Текст книги "Дело привидений "Титаника" (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Мертвец был блондином, и, глядя на его затылок, я признал себя очень прозорливым человеком.

Забыл сказать, что с нами поехал в Перовское наш полицейский фотограф Воробьев. Он поставил свой аппарат, на мгновение весь грешный мир исчез в ослепительной вспышке, но... явился вновь, и…

…значит, настал черед Максима Ивановича заняться своим делом.

Мы вдвоем аккуратно перевернули мертвеца на спину, Первое, что мне бросилось в глаза: дорогой галстук, синий в красный горошек, и идеально накрахмаленный белый воротничок сорочки. Потом я приметил шрам на лбу.

Пулей было пробито лицо немного ниже левого глаза. Глаз и щека сильно затекли синевою. Я достал из портфеля семейный портрет и сличил приметы. Отдаленное сходство имелось несомненно.

– А волосики-то травленные, – заметил Варахтин, приглядевшись к их корням. – Вы попали в точку, Павел Никандрович. Природный брюнет.

– Ну вот и еще один призрак восстал во плоти, – тихо проговорил я, склонившись ближе к Варахтину.

– Видать, сильно мешал кому-то этот призрак и на том, и на этом свете, – усмехнулся тот. – Так самоубийцы не стреляются, скажу я вам... Тем более такой аккуратный господин.

Я попросил привести управляющего. Среди живых и мертвецов он оказался так – серединка на половинку. Ни жив, ни мертв. Был бледен, весь как-то скукожен, отчего выглядел вдвое меньше, чем при прошлой нашей встрече, которая случилась тоже не в добрый час. Он щурился и все время резко, с рывком головы смаргивал, будто ему обжигало глаза от взгляда на всякий предмет или человека.

Первым делом я усадил его на стул, попросив только держать руки на коленях и ни за что здесь не хвататься.

– Вам известен этот человек? – спросил я, указывая на труп.

– Никак нет, ваше высокородие! – прямо выстрелил отказом Тютинок.

– Он и не видал ничего и не слыхал, – мрачно выговорил становой. – И мамка его, дня не будет, как на свет родила. Так что и просохнуть не успел покуда...

Все бледное лицо Тютинока блестело потом, хотя в кабинете было вовсе не жарко. Он подвигал губами, словно проверяя их, не онемели ли.

– Вы давно служите в имении? – спросил я.

– Десятый год с гаком, пропади оно... – хрипло выдавил из себя Тютинок.

– Значит, застали прежнего хозяина?

– Как же! – чуть оживился управляющий. – Всеволода-то Михалыча, благодетеля! Вот уж при ком, как в райских кущах живали.

– Стало быть, знали его секретаря?

И я сразу сунул под нос Тютиноку фотографическую карточку. Тот порывисто отстранился, потом наморщил лоб и даже заставил себя не моргать.

– И его знали, как же-с... – уже без воодушевления признал управляющий.

– А куда он делся?

– Как куда?! – словно бы опешил он и опять заморгал. – Известное дело. Вместе с барином, Всеволодом Михалычем, ушел на морское дно.

Я продолжал держать карточку, только отодвинул ее чуть в сторону, открывая Тютиноку вид на мертвеца.

– А вот убитый разве не похож на Румянцева? Если присмотреться... если волосы покрасить, усы сбрить... Ну, что скажете?

Управляющий заставил себя вытянуться вперед, насколько было можно. Теперь пот катился с него градом, и он невольно провел ладонью у виска, прилизав пучок волос.

– Верно-с, сходство оно есть, ваше высокородие, – покряхтев, признал он.

– Значит, выстрела не слышали?

– Так точно-с! – весь встрепенулся на стуле Тютинок, широко раскрыл глаза и вперился ими в меня. – Совершенно не слыхал-с! Вот вам святой крест!

Он размашисто перекрестился.

– Вот шельма! – не выдержал становой. – Да как же так брехать-то его не перекосит! Тут не только что выстрел, на паркет плюнешь – как из пушки на весь дом. Тряхнуть бы его, как полагается!

Тютинок затравленно оглянулся на станового.

