Текст книги "Соседи"

Автор книги: Сергей Никшич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Но Грицька, когда дело касалось его личных интересов, утихомирить было не так-то просто.

– Ты мне зубы не заговаривай! – кричал он. – Забор поломал, жизнь испоганил! Арестован! И я буду просить, чтобы тебя приговорили к пожизненному заключению за то, что ты кинул привидение на мой участок, а это, может быть, опасно для меня и Наталки! У нас никогда не было привидений, и если они появятся, то я самолично отправлю тебя к праотцам или, по крайней мере, на галеры!

Павлик не хотел на галеры, хотя с трудом представлял себе, что это такое, и тут, на его счастье, из дома раздался истошный вопль Наталки, которая призывала своего Грицька спасти ее от неведомой пока еще для Грицька опасности. И Грицько на время позабыл про Павлика, который бросился бежать и уже через несколько минут насквозь мокрый от пота и запыхавшийся задвигал надежный засов на калитке, толстой и прочной, как ворота крепости.

А Грицько ворвался в дом и не поверил своим глазам – двое здоровенных соседей невозмутимо тащили Наталку в опочивальню. Увидев Грицька, они не стали дожидаться, пока он вытащит из кобуры флягу и швырнет в них – им было известно, что револьвер он держит на работе, – и юркнули в подпол, прошептав на ушко Наталке, что навестят ее в другой раз. И Грицько сразу понял, что злая судьбина не обошла и его, и побежал на работу за оружием, но не успел он выбежать на улицу, как Наталка опять принялась кричать о том, что на нее напали, и ему пришлось возвратиться без оружия, и он бросился в подпол, но проклятые крысы замаскировались и он никак не мог их найти. В довершение всех бед они шуршали всю ночь, и Грицько понял, что беспокойные твари пустят под откос его супружескую жизнь, если он от них не избавится.

А Тоскливец все больше вживался в сумеречную жизнь дома скорби. Воскресенье началось с того, что где-то вдалеке кто-то невидимый стал бить в колокола и сон, в который под утро погрузились все обитатели палаты, был бесцеремонно нарушен. И перед Тоскливцем замаячила все та же перспектива – любоваться весь день трещинами на потолке, гулять на площадке под присмотром здоровенных санитаров, которые категорически отказывались выслушивать его пояснения, что здесь он по ошибке, и питаться едой крайне сомнительной в смысле содержания калорий и вкусовых качеств. Клара к нему не приходила, и хотя Тоскливец именно этого и ожидал, но ему все равно было обидно. А симпатичная врачица не появится в больнице раньше понедельника. А это означает, что шансов выйти на свободу у него пока нет никаких. И все из-за подлого Головы, который первый произдевался над его деревом, а когда он попытался взять реванш, так лесники…

Но тут сосед по палате принялся рассказывать Тоскливцу историю настолько удивительную, что время вдруг перестало тянуться мучительно, как бинт, который прилип к открытой ране и который никак не получается снять. А рассказал сосед, его, кстати, звали Хомой, вот что. Шел он как-то по Подолу в свою квартиру и вдруг смотрит – бежит шляпа-цилиндр на двух ногах. Да не просто бежит, а удирает вовсю от дебелой дамочки, прелести которой колыхались, как простыня на ветру. А за ними гонится бравый милиционер. От такого зрелища голова у Хомы закружилась и он вынужден был остановиться, чтобы не упасть. И тогда к нему подошла худенькая эдакая девчушка со светлыми, тщательно завитыми в мелкие кудряшки волосами, которые казались драгоценной рамой, из которой ее юное и словно светящееся изнутри личико радостно рассматривало окружающий ее пейзаж.

– Вам плохо? – поинтересовалась хорошенькая девушка, и Хома не смог признаться, что находится на грани обморока.

– Ну что вы, – ответил он. – Просто отдыхаю.

– Ну, тогда я пойду, – кокетливо сказала девушка и своими миленькими ножками, которые крошечные туфельки и затейливая семенящая походка делали еще более хорошенькими, стала уходить по раскаленному асфальту, чтобы возвратиться в тот, свой мир, в котором ему, Хоме, места не было, ибо раньше он никогда ее не встречал, и каждая клетка в его теле воспротивилась такому ходу событий, и он попросил:

– Не уходите.

