Текст книги "Земное время"

Автор книги: Сергей Спасский

 
Здесь город нов. Его слагали так:
В слоистом ветре прорубали норы,
Многонедельный вспарывали мрак.
Мороз был тверд. Неизмеримы горы.
В сугробы вставлен красный глаз костра.
Брезентовые коробы палаток
Теснила вьюга. Глуховат и краток
Вбегал в ущелье возглас топора.
И каждый гвоздь, доски сосновой мякоть
Пронзающий, был памятен руке,
И каждый шаг в кромешнем сквозняке
Был доблестью, перед которой плакать
Иль петь, или замолкнуть – все равно.
Дежурили вокруг, нахмурив брови,
Отряды сосен. Каждое бревно
Паек вобрало воли, мысли, крови.
Я знаю жизнь. И высь ее и дно.
Она на вкус напоминает порох,
Она на глаз – как ночью столб огня,
Иль горным кряжем взглянет на меня,
Иль вздрогнет, словно конь, зажатый в шпорах.
И вот меня не обезличит страх.
…Я видел город, строенный в горах.
 

1934

 
Если проплываешь ты Окою,
Вкрадчивой, извилистой, какой
Выбор далей кружит под рукою,
В солнечный украшенный покой.
 
 
Вот он, городок, на многолесном,
Многохолмном береге. И в нем
Яблоки в саду, в соседстве тесном
Радостным румянятся огнем.
 
 
Если попадаешь ты на праздник,
Вся окрестность травами горда,
И по ним из сел разнообразных
На смотрины сходятся стада.
 
 
Площадь под толпой как под водою,
Флаги суетятся у ворот,
Чествуя обилие удоя,
Стать разноплеменную пород.
 
 
А когда задумается длинный
Вечер и замолкнут небеса, —
Шествуй шелестящею долиной,
Заключенной в крупные леса.
 
 
Нет, ты грусти не подвластен косной.
Свежий месяц на заре остер.
Издали оркестр дохнет колхозный,
Будто раздуваемый костер.
 

1934

 
Как выразиться современнее?
Автомобили, гарь вокзала…
И вот ветрами ночь Армении
Вагоны накрест обвязала.
 
 
И, утомясь от нагревания,
Внедрив тепло в глубокий камень,
Ныряют зданья Эривани,
Постреливая огоньками.
 
 
Из окон вздрагивают впадины,
И поезд прыгает, как заяц,
От изнурительной громадины,
Застрявшей в сумраке, спасаясь.
 
 
Она стоит, и небо клонится
Под тяжестью ее нажима,
Она, как выдумка бессонницы,
Как старость, неопровержима.
 
 
Ее в тысячелетья вклиненным
Раздумья не сыскать закона.
И вывеской на небе глиняном
Над нею росчерк Ориона.
 
 
Ее безмолвие горбатое
Полно такой громовой дрожи,
Что кажется немой, как статуя,
Вся жизнь, которую я прожил.
 
 
И что здесь? Грудь открыть под выстрелы?
Уметь погибнуть без возврата?
Чтоб вынести тебя хоть издали,
Двуглавый сумрак Арарата.
 

 
Виноград – это рай. Сколько радостных глаз
У лозы. Сколько слез. Оттяни, оторви
Гроздь прозрачных углей, что от солнца зажглась,
И засмейся, и заговори о любви.
 
 
Взроем черствую землю вокруг. И звонка,
Перекручена встанет лоза, как скелет.
Мускулистые нити подвяжем, пока
В эти ядра не вселится солнечный свет.
 
 
Вся прохлада подземная в них вобрана.
Жидкость вязкая – сладкий, сгустившийся зной.
Тополей веретена дрожат. Тишина.
Арарат – он сегодня, как небо, сквозной.
 
 
Застучат погремушкой копыта овец,
Тени вытянут шеи, сухи и смуглы.
Значит, вечер родился. Работе конец.
Мы поставим под звездами наши столы.
 
 
Журавлиные горла кувшинов нагнем.
Жизнь, как ветер, играет, не знаю преград.
И тогда горьковатым и черным огнем
Пусть заплещется в кружке моей виноград.
 