Я подступил к Варахтину и, делая вид, что проявляю интерес к обследованию, шепнул ему на ухо:

– Увели бы вы куда-нибудь отсюда станового. Всего на пару минут. Мне нужно слегка «отогреть» этого субъекта. Надо разобраться, кем он больше всего напуган.

– Устроим в лучшей форме, – пообещал Варахтин, и вправду, не успел я собраться с новыми вопросами к управляющему, как остался с ним наедине... если не считать одного уже действительно немого и глухого свидетеля.

– Итак, Илья Трофимович, – как можно более милостиво обратился я к управляющему, – все-таки как могло так случиться, что, как чужой человек в дом зашел, вы не видели, и как выстрел раздался, вы не слышали?.. Далеко были?

Управляющий, хотя и был до сих пор без кровинки в лице, не побоялся смотреть мне в глаза.

– А вот уж поверьте, господин начальник, сам думаю я над этой загадкой и ничего надумать не могу, – почти шепотом проговорил он. – Знаю, что загадка эта в самую Сибирь и подальше может меня загнать. Всегда я тут у господ на хорошем счету был и спросите всех, кто знает, кто такой Тютинок...

– А покойного барина вы тоже видели? – не дав ему договорить, спросил я.

Тютинок разинул рот, но его пышные, щеткой торчавшие вниз усы весь его рот так и прикрыли.

– Привидение-то видели, признайтесь, Илья Трофимович, – поднапер я.

Тут Тютинок сжал челюсти и весь так натужился, что бледность его перешла в апоплексическую лиловость, вспухли жилы у него на лбу, глаза выкатились, и желваки как будто свело мускульной судорогой.

– Ясное дело, видели, а сказать трудно, чего ж тут не понять, – как бы не удивляясь всем этим мукам, почти весело заметил я. – Только не подумайте, Илья Трофимович, что я вас сочту бессовестным лжецом... Всякое на свете бывает.

– Ви-идел! – прямо-таки стоном выпустил из груди Тютинок. – Видел, вашескородие!..

Он снова перекрестился, и рука его заметно тряслась.

– Чему-то трудно поверить, а вот этому я теперь несомненно верю, – самым искренним тоном произнес я. – Говорите, не стесняйтесь. Когда это случилось?

– А намедни и было... – сделав глубокий, трудный вздох отвечал управляющий.

– Как и полагается, ночью?

– Не совсем еще... но под вечер.

– То есть прямо на дневном свету? – изумился я.

– Да ведь он, как живой был, я думаю, – с рассеянной улыбкой разбуженного в каком-то чужом месте человека говорил Тютинок. – Да я и полагал, что живой... Я и напугаться не успел... Как Анна Всеволодовна отъехали-с, так я в хлопотах был, порядок наводил... опять же опись. Анна Всеволодовна-то надумали-с торговать имение... так вот. Большие дела.

Он оторвал руки от колен, как-то недоуменно посмотрел на свои ладони, а потом снова обратился на меня. Глаза его были виноватыми.

– Я и опомниться-то не успел, как он прямо передо мной оказался. Голову только повернул, а он уже вот тут и стоит... Тут, во флигеле-то, я и был, в тутошней гостиной... Если вам угодно-с, могу проводить.

Я кивнул, показывая, что весь во внимании и жду скорее услышать, что было дальше.

– Уж не знаю, как он и вошел... Хотя оно, конечно, не трудно было в дом зайти кому-нибудь.

– Сильно был похож? – не стерпел я.

– Ох, сильно! – поднял руки Тютинок. – Ну, вот вылитый барин! И бокоуши – от какие-с! – он показал, какие видные были у гостя с того света бакенбарды, – и нос... и костяк весь... и глаза такие... серые, грозные... точь-в-точь, как у покойного Всеволода Михалыча. Только скажу я вам, господин начальник, – управляющий чуть приблизился ко мне и посмотрел на меня так, будто бы уже почти справился со всеми своими страхами и теперь не прочь показать кое-какое геройство, – был он вроде как помоложе и потемнее лицом.

– Как так помоложе? – сделал я изумленный вид.

– Да вот так и есть. Словно как молодым он сюда пришел, годов тридцати не более. И котелок, и пальтецо хорошее, английской шерсти – все было на нем с иголочки-с, новенькое.