– Но почему же? – спросила девушка и лукаво посмотрела на Хому, который был рыжим до такой степени, что на солнце его волосы казались почти красными и резко контрастировали с бледным лицом, к которому никогда не прилипал загар.

– Мне плохо, – признался вдруг Хома, и добрая самаритянка взяла его за руку, и отвела в тень, и усадила на скамеечку возле фонтана в беседке, в которой под успокаивающий, журчащий звук воды Самсон методично душил льва.

И Хома пришел в себя и купил мороженое у веселой мороженщицы для себя и своей новой знакомой, и они сидели и наслаждались крем-брюле, летом и своей молодостью, с которой вольны были делать что угодно. А над ними летали неутомимые заморские гостьи – ласточки, и небо было голубое-голубое, словно располагающее к тому, чтобы два горячих молодых сердца забились в унисон и поверили в то, что это навсегда. И чудо свершилось. Хома, который ничего в своей жизни не видел, кроме внутренностей компьютера – он работал мастером по их ремонту, – вдруг увидел перед собой мир совсем в другом свете. Оказалось, что виртуальный мир – не единственно возможный и девичьи лица бывают привлекательными не только на экране или в рекламе.

– Как вас зовут? – осмелился спросить Хома незнакомку, но та попросила, чтобы тот угадал, причем с закрытыми глазами.

