Текст книги "Ракетный полет из Каменного Брода в Санкт-Петербург и обратно, или романтическое путешествие барона фон Мюнхгаузена на берега реки Лугань (СИ)"
Автор книги: Сергей Чебаненко
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Annotation
Чебаненко Сергей Владимирович
Чебаненко Сергей Владимирович
Ракетный полет из Каменного Брода в Санкт-Петербург и обратно, или романтическое путешествие барона фон Мюнхгаузена на берега реки Лугань
РАКЕТНЫЙ ПОЛЕТ ИЗ КАМЕННОГО БРОДА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ И ОБРАТНО,
ИЛИ РОМАНТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА НА БЕРЕГА РЕКИ ЛУГАНЬ
(из цикла «Луганские Антинародные Сказки»)
«Я понял, в чем ваша беда: вы слишком серьезны! Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!»
Барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, (из речи на стартовой площадке Третьей мюнхгаузеновской лунной экспедиции, Ганновер, 31 июня 1800 года)
Предисловие от публикатора.
Приводимый ниже текст был найден весной нынешнего года в магазине «Дом книги», который располагается рядом с парком имени Шевченко в Киеве. Там, в полуподвальчике, на «минус первом» этаже, есть букинистическая лавка. Среди книг на дальних полках и обнаружился томик в серой обложке, имеющий название «Два Мюнхгаузена». В нем были собраны повести о бароне Карле Фридрихе Иерониме фон Мюнхгаузене, принадлежащие перу Рудольфа Эриха Распе и Готфрида Августа Бюргера, а также роман о внуке барона авторства Карла Лебрехта Иммермана. А еще внутри оказалась плотная пачка сложенных вдвое бумажных листов, на которых с помощью обычного принтера и был воспроизведен приводимый ниже текст. На последнем листе текста стояла размашистая и совершенно неразборчивая подпись и дата написания – 1 апреля нынешнего года.
После мучительных размышлений и моральных колебаний публикатор счел возможность обнародовать найденный текст. Вполне возможно, что он заинтересует историков и тех луганчан, которые в связи с известными событиями и обстоятельствами совершенно впали в отчаяние и повесили нос.
Глава первая. Будет то, или молодые годы барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена и Томаса Цельпульбункера
1.1
Эта история началась более двухсот лет назад.
Мне тогда исполнилось ровнехонько семьдесят пять. Я был малорослым и кривоногим старикашкой, с круглой, как арбуз головой, огромной лысиной на темени и спадавшими почти до самых плеч пегими и частенько нечесаными волосами. Волосы я не расчесывал принципиально, поскольку гребешки могли существенно проредить мою и без того жиденькую волосяную "корону". Нос в те уже далекие годы у меня был вздернутый, имел форму и цвет свежевыкопанной картофелины, а над серыми, глубоко посаженными маленькими глазками серебристыми гусеницами изгибались почти сросшиеся над переносицей брови. Руки мои доставали едва ли не до колен, а ладони и пальцы, напротив, были короткими и толстыми – да они, к тому же, еще имели такую форму, что их иначе, как клешнями никто не называл.
Несмотря на столь непрезентабельную, как сегодня бы выразились, внешность, управляющим и экономом я был отменным. Именно моими стараниями по большей части держались и городской дом, и загородный замок барона Мюнхгаузена – да, да, того самого Мюнхгаузена, который Карл Фридрих Иероним фон и который прославился на весь мир безусловно правдивыми рассказами о своих путешествиях и приключениях.
Барона ко времени, когда началась эта удивительная история, я знал уже добрых шесть десятков лет. Мы – одногодки: он родился 11 мая 1720 года, а я громким ревом известил мир о моем появлении на свет в самый канун 1721 года. Мой отец, Томас Цельпульбункер, имел торговый дом на одной из площадей Ганновера, мать занималась домашним хозяйством. Имя я получил в честь батюшки – тоже Томас, поскольку угораздило меня родиться на тридцать лет ровно позже родителя.
