Текст книги "Земное время"

Автор книги: Сергей Спасский

СЕРГЕЙ СПАССКИЙ. ЗЕМНОЕ ВРЕМЯ[1]1
  Избранное.
  Книги стихов Сергея Спасского:
  Как снег. М., «Млечный путь», 1917.
  Рупор над миром. Пенза, «Центропечать», 1920.
  Земное время. М. «Узел», 1926.
  Неудачники. М., «Никитинские субботники», 1929.
  Особые приметы. «Издательство писателей в Ленинграде», 1930.
  Да. Л., «Издательство писателей в Ленинграде», 1933.
  Пространство. Л., Гослитиздат, 1936.
  Стихотворения. Л., «Советский писатель», 1958.


[Закрыть]

Вадим Шефнер. Маленькое предисловие

Поэты пишут не для себя лично. Они пишут для читателей, для живых людей, соседствующих с ними во времени. Всякое искусство, а стихи в особенности, – это беседа с современниками. Но чем правдивее и естественнее беседует поэт с читателем-современником, чем полнее он отражает и выражает тревоги и радости своего времени – тем ближе он будет и будущему поколению. И получается, что стихи – это не только разговор с сегодняшним другом, но и послание другу завтрашнему, письмо в будущее.

Уже полтора десятилетия нет с нами поэта Сергея Спасского. За эти годы в советской поэзии произошло немало перемен. Появилось много новых поэтов; окрепли голоса тех поэтов, которые пятнадцать лет тому назад были совсем еще молодыми; выросли новые кадры читателей и любителей поэзии; повысились требования к поэзии. Но подлинное искусство всегда остается искусством, ему не страшны смены литературных мод и веяний, ему не опасны смены читательских поколений. Лучшие стихи и поэмы Спасского не устарели, они прочно вошли в неделимый фонд советской поэзии. Сегодняшний читатель прочтет их с таким же душевным волнением, с каким читали их современники поэта.

В стихотворении «Материал», которое Спасский написал в тридцатые годы, поэт рассказывает нам о том, как с возрастом стал он «упорным историком», как по частицам, по обрывкам сбивчивых фраз очевидцев он восстанавливает образы минувшего. Это нелегкий труд, но –

 
…вдруг сквозь признания бедные,
Записок пласты вороша,
Дохнет революций победная,
Не знавшая страха душа.
И сразу все поле прополото,
И тотчас промыто стекло,
И в руки крупинками золото
С единственным блеском легло.
 

Читая эту книгу, ценитель стихов ощутит в ней дыхание революционных и первых послереволюционных лет; найдет он в ней и золотые крупинки подлинной поэзии, которые западут ему в душу и сделают его жизнь богаче и полнее.

Первая книга Сергея Спасского вышла в 1917 году, когда поэту было восемнадцать лет. Всего же его перу принадлежат семнадцать книг, в число которых входят не только стихотворные, но и прозаические. Среди них – воспоминания о Маяковском, память о дружбе с которым автор пронес через всю свою жизнь, и два романа – «Перед порогом» и «1916 год». В эту книгу – «Земное время» – вошли лучшие стихотворения Спасского. Несмотря на то что прошло немало лет с той поры, когда они были опубликованы впервые, все они звучат своевременно и в наши дни. И стихи времен гражданской войны, и стихи первых наших пятилеток, и стихотворения блокадных и послевоенных дней – все они написаны с глубокой искренностью, с взволнованной заинтересованностью в происходящем. Вот эта-то личная, сердечная заинтересованность поэта в том, что окружало его, и дает его произведениям тот запас прочности, который позволяет им существовать во времени.

Чтобы поделиться богатствами своего душевного мира с другими, поэт сам должен быть не только душевно богат и щедр – он должен уметь вручить свой дар читающему так, чтобы он был принят со вниманием и благодарностью. Спасский делает это с большим творческим тактом. Он уважает своего читателя, он говорит с ним как равный с равным. Вводя его в мир своей поэзии, он не стремится ошеломить его сложностью образов или необычными рифмами. Стихи Спасского просты, но простота эта не от бедности, она результат большого творческого опыта. Из многих сложных образов, возникающих перед его умственным взором, поэт выбирает наиболее ясные и доходчивые, не обедняя в то же время своей музы. Это дает его стихам лирическую убедительность, интонационную доходчивость, и поэтому мы верим этим стихам, верим Спасскому.

