Текст книги "Лев Гумилев: Судьба и идеи"

Автор книги: Сергей Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Но вернемся к моему приезду. Когда мы пришли в квартиру, там в кухне почему-то сидел друг Льва Василий Абросов. Он был очень симпатичный, но без руки, а лицо уже немножко обрюзгшее. Жил Вася в Великих Луках, но частенько приезжал в Ленинград. Он сделал важные открытия по гетерохронности увлажнения Каспийского бассейна, они написали со Львом несколько совместных статей. Позже Вася написал книгу «Балхаш». Лев хотел помочь ему с публикацией, то есть позвонить президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калеснику, который очень уважительно относился ко Льву. Но Вася вдруг начал рыдать и кричать: «Нет, не звони. Только не ты! Только не ты!» Видимо, Василия Никифоровича запугали и соответственно настроили: если Гумилев будет за него хлопотать, то будет плохо. Лев очень удивился, ибо чистосердечно хотел помочь: позвонить, соединить с президентом общества и рассказать о значимости книги Абросова, потому что С. В. Калесник высоко ценил знания Льва Николаевича и его мнение.

А тогда, в день моего приезда в Ленинград, Васю мы уложили спать на полу, на каком-то матрасе, а сами легли на старом диване. Утром Лев ушел в университет, Вася уехал, а я завязала лицо платком, поставила лестницу и начала посыпать в углах, за карнизами, плинтусами и обоями каким-то порошком от клопов. В течение недели старый диван я выбросила и купила новый. И постепенно начала все обновлять: самодельные книжные полки, которые были сколочены гвоздями, как у Робинзона Крузо, заменили на застекленные настоящие. Сделали косметический ремонт, поставили два кресла, кругленький столик. Все обновилось, и стало как-то легче дышать. Я постаралась устроить в комнате некий уют. Льву это все нравилось, он стал много писать за своим большим старинным письменным столом, купленным в комиссионном магазине.

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, например Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но позже Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва – видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это «гусиным словом». «Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня». Про это «гусиное слово» ему признался только Володя Куренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Средней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, потом стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Володя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: «Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студентам, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ». Это был единственный человек, который признался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: «Ложь я не переношу».

Тот же Гелиан, к примеру. Когда через некоторое время после моего переезда в Ленинград, уже в 1968 году мы пошли расписываться в ЗАГС, Лев пригласил Гелиана Прохорова быть свидетелем, а еще одного своего знакомого и соавтора по статье А. Алексина как второго свидетеля – для резерва, а я пригласила свою подругу – художницу Нику Моисееву. Мы прождали в ЗАГСе очень долго, Гелиан так и не появился, свидетелем пришлось выступить Алексину. А когда мы вернулись домой, то увидели, что Гелиан сидит в комнате. На недоуменный вопрос Льва он сказал: «Я не люблю оставлять расписки». Что-то такое он успел, видимо, шепнуть и Нике, потому что она после этого события стала меня избегать и даже не захотела встретиться, чтобы взять забытый у нас кошелек.

За Львом Николаевичем постоянно был негласный надзор органов. В той коммуналке на Московском проспекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава Богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Во время обострения советско-китайских отношений спрашивал Льва: «Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?» – «Да, против, Николай Иванович». – «Ну, тогда больше пиши!» Доброта его и погубила: он пожалел немца-туриста, который на улице Питера торговал колготками, не задержал его, а на него самого потом донесли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, жена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там повесился.

В целом же, несмотря на внешние неприятности и бытовые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой маленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам было очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой коммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доброжелательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хозяйственными делами, а он любил возиться с ребятами. Павел – поэт, здоровый детина, но, к сожалению, пьяница, все время писал какие-то стихи и давал Льву читать; он же по дружбе сколотил Льву книжные полки.