– На призраке?

Управляющий встряхнул головой.

– Вот вы, господин начальник, говорите: «на призраке»... Мне бы тоже так думать. Да не показался он мне призраком, бесплотной какой-то тварью. Кабы явился вроде настоящего духа, то есть привидения, как их описывают... так меня, верным делом, самого бы давно в мертвецкую унесли бы... Живой человек весь был и даже улыбался...

– И вы с ним говорили?

– А как же-с! Вот и голос у него другой был, совсем не как у барина, потому у меня сразу и отлегло... то есть не так это удивительно и страшно сделалось... Слова он говорил, вашескородие, с таким выговором, будто чухна или колыванец какой-то.

– И что же он сказал?

– Что сказал-то? – изумился управляющий. – Поздоровался... а потом спросил, дома ли Анна Всеволодовна.

– И что вы ответили?

– Ответил как есть: уехали-с.

– А что он еще спросил?

– Что еще?.. – Тютинок потупился и как-то трудно засопел.

– А спросил он вас, Илья Трофимович, не приходил ли сюда господин... – тут я раскрыл бумажник убитого, поданный мне Варахтиным перед уходом из комнаты, нашел в нем паспорт и развернул его, – господин Гурский Станислав Даниилович?.. Верно?

Тютинок посмотрел на меня так, будто на мгновение его глазам наконец явился настоящий призрак.

– Однако вполне возможно, что гость не знал его нынешнего имени и назвал его как-нибудь по-другому, – добивал я. – Например, Павлом... Сергеевичем Румянцевым.

Тютинок снова становился таким, каким появился четверть часа назад на пороге кабинета.

– Это и резонно, – невозмутимо продолжал я. – Один призрак пришел встретиться с другим призраком, не зная, что тот, вернувшись из глубин на землю, предусмотрительно сменил имя и внешность.

Казалось, что Тютинок вот-вот, как куль, повалится со стула на пол.

– Возьмите же себя в руки, Илья Трофимович, – ласково проговорил я, уже приняв решение везти управляющего на Малый Гнездниковский и не выпускать его до полной развязки событий. – Поверьте, вам не угрожают ни живые, ни мертвые. Вы всего лишь на всего свидетель этой необычайной войны призраков. Всего-навсего свидетель и только... Так что же вы ответили гостю?

– Не могу знать-с.

– Понятно, что так и ответили... И тогда он попросил проводить его в кабинет... кабинет своего отца?

Тютинок вздрогнул.

– Вы как в воду глядите, вашескородие, – просипел он, беспомощно на меня глядя.

– Конечно же, он представился сыном Белостаева, и вы поверили.

– Нелегко было тут не поверить, господин начальник, – уже твердым голосом, с расстановкой ответил Тютинок. – Печать-то вот она.

Он приложил к лицу растопыренную пятерню.

– Вам было известно о первом браке Белостаева?

– Слышал так... на уголке... с чужих слов, значит. Я-то у покойного Всеволода Михалыча с пятого года служил... а что было до того, – он развел руками, – не мое дело.

– А сколько ж лет было тут вашим делом покрывать вместе со всеми Румянцева?

– Так ведь не моя воля... – жалобно протянул Тютинок.

– А у барынек ваших какой был резон?

– Какой же не резон? Утопленник ведь.

В эту минуту заглянул Варахтин. Я был настолько горд собой, что у него при взгляде на меня приподнялись брови.

– Все готово, – сказал он от дверей, словно опасаясь войти.

– Хорошо, – сказал я и снова обратился к управляющему, – Вы мне можете показать здесь какие-нибудь вещи, которые Румянцев брал в руки... разумеется, еще при жизни, то есть пять лет назад?

Тютинок приподнялся было со стула, но, будто спохватившись, снова сел и сжался.

– Кто ж его знает, господин начальник... Только, по моему разумению, он у Всеволода Михалыча был, как говорят, правой рукой. Брал многое... Думаю так, на что ни посмотрите...

