Лежал бы сейчас на нарах, ан нет, полез под пули.

Второй раз, потому, что в немцев стрелял. А надо было сначала начальство своё перестрелять... Ну а теперь мне обратного хода нет.

Долгое тягостное молчание повисло в подвале. Гулыга курил, пуская клубы дыма, и все смотрели в пол. Прямо себе под ноги.

Потом молодой опомнился. Испуганно оглядел всех сидевших, потом уставился на Булыгу.

– Т-ты… т-ты что сейчас сказал?

Гулыга бросил окурок под ноги. Его глаза омрачились вдруг вспыхнувшей злобой.

– То, что ты слышал, фраер дешёвый.

Лёг и и обессилено вытянувшись, отвернулся лицом к стене.

Ему грезилось, что его ведут длинными гулкими тюремными коридорами. В конце коридора светятся забранные в решётку подслеповатые пыльные стекла.

На решётке висит паутина. На потолке мерцают тусклые маленькие лампочки.

По обеим сторонам коридора тянутся металлические двери камер с круглыми глазками и закрытыми деревянными окошечками– кормушками.

Лязгнул засов. Перед ним мрачное тесное помещение до отказа набитое людьми.

Гулыга окинул взглядом переполненную людьми камеру, поклонился:

«Доброго здоровьичка, человеки…Разрешите пройти простому русскому вору».

И люди боязливо расступались, давая ему пройти.

А потом опять зал судебных заседаний, и судейские кресла с высокими спинками.

Он, Никифор Гулыга, дремлет на скамье подсудимых.

По хозяйски входит толстый потный судья. За ним торопливо спешат двое заседателей, называемых кивалами.

Громкий голос произносит повелительно:

"Встать, суд идет!"

Все встают.

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики»!

А потом бесконечные дни и ночи в осуждёнке, да штрафном изоляторе, когда мерил шагами камеру, чтобы не сойти с ума от холода и тоски. От окна до двери, а потом обратно. Бережно курил запрятанный окурок и всё смотрел и смотрел в оконце на далекое небо…

Доподлинно неизвестна дальнейшая судьба бывшего штрафника Никифора Гулыги.

Он сгинул, как бесследно исчезли десятки тысяч храбрых фронтовиков, хлебнувших горького до слёз и попавших в поле зрения НКВД. Пропал, так и не смыв своей вины перед Родиной. Такие люди, как правило исчезали навсегда.

На войне жизнь человек стоит мало, жизнь штрафника не стоит вообще ничего.

Военное лихолетье бездумно распоряжалось судьбами людей, не утруждая себя разобраться в такой мелочи, как человеческая жизнь...

* * *

В штрафную роту вновь прибыло пополнение.

Среди вновь прибывших немало дядек вполне призывного возраста. Они и не скрывали, что, попав в окружение в сорок первом, разбрелись по местным хуторам и селам, где и осели до последнего времени.

Молох войны ежедневно перемалывал тысячи солдатских жизней. Каждый бой выкашивал в штрафной роте большую часть личного состава. Но пополнение в штрафные части шло неиссякаемым потоком.

Кроме бывших заключённых в роту присылали и тех, кто при отступлении Красной Армии попал в окружение или дезертировал, а потом осел на оккупированной территории. Были и освобожденные из вражеского плена.

Весной 1942 года, когда в результате успешного, но непродуманного наступления Красной армии вплоть до Харькова из освобожденных областей и районов полевыми военкоматами при запасных полках было призвано большое количество оставшегося там мужского населения. Однако вскоре не удержали занятых позиций и стали отступать, уводя за собой новобранцев. Во время суматохи многие разбежались по своим хатам, оказавшимся на территории врага.

После Курской дуги 40-я армия снова наступала по тем же местам, снова работали полевые военкоматы, и дезертиры оказались призванными вторично. Прежняя документация на них сохранилась, поэтому нетрудно было установить факт преступления. Без суда, приказом командира полка таковым определялось 3 месяца штрафной роты. Так набиралась команда из 200—250 человек и передавалась в штрафную роту.

Следом за частями Красной Армии, уничтожающая внешнего врага, двигалась армия НКВД, которая занималась поисками внутренних врагов, тех кто лютовал при немцах.

С такими не церемонились. Их вешали и расстреливали. Но оставались еще и те, кто пошел на службу к врагу по принуждению. Те кто лишь лизал врагу задницу, кланялся ему низенько, но в душегубствах участия не принимал. Таких ловили, судили и отправляли в штрафные роты.

Половков листал личные дела новоприбывших штрафников. Боец Клепиков стоял за спиной ожидая поручения.

На столе перед командиром роты ворох серых папок. Капитан не глядя взял верхнюю. Клёпа скосил глаза.

На обложке химическим карандашом выведена фамилия– Гриценко. Только вчера Клёпа играл с ним в буру.

– А этот за что?

– Он у немцев в полиции служил.

– Да ну? – изумился Клёпа. – Не может быть! Полицай? А с виду показался таким приличным человеком! Котлы мне засадил!

– Может. Говорят, перед тем как нашим сдаться, всю свою команду из пулемёта положил. Потому и не повесили.

Клёпа ворчал себе под нос.

– Вот и верь после этого людям. Ещё вчера с ним кушали, а сегодня выяснилось, что он из полицаев.

Половков прикрикнул.

– Хватить бухтеть. Давай ко мне этого полицая! Надо посмотреть, что это овощ!

Клёпа вышел. Через десять минут бывший полицай Гриценко стоя перед Половковым уже рассказывал свою историю.

Жил на Украине. В самом начале войны добровольцем ушёл в армию.

В первом же бою его часть попала в окружение и, Гриценко, решил пробираться к своим. Однако, Красная армия отступала так стремительно, что за фронтом он не поспевал. Тогда плюнув на всё решил пробираться в родные места. Когда дошел до родного Кировограда, там были немцы. Несколько недель Гриценко отсиживался в подвале, а потом, убедившись, что немцы пришли всерьёз и надолго, выбрался из подвала и пошел служить в полицию. Служил хорошо и даже получил о немцев какую то медаль. Прошло около года, и в городе стала слышна канонада. Красная армия стремительно наступала. Тогда Гриценко расстрелял из пулемёта всё отделение полиции вместе с начальником и сдался в плен.

* * *

Не уходил из головы Лученкова штрафник Гулыга.

Хотелось думать, что разобрались с ним по справедливости и уже воюет где– нибудь в другой роте.