И он назвал двадцать имен, но она молчала, и когда он глаза наконец открыл, то увидел, что сидит на скамейке один и солнце уже заходит за горизонт, и выходит, что он просидел на скамейке весь день. Он попробовал было ее найти и исходил всю площадь, но девушку не нашел. Бродячий философ с котомкой за плечами смотрел на него с пьедестала, словно разделяя его печаль, но знака ему не подавал. А тут ему показалось, что возле входа в метро мелькнуло похожее платье, и он побежал, и догнал какую-то девушку, когда она уже входила в вагон, но оказалось, что он обознался. И он, запыхавшийся, теперь куда-то ехал, а возле двери стоял красивый старик с оливково-смуглым продолговатым лицом, окаймленным седой, кудлатой бородой. Его черные глаза, казалось, горели черным огнем, и мальчишка, стоявший возле него, смотрел на него с обожанием и восхищением. Старик длинными бледными пальцами с давно не стриженными, грязными ногтями вынимал из бокового кармана старого драпового пальто клочки бумаги, прочитывал то, что на них было написано, и отдавал мальчишке, а тот тоже читал, а потом аккуратно засовывал их в нагрудный карман. Все это происходило молча, и было понятно, что они давно знакомы и! слова им не нужны – они и так прекрасно понимают друг друга. «Вот бы прочитать, что там написано, – подумал Хома, и попытался заглянуть через плечо мальчишке, но тот его сразу раскусил и бумажки теперь засовывал в карман, не читая, чтобы Хома не подсмотрел. „Странное дело, – думалХома. – Стоило один раз опоздать на работу и познакомиться, точнее, попытаться познакомиться с хорошенькой девушкой, и я словно попал в другое измерение, в котором живут странные, непонятные мне люди, внезапно исчезающие и загадочные“. Тем временем старик и мальчишка собрались выходить, и Хома решил увязаться за ними, надеясь, что они каким-то образом связаны с прекрасной незнакомкой и приведут его к ней. И он пошел за ними. Сначала по бесконечной, как путь на Голгофу, станции метро с длиннющими подземными переходами, в которых бездумно толкался обезумевший от летний жары люд и продавали всякую дребедень, потом по незнакомой Хоме улице, сплошь застроенной новыми домами. Пешеходов на улице почти не было видно, и Хоме это показалось подозрительным. Подозрительным было и то, что старик оказался подвижным, как белка, и то ли шел, то ли прыгал, но угнаться за ним и мальчишкой было просто невозможно. Хома был покрыт толстым слоем пота и сильно устал. Кроме того, ему приходилось идти на расстоянии за подозрительной парочкой, чтобы не попасться им на глаза, и то и дело рискуя потерять их из виду. Но вот наконец старик, которому зимняя одежда в летнюю жару была не помехой, остановился возле желтой цистерны с квасом. Мальчишка что-то сказал продавцу, и тот налил им две большие кружки, в которых пенился забористый напиток. Хоме тоже захотелось пить, и он подошел к ним и заказал кружечку кваса. И ошибся, потому что мальчишка встревожен-но взглянул на него, что-то сказал старику и они, взявшись за руки, исчезли, бросив на Хому долгий взгляд/ превратившийся в пустоту на том месте, на котором они только что стояли. Их кружки с квасом исчезли вместе с ними, но когда Хома указал на это продавцу, тот проворчал, что бездельники суются не в свое дело и мешают ему работать, и Хома побрел обратно к метро, то и дело оборачиваясь, но старик и мальчишка так и не появились. А улица была пыльной и пустынной, и порыв ветра поднял облако пыли, в котором, к удивлению Хомы, просматривалась фигура его утренней знакомой. Она звала его за собой, и он из последних сил ринулся к ней, но ветер улегся, пыль опустилась на проезжую часть и незнакомка исчезла. Хома решил сэкономить и на метро не поехал, а побрел в сторону Подола по незнакомым переулкам, потом подошел к какому-то старому, чудом сохранившемуся особняку и с удивлением увидел, что на балконе сидят старик и мальчишка и пьют освежающий квас все из тех же кружек, которые они прихватили с собой. Хому, который притаился за толстой липой, они не заметили. Старик продолжал читать что-то на клочках бумаги, и один из них, подхваченный порывом ветра, плавно приземлился у ног Хомы. Хома пристально посмотрел на отдыхающих на балконе людей, но те, вероятно, ничего не заметили, и тогда он нагнулся и схватил трепыхающийся под порывами ветра клочок бумаги, готовый унестись куда-то вдаль, надеясь, что перед ним отроются великие тайны. Но, к его глубокому разочарованию, на бумаге бисерным почерком были выписаны какие-то совершенно ему неизвестные и непонятные значки. Если бы они были написаны менее аккуратно, он подумал бы даже, что его разыграли. Он опять посмотрел на балкон, но старик продолжал вынимать из кармана то квадратики, то клочки, то обрывки бумаги, прочитывал текст, а потом отдавал мальчишке, который бережно складывал бумажку вчетверо и все так же клал к себе в нагрудный карман. Хоме все это было настолько странно, что он потер глаза, надеясь, что он спит и странный, почти кошмарный сон исчезнет, как наваждение, и он отправится в мастерскую, где можно будет усесться за стол, придвинуть к себе очередной загнувшийся компьютер и, переругиваясь и одновременно обмениваясь шуточками с коллегами, приняться за его ремонт. Но не тут-то было. Наваждение не исчезало. И что еще хуже – на улице вдруг появилась процессия: великолепно одетые дамы в пышных, до земли, платьях и кавалеры в затейливых костюмах и невиданных в этих местах головных уборах. Хома было решил рассмотреть их лица, но не смог – все они были в масках, причем маски лоснились, словно были отлиты из светлого металла, и эти застывшие, серого цвета, неживые лица вызвали у Хомы панический ужас – он всегда боялся маскарадов, потому что они попахивали чем-то дьявольским, ведь и сам враг рода человеческого мог затесаться в компанию людей, под прикрытием такой вот маски. Кроме того, процессия двигалась молча и бесшумно: ни говор, ни топот, ни шарканье не доносились до Хомы, который навострил уши, поражаясь тому, что он видит. И густой, обильный пот заструился по и без того измученному подмастерью. Хома даже подумал, что пришел его смертный час, что сердце его не выдержит этого зрелища, и тут процессия поравнялась с липой, за которой он скрывался, и Хома вдруг увидел, что на одной даме, которая шагала в третьей шеренге с его стороны, надета маска с лицом его матушки, а рядом с ней – он опять потер глаза кулаками – шествует рыцарь, маска на котором изображает его, Хомы, отца, который, ясное дело, остался вместе с маменькой в далеком селе. Пока Хома пытался отдышаться, процессия завернула за угол и исчезла.