Оставив Тютинока, я под его напряженным взглядом покопался в разных ящичках и стал неторопливо извлекать на свет разные мелочи, – старые перья, карандаши, ножики и прочее – каждую мелочь при этом оборачивая салфеткой. Варахтин также молча, с любопытством, наблюдал за мной от двери.

– Вот, господин начальник, такую улику не пропустите! – оживленно сказал управляющий, увидев в моих руках дорогую папку для бумаг, обтянутую телячьей кожей. – Эту папочку покойник с собой всегда носил.

– Покойник? – уточнил я. – Румянцев-то?

Тютинок смутился:

– Так ведь любил-то ее настоящий покойник, сам Всеволод Михалыч... так. А носил-то ее при нем господин Румянцев.

И вот, прихватив с собой несколько существенных для дела предметов, а заодно и управляющего, мы поспешили в Москву.

Уже в авто я продолжал задавать вопросы усаженному между нами, совсем поникшему, но при том и обреченно спокойному Тютиноку.

– Что же было потом, Илья Трофимович? Проводили вы гостя в кабинет? Расспрашивали его о чем-нибудь?

– Расспрашивать ни о чем не расспрашивал, – тихо бормотал в ответ Тютинок. – Не наше это дело. Провожать не провожал, а дорогу указал. Все близко было-с...

– Так вы знали, что Румянцев должен прийти?.. или уже пришел?

– Знать не знал, не наше дело. В тот день видел его только с утра, мельком, а потом хлопотал… не до того было, чтобы по сторонам глядеть.

– Значит, указали гостю, как пройти в кабинет, а что сами остались делать?

– А ушел на другой конец. В людскую, после на конюшню... Дела свои были... – Тютинок помолчал и добавил с долей откровенности: – И от греха подальше. Не наше это дело, господское.

– Значит, так далеко «от греха» ушли, что и выстрела не слыхали?

– Опять вы за свое, господин начальник! – смелым голосом ответил вдруг Тютинок. – Все уже вам сказал, как на духу... И покойников я всех, каких хватило, видел, и урядника сам дозывался, а вот, как стреляли, не слышал, хоть каленым железом меня начните пытать.

Малый Гнездниковский в тот день гудел, как улей. Весь сыск работал на мое дело. Двух агентов послали стеречь подъезды к дому молодой Белостаевой, двух – последить за домом сестры Румянцева. Еще двух отослали собирать сведения на Румянцева, который успел сделаться Гурским. Одного отрядили искать по гостиницам приезжих «колыванцев», жителей западных губерний.

Сведения начали поступать вскоре и все более прояснять дело, будто по темной улице кто-то стал зажигать то дальше, то ближе фонари, так что постепенно выявлялось направление улицы и всё, что на ней находилось. Пуля, убившая Гурского, раздробив ему кости черепа и снизу вверх проникнув в мозг, вылетела из ствола гораздо большего калибра, чем имел револьвер, оставшийся на ковре. Сам Гурский оказался ревельским коммерсантом. Его отпечатки пальцев совпали с «допотопными» отпечатками, пометившими все секретарские предметы из кабинета Белостаева (хвала нашему дактилоскописту Перчинскому, вытворявшему подлинные чудеса!).

Наконец было решено привести на опознание сестру Румянцева. Когда женщина робко вошла в мертвецкую, простыню убрали с лица убитого и спросили ее: «Знаете ли вы этого человека?» Она ответила: «Нет, не знаю». И тут же упала в обморок.

Спустя еще четверть часа наш «Пакар» остановился у дома, что стоял в начале Рождественского бульвара.

По дороге я перебрал в уме несколько тактик разговора с молодой Белостаевой: от долгой и очень осторожной беседы и вплоть до быстрого и решительного ареста. И наконец выбрал, по своему разумению, нечто среднее.

Анна Всеволодовна принимала меня в богато обставленной гостиной, сама одетая, однако, совсем не парадно, в сущности, так же, как при нашем довольно нелепом знакомстве: в невзрачном шерстяном платье и той же шали с большими кистями. Повторю, что тогда она совсем не казалась мне красивой, хотя волосы, теперь вновь тщательно убранные, снова привели меня в восхищение, и улыбка ее была очень мила и вызывала невольное участие.

Увы, я не мог позволить себе чрезмерной галантности... уже хотя бы по тому, что время было чрезвычайно дорого. После двух-трех вопросов о здоровье, я положил на стол перед Белостаевой фотографический портрет. Как я и ожидал, Анна Всеволодовна содрогнулась в удивлении.

– Откуда вы это взяли? – в замешательстве проговорила она.

– К этому портрету имеет отношение один из людей, на нем оставшихся, – не нагнетая угрозы, вполголоса сказал я. – Кто это?

Анна Всеволодовна болезненно сощурилась. – Это секретарь отца, Павел Румянцев, – еще тише ответила она.

– Что вам известно о нем?

– Он погиб на корабле вместе с отцом.

– Вы хорошо в этом уверены? – ничуть не изменив тона, спросил я.

Анна Всеволодовна обратила взгляд на меня. Она посмотрела мне прямо в глаза, решительно. Хотя заметно побледнела.

– Что вы хотите сказать своим вопросом? – холодно выговорила она, едва шевеля бледными губами. – Если он совершил какой-нибудь предосудительный поступок, то все давно погребено там, в океане...

Я улыбнулся, тоже глядя ей прямо в глаза, и, признаюсь, улыбнулся без всякого наигрыша.

– Умоляю вас, не отпирайтесь, Анна Всеволодовна, – даже более учтиво, чем рассчитывал, сказал я ей. – Ваш управляющий Тютинок во всем сознался. Мы проверили все отпечатки пальцев. Павел Румянцев, он же Станислав Гурский, однажды спасся...

Про себя я даже успел подумать: «Кому быть застреленным – не утонет...»

– Вы покрывали... его жизнь все эти годы, – добавил я. – Этому должно быть какое-то разумное объяснение.

С минуту Анна Всеволодовна Белостаева сидела в молчании, словно окаменев.

– Он вами арестован? – так тихо спросила она, что я едва не переспросил ее, но успел догадаться, что она сказала.

– В некотором смысле... – чуть не сплоховал я и поспешил добавить: – Видите ли, сударыня, он подозревается в совершении по меньшей мере одного крупного мошенничества, и ему может грозить весьма длительный срок заключения и поражение во многих правах.

Одно крупное мошенничество было тут налицо, без всякого подозрения: полученная страховка. Так что лжи я почти не прибавил.

Я приглядывался к Анне Всеволодовне, и с каждой секундой меня начинало охватывать все большее изумление. Она опустила глаза, и в то время, как брови ее страдальчески сдвинулись к переносице, а на лбу напряженно собрались тяжкие, совсем не девические морщины, на ее бескровных губах появилась спокойная и какая-то отрешенная улыбка.

Я молчал.

Наконец она подняла голову, очень глубоко, но, я бы сказал, не тяжело вздохнула и... с этим вздохом взгляд ее прояснился.

– Чему быть, того не миновать, – как-то очень легко произнесла она. – Спрашивайте меня, о чем вам будет угодно.

– Да мне, собственно, и спрашивать уже не о чем, – теперь уж и вправду наигранно усмехнулся я. – Все вопросы, какие мог, я вам задал...

– Да, мы все покрывали папиного секретаря, – сказала Анна Всеволодовна. – Он чудом остался в живых... Оказался в Америке... Потом с большими трудностями возвращался... Я слишком многим ему обязана.

– Чем, нельзя ли узнать? – спросил я, вложив в вопрос всю деликатность, на какую был способен.

– Жизнью, – просто ответила Анна Всеволодовна. – Он спас меня во время кораблекрушения. Если вы располагаете временем, я могу рассказать подробности...

Я понял, что временем располагать теперь обязан, и – кивнул:

– Сделайте любезность, сударыня, расскажите. Это очень важно. Заодно – и о том, как случилась эта ваша роковая поездка.

IV

Анна Всеволодовна Белостаева сначала поежилась, закуталась плотнее в шаль, потом замерла на несколько мгновений, уйдя в себя.

– Папа был большой выдумщик... – едва слышно проговорила она и снова как бы канула всей душою в воспоминания.

Я набрался терпения.

– Просто я хочу сказать, – вздохнув, произнесла она уже громче и яснее, – что папа очень любил все большое и новое... Это может показаться нелепым, смешным... Но так и есть: все большое и новое. Он прямо боготворил все технические новинки. Вид аэропланов, дирижаблей приводил его в нервную дрожь. Он бросал деньги на фантастические проекты. Никто не мог его остановить. Если бы не Поль, папа давно бы разорился. Только Поль умел его уговорить, остудить немного и ненадолго.

– Поль? – единственный раз позволил я себе прервать вопросом ее рассказ.

Анна Всеволодовна едва заметно вздрогнула. – Да... Так мы все звали... господина Румянцева... Когда папа узнал, что скоро выйдет в первое плавание самый большой в мире пароход, вы не можете себе представить, что с ним сделалось. Он целыми днями не мог присесть, был весь красный от возбуждения... Еще зима стояла, и он выходил в одной сорочке в сад и растирал себе грудь снегом. Мама не имела на него никакого влияния. Она уговаривала Поля, чтобы он внушил папе, каким тяжелым для нее и для меня, каким разорительным выйдет это путешествие в Америку. Да и сама Америка представлялась нам не только каким-то очень далеким, почти недоступным материком, но – и местом очень скучным, где нет никаких развлечений, а только ездят взад-вперед автомобили... У нас, кстати, был свой автомобиль. Он весь сверкал и переливался. Папа очень гордился им. Ему очень нравилось, когда мама надевала вуаль и пальто по последней моде, для езды. А нам с мамой очень не нравился этот запах. Вы знаете... Маму даже тошнило иногда. Так вот Поль старался действовать с мамой заодно. Как только он не отговаривал папу, но папа стоял, как незыблемая скала: «Едем в Америку!»

«Ваша Италия никуда не денется! – отмахивался он от всех нас, – Вы сами ахнете и сами скажете мне «спасибо», когда подниметесь на «Титаник». У вас бедное воображение. Это настоящий плавучий город, как у Жюля Верна. Там есть все! Зимние сады, пальмы... настоящие замки. Ну хотя бы представьте себе Венецию, плывущую из Европы через великий океан... Разве не чудо! Такое может случиться только один раз в жизни. Это величайшее достижение техники, человеческого разума и воли. И я хочу испытать его в числе первых. После Колумба это будет второе великое плавание в Новый Свет. Мы едем в Америку!»

Вскоре мама смирилась, а сборы, покупки, пошив нового гардероба, которым предстояло поразить и Европу, и Америку, и всю изысканную публику, собиравшуюся плыть первым классом, – все эти хлопоты так воодушевили маму, что она тоже стала почти сама не своя. Она так воодушевилась, что стала повторять папины слова про чудеса и достижения разума.

Мне теперь кажется, что волновались все, кроме меня одной. Я жила в каком-то полусне. Помню только, что мои домашние учителя стали чаще жаловаться на мою невнимательность. Еще осенью папа стал говорить о том, что меня пора поместить в какой-то, разумеется, самый лучший пансион, чтобы через несколько лет «из Анютки вышла настоящая, пломбированная аристократка». Папа с мамой быстро объединились в этом своем решении, но дело отложили на год. Я больше чувствовала, чем знала. Я почувствовала, как началось неумолимое движение к чему-то неизведанному и очень большому, что я словно бы иду из комнаты в комнату... вернее через комнаты к какой-то очень большой двери, которую увижу внезапно и которая должна медленно открыться передо мной.

Когда начались сборы в необычайную дорогу, то они представились мне только незначительным признаком того общего, огромного движения, частью того движения. Все сновали туда-сюда, а я ходила какая-то сонная мимо разных предметов, которые перескакивали с места на место. Помню, что мама, глядя на меня, то и дело начинала раздражаться.

Всю дорогу – и поезда, и автомобили – я помню смутно. Конечно же, я сидела, прильнув к окошкам. Но почему-то все казалось знакомым. Новое в пути не было для меня новым... наверно, из-за главного своего свойства: то есть потому, что все увиденное мною за окошками появлялось издалека, приближалось и снова пропадало. Навсегда. Вот когда я почувствовала весь смысл этого слова: навсегда. «Навсегда» – это только то, что уходит, уносится неумолимым движением. То, что не может остаться с тобою, как бы ты этого ни хотела. Это я поняла в двенадцать лет.

Потом мы переплыли через пролив, и это путешествие на корабле тоже не поразило моего воображения. Вода была серой и скучной. Раньше я бывала в Крыму и знала, что море должно быть красивым и должно шуметь на берегу галькой.

Признаюсь, что даже сам громадный корабль, к которому мы наконец подъехали, не произвел на меня впечатления. Наверно, он был слишком большой, чтобы вместиться в мое воображение. Он был как раз впору папе. Папа весь откинулся назад, снял шляпу. И волосы его как-то разом взлетели от ветра вверх и в стороны. «У-ух ты! – загудел он, как колокол. – Вот это гигант! Всем гигантам гигант. Побольше только целый Питер будет! А, Анюта, как ты считаешь? Или ты Питера не помнишь уже?.. Да тот не плавает. А на этом ты скоро, как царь Нептун, все море-океан увидишь из одного конца в другой».

Там был целый праздник на весь город. Играли оркестры. А у меня как будто были немножко заложены уши.

Мы поднялись на всю высоту той черной, очень ровной стены... Я поначалу не успела рассмотреть нашу каюту. Папа порывался вывести всех скорее на палубу. Потом, когда город вдруг очень медленно поехал, мне так и представилось, что на самом деле мы стоим на месте, а от нас отплывает земля. Меня даже повело. И на мгновение сделалось и дурно, и страшно. Но я успела повиснуть на папиной руке.

А потом... потом началась сказка. Я вдруг почувствовала, будто то неумолимое движение вдруг кончилось, что теперь можно ходить самой куда угодно. И я как будто очнулась.

Мне кажется, что в те дни я была самым отважным ребенком на корабле. Куда я только ни лазила, чего только ни выделывала. Папа позволял мне любое баловство и только улыбался – так широко и так величественно, как умел только он один. Мама поначалу сердилась и тревожилась, говорила «стыдно, Анюта!», но потом смирилась и просила дядю Поля... так я звала его... получше присматривать за мной.

Там было и вправду несметное количество чудес. Пальмы, колонны, статуи, множество чудесных лестниц, окошек. Стюарды казались мне какими-то волшебными, ожившими солдатиками. Наша каюта тоже казалась мне волшебным мирком. Мне представлялось, что мы теперь живем в гостях у заколдованного принца и что в каюте где-то, в каком-то самом чудесном закутке, есть потайная дверца. Если ее найти и тихонько открыть, то можно будет подсмотреть удивительные превращения нашего невидимого хозяина.

Папа тоже стал совсем другим. Он не так, как бывало обычно, ходил, садился, говорил. Он стал очень величественным. Мне очень нравилось, что он такой большой, больше всех, что такой важный, очень похожий на царя морей. Он почти не заводил знакомств, поскольку не знал английского языка. Первым классом плыли американцы, других было совсем мало, а русских – только одна графиня, красивая дама средних лет. Как выяснилось, вдова, любительница путешествий... Так вот мне очень нравилось, как все иностранцы смотрят на папу – с каким-то удивлением и даже страхом. А стоило ему заговорить или засмеяться, как все вокруг прямо-таки с трепетом обращались в его сторону. А больше всего мне нравилось, что один очень важный на корабле человек в форме и фуражке, проходя мимо, всегда первым здоровался с папой. Хотя, напротив, все остальные пассажиры старались первыми поздороваться с этим господином... По крайней мере, мне так чудилось.

А когда мы садились пить кофе в ресторане, который назывался «Парижское кафе», то мне казалось, что на самом деле мы сидим на балконе нашего дома, просто балкон по мановению волшебной палочки принца превратился в очень большую беседку, стоящую даже не посреди сада, а прямо посреди бескрайнего моря.

На второй день плавания папа укладывал меня спать и прошептал мне на ухо, что в Америке нас ждет большой сюрприз и что этот сюрприз – великая тайна. Он не сказал, какой сюрприз, но мне как будто и не хотелось узнать какой, потому что получалось сразу две великих тайны, от которых теперь просто захватывало дух.

Собственно говоря, сказка продолжалась всего два дня... Потом мама стала о чем-то беспокоиться, в ее лице появилась какая-то тревога. Мне показалось, что ее лицо сделалось бледнее. Папа улыбался, но у него между бровями появилась короткая, глубокая морщинка, которой я всегда побаивалась. Дядя Поль вдруг сделался каким-то хмурым и стал меня часто и довольно грубо одергивать, чего он никогда не смел делать. Все они вдруг стали помногу говорить между собой, причем переговаривались почти шепотом, а меня отсылали подальше. Я думала, что они начинают из-за чего-то ссориться, и не понимала, как можно здесь ссориться... но и ссоры вроде никакой не выходило. Еще я помню, у мамы руки сделались холодными и влажными, а у папы – какими-то очень твердыми. На третий и четвертый день они заставляли меня ложиться спать слишком рано, а сами выключали свет и уходили из каюты. Когда я не вытерпела и, без спросу поднявшись, отыскала их в каюте дяди Поля чем-то очень недовольных, они все накричали на меня, прогнали и заперли одну. В ту ночь я заснула вся в слезах... Мне даже не хотелось искать потайную дверцу, хотя можно было заниматься этим вдоволь...

На утро пятого дня путешествия я придумала страшную месть. Весь день я вела себя паинькой, после ужина раззевалась и, пожелав всем спокойной ночи, поцеловала папу... Если б я знала, что целую его в последний раз!

Анна Всеволодовна замолкла на несколько мгновений и заметно побледнела, потом вздохнула, собралась с силами и продолжила свой рассказ:

– Уходя, я даже не обернулась! Я просто боялась, что они догадаются о моем замысле! Я бегом бежала от них прочь! Больше всего я боялась в ту минуту, что папа с мамой пойдут вслед за мной и запрут дверь.

Я разделась, свернулась под одеялом в клубочек и затаила дыхание. Полчаса я лежала, не шевелясь, прислушиваясь к каждому шороху и моля Бога, чтобы меня не заперли.

А потом... потом я приступила к исполнению своего замысла. Не зажигая света, я оделась очень тепло, как обычно одевалась для прогулки по открытой палубе, затем тихонько приоткрыла дверь и, с опаской оглядевшись, помчалась по коридору в сторону противоположную от каюты дяди Поля. Я взлетела наверх по передней лестнице и со всех ног помчалась по открытой палубе, теперь – уже в другую сторону. С особенной прытью я проносилась мимо окон разных салонов и буфетов. Боялась, как бы меня не заметили, как бы не вернули с позором к родителям. Я даже чуть не сшибла одного стюарда. Он, удивившись, что-то спросил меня, а я, даже не глядя ему в лицо, прокричала по-русски: «Я к папе! Там мой папа!» Мне кажется, он все понял.

Моей целью был зимний сад, где я могла бы спрятаться, как Маугли. Никого вокруг уже не было, только в курительном салоне сидели какие-то господа и играли в карты. В общем, мне удалось проникнуть в сад незамеченной, и я очень гордилась своей храбростью. В саду еще ярко горел свет, но маленькой бойкой девчонке было где притаиться. Я укрылась в уголке за двумя низкими пальмами...

Там я просидела примерно с четверть часа, а может, и больше, представила себе своих родителей, перепуганных пропажей Анюты, и стала жалеть их. Я решила посидеть еще столько же, да полстолько же, а потом, пока они будут меня искать, тихонько проникнуть в каюту, забраться в постель и притвориться спящей, будто никуда вовсе и не девалась... Так я и решила, но, только подалась выбраться, как в зимний сад зашел какой-то пассажир. Я увидела только нижнюю часть его серого пальто и ярко блестевшие черные ботинки. Почему-то я испугалась этих ботинок и забилась поглубже... Он все не уходил и не уходил. Он остался недалеко от дверей и даже сел на плетеную скамейку. Я решила все-таки дождаться, пока он уйдет... Признаюсь, было стыдно, я очень не хотела, чтобы он таращил на меня глаза. И так я постепенно задремала, а потом, представьте себе, заснула совсем.