Увы, имя и кое-какие черты лица – единственное, что роднило меня с моим батюшкой. Папаня мой был прагматиком до мозга костей, настоящим дельцом и торгашом, который никогда и ни при каких обстоятельствах своей выгоды не упустит. Я же невесть от кого из предков унаследовал неуемную тягу к философским размышлениям и приключениям. И когда родитель пыжился, стараясь добросовестно и настойчиво передать мне свой богатый опыт торговых операций и заключения коммерчески выгодных сделок, я витал в облаках романтических мечтаний и грезил о неведомых странах и континентах, о далеких морях и островах. Батюшкина наука никак не лезла в мою молодую голову. В конце концов, старый Томас махнул на молодого Томаса рукой и предоставил его самому себе.
Однажды в батюшкину галантерею заглянула шикарно одетая баронесса фон Мюнхгаузен: помнится, ей понадобилось подобрать пуговицы к новому платью. Батюшку гостья к себе сразу чем-то расположила, завязалась непринужденная светская беседа, и слово за слово, выяснилось, что у вдовствующей баронессы есть пятнадцатилетний сын – пятый по счету из ее восьми детей, – который мается, как она выразилась, "дурью несусветной", не имея друзей и товарищей одного с ним возраста. Батюшка с горьким вздохом сообщил гостье, что хорошо ее понимает, ибо в его семействе тоже имеется того же возраста отпрыск "себе на уме". Баронесса и мой родитель некоторое время пообсуждали проблему воспитания молодого поколения и единодушно пришли к мнению, что хорошо бы свести в одну компанию двух отроков-ровесников. Мол, рыбак рыбака видит издалека, а вместе им рыбачить сподручнее будет.
Так судьба моя была решена, как выразился батюшка, "не отходя от кассы", и я вместе с сиятельной баронессой в тот же день отправился в фамильное загородное поместье Мюнхгаузенов – замок в Боденвердере, расположенный на небольшом острове посреди реки Везер. Я должен был сделаться не просто слугой, а еще и наперсником забав юного барона-шалопая.
Вечером в большой гостиной баронесса свела нас друг с другом.
Перед моими глазами предстал высокий – на целых полторы головы выше меня! – вихрастый и худощавый мальчишка. В его темно-карих глазах блеснули веселые огоньки.
– Вот, Карл Иероним, – начала баронесса, – познакомься...
– Тебя как зовут? – Юный баронет достаточно бесцеремонно прервал свою матушку. Та только рукой махнула и тут же отошла в сторону – сами, мол, разбирайтесь раз так.
– Томас, – ответствовал я с достоинством. – Томас Цельпульбункер.
– Дворянин? – Отпрыск баронского рода лукаво прищурился.
– Нет... – выдавил я. – Из торговцев мы...
– Вот и славно!– он заулыбался. – Терпеть не могу дворян! Они все какие-то скучные и напыщенные!
Баронет окинул меня оценивающим взглядом, и чуть вздернув нос, спросил:
– А знаешь ли ты, Томас Цельпульбункер, что история рода фон Мюнхгаузенов началась в двенадцатом веке? Основателем нашего рода был рыцарь Хейно, участвовавший в крестовом походе под предводительством самого Фридриха Барбароссы?
Я в смущении покачал головой, но тут же нашелся, что ответить:
– Но мы, Цельпульбункеры, тоже очень древнего рода. Нашими прародителями были дедушка Адам и бабушка Ева!
Молодой Мюнхгаузен расхохотался и хлопнул меня ладонью по плечу:
– Молодец, за словом в карман не лезешь! Будешь моим гвардейцем!
– Слушаюсь, господин барон, – я покорно склонил голову.
– Никаких "господинов баронов"! – он весело подмигнул мне. – Можешь называть меня просто Карл Иероним!