К ясности и простоте стиха поэт пришел не сразу. Путь его в советской литературе был труден и сложен, он испытал на себе немало влияний, прежде чем выработать свою манеру поэтического письма. Но всем его стихам – и ранним, и поздним – свойственно одно: это стихи не стороннего наблюдателя, это стихи участника событий. И недаром в стихотворении «Вступление» есть у него такие строки:

 
…Но тут не хроника, не повесть,
Не летописи плавный слог,
Здесь – лирика, поэтов совесть,
Здесь то, чего я скрыть не мог.
 

Поэта давно нет с нами. И в то же время он существует, – существует в поэзии, живет среди живых. Сквозь строки, сквозь образную ткань стиха, – мы видим его живое лицо. Мы видим человека глубоко чувствующего, умно думающего и умеющего тонко и поэтически точно поведать нам о своих думах и чувствах. Многими своими стихами он напоминает нам о прошлом – и это не только его прошлое, но и наше. Не в этом ли заключается одна из задач и радостей поэзии, что поэт дарит нам былое? Без него мы могли бы многое забыть, утерять навсегда. Облекая наши воспоминания, порой неясные и расплывчатые, в ясную поэтическую форму, он приобщает наше минувшее к настоящему и тем самым помогает нам заглянуть в будущее. Ибо будущее прорастает не только из того, что есть в сегодняшних быстротекущих днях, но и из прошлых наших дней.

I

 
Слова. Они еще не те.
Неповоротливы, незрячи,
Как звери в гулкой темноте,
Шатаясь, бродят наудачу.
Я, словно сумрачный пастух,
К разливам грусти, к водопою
Гоню их грузною толпою,
И мрак вокруг глубок и глух.
В груди скупая скорбь. Когда,
Сменив тяжелое обличье,
Слова прольются, как вода,
Как в небесах порханье птичье?
Иль вдруг, разранивая гром,
Ломая молниями темный
Простор, когда ж падут дождем
Серебряным и неуемным?
…Явись, любовь! В молчащий лес
Ночей пролей мне звук и пламя.
Я жду. Я только жду чудес
Над задремавшими словами.
 

1921

 
И вновь скользя неуследимо,
Легчайший замедляя лёт,
Распластывайся, никни мимо,
О, снеговой водоворот.
И после, тяжелея влажно,
На побурелые дома
Налипни таять…Мне не страшно.
Я даже радуюсь. Зима.
Не потому ли, что в недобрый,
В угрюмый день, все ж будут мне
Вот этих крыш крутые ребра
Мерцать в скрипучей белизне,
И где разметаны бульвары
И сухоруко, и серо,
Метель в котлах ночей заварит
Клокочущее серебро.
Не потому ль? А может, просто
Стиху просторному равны
И скованный морозом воздух,
И буйная лазурь весны.
 

1921

 
День золотеет. Тишина легка.
Блестят березы в воздухе прогретом.
Густым тяжелым налитые светом,
Колеблясь, наплывают облака.
И ласточки стремительно и криво
Роняют в высь тревожные извивы.
 
 
И солнце – зреющий горячий плод,
Пылая, клонится над небосклоном.
И вот – земля во сне неутоленном
Вздыхающими травами встает…
И колос гнет по ветру непокорно
Янтарные твердеющие зерна.
 
 
И скоро, выступая там и тут, —
Неловкое внимательное вече, —
Над нищей нивой видные далече,
Снопы ряды нестройные сомкнут.
И туча брызнет, мимо проходя,
В них россыпью внезапного дождя.
 
 
И все земля исполнит, что должна.
И будут, глубью вспоенные туго,
И хлеб душист, и яблоко упруго,
И ягода прозрачна и крупна,
И в тесных ульях желтый и тяжелый
Накопят мед заботливые пчелы.
 
 
И, проходя среди зыбучей ржи,
Недолгий гость, случайный соглядатай,
Встречая день просторный и крылатый,
Душе я говорю: – А ты, скажи,
В творящем подвиге с упорным пылом
Позволишь ли могучим звонким силам
В себе восстать травою, как цветы,
Горячими раскрыться лепестками,
И жарких зерен брызжущее пламя
Осенним днем куда уронишь ты?
 
 
Но смутною мерцая глубиною,
Моя душа не говорит со мною.
И гаснет день. И рдяная гряда
Прозрачных облак стынет над закатом.
И блеском острым и холодноватым
Вечерняя заискрилась звезда.
Глядишь, другая около. И скоро
От ровного серебряного хора
Колеблется все небо. И тону
Я в бездне ясной, разлитой без края.
И вздрагиваю вдруг, благословляя
И мрак полей, и высь, и тишину,
И листьев шевелящиеся кущи,
И тонкий месяц, медленно плывущий.
 