Прожили мы вместе в этой маленькой комнатке семь лет (а Лев – семнадцать), и в один прекрасный день к нам пришел изумительной красоты старый монгол. Это был академик Ринчен, он занимался этнографией степных народов, прекрасно знал языки, они со Львом вели научную переписку. Будучи проездом в Ленинграде, Ринчен посетил Льва Николаевича. На нем был роскошный синий халат, подпоясанный поясом с серебряными бляхами, в шапке из черно-бурой лисы. Его сопровождал какой-то человек, по всей видимости, стукач. Он увидел Ринчена в экзотическом наряде в метро, прицепился с расспросами, проводил его до самых дверей Льва Николаевича, а вслед за академиком и сам просочился в квартиру. Но дело не в этом. После посещения Ринчена к нам пришла дворничиха и сказала: «Не хотите ли сменить комнату на большую, но тоже в коммуналке?» Видимо, соответствующие органы решили, что неудобно Гумилеву жить в этой берлоге, если к нему ходят такие важные гости. Предложили комнату на Большой Московской, в доме около Владимирского собора. С одной стороны от нас был музей Достоевского, а с другой – дом, где прежде жил Чернышевский. Лев тогда говорил: «Ну, теперь я живу между двумя каторжниками». Там уже было просторнее, да и расположение в центре города Льву нравилось, хотя были и свои минусы.

В этой коммунальной квартире нашим соседом стал тюремный служащий. Жил он с семьей, а свои обязанности по отношению ко Льву исполнял более рьяно, нежели милиционер Николай Иванович, но тоже страшно пил. В той комнате постоянно, в наше отсутствие, проводили «шмоны», искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: «Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!» – и положил в ящик письменного стола. Записка примерно такого же содержания лежала и в его письменном столе и в моей московской квартире, куда мы переезжали каждый год на лето (а зимой, соответственно, квартира была ненаселенной и посещалась «заинтересованными товарищами»).

Из жизни в Ленинграде мне особенно запомнились наши многочисленные поездки по пригородам Ленинграда. Прямо под нашим домом останавливался автобус, и почти каждую субботу или воскресенье мы на него садились и ехали в Царское Село или в Павловск. Ездили мы и в Гатчину, в церковь, где вел службу отец Василий (Бутыло), который многие годы был духовным отцом Льва Николаевича. Лев очень любил церковное пение. У нас дома было много грампластинок с записями православных песнопений, и Лев их с удовольствием слушал. В некоторые праздники, особенно на Пасху и в Рождество (уже в последние годы жизни Льва, когда идти в храм ему было тяжело), я готовила праздничный стол, зажигала свечи и включала какую-нибудь из этих пластинок. Было так торжественно и возвышенно.

В театры мы ходили часто, особенно на балеты. Наш друг Савелий Ямщиков, искусствовед и реставратор, был женат на известной прима-балерине Мариинского театра Валентине Ганибаловой, поэтому мы с большим удовольствием пересмотрели множество спектаклей.

А в те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые производили на меня даже большее впечатление, чем самые наилучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гуляли по паркам, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи, и делал это превосходно. Мне, как художнице, хотелось мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: «Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть». Ответ был: «Ничего, я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории.

Вероятно, во время этих бесед он размышлял над своими концепциями, что-то сопоставлял, проверял – мозг у него работал все время, как мотор. Однажды он мне сказал: «Я чувствую себя как объевшийся человек: меня распирает, я должен с кем-то поделиться мыслями. Понимаешь, у меня все в голове, мне скорее нужно все изложить в книгах». Единственное, что он успел написать в лагере между тяжелыми работами – это книга «Хунну». Писал на листочках, которые ему приносили зеки. Так как он был человек уже очень больной (у него началась язва двенадцатиперстной кишки), его часто освобождали от работ, и он мог писать. У меня сохранились четыре тетрадки (вернее стопки листочков, подобранных по цвету – зеленые, розовые и т. д.), в которых мелким почерком, буквально бисером, были сделаны записи. Причем все это написано так чисто и четко, как будто он с чего-то списывал. Во время второй посадки 1949–56 годов книги у него были – тогда уже разрешали присылать. Ну и, конечно, выручала феноменальная память, благодаря которой у него была колоссальная подготовка.

В Бежецке, еще в детстве, Лев впитывал в себя все, что прочитывал. Там была прекрасная городская библиотека, да и бабушке много книг удалось перевезти из имения; Лев их все прочитал. Память у него, как я уже писала, была фантастическая. Еще когда он не мог сам читать, бабушка читала ему вслух Шекспира. И Лев страшно увлекся, он запоминал имена всех королей и герцогов. Когда мы гуляли, он часто мне говорил: «Хочешь, Наталия, я тебе перечислю всех королей по династиям». Но я отмахивалась: «Бог с тобой, зачем мне все это». – «Нет, я тебе расскажу». И перечислял бесконечные английские или французские имена. Всемирную историю Лев знал досконально, голова у него была пропитана всем этим. Плюс к этому он ведь и языки знал. Не скажу, чтобы блестяще, но с французского он мог свободно переводить и разговаривать; знал немецкий, совсем неплохо – персидский и таджикский, а казахский понимал. Когда он сидел в лагере, там было много людей разных национальностей и разных вероисповеданий, он общался с ними, ему это было интересно и давало богатый материал для анализа. Как народы общаются между собой, какие у них обычаи и какая культура? В чем между ними разница? Почему одни уживаются с соседями, а другие нет? Он говорил, что важно находить комплиментарность. Если есть комплиментарность народов друг к другу, то надо ее сохранять, поддерживать. А если ее нет, но народы волею судеб живут рядом, то лучше жить порознь, но в дружбе.

Этим-то и ценно евразийство, к которому Лев Николаевич уже потом пришел, досконально изучив историю народов, проживавших на территории Российской империи, а затем Советского Союза. Он хорошо знал труды основателей евразийства, живших в эмиграции. Он переписывался с Георгием Вернадским, с Петром Николаевичем Савицким они были в дружбе (в какой-то момент даже встретились в Чехословакии), но Лев Николаевич в евразийство привнес свои открытия – теорию этногенеза, понятие пассионарности, как движущей силы исторических процессов.

* * *

Во время наших долгих прогулок по пригородам Ленинграда Лев рассказывал не только о серьезном, а мог и посмеяться, и анекдот рассказать. Вообще он был очень смешливым человеком, очень веселым. Он никогда не вспоминал свои лагеря и связанные с ними трагические моменты. Но мне известно, конечно, несколько таких трагических случаев из его жизни.

Однажды в Норильске он спускался в шахту; там была не лестница, а какие-то деревянные балки, какие-то «пальцы», которые шли в шахматном порядке, через один. И вдруг у него на голове погас фонарь, он завис неподвижно, не видя, куда наступить дальше. Некоторое время простоял так, а потом решил ступить наобум, и только стал спускать ногу, как фонарик, слава Богу, зажегся, и он в последний момент увидел, что балки нет, и нога его ступает в пустоту. То есть он мог упасть и разбиться, и только счастливая случайность его спасла. Этот рассказ произвел на меня очень тяжелое впечатление.

Потом он рассказывал, как его спас А. Ф. Савченко, бывший строитель, который сидел с ним вместе, – очень сильный и властный человек. Они со Львом довольно долго были в одном лагере и находились вместе с урками (вообще это было довольно редко, когда их смешивали с политическими, но тогда было именно так). В бараке завязалась какая-то драка. Один урка был сильно пьян и пошел на Льва с топором. Он замахнулся, чтобы ударить, но тут Савченко подскочил и выбил топор из его рук и спас Льва. Такую вот историю он мне рассказал, и Алексей Федорович в своих воспоминаниях тоже об этом пишет.

Но рассказывал и смешные истории. В лагере был один молодой человек, совсем простой, работал вроде бы , маляром. Он очень любил Льва Николаевича и все время говорил: «Я знаю историю на 90%, а Лев Николаевич – остальные 10». Часто Лев устраивал в бараке лекции для своих соседей, рассказывал им об Иване Грозном и других исторических персонажах, а все его разинув рот слушали. И однажды этот молодой человек вдруг говорит: «Ну, это все ерунда. А вот я знаю на 90% больше Льва Николаевича». Ему говорят: «Ну, скажи тогда, Лешка или Васька (не помню точно, как его звали), то-то и то-то». А он отвечает: «Ну, это как раз те 10%, которые знает Лев Николаевич». Вот это он всегда с большим весельем вспоминал. Позже, уже в Ленинграде этот парень у нас появился и даже покрасил балкон масляной краской, которую где-то добыл бесплатно.

Еще Лев много раз рассказывал о Н. А. Козыреве. Николай Александрович Козырев – известный астрофизик, занимавшийся кроме прочего теорией времени. Они встретились с Лёвочкой в лагере. Козырев был тогда уже кандидат наук, а Лев – еще только студент III курса, но знания Льва уже тогда были таковы, что они могли легко общаться, им было интересно друг с другом, и они очень подружились.

Но когда Лев сказал, что открыл явление пассионарности и хотел рассказать об этом, то Козырев сразу перебил его: «А я тоже сделал открытие. Я открыл, что такое время». И Льву показалось, что это было сказано в запальчивости, от обиды: вот, мол, какой-то мальчишка-студент открыл пассионарность, а я что? Я думаю, что Лев тогда ошибался. Николай Александрович, видимо, действительно тогда всерьез думал на эту тему. Ведь это очень сложно – понять, что такое время. Никто не мог этого объяснить ни с физической, ни с исторической точки зрения.

В 1943 году в Норильске, когда у Льва кончился срок и его оставили там на поселении, а Николай Александрович еще отбывал срок, они жили вдвоем в палатке за пределами поселка, на склоне горы и выполняли какие-то задания, видимо, по геологии. В один прекрасный день палатку, в которой они жили, вдруг начало страшно трясти, как во время землетрясения. Слышны были тяжелые шаги вокруг палатки, как будто слон ходит. Но когда они выходили, никаких следов вокруг палатки не обнаруживали. Снег идет, и все спокойно. Так повторялось довольно долго, и это было неприятно и раздражало.

Однажды Николай Александрович поднимался по тропе вверх, к палатке и вдруг почувствовал, что его кто-то взял за плечи и толкнул на торос. (А он был человек очень тренированный, сильный, настоящий спортсмен.) Во время падения у него сломались два ребра, боль была дикая, он еле дотащился до палатки. И тут Лев говорит: «Это Албаст». Ведь он изучал этнографию и верования разных народов. Он знал, что шаманы северных народов совершают заклинания над потусторонними силами. В Сибири и Средней Азии был известен дух по имени Албаст. Лев стал лечить Николая Александровича и помог ему быстрее выздороветь. (Надо сказать, что у Льва было очень сильное поле рук, он мог даже кровь заговаривать. Но как он это делал, никогда не признавался.) Но странные явления вокруг палатки продолжались, и терпению их пришел конец, нужно было что-то делать с этим Албастом. И вот в очередной раз, когда начались шумы и трясение, Лев заговорил на разных языках, уговаривал Албаста оставить их в покое. И когда он дошел до персидского – вдруг все прекратилось, наступила полная тишина. Спустившись однажды вниз в поселок и разговаривая с местными аборигенами, Лев рассказал об этом случае. Его спросили: «А вы палатку-то где поставили?» – «Вот там-то». – «Да вы что? Вы ведь на самой дороге поставили, где ходят наши духи. Надо было поставить в стороне. А то вы ему ход загородили!» Так вот все и объяснилось. Палатку они после этого, конечно, переставили. Уже позже, после 1956 г., когда Льва выпустили после второго срока, они с Козыревым встретились в Ленинграде. Сохранилась их совместная фотография, сделанная на ленинградской улице. Лев на ней выглядит очень молодо. Вообще есть много раз подтвержденное наблюдение, что после отсидки и возвращения из лагеря люди как-то очень молодели, выглядели на несколько лет моложе, а потом, постепенно снова возвращались к облику, соответствующему их возрасту. Вот и Лев после лагеря, когда отмылся, побрился – выглядел лет на 27. Это очень хорошо видно на фотографии.

Характер у Льва Николаевича был замечательный. С ним вообще было хорошо и легко. Он был деликатный человек с идеальным характером, но твердый в принципиальных вопросах науки. И это притом, что у него была такая тяжелая жизнь.

Его обижали с самого рождения, он был недолюбленный ребенок, практически брошенный своей матерью. Он ни от кого, кроме бабушки, не видел тепла. Он как-то сказал мне: «Кроме тебя и бабушки, ко мне никто так хорошо не относился».

Ему хотелось от людей внимания, чтобы к нему по-человечески, тепло относились. И когда кто-то проявлял такое отношение, Лев бывал этому очень рад и всячески старался ответить добром. Он очень дорожил моей лаской. Иногда, если он ложился спать раньше, я его благословляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: «Спасибо». В нем было столько детского!

Мы никогда с ним не ссорились. Всего один раз он на меня заворчал. Это случилось по поводу его работы. Лев Николаевич ведь все тогда дома работал – читал, писал, правил гранки. И большим ударом для него стал отказ его постоянной машинистки, которая всегда перепечатывала его тексты. Я решила тогда сама научиться печатать. Купила за 75 рублей у своей соседки в Москве старую пишущую машинку «Континенталь». Это была большая, железная машинка начала XX века (сейчас она в Ленинграде). Я напечатала на ней всю вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича «Этногенез и биосфера Земли». С большими трудами, с потом и кровью вся работа была напечатана.

Лев работал постоянно, иногда он хотел что-то поправить в тексте и просил допечатать 2–3 строчки, а потом вклеивал их в готовую машинопись. Но я была в тот момент чем-то занята на кухне. Он вспылил. Я говорю: «Ну, я же не стерва, я сейчас напечатаю». Он извинился и поцеловал меня.

За то время, пока мы были с ним вместе – то есть за 25 лет, он написал все основные свои книги, кроме написанных раньше «Древних тюрок» и «Хунну». Все остальные книги он уже при мне написал, то есть буквально вывалил их из головы. У него все время было стремление работать, работать, работать. И это его больше всего радовало.

Так как я художник и понимаю, что такое творчество, то для меня его занятия – это было святое. Я знаю, что когда человек погружен в науку или в искусство, его нельзя трогать, у него прерывается мысль. Это не все понимают, для этого надо самому пережить творческий процесс. Это нужно чувствовать, очень любить человека и очень уважать. И он, видимо, был мне за это благодарен. Первая книга, которая у него при мне вышла, – «Поиски вымышленного царства». Я делала к ней обложку и пять шмуцтитулов. В том же оформлении она была потом издана на испанском языке.

Вообще история издания книг Льва Николаевича – это отдельная и довольно непростая тема. Например, была очень неприятная история с книгой «Конец и вновь начало». Мало того что в издательстве «Наука» изменили название на слишком наукообразное «География этноса в исторический период» и довольно грубо порезали текст, так под конец во всем готовом тираже в 30 тысяч, видимо по указанию сверху, замазали черной типографской краской на задней сторонке переплета очень положительное высказывание Д. С. Лихачева о Льве Николаевиче и его книге. Вообще редакторы иногда просто издевались надо Львом. Например, был такой Кунин в «Востокиздате», он редактировал книгу «Хунны в Китае» и намеренно перепутал все надписи на картах, снял подписи, книга вышла без указателей и со значительными купюрами.

У книги «Этногенез и биосфера Земли» вообще была пятнадцатилетняя история мытарств от депонированной в ВИНИТИ рукописи до нормальной книги. Тем не менее, несмотря на все козни, неприятности и обиды, Лев Николаевич все-таки напечатал к концу жизни все, что хотел. И дело, конечно, не в обидах – он думал прежде всего о том, как довести свои мысли до людей, до читателей и побудить их к размышлениям.

* * *

Очень тяжелым для Льва Николаевича на протяжении почти всей его жизни в науке было непонимание коллег-ученых и нежелание общаться с ним из-за постоянного надзора органов. Он говорил: «Мне не с кем поговорить. Весь ужас в том, что мне негде проверить свои мысли, свои теории. Если бы они могли хотя бы поспорить со мной, опровергнуть или поддержать. Ведь наука всегда требует обсуждения». Это особенно важно, когда делаются новые открытия, да еще в пограничных областях, на стыке наук, как это было в случае с пассионарной теорией этногенеза. Те академики, которые писали на Льва доносы в ЦК КПСС (Бромлей, Григулевич, Рыбаков), не откликались на его призывы вступить в открытую дискуссию. Их статьи печатали, а Льву почти никогда не давали ответить. Академик Ю. В. Бромлей однажды принародно заявил: «Я не могу дискутировать с Гумилевым, потому что не знаю так историю. А Гумилев ходит по всемирной истории, как по своей квартире!»

Лев искал подкрепления своей теории пассионарности со стороны естественных наук – географии, биологии, генетики. Его очень интересовало, что могут сказать о его выводах представители этих дисциплин.

В 1967 году Лев познакомился с Н. В. Тимофеевым-Ресовским, очень известным ученым-генетиком. Внешне это был очень крупный мужчина, громогласный, с большим носом. В 1930–40-е годы он был директором Генетического института в Германии. Поговаривали, что там проводили опыты над людьми, но так или иначе он сохранил себе жизнь, работая на немцев. После возвращения в СССР ему не разрешили жить в Москве, и он жил и работал в Обнинске. Лев хотел с ним обсудить свои вопросы, поговорить о пассионарности: что это за признак – доминантный он или рецессивный, как он передается и т. п. Летом, в субботу и воскресенье, Лев уезжал в Обнинск, где общался с Николаем Владимировичем. Они много беседовали, спорили, Лев там очень уставал; да еще дорога занимала 3 часа в одну сторону. А тут Льву Николаевичу предложили написать вместе с Тимофеевым-Ресовским статью для журнала «Природа», и Лев очень загорелся. Но когда он спросил Тимофеева-Ресовского: «Что такое этнос? Как Вы его понимаете?», тот стал приводить какое-то кондовое сталинское определение: общность языка, территории и прочее. Это Льва совершенно не удовлетворило.

А как раз в это время около Николая Владимировича появился Д. Гранин, который решил, что своей повестью «Зубр» он освободит ученого от всех сплетен, которые вокруг него вились. И он, видимо, внушил Тимофееву-Ресовскому, что общение с Гумилевым для него нежелательно. Разве это допустимо, чтобы две такие взрывные фамилии – Гумилев и Тимофеев-Ресовский – были рядом? И Тимофеев-Ресовский нагрубил Льву: прислал ему жуткое оскорбительное письмо, приведшее Льва в шок.

А тут в марте 1969 года нам дали путевку в пансионат под Лугой, и там Лев написал Николаю Владимировичу потрясающий ответ. К сожалению, Айдер Куркчи не вернул мне подлинник этого письма, но, правда, напечатал его. Лев очень деликатно, элегантно, но при этом очень убедительно и жестко письменно «высек» Тимофеева-Ресовского. Когда дело касалось науки, он был непреклонен.

На это письмо Лев получил от Тимофеева-Ресовского ответ с извинениями11581158
  см. Переписка Л.Н. Гумилева с Н.В. Тимофеевым-Ресовским и его учеником Н.В. Глотовым – прим. ред.


[Закрыть]. Потом он приехал к нам со своей женой Еленой Александровной. Она тоже была генетик, благороднейший человек. Они появились в нашей маленькой комнатке, и Лев, конечно, сразу заговорил о своей науке: «Давайте-ка еще повторим то, что вы написали, и ; то, что вы считаете верным». Н. В. дал три составляющих своего определения. И Лев, наконец, был удовлетворен. А Елена Александровна говорит: «Коля, почему же ты сразу об этом не сказал?» Н. В. смутился, как-то не смотрел Льву в глаза. Потом быстро встал, и они начали прощаться. Лев пошел их провожать, а я смотрела из окна – у нас весь проспект сверху из окошка просматривался. Н. В. не стоял, а бегал от угла к углу, взад и вперед (ему, видимо, было стыдно), потом они сели в такси и укатили, больше мы их не видели. В итоге Лев написал статью один, и она была напечатана в первом и втором номерах журнала «Природа» за 1970 год11591159
  См. Этногенез и этносфера // Природа. – 1970. № 1. с. 46–55, № 2. с. 13–50. – прим. ред.


[Закрыть]. Статья получилась очень интересная, а меня Лев попросил сделать к ней иллюстрации – портреты многих исторических персонажей, упоминавшихся в тексте. Н. В. Тимофеев-Ресовский тоже написал свою отдельную статью, но ее не приняли, т. к. отзыв был отрицательным. Статья же Льва вызвала бурную дискуссию, которую печатали в 1970 и 1971 году.11601160
  См. дискуссию: 1) Бромлей Ю. К. К вопросу о сущности этноса // Природа. – 1970. – № 2. с. 51–55; 2) Семевский Б. Н. Взаимодействие системы «Человек и природа» // Там же. – № 8. с. 74–75; 3) Дроздов О. А. Этнос и природная среда // Там же. с. 75–76; 4) Куренной В. Н. Пассионарность и ландшафт // Там же. с. 76–77; 5) Козлов В. И. Что же такое этнос // Там же. 1971. – № 2. с. 71–74; 6) Кузнецов Б. И. Проверка гипотезы Гумилева // Там же. с. 74–75; 7) Артамонов М. И. Снова «герои» и «толпа»? // Там же. – с. 75–77; 8) Ефремов Ю. К. Важное звено в цепи связей человека и природы // Там же. – с. 77–80; 9) Гумилев Л. Н. Этногенез – природный процесс // Там же. – с. 80–82; 10) Бромлей Ю. В. Несколько замечаний о социальных и природных факторах этногенеза // Там же. – с. 83–84 – прим. ред.


[Закрыть]

Отношение ко Льву Николаевичу ученых-коллег всегда было очень осторожным. Его все боялись из-за его лагерного прошлого. Рядом с нами жил декан Географического факультета ЛГУ, почтенный ученый Б. Н. Семевский. Лев всегда был очень аккуратен с бумагами; когда он уезжал на лето в Москву, то всегда подавал заявление на факультет, указывал сроки, просил дать отпуск. Декан жил в соседнем доме, причем очень хорошо относился ко Льву, т. к., будучи сам ученым, хорошо понимал значимость Льва Николаевича. Но никакой близости он допустить не мог.

Лев вынужден был ехать в университет за этой подписью, вместо того чтобы подойти к декану домой и просто подписать заявление. А когда они попадали в один автобус по дороге на работу, Семевский пересаживался куда-то назад, чтобы только не сидеть рядом со Львом. Правда, когда Лев Николаевич решил защищать свою теорию этногенеза в виде второй докторской диссертации (так как иного способа обнародовать свои взгляды у него не было), декан поддержал его идею. Из Москвы были приглашены два оппонента-профессора – генетик Ю. П. Алтухов и географ Э. М. Мурзаев.

Ученый совет геофака ЛГУ единогласно утвердил его диссертацию, а ВАК – нет, и при этом там заявили: это больше, чем докторская, а потому и не докторская; утвердить не можем, потому что это открытие, в котором мы не компетентны. Диссертацию печатать не разрешили, а разрешили только депонировать. После депонирования рукописи в ВИНИТИ несколько тысяч экземпляров этой работы было напечатано по заказам читателей. Вся типография ВИНИТИ работала на копирование Гумилева. Работяги из типографии очень тогда выиграли: они под телогрейками выносили по нескольку ротапринтных томов за ограду типографии, а к ним подходили и спрашивали: «Гумилев есть?» – и покупали. Потом руководство ВИНИТИ, наконец, сказало, что больше печатать не будут, потому что сколько же можно – ибо научная организация, где книга была одобрена, должна ее напечатать. И только через 15 лет после защиты (1974) – в 1989 г. университет напечатал книгу «Этногенез и биосфера Земли» с «кисло-сладким» предисловием Р. Ф. Итса.

По поводу теории пассионарности Льва Николаевича было много спекуляций и нападок. Некоторые авторы утверждали, что это новая редакция теории «героя и толпы». Но ведь Лев писал, что пассионарии не обязательно имеют положительную доминанту. Пассионарии как люди – не сахар, однако без них не движется история. Кстати, пассионарии совершенно нео бязательно бывают вождями, героями. Руководитель может быть и умеренно пассионарным, но чтобы в стране произошли какие-то положительные или отрицательные изменения, активные пассионарии обязательно должны быть в народной массе.

В XVIII веке Екатерина II освободила дворян от обязательной воинской службы, но в 1812 году они еще дрались, и очень здорово дрались, потому что сохранилось поколение воинов-пассионариев. А дальше началось: «что делать?», «куда идти?», – и тут оставшимся без дела пассионариям подсунули масонские лозунги типа «Свобода, Равенство, Братство». На них клюнули все эти «клоповоняющие» базаровы, волоховы. В общем, образовался у нас в XIX веке западнический субэтнос, который все время расшатывал устои государства.

Как-то я смотрю на собрание сочинений Чехова и говорю Льву: скучно мне читать Чехова. Язык замечательный, образы великолепные, но эти ноющие женщины невыносимы. «А это уже началась эпоха скуки, – сказал он. – Самое страшное, когда люди начинают скучать. Значит, они инертны, у них нет энергии. Настоящий творческий человек – художник, писатель, ученый – никогда не скучает. А к концу XIX века у нас появилось огромное количество обывателей, и так как Чехов жил среди них, то он их описывал. «В Москву! В Москву!», «Работать! Работать!» – а работы вокруг навалом. Разве это творческие люди? Поели, попили, поспали – а дальше что делать? Вот тебе и скука». У меня такое ощущение, что Чехов своих героинь терпеть не мог. «Попрыгунья», «Душечка» – все с ними мне стало ясно, когда Лев сказал, что это была эпоха растраченной пассионарности.

Лев был русским человеком, но при этом уважал другие народы, этносы. Когда в лагере на допросах он сказал, что занимался описанием религиозной живописи бурят-буддистов, ему говорят: «А, значит, Вы буддист?» Когда занимался католиками: «А, значит, Вы католик?» А он был просто русский человек и по роду своих интересов занимался различными этносами. Он говорил, что плохих этносов просто не бывает, есть лишь разные степени комплиментарности в их отношениях друг с другом. Когда складывается обоюдная комплиментарность, получается благоприятное сочетание, народы уживаются друг с другом и могут объединиться в единое государство.