Вот так и свершилось наше знакомство. Мы друг другу сразу понравились, и с тех пор я безотлучно состоял при Карле Фридрихе Иерониме фон Мюнхгаузене – сначала в качестве слуги и соратника во всех путешествиях и приключениях, – включая, разумеется, и лунные экспедиции барона, – а затем уже в качестве управляющего и эконома всех его владений. Справедливости ради следует отметить, что барон никогда не считал меня слугой, а все годы нашего знакомства рассматривал, именно как компаньона, товарища и друга. Я платил ему, конечно же, той же монетой, правда, без панибратства. Если при личном общении мы со дня нашей первой встречи действительно называли друг друга просто по имени, то на людях я всегда обращался к Карлу Фридриху Иерониму только "господин барон". Кроме того, старался быть в тени своего сиятельного друга – даже во время наших общих приключений и путешествий. Иногда это приводило к серьезным казусам. Например, в истории об известном приключении Мюнхгаузена, когда он провалился в болото вместе с лошадью, всегда утверждалось, что барон выпутался из этой неприятности самостоятельно – просто поднял себя из болотной жижи за косичку вместе с лошадью. На самом же деле барон поднял и вытащил на берег самого себя, а его верный Буцефал соскользнул с измазанных грязью сапог Карла Иеронима и непременно плюхнулся бы обратно в болото, но я вовремя подхватил его своими клешнями и вынес на траву, как беспомощного младенца.
1.2
В том же 1735 году юный барон по матушкиному велению поступил пажом на службу к владетельному герцогу Брауншвейг-Вольфенбюттельскому Фердинанду Альбрехту Второму. Два года мы промаялись на службе при дворе, участвуя во всяческих мелких приключениях и любовных интрижках, а потом высочайшим соизволением были отправлены в Россию к молодому герцогу Антону Ульриху, который числился в женихах принцессы Анны Леопольдовны.
По приезду в Россию выяснилось, что моя родовая фамилия Цельпульбункер совершенно не произносима для носителей русского языка, и на государевой службе я навсегда сделался "просто Томасом". Даже в официальных документах чаще всего так и писали – "Томас Томасов, сын Томаса".
Уже в следующем году я и барон участвовали в турецкой кампании, сопровождая в ратных подвигах нашего славного герцога. Чуть позже мы поступили в Брауншвейгский кирасирский полк, и нам обоим был присвоен чин корнета. Начало 1741 года ознаменовалось свержением всем ненавистного Бирона и назначением Анны Леопольдовны правительницей. Герцог Антон Ульрих в одночасье сделался генералиссимусом. Мы же оба – и барон, и я, – были жалованы чином поручика. Карлу Иерониму, кроме этого, в виду его "явных лидерских качеств" было поручено еще и командование первой, считавшейся самой элитной, ротой полка – так называемой лейб-кампанией.
Но наш карьерный взлет был недолог: в том же году случился елизаветинский государственный переворот. Брауншвейгская фамилия была свергнута. Для меня и барона наступили годы немилости: хотя мы оба имели репутацию образцовых офицеров, но ротмистровский чин получили только спустя девять лет и после многочисленных прошений как наших собственных, так и наших командиров.
Нет, всяких мелких приключений у нас и в те годы было много. Слава барона Мюнхгаузена гремела по всей России и эхом отзывалась в Европе, Азии и даже в далекой Америке. Самым запоминающимся, однако, из событий тех лет стал "сердечный амур", который приключился с Карлом Иеронимом в 1744 году.
1.3
В тот славный год барон Мюнхгаузен – ну, и я вместе с ним, разумеется, – был послан в Ригу. Моему товарищу и другу было поручено командовать почётным караулом, который встречал невесту цесаревича – хрупкую и весьма застенчивую принцессу Софию-Фридерику Ангальт-Цербстскую. Могли ли мы с Карлом предположить, что встречаем будущую императрицу Екатерину Вторую, мудрое решение которой через полвека радикально изменит и наши жизни, и будущее всего человечества?