 
И вот стою, на миг всему родной —
Земле, творящей горячо и щедро,
Движенью звезд, благоуханью ветра.
И в напряженной тишине ночной,
Строй мира отражая неизменный,
Стучится сердце – колокол вселенной.
 

1922

 
Прочесть не смею этих тонких букв,
Что тихое твое слагают имя.
Земля молчит в серебряном гробу,
В метельном трепетном пушистом дыме.
Суровая и снежная зима.
И ты под зыбкой вьюжной ворожбою,
Под гулким ветром не поймешь сама,
Какие звезды встали над тобою,
Какие нависают облака,
Как чьих-то снов всклубившиеся космы,
И в высоте чья легкая рука
Поднимет солнца кубок светоносный.
И я стою и вглядываюсь в тьму,
Ночей дремучих вижу колыханье
И сам не понимаю, почему
В душе моей восторг и ожиданье.
И будто тяжкий шум вершин в лесу,
И словно волны звона золотые
Вдруг закипят, когда произнесу
В смущеньи имя трудное – Россия.
 

1922

 
Все спит. Все отдано. Все сжато.
Лед слишком скользок под ногой.
И снег, разлегшийся горбато,
Блестит, сухой и голубой.
И ветру вскинуть напоследок
Снежинки легче и пестрей
Меж круто вывернутых веток,
Меж неподвижных фонарей.
И кто я? Занятой прохожий.
Но почему, откуда он,
Непобедимый, непохожий,
Заполонивший душу звон?
И по серебряным бульварам
Перебегая, на ходу
Так ясно вижу я недаром
Внезапно вставшую звезду.
И в небе зыбком, белорунном
Сейчас, вот-вот услышу сам —
Вдруг бурно встрепенуться струнам
И взволноваться голосам.
Да. Да! Все изменись. Все снова…
Бей, сердца тяжкое крыло.
Огнем и музыкою слово
В дрожащий разум протекло.
И под невыносимой вестью,
Лохматясь, отступает тьма…
Легли огромные созвездья
На молчаливые дома.
И измененной, непохожей
Землей бреду, смущен и тих,
Случайный занятой прохожий
Меж узких улиц городских.
 

1922

 
Еще горячей и золотопенней
День льется брагой в жадные глаза,
Но я неуловимой переменой
Уже насквозь захвачен. И нельзя
Не видеть эти легкие приметы:
Небес кристальных усмиренный склон,
Случайный лист, что между пышных веток
Ржавеющим багрянцем озарен
И пахнущие холодком закаты…
Привет тебе, осенняя пора.
Знать, скоро вдосталь будем мы богаты
От зимнего крутого серебра.
О, ровное и звучное дыханье
Земных времен. Ну, что ж, не в первый раз
На пашнях дум внимательною данью
Пытливый стих мой вызреет для вас.
И в этот день, что так иссиня-светел
Над разогретою землей плывет,
Я знанием взволнован. Я заметил
Опять земли неслышный поворот.
 

1923

 
Как парус, натянут покой.
Послушай, что может быть проще?
Вот мост разогнулся крутой,
Вот мачт тонкоствольная роща.
Ведь это мы видим всегда,
Ведь это на ощупь узнаем, —
Здесь дышит в каналах вода,
А здесь разбегаться трамваям.
Но солнца горячая медь —
То колоколом, то трубою, —
Сегодня в тревоге звенеть
Ты будешь над ржавой Невою,
Чтоб, медленно вниз уходя
За черную молнию шпица,
В багряные брызги дождя
По набережным разбиться.
И будут баркасы качать
К бортам приливающий вечер,
И ветер крепчать сгоряча
Волнам белогорбым навстречу.
Прохожий, опомнись, взгляни,
Под тухнущими небесами
Дворцы – уплывают они,
Пошатываясь корпусами.
Ты руку кладешь на гранит,
Но вечер, как занавес, задран.
И хлынувшим мраком размыт
Весь город – сплошная эскадра.
И ты не спасешься, о нет,
Еще исступленней и зорче
Он правит на диком коне —
Чугунный помешанный кормчий.
Но это же сам ты бока
Сжимаешь коню – и стальная
Твоя протянулась рука,
Столетья, как звезды, сшибая.
И он или ты – все равно,
Но рушится полночь от скача,
И море кругом взметено
Копытом тугим и горчим.
Так рвись. Ведь отвеется тьма.
И снова спокойней и строже
Рассвет распределит дома
И площади накрепко сложит.
И ты, занятой пешеход,
Все ж помни в тоске бесполезной
Хоть ветра упругий полет,
Хоть дребезг уздечки железной
 