1936

 
Над плавною, над прихотливою ложбиной,
Где дружат дома – сколько их собралось! —
Где воздух задумался, весь голубиный,
Задремывающий, просохший насквозь,
 
 
Где перелетают все выше и выше
Балконов развернутые веера,
И слышишь – гортанно беседуют крыши
И их раздвигает, воркуя, Кура,
 
 
Где город позванивает наковальней
И молит, чтоб горы его сберегли,
А горы встают округленней, овальней,
Как вздохи и выдохи тихой земли, —
 
 
Я тысячу лет простоял бы, не споря,
В одежде дорожной, не молод, не стар,
Над складками этого тесного моря,
Над волнами зданий, над вспышками фар,
 
 
Чтоб зори накапливались и ржавели,
И сердце молчало б, и слышал бы я —
На звучный, как скрипка, проспект Руставели
Выходят стихами меняться друзья.
 

 
Он распластан тающим лучом.
Сети звезд в бумажный сон акация
Впутались. Заботы совлечем,
С юностью пойдем перекликаться
И задумаемся. Но о чем?
 
 
Так пахуч, так сытен, изобилен
Воздуха благотворящий сок.
Из каких невидимых давилен
Желобами мрака он притек?
Я закупорить его бессилен
 
 
В стих, словно в надломанный сосуд.
К этой ночи мы пришли на суд
И оправданы без опозданий.
Сизые карнизы серых зданий,
Будто губы, грудь небес сосут.
 
 
О, я знаю, ежели на свете
Сохранилось счастье про запас,
То оно раскладывало эти
Улицы, словно ковры, для нас.
 
 
И оно балконы застеклило…
Или сам я, вдруг прозрев от мглы,
Вижу – горы дремлю крутокрыло,
Будто утомленные орлы.
 
 
Жизнь, ты напрямик заговорила,
Полновластием своих щедрот,
Как цветы, как звезды откровенна,
Как любовь, настигшая мгновенно,
Иль украшенный улыбкой рот.
 
 
Мы скользим, как по скрипичной деке,
По проспекта высохшей коре.
Я в долгу у Грузии. Навеки…
Мы сойдем к щебечущей Куре.
 

 
Что любовь? – Пускай воображенье,
Но она мне направляла вниз
Глаз моих несытое круженье
В угнездившийся у ног Тифлис.
 
 
И она тревожилась, гадая,
У какого именно моста
Там Кура смеялась молодая,
У небес заимствуя цвета.
 
 
И, пройдясь по всей клавиатуре
Зданий, отозвавшихся сполна,
Тишины сестра, подруга бури,
Об одном заботилась она:
 
 
Чтоб из всех знакомых раньше Грузий
Я бы захватил в просторный путь
Ту, что этот день мне в сердце грузит,
Ту, что вдруг мне расщепила грудь.
 
 
Так легко, как входит в тело пуля, —
Чтоб я помнил эту смерть потом,
В нашем робком небе карауля
Память о потоке золотом.
 

 
Уступы травы тяжелели,
Цветы, костенея, легли
На вверенном Важа Пшавеле
Пласте загорелой земли.
 
 
И мрамор еще не обтесан,
В ограду не скручен чугун,
Лишь ветер стучит по откосам
Оборванной связкою струн.
 
 
Все трезво. И пусто. И просто.
На плоской могилы ступень
Встал неизмеримого роста
Просторы приемлющий день.
 
 
И в небе литом и пологом
Плывет, обнажен напоказ,
Слог перемещая за слогом,
Гор вольнолюбивый рассказ.
 
 
Лишь с ними тягаться условясь,
Им в простосердечьи равна
Поэм его, нищих, как совесть,
Обветренная крутизна.
 
 
И этой прямой немотою
Открытых небес нагружен,
Такой безысходно простою
Стать правдой осмелился он.
 
 
Но что бы мы – зависть иль славу,
Как тень, ни влекли за собой, —
Он все ж настигает, по праву
Отпущенный, нужный покой.
 
 
И ты, замурованный в гору,
Как щит отслуживший лежишь,
И, видно, пришлась тебе впору
Вокруг многогорбая тишь.
 
 
А стоит чуть-чуть накрениться
К свернувшейся улиц резьбе, —
Там звуков бредет вереница
Сюда, на свиданье к тебе.
 