Карл Иероним отнесся к встрече принцессы самым серьезным образом. Он так вымуштровал подчиненных, что даже мамаша принцессы – истинная стерва, оказавшаяся к тому же еще и австрийской шпионкой, – отметила в своём тайном дневничке "молодцеватость почетного караула и особую мужскую красоту" его командира. В самом деле, мой друг так салютовал шпагой и маршировал, что в него просто невозможно было не влюбиться любой женщине. Что тут же немедленно сделали и сама принцесса Софья-Фридерика, и ее бальзаковского возраста матушка.
И вот представьте себе весь ужас положения, когда Карл Иероним получил сразу два весьма теплых письмеца с предложением о свидании и оба в один и тот же день и час! Отказать дамам не было никакой возможности, если исходить и из негласного кодекса галантности, и из будущих карьерных соображений. Карл Иероним было впал в отчаяние, но я нашел выход: героически предложил взять старшую фрау на себя, а барону – пасть к ногам девственной принцессы Фике.
Карл Иероним упорхнул на первое свидание на крыльях любви, а я направил матушке принцессы записочку, в которой попросил свидания "не при свечах", чтобы "случайно не задеть честь самой прекрасной женщины на свете". Маман Софьи-Фредерики и сама страсть как опасалась быть замеченной в прелюбодеянии, поэтому согласилась на романтическую встречу в "кромешной ночной темноте".
Ну, а дальше все прошло, как по маслу: в полночь я из дворцового сада по веревочной лестнице влез в опочивальню царственной особы и проявил в делах амурных такую рыцарскую доблесть, что принцесс-маман еще года два после этого регулярно забрасывала меня устными и письменными предложениями самого откровенного толка.
Что касается барона, то он, конечно же, не мог увести прекрасную Софию-Фредерику из-под венца – это непременно бы вызвало обострение европо-российских отношений вплоть до вооруженного конфликта. Поэтому моему другу барону ничего не оставалось, как в утешение жениться на другой даме. Его выбор пал на рижскую дворянку Якобину фон Дунтен, дочь его армейского друга. И если сначала этот роман был Карлу Иерониму в тягость, то потом он настолько увлекся Якобиной, оказавшейся девушкой не только симпатичной, но и душевной, что собственно под венец уже шел и с радостью, и с воспламенившейся в нем настоящей любовью. Обряд бракосочетания свершился в кирхе маленького городка Пернигеле.
Меня же семейная жизнь никогда особо не прельщала. Я предпочитал оставаться холостяком, и, несмотря на весьма скромные внешние достоинства, дарованные мне Богом и матушкой-природой, с течением лет вознесся до высот истинного знатока и женской природы, и дамской психологии.
По большому секрету могу сказать, что знакомство Карла Иеронима с принцессой Фике, несмотря на женитьбу моего друга, не прервалось в одночасье. Переехав на жительство в Россию, Софья-Фридерика стала изучать русский язык, местные традиции, историю государства Российского, а затем вообще перешла в православие. Закону Божьему принцессу из зарубежья учил известный в те годы проповедник Симон Тодорский. В учителя языка был выписан сам Василий Ададуров – автор первой русской грамматики. Учителем танцев стал придворный балетмейстер Ганс Ланге. Ну, а преподавать уроки фехтования был истребован, конечно же, "лучший офицер армии российской" – Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
Разумеется, вместе с другом при дворе в Санкт-Петербурге оказался и я. Вот тут-то мой обман в отношении матушки Фике и вскрылся... Когда на имя Карла Иеронима пришла очередная любовная записка от "австрийской мамаши", он переадресовал ее мне. Я же набрался храбрости, явился к царской теще среди бела дня, картинно бухнулся на колени и признался, что в "ночи любви сладострастной" заменял своего друга и товарища барона фон Мюнхгаузена. Матушка принцессы густо покраснела и часто задышала. Я испуганно зажмурился, ожидая грома небесного и кары Божьей, но услышал лишь приглушенный смех, и уже в следующую секунду ощутил на своих щеках прикосновения горячих женских рук. Ибо баронский титул в любовных утехах – это примерно то же, что и лыжи в турецкой бане.