Забыв про то, что ему нельзя показываться на глаза подозрительной парочке, Хома выскочил из своего укрытия и с криком: «Маменька! Папенька!» бросился вслед за процессией. Но улица, на которую свернули дамы и кавалеры, была пуста. Пуста, как торричеллиева пустота. Ветер гнал по ней пыль и обрывки газет. И это все. Хома понял, что себя выдал, но тем не менее возвратился к старинному особняку и посмотрел на балкон. Балкон был пуст. Пустота, пустота со всех сторон, как припадок, надвигалась на Хому, и тот сообразил, что оставаться здесь ему нет никакой возможности. И он заковылял по той улице, по которой ушла процессия, и длилось это довольно долго, потому что улицы в Киеве стали строить какие-то бесконечные да и дома тоже – длинной в целый километр. Хома с отвращением рассматривал эти длинные, однообразные сооружения и, к своему удивлению, заметил в одном из окон свою прекрасную незнакомку. Почему-то Хома решил, что ее зовут Наталией, и выкрикивая ее имя, благо окно было на первом этаже, ринулся к своей путеводной звезде, которая, как он решил, выведет его из того тупика, в котором он оказался. Но хорошенькое, смеющееся личико исчезло, и вместо него в окне показалась бульдожья морда хозяина квартиры, который пригрозил позвать консьержей, если тот немедленно не уберется. И Хома отошел от этого зловредного человеческого существа на безопасное расстояние, и снова посмотрел на дом, и тут же с благоговейным ужасом заметил, что Наталья смотрит на него изо всех окон. Смотрит и хохочет, словно шутка, которую она придумала, очень смешная. И Хома, влюбленный до беспамятства в эту насмешницу и хохотушку, ворвался в дом, разбросав консьержей, как мусор, и стал стучать во все двери, разыскивая свою красавицу, которая пряталась от него, ибо из-за дверей пропахших дремучими супами квартир высовывались заспанные и злые хари, совершенно не напоминающие неугомонную, шаловливую красавицу. И все кончилось тем, что его в конце концов словили завистливые, жалкие личности, которые не хотели, чтобы свершился его мистический союз с Наталией, и «скорая» увезла его в дом скорби, в котором его и держит Маня, не поверившая ни одному его слову, хотя он и рассказывал ей чистую правду. Ведь подобные истории никогда прежде с ним, с Хомой, не случались, да, вероятно, никогда и не случатся, потому что девушка про него забыла – никто его в больнице не навестил, с работы его, наверное, давно выгнали, и когда он выйдет на свободу, то ему придется искать и новую работу, и новое жилье, потому что наивно рассчитывать на то, что хозяин комнатушки, которую он снимал на Подоле, будет хранить его вещи как реликвию и, скорей всего, вышвырнет их на улицу.

Тоскливца рассказ Хомы почти не удивил, и он посоветовал ему попытать счастья в Горенке – комнату там снять нетрудно, правда, бывает трудно заснуть, но зато опять же недорого. Хома как бы невзначай поинтересовался, почему находится в лечебнице его собеседник, и Тоскливец подробно рассказал ему про подлость Головы, который первым, неизвестно за что, добрался до его дерева и над ним надругался, а он, Уткин, в результате весь покрылся синяками, и когда он попытался сквитаться, то осатаневшие от безделья и подозрительности лесники связали его и привезли сюда. Рассказ Тоскливца показался Хоме подозрительным (правда ведь зачастую больше похожа на ложь, чем самое отъявленное вранье), но он благоразумно промолчал, потому что был по-своему человеком деликатным. И посоветовал Тоскливцу не упорствовать, а признать, что ошибся и действительно хотел припасти елочку на Новый год, даром что на дворе еще лето в самом разгаре. Ошибся и все. И Тоскливец задумался. Человек, если можно так его назвать, он был нерешительный и легко подавался влиянию. И решил последовать совету своего нового знакомого. И пожалел, что рассказал тому про Горенку, потому что если он действительно там поселится и расскажет кому-то о том, где они познакомились, то все село сразу же заговорит о том, что он, Тоскливец, псих, и поэтому его надо освободить от занимаемой должности и посадить на нее кого-нибудь из своих. А ведь должность ему нужна как воздух. Подумав об этом, Тоскливец затоскливел и замолчал. И молчал все воскресенье, поджидая Маню и мысленно репетируя ответы на ее каверзные вопросы.