1936

III

 
Я никому из живых не завидую,
Все заблуждения второстепенны.
Ломти воды шелестят глянцевитые,
Бродят бугры полногрудные пены.
След на реке наподобие желоба
Выдолблен вдаль пароходной кормою.
Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого
Узко расплющен над мачтой прямою.
Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям
Воздуха, отмелей, леса лепного,
Значит, теплеющий палуб линолеум
Жадно измерим мы снова и снова.
Берег то выложит сверток Саратова,
То замигает неясной Казанью.
Нас маяки будут вспышками радовать,
Бакенов мы различим указанья.
А по ночам возгордится и вызвездит
Вдруг обнажившегося неба полость,
Или по свету луны, как по извести,
Носа скользнет пароходного полоз.
Кажется, что мне? Вот дожил до проседи,
Тут бы унято тормошение крови.
Что же вы, руки, покоя не просите,
Мысли, зачем вы не стали суровей?
Значит, до смерти любить неустаннее.
Все драгоценнее нежности сети.
 
 
В сумраке верных машин бормотание
Смутно сопутствует нашей беседе.
 

1936

 
Солнце знойно. Распластаны тени.
На камнях апельсинные корки.
Эй, солдат, обернись поскорей-ка!
Рот горит. Исцарапана грудь.
Разве пасть пред тобой на колени?
Ты от песен моих не в восторге.
Желт мундир твой. Урод! Канарейка!
От тюрьмы, значит, не увильнуть.
 
 
Пусть. Не век же мне гнить под запором.
Не состарюсь на привязи. Верно?
Радость явится после ненастья,
Вновь придется раскрыться цветам.
С провожатым пойду я. С которым?
Все равно. Есть у вала таверна.
Приподнимет колпак Лилас Пастья
И стаканы расставит. И там —
 
 
Мрак на дворике. По земляному
Полу топают туфли. Толпится
Голь. И каждый со смертью обвенчан,
Каждый пьян. Каждый дружен с ножом.
Ты б глаза там протер по-иному,
Если б понял любовь ты, тупица!
Там сжимают гитары, как женщин,
Там мы руки о струны ожжем.
 
 
По земле там, как по барабану,
Отстучим сегидилью такую,
Что горстями иссохших горошин
Звезды с неба сорвутся, звеня.
Нет, божиться напрасно не стану,
Но как вижу я, как я ликую,
Знай, туда приползешь ты непрошен,
Чтоб молиться во тьме на меня.
 

1937

 
– Под сенью ив укромный дом,
Склонились низко ивы.
Живет невеста в доме том,
А я – жених счастливый.
 
 
То пела комната. Вдоль стен
Слова кружились эти.
То ночь тревожила антенн
Невидимые сети,
То отблеск умерших годов
Чуть брезжил, бестелесен,
Вздох затонувших городов,
Не песни – пепел песен.
 
 
– Ударил в берег мой челнок.
Склонились низко ивы.
Под звездами светляк зажег
Фонарик боязливый.
В тенистых ивах дремлет дом…
 
 
И нет его на свете.
И небо пушечным жерлом
Висит. И прах. И ветер.
 

1937

 
Массивным шумом вея,
Машины мчат вокруг.
И прыгает конвейер
Сухой рекой из рук.
Меня хватает рокот
За шиворот. В поту
Я должен гайки трогать
Рывками на лету.
Валов многоэтажна,
Громоздка кутерьма.
Я тороплюсь. Мне страшно.
И я схожу с ума.
К бетону липнут шины.
Я окнам шлю поклон.
Вползают крыш вершины,
Как дымы, в небосклон.
Свистки! Смятенье! Свалка.
Несутся зданья вскачь.
Резиновая палка
Порхает, будто мяч.
Вывертываюсь. Где там!
Сумятицей влеком,
Напрасно я с приветом
Киваю котелком.
Для своры безработной
Надежный кров – тюрьма.
Мне в камеру? – Охотно.
Но я схожу с ума.
О Мэри, что такое?
У нас из досок дом.
Как нужно нам в покое
Пожить простым трудом.
Ведь я веселый парень,
Я кроток, словно вздох,
Я в стольких водах варен,
На стольких ветрах сох.
Сравнительно немного
Нам надобно еды,
Клочок цветка земного
Да искорку звезды.
Неужто грабить, Мэри?
Ну посуди сама.
Я ворох стран измерил,
И я схожу с ума.
И снова мотоциклы
За нами гонит власть,
И нас почти настигли,
И нам совсем пропасть.
Земного шара корка
Нас отряхает прочь.
Опять ногами дергать,
Подошвой пыль толочь.
Вновь под мостом, на дне ты,
Вниз, в мусор кувырком.
И по лицу планеты
Я стукну котелком.
И выпрыгну с экрана,
И крикну в темный зал:
– Ты, зритель, слишком рано
Мне гибнуть приказал.
Ещё усилье, Мэри,
Дороги даль пряма.
Откроет утро двери.
Не смей сходить с ума.
 