Так мы и стали жить да поживать. Идиллия продолжалась до 1750 года, когда Карл Иероним получил пространное письмо из дома, и был вынужден отправиться на историческую родину, в Боденвердер, – для окончательного раздела с братьями семейных владений. Мы оба испросили длительный отпуск в полку и немедля отбыли.
Глава вторая. Перед тем, «золотые годы» барона Мюнхгаузена
На родине нас ждали новые приключения, столь увлекательные, что и Карл Иероним, и я дважды продлевали отпуск. Жизнь била ключом, на постылую армейскую службу возвращаться не хотелось, и через пару лет мы подали в российскую Военную Коллегию прошения об обоюдной отставке и деликатно предложили присвоить нам обоим "за беспорочную службу во благо государства Российского чины подполковников". На дембель всегда следует уходить при достойном звании.
Прошло едва ли не полгода с момента отправки челобитных, и наконец-то, ржавая царская бюрократия исторгла из своего чрева два письма с совершенно одинаковым содержанием. Нам сообщали, что прошение на высочайшее имя следует подавать на месте, в Санкт-Петербурге. Карл Иероним принюхался и уловил от поступившей к нему бумаги легкий аромат духов прекрасной Софьи-Фредерики, а я явственно почувствовал из конверта с ответом на мое имя запах одеколона царицы-тещи. Прозрачные намеки вернуться "для продолжения службы в ночных караулах" на заснеженные российские просторы стали приходить с регулярностью почтовых карет, но и я, и Карл Иероним стойко держались, как две осаждаемые противником крепости. В конце концов, российская армия и царственные особы махнули на нас рукой, и в 1754 году отчислили нас и из армейских рядов, и из сонма воздыхателей, как лиц, "самовольно оставивших службу".
Вот с тех самых пор мы и жили в Боденвердере почти безвыездно – тихо, мирно и спокойно. Я в частном порядке увлекся разведением кошек и даже вывел путем скрещивания нескольких новых пород. Карл Иероним во множестве читал книги, вел обширнейшую переписку с виднейшими философами и естествоиспытателями того времени, а на досуге занимался еще и коллекционированием часовых механизмов – механических, песочных, водяных и всяких иных. Правда, раз или два в год мы устраивали "вылазки" в другие страны и даже на другие континенты. Именно в то время нас велением Божьим дважды заносило на Луну.
А в остальное время я занимался хозяйством и экономикой. Барон и его возлюбленная Якобина "выходили в свет", общаясь по преимуществу с соседями и друзьями из Ганновера. Вот тут-то барон и пристрастился рассказывать о своих похождениях и приключениях "в молодые годы" – хотя нам обоим еще не было и сорока. Иногда эти рассказы для гостей организовывались в нашем уютном охотничьем гроте-павильончике, построенном при замке по проекту самого Мюнхгаузена. Стены этого павильончика были увешаны головами добытых нами на охоте диких зверей, в углу жарко горел камин, а деревянный стол был заставлен бутылками самых изысканных вин и вкуснейшими закусками.
Существовал даже целый ритуал, обязательно предшествующий началу рассказов. Сначала мы и наши гости плотно ужинали. Потом барон неторопливо раскуривал свою огромную пенковую трубку с коротким мундштуком. Я делал знак прислуге, и перед Карлом Иеронимом и гостями ставили дымящиеся стаканы с пуншем. Барон делал несколько глубоких затяжек, отпивал ровно на треть стакана пунша и только тогда принимался за рассказ. Говорил не спеша, обстоятельно рассказывал историю со всеми подробностями, иногда даже в лицах, копируя манеры и выражения тех людей, с которыми судьбе было угодно свести нас во времена наших странствий и приключений. Слушатели внимали, разинув рты, и уходили от нас в полнейшем восторге.