И понедельник наступил. И Маня, чуть загорелая и уже не на высоких каблуках, а в кроссовках, обошла с утра все палаты. Тоскливцу она ласково, как давнему другу, улыбнулась, и назначила ему свидание у себя в кабинет. И тот, еле дождавшись назначенного времени и умастив лицо заискивающей улыбочкой, направился к Мане, чтобы добиться освобождения. И поначалу Маня была приветлива, как гейша, и все время улыбалась и все расспрашивала, а Тоскливец пропел ей свою песню о том, что в лесу с топором он оказался случайно, потому что хотел припасти елочку к новогоднему празднику, а вовсе не для того, чтобы найти дерево Головы, на которое ему начхать, а на вопрос Мани о так называемых соседях он бойко солгал, что ошибся, когда о них рассказывал, и что их на самом деле не существует. И Маня поняла, что он не расскажет ей правды, но что он на самом деле вменяемый и его лучше отпустить. И она сделала вид, что он ее убедил, и подписала какую-то бумаженцию, и дюжие санитары мигом содрали с него казенный халат и вытолкали его взашей на залитую солнечным светом улицу, по которой шло множество мужчин и женщин, таких радостных, что можно было подумать, что их тоже выписали из психиатрической лечебницы.

А потом Мане позвонила ее мамочка, которая стала требовать, чтобы та явилась наконец домой и прекратила разыгрывать комедию с несуществующей дачей, потому как ей и так понятно, что у Мани завелся хахаль, и пусть она его с ней познакомит и все будет как у людей. От этих разговоров у Мани начала болеть голова, и она положила трубку, не прощаясь. Более того, ей показалось, что здоровенная крыса шмыгнула ей под стол из коридора, и на ее визг прибежали санитары, решившие, что на нее напал один из ее пациентов. Тщательный обыск кабинета не выявил наличия крысы, и санитары, поругиваясь и покачивая головами, в недоумении ретировались на исходные позиции.

С работы Маня отправилась в Горенку: оправдываться перед мамочкой ей не хотелось и, кроме того, она надеялась, что на свежем воздухе у нее перестанет болеть голова. Можно было, конечно, принять таблетку, но принимать лекарства Маня с детства не любила. По дороге в Горенку, и это было совсем некстати, рядом с ней уселся небезызвестный читателю пиит, который, как на Манин вкус, был больше похож на крысу, чем настоящая крыса: лицо у него было вытянутым, словно с обеих его сторон по нему прошлись кувалдой, а над верхней губой топорщились совершенно крысиные усики. И когда он заговорил с Маней, а он не мог с ней не заговорить, поскольку считал трамвай территорией, предназначенной для знакомств, с ней чуть не сделался обморок и она пожалела, что рядом нет верных санитаров, готовых в любой момент вмешаться в разговор. Пиит, которого никто раньше не обвинял в схожести с крысой, поначалу не понял, что происходит со смазливой блондинкой в уродливом платье, которую он решил осчастливить знакомством с собой. Многим, разумеется, не нравились его стихи, а одна деревенщина, видать ведьма, даже начала летать по салону – такое они оказали на нее влияние, но, как правило, его внешность и обходительность делали свое дело и ему удавалось знакомиться со множеством женщин, большинство из которых сразу же теряли к нему всякий интерес, когда узнавали, что мелкий служащий и к тому же поэт. И последней соломинкой были всегда его стишата, которые в некоторых случаях вызывали у его знакомых горловые спазмы или аллергические пятна на лице, но чтобы так сразу… И пиит решил, что постарел и действительно уже пришло время найти себе пару, увлеченную литературой и книгами по кулинарии, и тогда он сможет, сидя на диване, читать ей (потому что деться ей будет некуда) свои стихи и поглощать вкуснейшие борщи и вареники в сметане. При воспоминаниях о варениках он судорожно глотнул и пустой его желудок запищал, как неизвестный науке музыкальный инструмент. Но этот звук вызвал у Мани приступ гадливости, и она встала с сиденья и прошла вперед, чтобы избавиться от навязчивого ловеласа. Но раздосадованный пиит, самолюбие которого было ущемлено, бросился вслед за ней, чтобы засвидетельствовать этой гордячке свое почтение и продолжить знакомство, которое стало казаться ему заманчивым. «Если ее приодеть, – лихорадочно размышлял он, – и купить (за ее счет) ей другие очки, то она будет очень даже недурна собой, и если отправить ее на курсы кулинарии для завершения образования, а потом приковать цепями Гименея к вечному огню, то из нее выйдет жена то, что надо». Так быстренько решив за умницу и красавицу Маню ее судьбу, он опять придвинулся к ней и громким шепотом, который отлично был слышен и другим пассажирам, которые за неимением другого занятия внимательно прислушивались к тому, что он говорил, зашептал ей:

– Я думаю, что ты моя судьба и мы созданы друг для друга. Наша встреча была предначертана на небесах…

Маня уже было собралась поставить ему сложнейший диагноз, который почти не оставлял ему надежды на жизнь на воле, но тут небеса, которые обычно проявляют олимпийское спокойствие, даже когда слышат ужасную ложь, взбунтовались, нахмурились и с голубых их просторов вырвалась молния, которая влетела в открытое окно трамвая и ударила пиита в лицо, и он осел на пол трамвая и замолчал. Запахло озоном, но запах этот вскоре прошел и только сидящий на полу человек напоминал о происшествии. А тут трамвай подкатил к конечной остановке, и все вышли, и Маня осталась один на один с человеком-крысой, который к тому же сидел на полу и пристально смотрел на стену трамвая, на которой реклама с жизнерадостной тещей призывала отметиться на Гавайях. Маня могла бы просто уйти, но она давала клятву Гиппократа и была добросовестным врачом. И она взяла пиита за руку, и тот встал и покорно, как ребенок, пошел за ней. Маня хотела вызвать «скорую помощь», но в телефонной будке телефона не было и в помине – трубку оторвал радиотехник-аматор, а сам аппарат, естественно, сдали в металлолом. Бросить его, зная, что тот временно утратил память, она не могла, и ей пришлось повести его с собой к Гапке. Прохожие женщины неодобрительно посматривали на Маню, поскольку пиит в этих краях был хорошо известен – не было, наверное, существа женского пола, с которым он не пытался подружиться.

А Гапка и Светуля, когда увидели, кого она привела, сразу же заявили, что они сдали комнату одинокой и добропорядочной дачнице, причем сдали как дачу, а не как филиал публичного дома, в котором Маня, как они начинают подозревать, подвизается. И Мане пришлось унижаться и долго объяснять им, что именно произошло в трамвае, а пиит молчал и только улыбался, когда они просили его назвать свой адрес – он не знал, что это такое. И тогда будущие монахини решили сменить гнев на милость и пустили неожиданную парочку в дом, и Маня отправилась к Грицьку, чтобы тот вызвал машину и пиита увезли в лечебницу для тех, кто страдает амнезией, но Грицька дома не оказалось, по крайней мере, так утверждала Наталка, уставшая за последние дни от беспокойных посетителей, накидывавшихся на нее, по ее выражению, как дети на родную матерь.