1924

 
И ночь не та. И путь не тот.
И час совсем другой.
Луна пронзила небосвод
Серебряной дугой.
О, этот дом мне незнаком,
И тесен улиц скрест.
Но я войду в угрюмый дом,
В распахнутый подъезд.
Направят люстры ровный свет
В янтаревый паркет.
И в рюмки впаяно темно
Багряное вино.
И вот, подскакивая, он
В клавиатуру бьет.
Неровно брызжущий трезвон,
Хромающий фокстрот.
И пролетят вперед, назад,
Прерывисто дыша,
И напряженно угловат
Вибрирующий шаг.
И ночь не та. И все равно.
И я совсем другой.
Под звуки, брошенные вскачь,
Под струнный перебой
Мертвей, душа моя, не плачь,
Не смейся над собой.
Но, ослепленная, умри,
Когда в седую тишь
Ударит колокол зари
Среди квадратных крыш.
 

1924

 
Они, как дым, как плащ голубоватый.
Зыбка их ткань.
Плывут дома над водами. Так надо.
Такая рань.
Откуда он, распластанный в просторе
Прохладный свет?
Я утонул. Мне в этом тусклом море
Спасенья нет.
Здесь даже ты не сохраняешь веса,
Гранит. И весь
Из памяти, из тишины белесой
Ты сваян здесь.
И – дар земли приветственный и краткий,
Здесь даже вы,
Под блеклым сном прилегшие на грядки
Цветы – мертвы.
И чем дышать? И как теперь бороться,
Когда вокруг
Вся жизнь на дне просторного колодца
Лишь – тень, лишь – звук,
Бескрылое пустое колыханье
Немых ветров.
Нет, к этому слепому умиранью
Я не готов.
Нет, знаю я, тоска рукой горячей
Ведет меня,
Как поводырь, уверенный и зрячий
На берег дня.
 

1925

 
Округлая, душиста и тепла
Из золотисто-синего стекла
Гладь воздуха. И облака полны
Светящейся и спящей тишины.
И солнцем равномерно залиты
Гор серовато-ржавые хребты
И под отвесно-гладкою скалой
Ряд плоских крыш, задернутых листвой.
 
 
Сойди дорогой каменистой вниз.
Свой темный стан сгибает кипарис.
Вокруг сухим плетнем обведена
Кудрявых лоз ленивая стена.
И в жестких листьях, круг и твердоват,
Прохладной кистью виснет виноград.
 
 
Но это все без жалости забудь.
Лег круто спуск. Протоптан к морю путь.
Вот, в берегов обветренных края
Его густая плещет чешуя,
И от лучей мерцают веера
Искристого, тугого серебра,
Да волны набухают, волоча
По камню складки пенного плаща.
 
 
О, гулкое просторов торжество.
В своей крови ты сбереги его,
Чтоб в зимний вечер пламенным шатром
Вдруг этот день проплыл в уме твоем,
И, проведя рукою по глазам,
Растерянный, ты б не поверил сам
Разливам волн под сводами лучей
И – улыбнулся б памяти своей.
 

1925

 
Горбатый и черный орел на штандарте,
Резные границы на выцветшей карте
В чернильных разливах лиловых море.
Железом бряцающий слог манифеста,
И стройный парад у крутого подъезда
Закованных в камень дворцовых дверей.
 
 
Не эту Россию в груди проношу я,
Но память о ней наплывает, бушуя,
Метелью взвивается в вихре крутом.
Она, словно тень, залегла за плечами,
Оглянешься – вот она спит за годами,
Как за полосатым шлагбаумным столбом.
 
 
И там за недавнею треснувшей бездной
Весь бред этот хмурый, заштатный, уездный
Из дерева вытесанных городков,
Разлегшихся в тяжком трактирном угаре
Под кляузной одурью канцелярий,
Под крики торговок у драных лотков.
 
 
Где поп, расстегнувши зеленую рясу,
Пьет чай, приходя от обедни. Где плясы
Гармоник размывчивы и горячи,
Где круглая церковь белеет убого,
И тусклы кирпичные стены острога,
И вяло свисают шары с каланчи.
 
 
Дома кособокие в хриплых крылечках.
Опущены удочки в тихую речку.
Мычанье коровы, бредущей домой.
Дорога пылится, и рыхлятся пашни,
И ветер дохнет бесприютной, всегдашней,
Пропахшей полями российской тоской.
 
 
От этой тоски никуда не укрыться —
Ни в сыростью выеденной столице,
Ни в плавленом звоне московских церквей.
Тоска, от которой лишь тройка да сани,
Да клекот гитар, да вино, да цыгане,
И дикие искры из смутных очей.
 
 
Но все же, бобрами закутавши плечи,
Куда ему деться? Он едет далече,
Покоя – о, даже и этого нет.
Он слезет за речкой у зимнего леса,
Отмерен барьер. И под пулю Дантеса
Он станет, живой, беспокойный поэт.
 
 
А где-то в Москве, повернув от Арбата,
Как птица, худой, пожелтелый, горбатый,
Вернется домой. – Что-то холодно мне,
Печь вытопи. – И, колотясь от тревоги,
Смотреть будет Гоголь, как плавятся строки,
И весело вьется бумага в огне.
 
 
И в белую ночь настороженный Невский
Охрипший, простуженный Достоевский
Обходит. Над шпицем белесо-легка
Мгла сизые саваны тускло простерла.
И зябко, и сладко ложится у горла
Припадка удушливая рука.
 
 
Да, все мы прошли эти гиблые были.
Мы эту Россию войною дробили
Под хмурые марши шрапнелей и труб.
Тот бред, как Распутин, смеялся из мрака.
Но выстрел… – В чем дело? – Убита собака. —
И в прорубь забит человеческий труп.
 
 
И рваная вот на плечах гимнастерка.
И дуло винтовки прохладно и зорко,
И степи, оскалясь, окоп перервет.
И каждая площадь – ненастье и лагерь.
И ночью – пожаров горячие флаги.
Стучит у собора сухой пулемет.
 
 
Тиф бродит волною, звенящею в теле.
Как холодно в старой защитной шинели.
Ружье за плечами и пальцы в крови.
Но злобой клянемся и голодом нашим,
Мы смертью недаром тебя перепашем, —
Россия, из сердца родись и живи.
 
 
Поэту недаром ночами не спится.
Он видит тебя. И огромная птица,
Пернатое слово воркует в груди.
Оно над тобою в тревоге упругой
Клокочет крылами. И песни порукой,
Что зори с тобою и свет впереди.
 

1925

II

 
Здесь каждый звук тебе знаком,
И рифмы, стянутые тесно
Своим двуострым языком
Рисуют край давно известный.
 
 
Внезапно выдохнутый слог,
В тревоге найденный эпитет,
Он, словно лист, слетел и лег.
Кто в нем былую жизнь увидит?
 
 
Пусть увядает…Разве нам
Пристала робкая оглядка,
Когда стремительно и сладко
Ветвится мир по сторонам.
 
 
И, выпрямляясь от любви,
Мы воздухом горячим дышим.
Нет, строк далеких не зови,
Мы песни новые напишем.
 
 
И отразятся в них точней,
Как в тонко-резаной гравюре,
Судьбы играющие бури
И строй прогретых счастьем дней.
 

1926

 
Как мягок этот сумрак кроткий
В чуть розоватом полусне.
Щиты круглеют на решетке,
Деревья внемлют тишине.
 
 
И урны призрачное тело
Под теплый лепет ветерка
Так выпукло отяготело,
Сжав удлиненные бока.
 
 
Постой. Помедли осторожно.
Вот плавно выгнутый подъем.
Его едва почуять можно
При шаге бережном твоем.
 
 
Тут мост. А дальше ляжет поле
Полно прохладной темноты.
Ужели радости и воли
Еще и здесь не знаешь ты?
 
 
Но разве есть минута слаще,
Когда сейчас, всей грудью, вдруг,
Ты мир вдыхаешь – настоящий
И собранный в единый звук.
 
 
И, вздрогнув от внезапной боли,
Ты шепчешь: – Это наяву,
На Марсовом знакомо поле
Я вот – иду, дышу, живу.
 

1926

 
Чудо! не сякнет вода…
 

Пушкин

 
Ты все такая ж. На покатом,
На сером камне так жива.
Наклонена над локтем сжатым
Задумчивая голова.
Вся – слух глубокий, вся – вниманье,
О нет, забвенья не буди.
Пусть дышит бронза тонкой тканью
На чуть приподнятой груди.
Все так же веет день на тело,
На плечи смуглые твои,
Лишь медь кувшина пожелтела
Под быстрым натиском струи.
И – упадающие низко,
Играющий рождая звук,
Кропят целительные брызги
Траву, прильнувшую вокруг.
Мой сон, Поэзия, не ты ли
Здесь клонишь ворожащий лик?
И вот года не замутили
Неусыхающий родник.
И верю, живы мы, покуда
И тороплива и звонка
Скользит вода и длится чудо
В разбитой бронзе черепка.
 

1926

 
Она изрезана тенями
И красновата и влажна.
Пред ней литое нежит пламя
Зеленобокая волна.
Ее сыреющие склоны,
Легко опущенные вниз,
Укрыли темные лимоны,
Пронзил недвижный кипарис.
Нет, ей рожденье не обуза.
Здесь, словно стих, свободно, вдруг,
Вспушится рощей кукуруза,
Взойдёт лепечущий бамбук.
Не напряжение, а случай,
Удача творчества – и вот
Распластан пальмы лист летучий,
Ручей мерцает и поёт.
И полон странного покоя,
Я вспоминаю, чуть дыша, —
Лишь ты мне виделась такою,
Искусства щедрая душа.
 

1926

 
Туманом скользким и плывучим
Обтянуты, как янтари,
Гнездятся по гранитным кручам
Домов – и блекнут фонари.
Мне даже площадь незнакома.
Она пустынна, словно дно
Расплёснутого водоема.
Лишь где-то вспыхнуло окно
И лампочка блестит в квартире,
Как память о далеком мире,
Откуда я ушел давно.
 

1926

 
Весна в полях стелилась влажным паром,
Цедился дождь, царапая стекло.
И облаков знаменами недаром
Пригнувшееся небо замело.
 
 
И липы пролетали, салютую,
Вдоль мокрых рельс. И круглую звезду
Жег семафор навстречу. И густую
Бросали искры россыпь на ходу.
 
 
Вагон дрожал. В вагоне пахло краской.
Скрипели деревянные скамьи.
И купол ночи ветреный и вязкий
Над ним покачивался в забытьи.
 
 
А станции отпрядывали. Что им?
В них суетня и окрики солдат,
В них оторопь погрузки перед боем.
Они войной, как факелы, чадят.
 
 
Кто им расскажет: около рассвета,
Вобрав перрон окошками на миг,
Здесь не вагон – гремучая комета
Перерезала время напрямик.
 
 
Но этот путь – еще он только начат,
Лишь оторвался камень от руки,
Еще совсем обыденно судачат
Ему навстречу стрелок огоньки.
 
 
И тормоза полязгивают крепко,
И плоский луч внутри переберет
То на столе промятый профиль кепки,
То на пальто суконный отворот.
 
 
И человек, устав от разговора,
Передохнуть ложится до утра
И морщит лоб. – Да, мы приедем скоро. —
И дождь в окно царапает: – Пора.
 

 
Листами зеленой стали
Обшитый, ты полз в бою,
И пули, скользнув, примяли
У башни щит на краю.
 
 
Войной в раскаленном чреве
Под спазмы взрывов зачат,
Ты здесь прогибаешь в гневе
Трескучих торцов накат.
 
 
Зачем же в сквозных заплатах
Бойниц, суров и тяжел,
От этих полей проклятых
Ты в город, ворча, пришел?
 
 
Какую, бредя полями,
Себе выбирал ты цель?
Исчерченная огнями
Двугорбая цитадель.
 
 
Ты знал ли – шумя, окружит
Прорезы твоих бойниц
Тревога знамен и ружей,
Горячая лава лиц.
 
 
Пока, летя словно эхо,
Рядами не шевельнет
Скользящий шепот: – Приехал.
– Который? – Смотрите! – Вот!
 
 
И торопливой походкой
Пересекая перрон,
Широкий, крепкий, короткий,
К тебе протиснется он.
 
 
Ведь здесь невозможно позже,
Ведь надо сейчас, скорей,
С размаху схватить за вожжи
Безумную скачку дней.
 
 
И хлещут слова, как плети,
И – вытянута рука…
Ты этого ждал? За этим
Катился издалека?
 
 
И вот, с приглушенной дрожью
Моторов, прилег мертво,
Чтоб кованым быть подножьем
Для первой речи его.