Иногда наши посиделки с рассказами проходили в соседнем городе Геттингене – обычно в трактире уютной гостиницы "Король Пруссии". Трактирщик был рад нашим появлениям неимоверно: в дни "гастролей" Карла Иеронима выручка от торговли только спиртными напитками вырастала ровно в четыре раза. А если учесть еще и съеденную гостями-слушателями закуску, получалась весьма и весьма серьезная сумма прибыли. Поэтому в "Короле Пруссии" нас всегда встречали как самых дорогих гостей.
Слава Мюнхгаузена-рассказчика росла день ото дня, и с каждым разом послушать "байки этого душки барона" собиралось все больше народу.
По всей Европе стали возникать мюнхгаузеновские фэн-клубы, в которых восторженные юноши осваивали таинства скачек на рассеченных надвое лошадях, премудрости полета на пушечных ядрах, основы техники самостоятельного вытаскивания себя из болота за волосы.
Ежедневно нам приходили сотни писем. На некоторые из них мой друг отвечал подробно и с большим энтузиазмом, но к большинству корреспонденции относился весьма и весьма прохладно – эту часть почты составляли, в основном, письма наивных барышень, полные слезливых объяснений в любви к "сиятельному барону".
Вскорости стали появляться и первые литературные записи похождений барона. Сначала в этом упражнялись несколько борзописцев из провинциальных германских газетенок. Потом стали выходить сборники этих сказаний – сначала в самой Германии, потом в Англии, во Франции и в других странах. А уже через годик-полтора на берегах все того же туманного Альбиона тиснул свою книжицу некто Рудольф Эрих Распе. Почти сразу же его скопировал и дополнил своими собственными записями немецкий автор Готфрид Август Бюргер. И понеслось! Там и сям, в рассказах на страницах самых желтых бульварных листков и в самых чудовищных интерпретациях в графоманской книжной продукции как грибы после обильного дождя множились всяческие "Новые похождения барона": "Мюнхгаузен и Клеопатра", "Любовные приключения Мюнхгаузена", "Мюнхгаузен и десять наивных индийских принцесс"... И так далее, и тому подобное. Разумеется, во всех этих "жизнеописаниях" не было ни слова правды!
Мой друг был взбешен. Сначала он вознамерился судиться с самозваными авторами и призвать их к ответу. Но я отговорил его: вот только имиджа борцов со свободной прессой Карлу Иерониму еще только и не доставало!
Барон внял моим доводам, поразмыслил, а потом в один прекрасный день просто зарегистрировал свое имя и фамилию в качестве торговой марки. Теперь любой автор, использующий доброе имя барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена в литературных целях, должен был по закону заплатить от любого издания или переиздания своих творений немалую сумму на банковский счет моего друга. Мутный поток "новых приключений" быстро пошел на убыль, а через пару-тройку лет и вовсе иссяк.
Вот так мы и жили долгих и счастливых тридцать пять лет...
Глава третья. До того, или горе, скитания и новые надежды
3.1
В 1790 году ушла из жизни баронесса Якобина...
Карл Иероним был безутешен. Три года мы носились с ним по всему земному шару, совершая самые немыслимые подвиги, – только бы заглушить горе.
Барон сконструировал невиданной прочности батискаф, и мы несколько раз спускались в нем на дно Мирового океана. Однажды даже посетили Марианскую впадину.
В специальном стратостате мы поднялись на высоту почти трех десятков километров над землей, и едва остались живы, когда его оболочка потеряла герметичность. Барон уверял, что нам просто не повезло: в надувной шар случайно попал залетевший в атмосферу нашей планеты мелкий метеорит.
Еще мы предприняли путешествие к земному ядру. У меня до сих пор по спине бегут мурашки, когда я вспоминаю, каких подземных огнедышащих тварей мы встретили, когда рыли подземный тоннель из Ганновера в Южную Америку.
Но все эти приключения не помогли моему другу забыть Якобину...
В конце 1793 года измученный и физически, и духовно Карл Иероним решил сделать "короткий привал" в родном Боденвердере. Вот тут на него и положила глаз ловкая и пронырливая бестия – семнадцатилетняя девица Бернардина фон Брун. Она стала краситься и одеваться совершенно так же, как покойная баронесса в молодости. Даже приврала, что при крещении ей дали второе имя – Якобина, конечно же. И мой друг Карл Иероним пал...
Была свадьба, вопреки пожеланиям моего друга отметить бракосочетание скромно и в семейном кругу, молодая баронесса созвала едва ли не три сотни гостей, выписала из Лондона, Парижа и Мюнхена самых известных музыкантов и артистов. Она отплясывала и развлекалась с ними до самого рассвета. А мой пунктуальный друг в гордом одиночестве отправился в опочивальню – как всегда, в десять часов вечера, строго по расписанию дня...
Барон и Бернардина-Якобина стали жить вместе. Но этой девице мой постаревший друг был не нужен, ее манили только его деньги, его поместье, его всемирная слава путешественника и правдолюбца. Не сошлась новая баронесса и с домочадцами Карла Иеронима. Феофил, сын барона Мюнхгаузена от первого брака, сквозь зубы называл ее "мамашей Берни".
Душевного тепла и участия мой друг барон от своей второй супруги так и не получил, быстро разочаровался в ее женских прелестях, и уже в мае 1794 года мы сорвались из Боденвердера в новый тур путешествий и приключений. В этом "галопе по Европе" мы и встретили в декабре 1794 года в Париже шотландского архитектора, механика, изобретателя и оружейника Карла Чарльза Гаскойна.
3.2
Впрочем, встреча была не случайной. Гаскойну нужен был именно барон Мюнхгаузен. К тому времени Карл Чарльз уже четыре года жил в России, лишь изредка наведываясь по делам в родную Европу. Шотландец поставил своей целью открыть чугунолитейный завод где-то на юге, в так называемой "Дикой степи". В Санкт-Петербурге никто толком не знал тех мест, и кто-то из придворной челяди присоветовал Гаскойну обратиться за консультацией к Мюнхгаузену – барон, мол, носится по белому свету на пушечных ядрах, знает всех и вся, и уж он-то непременно поможет отыскать оптимальное место для заводика по производству этих самых пушечных ядер. Гаскойн внял совету и после множества неудачных попыток пересечься с Мюнхгаузеном, таки настиг барона в самый канун Нового года на рождественском карнавале в столице благословенной Франции.
Карл Иероним выслушал сбивчивую от волнения речь Карла Чарльза и дал свое согласие: многие годы назад именно через просторы "Дикого поля" мы возвращались из турецкого плена, и оба знали те места, как свои пять пальцев. Конечно, за полста лет в тех краях многое могло измениться, но сама местность-то осталась. И вообще, почему бы на закате дней не пройтись вновь "по тропинкам молодости и боевой славы"?
Мы провели необходимые приготовления и вместе с Гаскойном и его компаньонами джентльменами Артуром Чебом и Джоном Еном сразу после новогодних празднеств отправились в новую экспедицию.
В середине февраля 1795 года, обогнув морским путем всю Европу на арендованной каравелле "Пендюклякль", наша уже сдружившаяся за недели плавания по морям и океанам пятерка высадилась в Крыму, в порту Феодосии, и, не мешкая, купив три кареты для пассажиров и груза, отправилась дальше, на север. Кроме карет у нас с собой была довольно больших размеров пушка, установленная на колесном лафете, и небольшой запас ядер – как утверждал Гаскойн для "динамических испытаний" новой модели артиллерийских орудий. Пушку на колесах мы прицепили к хвостовой карете.
Кстати, здесь же, в Феодосии, Карл Иероним приобрел большую партию абрикосовых косточек – чуть ли не три пуда. На наш вопрос – зачем нам в дороге сия обуза? – ответствовал:
– Для проведения селекционных опытов. Мне кажется, что там, в диких степях, крымские абрикосы прекрасно приживутся!
Весна в том году выдалась необычно ранней, холодной и дождливой. Дороги превратились в болотистое месиво не только от таяния снегов, но и от немыслимого количества осадочных вод. Мы ползли вперед с черепашьей скоростью, то и дело увязая в грязи и утопая в многочисленных лужах едва ли не на всю высоту колес наших экипажей. Иногда приходилось выбираться из карет прямо под холодный дождь и на пронизывающем до самых костей ветру выталкивать наш транспорт из очередной залитой буро-коричневой жижей каверны. Ветер буквально валил с ног и едва не рвал в клочья промокшую насквозь одежду. Небо, казалось, в любой момент готово было обрушиться на наши головы темным и вогким потолком сизых, как нос запойного пьяницы туч. Единственной радостью в пути на север к "диким полям" был запас вин и оптимистические рассказы пыхающего трубкой барона о наших былых похождениях. По выражению, застывшему на лицах Гаскойна, Чеба и Ена можно было с легкостью убедиться, что ни сам Карл Чарльз, ни его молодые компаньоны ни на йоту не засомневались в выборе консультанта и провожатого для путешествия в загадочные "дикие поля".
Глава четвертая. Самое то, или любви все возрасты покорны
4.1
Так мы ехали и ехали, и вот вечером восьмого дня месяца марта 1795 года выехали всем нашим обозом к неширокой речушке под названием Лугань. С ходу форсировали водное препятствие, приведя в полнейшее звуковое неистовство полчища местных лягушек, стали искать ночлег и вскорости оказались у маленького поселения под смешным названием Каменный Брод. Полвека назад, когда мы с Карлом Иеронимом проезжали именно эти места, никакого поселения в этом месте еще не было.
Гаскойн, который в Британской королевской библиотеке хорошо теоретически подковался для путешествия в "дикие поля", рассказал нам историю происхождения этого названия:
– Лет двести назад со стороны Черного моря в Москву ехал некий итальянский скульптор – тогдашний московский царь захотел воплотить свой образ в камне и пригласил зарубежного специалиста. На берегу Лугани итальянец и сопровождающие его лица решили сделать привал на несколько дней для отдыха – уж очень утомила их дорога. Тут-то итальянский мастер и обнаружил на берегу реки гигантский природный камень. Местные проводники утверждали, что давным-давно эта громадина неким образом упала с неба. Что увидел в камне итальянский мастер – неведомо, но он споро взялся за дело и уже через несколько дней, аккурат перед самым отъездом путешественников на север, в степи возвышался некий монумент, который сам маэстро из Рима нарек "Каменный бред". Многие годы скульптура, изображающая непонятно что, так и простояла на берегах реки, пока практичные казаки, прибывшие сюда откуда-то из днепровского запорожья лет этак сорок назад, не решили устроить именно в этом месте реки Лугань переезд. Ну, а строительного материала для будущей переправы было в округе не слишком много. Вот тогда-то и решили расколоть "Каменный бред" на отдельные глыбы и ими выложить дно небольшой речушки. Саму же выстроенную таким вот образом транспортную артерию стали со временем называть уже не Каменным бредом, а Каменным бродом. Потом, когда тут возникло постоянное поселение, название переправы постепенно перешло и на него.
На окраине поселения мы обнаружили небольшую "корчму" – что-то вроде степной таверны, – и решили перекусить в ней, а если там найдутся гостевые покои – то и переночевать. Хозяин заведения – невысокий, плотный, с длинными усами и модной местной прической "оселедец", – встретил нас самым душевным образом. Ужин начал тут же готовиться, ночлег же добрый тавернщик из бывших "козакив" обещал нам в собственном каменном доме, который был буквально в двух шагах от приютившего нас питейного заведения.
– Что желает выпить честная компания? – поинтересовался хозяин, когда мы – Карл Иероним, Гаскойн, Чеб, Ен и я – уселись за длинный деревянный стол. – В наличии имеются крымские и молдавские вина, московская водка "Столичная" и приморский коньяк "Шустов".