Пока Маня ходила к Грицьку, пиит мирно заснул на ее постели, и ей теперь спать было негде, а в город возвратиться она тоже не могла – ее не поняли бы Гапка и Светуля, которым она подбросила незнакомого человека. И ночь накатилась, но тревожная, а не радостная и дарующая отдохновение, и Мане пришлось устроиться на полу на старом матраце, который откуда-то вытащила Гапка, а под полом возился сосед, а так как известный пояс Маня себе еще не приобрела, то и расслабиться во сне шансов у нее было немного. И она лежала, широко раскрыв глаза и всматриваясь в темноту, откуда на нее в любой момент мог свалиться сосед, и вслушиваясь в малопонятный разговор Светули с Гапкой – те решили спать по очереди, чтобы упредить поползновения соседа, но только никак не могли договориться о том, кто будет дежурить первой. Гапка считала, что она имеет право отдохнуть, а потом уже сменить Светулю на дежурстве, но та упорствовала, и все кончилось тем, что они вдруг почти синхронно захрапели. «Вместо супружеской жизни – полный бред, – думала Маня. – Повсюду крысы и успокаивает только то, что они, как оказалось, мне не мерещились. Люди – крысы, и наоборот». На этом она заснула и проснулась только тогда, когда оказалась в объятиях соседа, который делал вид, что ничего особенного не происходит. И Маня долго била его кроссовкой, чтобы убедить, что это не так, и он наконец, кряхтя и поругиваясь, залез в подпол и принялся там обиженно шуршать. И Маня тогда решила, что такая дача ей не нужна и нужно бежать, пока не поздно, а пиита все равно поутру Гапка сдаст Грицьку и все будет в ажуре, и Маня встала и попыталась открыть дверь на волю, но та была надежно заперта и охраняла хозяек, по крайней мере от опасностей извне, и Маня с большим трудом отодвинула засов и вышла на темную улицу. Где-то вдалеке слышались голоса запоздалых гуляк, луна совсем низко нависла над Горенкой (Маня не знала, что та любит подсматривать за жителями села). Ей встретилась черная свинья с зелеными, как прожектора, глазищами, рыло которой при виде Мани расплылось в почти приветливой ухмылке. Маня, однако, решила, что ей показалось, и пошла по улице, рассчитывая, что выйдет к конечной остановке и уедет в город на первом трамвае. Но она заблудилась и не видела, что свинюка идет за ней, напряженно размышляя о том, как ее подкузьмить. Она вышла на главную улицу, на которой фонари с их желтым светом вели непрестанную борьбу с ночным мраком, и увидела впереди себя девушку в таком длинном белом платье, что подол его тащился по сырому песку.

– Девушка! – окликнула ее Маня.

Но та не оглянулась и быстро продолжала идти, и Маня побежала за ней, понимая, что перед ней лунатик, которому нужно помочь, но догнать девушку ей не удавалось – та вроде бы и не бежала, но передвигалась как-то плавно и бесшумно и так быстро, что запыхавшаяся Маня не приблизилась к той даже на метр. И вдруг до Мани дошло. «Привидение, – подумала она. – Привидение». И Гапкин домик, пусть с соседом и пиитом, сразу представился ей оазисом мира и спокойствия среди ужасов, которые окружают Горенку. И теперь она уже бежала в противоположную сторону на радость свинье, которая хоть чем-то развлеклась, а привидение гналось за ней и вскоре сровнялось с Маней и стало перед ней, и Маня увидела, что платье и капюшон над ним пусты, если не считать золотых локонов, которые выбивались из под пустого капюшона и поблескивали в призрачном свете луны. «Напугать хочет, – подумала Маня. – А я вот не боюсь и все. Я ведь психолог».

– Убирайся, – сказала Маня строгим голосом, который приберегала для особо неприятных ситуаций.

Но в ответ раздался нежный вздох и детский голосок сказал ей:

– Положи мне руку на сердце, согрей меня, замерзаю…

Маня как человек городской не знала, что прикасаться к привидениям опасно, и уже хотела было помочь милой, невидимой девочке, как кот Васька (нет, все-таки в нем жила душа рыцаря!) вцепился ей в ногу сразу четырьмя лапами, чтобы ее отвлечь.

И Маня принялась сражаться с одуревшим котом, а привидение стояло перед ней и нудило о том, что ему холодно и Маня сказала:

– Ну конечно, холодно, если вы в таком легком платье. Может быть, принести вам кофту?