1937

 
Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня,
Всю жизнь заключив в лучевую оправу,
Все мысли до самого дна разъясня.
И ровненько, как в огороде по грядкам,
Расставлены строки по плотным листам
И, радуя глаз непривычным порядком,
Безмолвно и чинно колышутся там.
Темнеют портреты, нахмурены бюсты,
К домам приколочено имя его.
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого,
Что крупный, размашистый, с легкой усмешкой,
Воткнув папиросу в разорванный рот,
По улицам, полным московскою спешкой,
По собственной площади он не пройдет.
Он, верно, сказал бы, похлопав по книжкам,
Где славят его: «Что ж, признателен я,
Но предупреждаю, вы все же не слишком
Почтеньем меня украшайте, друзья.
Я полон был болью, любовью и злобой,
Я жил, человеческой страстью горя.
Я – классик, но классик породы особой,
Боев современник и брат Октября.
И труд мой кузнечный был звонок и весел,
Когда я вставал над провалами зал,
Мой голос гранатами рвался меж кресел,
Прибоем развертываясь, наползал.
Я видел коммуны простор небывалый,
Как видят любимой лицо наяву.
И если по правде сказать, то, пожалуй,
Я вовсе не умер. Я с вами живу».
И слыша рокочущий голос поэта,
Я думаю: «Славой его окружив,
Мы правы, твердя и про то, и про это,
Но главное в том, что он молод и жив».
 

1937

 
О, нельзя быть неприметнее
Этих речек и скромней.
В них лежат порою летнею
Слитки солнечных огней.
В недрах леса иль под дачею
Вдруг заблещет иногда
Отражающая, зрячая,
Складчатая их вода.
Над краснеющими глинами
Станет связкой, словно йод,
Двинет лилиями длинными,
Камни обхватив, поет.
Облаками населенная,
Дремлет, и от влаги той
Вся земля вокруг зеленая —
Луг цветистый, лес густой.
Мне неведомы названия
Этих рек, но вспомню вдруг,
Как дрожат они, позванивая,
И тебя я вспомню, друг.
И в небесном теплом омуте
Вспомню светлую луну.
И в моей безлюдной комнате
Улыбнусь я и вздохну.
 

1938

 
Запели птицы. Как гремит их щебет!
Каким восторгом рвутся их тела.
И я боюсь, всю душу мне расщепит
Та нестерпимо звучная хвала.
 
 
Преграды нет сверкающим балладам,
Наперегонку, бурны и чисты,
Они рассыпались по всем палатам,
И в той слышны, где умираешь ты.
 
 
Ты утомилась за ночь в поединке
С удушьем. Солнца розоватый луч
Влетел в окно. Две слабеньких слезинки
Скользят из глаз. И скоро щелкнет ключ…
 
 
Вздох. И еще. Теперь совсем последний…
– И после смерти будь ко мне добра! —
О, гомон птиц. О, солнца трепет летний.
Мы все дожили вместе до утра.
 

 
Что ж, надо пожить нам в разлуке,
Ведь это случалось и в годы,
Когда по земле ты ступала,
Наш воздух вдыхая сырой.
Бывало, завертишься в круге, —
Отказы, сомненья, заботы, —
И видимся скучно и мало,
Совсем расстаемся порой.
 
 
Бывало, уеду и даже
Не предупрежу ни открыткой,
Ни по проводам телефонным
Коротенькой вести не дам.
О, счастье невидное наше,
Его я воспитывал пыткой,
Вершил над ним суд беззаконный,
Босым проводил по гвоздям.
 
 
И все ж терпеливо-живучей
И неподдающейся смерти, —
Сквозь камни струящимся светом, —
Любовь пребывала твоя.
И словно споткнешься о случай —
Вдруг в театре столкнемся, в концерте,
И снова все мысли об этом,
И гибну, и радуюсь я.
 
 
И улицы той коридором
Бреду и следы твои чую
На ветхом асфальте. И стоя
В коробке двора, одинок,
Окно выбираю, в котором
Свет лампы, мне душу врачуя,
Известие дарит простое,
Что выбежишь ты на звонок.
 
 
И будто бы Моцарта сети
Опутают звуками тело,
Иль ринутся струны Россини,
Связав на бегу голоса,
Лишь ты улыбнись, как на свете
Одна улыбаться умела,
И по-рафаэлевски сини
В душе заблестят небеса.
 
 
Нет, мы не разлюбим в разлуке.
О, как бы сказать это проще, —
Мы радостью общей владели,
И я тебя слышу во всем,
Твои драгоценные руки
Лицо мое ищут на ощупь.
Мы вынесли жизнь. Неужели
Мы смерти не перенесем?
 

 
И все-таки сойти с ума
Так просто, так легко.
Ни телефона, ни письма,
Ты страшно далеко.
 
 
Нет сил угомонить тоску,
Хоть смейся, хоть заплачь.
Ты здесь ступала по песку,
Шла мимо этих дач.
 
 
И тот же шелестит залив,
И сладостно-покат,
Все те же краски повторив,
Такой же спит закат.
 
 
Но как же, как же мне извлечь
Из этой тишины
Твои глаза, улыбку, речь,
Что так душе нужны?
 
 
Меж сосен спрятались дома.
Жила ты в доме том.
И тихо я схожу с ума,
Смотря на темный дом.
 

 
Ты жива, жива, жива еще,
То, что было, – сон дурной.
Все на свете забывающий,
Я стою перед тобой.
Знаешь, это есть у Шумана:
– Горько плакал я во сне. —
И болезнь твоя придумана,
Трудно ли придумать мне?
Вот глаза твои не те же ли?
Улыбнись же, как всегда.
Вместе мы почти что не жили,
Ждут нас долгие года.
 
 
Но зачем, все мысли путая,
Тот же крик в душе? Постой,
Было ль так? Сошел откуда я
Утром лестницей пустой?
И, как тонущий до берега,
Я, добрался до скамьи,
Видел сквозь сирени скверика
Губы мертвые твои.
 
 
И какого ждал ответа я,
И каких искал я сил,
Зная, что рукой вот этою
Веки я тебе закрыл?
И теперь не забывающий
Ни частицы тех минут,
Я с трудом шепчу: – Жива еще.
Мне назад тебя вернут.
 

 
Ты даже ярче заблистала
В моем теперешнем бреду.
Ты словно мне невестой стала,
С которой я союза жду.
Той девочкою, что украдкой,
Когда день ветреный притих,
Одна склонялась нал тетрадкой
Вписать запомнившийся стих
И, отроческого страданья
Полна, там, в южной стороне,
С другим желала ты свиданья,
Совсем не знаю обо мне.
И странно думать мне, что оба
Мы были взрослыми, что нес
Я слишком длинный короб гроба
К могиле около берез,
И все осталось за спиною,
И комната простая та,
Где воздух я делил с тобою,
Другими будет обжита.
Нет, я борюсь с ненужным плачем.
О сердце, в муках молодей!
Мы наше знанье крепко спрячем
От обступивших нас людей.
Дороги лет одолевая,
Я этот мир насквозь прорву.
О подожди, моя живая,
Тебя найду я. Наяву.
 

1938

 
– О, пожалейте бледного Орфея,
Он одинок на жарком берегу, —
Я эти строки вымолвил, мертвея,
И вырвать их из сердца не могу.
Он говорил протяжно. Струны бычьи
Оттягивала зрячая рука.
И сохраняя сонное величье,
Над ним задумывались облака.
И звери к звукам, словно к водопою,
Тянулись. И нагих камней горбы,
Почти очеловеченной толпою,
Вздыхали тихо, вставши на дыбы.
Такой жизнедарящею, великой
И доброй силой налит каждый слог.
Но девочку, что звали Эвридикой,
С земли поднять ты все-таки не мог.
Над телом, вытянутым на пригорке,
Ты нем, в груди и тени звука нет.
Стоишь как мертвый. Как в прохладном морге
И я стоял. Чрез много тысяч лет.
 

1938

 
Ты с карточек глядишь со всех,
С одной, с другой стены.
Твоя серьезность или смех
На них отражены.
Еще бывает на иных
Коричневатый сад.
И связки листьев вырезных
Недвижные висят.
Притихла тусклая трава,
Небес бумажных гладь.
И дремлют на губах слова,
Что хочешь ты сказать.
И я смотреть не устаю
В глубь узкого листа.
И кажется, я в нем стою
У серого куста.
Ты двинешься, шагнешь, – жива,
Ты молода опять.
И с теплых губ сойдут слова,
Что хочешь ты сказать.
Но я тебе не крикну вслед,
К тебе не подойду.
Я не делил с тобой тех лет,
Я не был в том саду.
 

1939

 
Мне надо жить теперь вдвойне
И знать, как жизнь вокруг течет,
Как будто должен в каждом дне
Я справедливый дать отчет,
Как будто спрашиваешь ты,
Средь мыслей поселясь моих,
Чем люди были заняты
С тех пор, как ты не видишь их,
Каким прославили трудом
Простор торжественной земли,
Как запятнали мир стыдом,
В чем совестью пренебрегли.
Пусть это выдумка моя,
Пусть только сеть бессвязных фраз,
Но стал вдвойне спокойней я.
«Угль превращается в алмаз».
 

1939

 
Я лежу часами неподвижен,
И густеет воздух от жары.
Ветер обнимает кроны вишен,
Привязные пышные шары.
И особенно вон та, у хатки,
Так дрожит, распахиваясь вся,
Узеньких листов своих облатки
То роняя вниз, то вознося.
Вот она, пронизанная солнцем,
Вспыхнула, пригнулась, поплыла,
Завертелась шумным веретенцем
Вкруг коричневатого ствола.
И над этим танцем прихотливым
Видно неба сизую кайму.
День широк. И просто быть счастливым,
Даже старясь, даже одному.
 

 
День мой задумчивый шел над рекою,
Звучно сменялась вода близ меня.
Зыбкий металл, испещренный резьбою,
Видел я, голову с камня склоняя.
Там, где поглубже, легла скатертями
Складчатая оболочка, а тут,
Пенистыми окаймляясь кистями,
Волны накапливаются, растут.
Ну, а устанешь смотреть, так послушай,
Шум-то какой многослойный взметен,
Уханье, выклики, шепот старуший,
Дробь молоточков и стук веретен.
Так целый день просидел я без проку.
Надо идти, смерть еще далека.
Что ж, зачерпну я себе на дорогу
Солнца и влаги. Спасибо, река.
 

 
Небо глазами исхожено.
Снова стучусь к нему в гости.
Разного блеска горошинок
Сумрак набрал себе в горсти.
Знаю их распределение
Лучше лица своего я.
Что же учу все смиреннее
Это письмо лучевое?
В сердце печаль соловьиная,
Песен прилив бессловесных.
Так бы и брел Украиною
Спящей, висящею в безднах.
Клубы сыпучие млечные
Над тишиною огромной.
Древнее, детское, вечное…
Мир человеческий. Дом мой.
 

 
Я, кажется, люблю ее не очень.
Быть может, правда, я угрюм и стар.
Тревогой, подозреньем озабочен,
Гляжу на полный погребальный шар,
Сияющий так ровно и прохладно,
Что сад остановился, присмирев,
И не дохнет. Теней недвижны пятна
Под теневыми сгустками дерев.
Белеют хаты, будто из фарфора,
Далекий лес ползет, как темный дым.
И все не то. Ни счастья, ни укора
Под небом стекловидно-голубым,
Где лучевой окутан пеленою
Безмолвный лик с подобием глазниц
Блистанье изливает ледяное
На землю, распростершуюся ниц.
Но я дышу. И люди есть на свете.
Я в онемелом не застыл плену.
Друзья живут. И вырастают дети.
Я позабуду утром про луну.
 

 
Я лесом шел среди расселин
Под сросшейся листвой.
Он, как скала, был крут и целен,
Как плоть моя, живой.
Я проникал в грудную клетку,
Которой он был весь,
Прочитывал за веткой ветку,
Их изгибы и вес.
Там сосен розовели трубы,
Там, вставши на дыбы,
Свои отряхивали шубы
Отвесные дубы.
Там зелени взвивалось пламя,
Как мощный ряд ракет,
И назывался тополями
Их глянцевитый свет.
Там небо прислонилось к вязу,
Что губчат и холмист.
Я схватывал всю толщу сразу,
Я слышал каждый лист
И шел и думал почему-то
О людях, о стране, —
Что ей развязывает путы,
То хорошо и мне.
Листва ползла подобно тучам,
И думал я о том:
И мой удел в лесу могучем
Отдельным быть листом.