Но в ответ раздались причитания о том, что над ним, привидением, издеваются и ему не хотят помочь так называемые люди, то есть те, кто временно живы, а оно ведь перманентно мертво и неизвестно, что хуже, и поэтому торг неуместен и пусть Маня немедленно к ней прикоснется, но Маня уже сообразила, что здесь что-то не так, да и Васька злобно мяукал на привидение, и это подтверждало самые худшие опасения насмерть перепуганной врачицы. Трудно сказать, чем бы закончилась эта сцена, если бы на улице не показалась знакомая всем и унылая, как конец света, обличность – усталый Тоскливец, наконец-то добравшийся до родного села, шкандыбал к себе домой, чтобы проверить, чем так занята Клара, что не удосужилась навестить его в доме скорби. Увидев Маню, Тоскливец расцвел, как цветок, который обильно унавозили, и стал доказывать ей, что она ему нужна как понятая, чтобы уличить подлую Клару в супружеской неверности, воровстве, женской логике, желании модно за его счет одеваться и по утрам, опять же за его счет, распивать кофий и тому подобных преступлениях и смертных грехах. Маня вообще-то избегала как огня общения с бывшими пациентами, но на ночной улице выбора у нее не было – или нудное привидение, которое, наверное, из-за его занудства и отправили на тот свет, или Тоскливец с его сожительницей, но у них она хотя бы пересидит до, рассвета, а затем уже уедет из этого села, которое запросто даст фору сумасшедшему дому, чтобы никогда больше сюда не возвратиться. Никогда. Это слово Маню испугало. Подсознательно она избегала всего того, что напоминало ей о том, что наше время – всего лишь узор на вечности, которая даже не догадывается о том, что некие микробы придумали себе часы и минуты… И она пошла за Тоскливцем и через несколько минут оказалась перед высоким, добротным забором, из-за которого стыдливо виднелся раздавшийся в ширину и высоту дом, как выразился бы классик, гражданской архитектуры. Тоскливец поплевал на ключ, чтобы тот не скрипел, собак Тоскливец по известным причинам (чтобы не тратиться на их корм) не держал, и они бесшумно, как заговорщики, проникли на территорию усадьбы. Дверь в дом сдалась им почти без боя, и Тоскливец смерчем ворвался в дом и обнаружил, что молоденькая Клара в легком домашнем халатике, почти прозрачном, но почти, а не совсем, играет с соседями в карты за тем столом, за которым Тоскливец любил не спеша обедать и ужинать, при этом попрекая Клару за расточительность и объясняя ей, как именно она должна его ублажить, чтобы он в конце концов соизволил связать себя с ней супружескими узами. От гнева Тоскливец покрылся синюшными пятнами, и Клара уже было понадеялась, что возмущенная душа его побрезгует далее оставаться в темнице тела и воспарит куда-нибудь ввысь и она, Клара, такая молодая и хорошенькая, наконец овдовеет, и продаст этот курятник, и купит миленькую квартирку в городе, и сразу же сыграет свой гамбит с теми, кому посчастливится оказаться ее соседями. Но, увы… Тоскливец умирать не собирался. Более того, он принялся вытаскивать из брюк пояс, но они, так как он похудел в казенном доме, сразу же сползли с его чресл, обнажив бледные бедра с темно-синими прожилками. Соседи попробовали было расхохотаться, но Тоскливец на них замахнулся и они неохотно слезли со стульев, поглядывая на тарелку с крупными ломтями домашней колбасы, которая явно была похищена из неприкосновенного запаса хозяина, и залезли в нору. А Тоскливец решил проучить Клару как следует, потому что она вместо того, чтобы носить ему в больницу горячий супчик, любезничала с подлыми тварями. И тут до него дошло. «Пояс! Носит ли она пояс!?» И он подскочил к ней и схватил ее за зад, но тот был округлым и теплым и ничто под халатиком не напоминало суровый металл, за который Тоскливец выложил Назару не один десяток «портретов». И тогда он перевел свой взгляд на Маню и голосом, который более всего напоминал шекспировскую драму, сообщил ей как своему доверенному лицу: